Но как бы ни интересно было в палаццо Медичи или вне Флоренции под сенью платанов и кипарисов загородных вилл, где летом собиралась Платоновская академия, нужно было думать о хлебе насущном, о более прозаических вещах, чем Дантовы терцины. Медичи и люди, окружавшие их, могли не заботиться об этом, Сандро же было Богом положено трудиться. Приближалась осень. В его мастерской появились новые ученики. О нем вспоминали, и он снова стал получать заказы. Конечно, он мог бы попросить средств у Лоренцо, тот бы не отказал, но род Филипепи никогда не ходил в попрошайках – к этому их всех приучил старый Мариано. Снова он рисует Мадонн, расписывает сундуки и столы. Иногда ему приходится отказываться от ученых бесед и отправляться в пригороды, чтобы подновить алтарь в каком-нибудь захудалом монастыре. Но, может быть, впервые в жизни он чувствует себя свободно, он уверен в завтрашнем дне. В Сан-Франческо под Флоренцией он рисует тондо с изображением Мадонны в окружении восьми ангелов. Картина удостаивается похвалы. Вообще он теперь не слышит хулы по поводу своих произведений. Он – общепризнанный мастер.
Теперь Боттичелли не узнать – он весел, часто шутит, устраивает розыгрыши. Когда один из его учеников по имени Бьяджо удачно скопировал Мадонну из Сан-Франческо и с помощью учителя выгодно запродал ее, Сандро и остальные его ученики изрядно повеселились. Вот как об этом рассказывает всезнающий Вазари: «Сандро и Якопо, другой его ученик, вырезали из бумаги восемь красных капюшонов, какие носят советники Синьории, и воском прилепили их на головах восьми ангелов, окружавших на названном тондо Мадонну. Наступило утро, и тут как тут появился Бьяджо с горожанином, купившим картину и знавшим о шутке. И вот когда вошли они в мастерскую, Бьяджо посмотрел вверх и увидел, как его Мадонна, в окружении не ангелов, а флорентийской Синьории, восседает среди этих самых капюшонов; он чуть не закричал и хотел уже просить у покупателя прощения, но, видя, что тот молчит и даже хвалит картину, замолчал. В конце концов Бьяджо ушел вместе с горожанином… Когда же он возвратился в мастерскую, Сандро и Якопо как раз только что сняли бумажные капюшоны, и он увидел, что его ангелы – ангелы, а не советники в капюшонах, и так был поражен, что не знал, что и сказать. Обратившись наконец к Сандро, он промолвил: „Учитель мой, я прямо и не знаю, сон это или явь. У этих ангелов, когда я сюда пришел, были на головах красные капюшоны, а теперь их нет, так что же это значит?“ – „Ты не в себе, Бьяджо, – ответил Сандро, – это деньги свели тебя с ума“… А тут и все остальные подмастерья его обступили и наговорили столько, что он решил, что все они спятили с ума». Шутка вполне в духе «Декамерона» Боккаччо, которого Боттичелли не раз перечитывал, устав от диалогов мудрого Платона.
Зима промелькнула незаметно. Жизнь ничто не омрачало. Правда, поговаривали о том, что отношения Лоренцо с папой стали менее сердечными, но это было делом городских политиков – пускай они разбираются, кто здесь прав, а кто виноват. Приход весны 1474 года, однако, принес беду, которая затронула всех горожан: в Италии вспыхнула чума. Уже неоднократно переживавшие подобное бедствие флорентийцы готовились к ее вторжению в город. Это было неотвратимо как рок: никакие заставы и ограждения не помогали. Оставалось только обращаться к святым заступникам и прежде всего к святому Себастьяну. И вот почему: в жизнеописании святого рассказывалось о том, что, будучи легионером римского императора Диоклетиана, он обратился в христианскую веру, что в те далекие времена считалось тяжким преступлением. За это Себастьяна было приказано расстрелять из луков. Его привязали к столбу и привели приказ в исполнение. Поскольку существовало поверье, что чума порождается стрелами гнева Господнего, которые Бог посылает людям за их прегрешения, то избавления от «черной смерти» стали просить у святого Себастьяна. Дело в том, что стрелы, пущенные в него по приказу жестокого императора, не причинили ему никакого вреда. Он погиб, согласно легенде, значительно позже, когда вздумал предстать перед самим Диоклетианом и обличить его в жестокости. На сей раз он был убит, но не стрелами, а камнями.
Приближение грозной опасности заставило флорентийцев позаботиться о спасении. И теперь Сандро рисовал уже не Мадонн, а святых, способных отвратить от своих подзащитных гибель. Конечно, здесь уже было не до диспутов о достоинствах и недостатках картин. Но одно из полотен, которые написал Сандро в это тревожное время, все-таки привлекло внимание. «Мученичество святого Себастьяна» было создано довольно быстро и причем в полном соответствии с флорентийскими правилами живописи. Уроки, взятые у Верроккьо и братьев Поллайоло, не прошли даром: обнаженное тело святого было выписано именно так, как требовали эти художники – с максимальной приближенностью к действительности. Чтобы избежать упреков в незнании законов перспективы, Сандро поместил Себастьяна на высоком столбе – в результате выпал средний план, который ему не всегда удавался. Чтобы еще больше отвлечь внимание зрителя от этой особенности, он изобразил стрелы, пронзающие тело святого, направленными снизу вверх.
Ландшафт он также выписал со всем старанием, и тот получился здесь достовернее, чем на других его картинах. Одним словом, упрекнуть его было не в чем: все соблюдено, все выдержано. Впрочем, не все – ведь когда в тело вонзаются стрелы, человек не может не корчиться от боли. А у Сандро Себастьян ее вроде бы и не чувствует. Скорее он размышляет о чем-то постороннем. Кажется, что он даже слегка удивлен происходящим, если судить по его приподнятым бровям. Можно было, конечно, привести в оправдание довод о том, что, согласно легенде, стрелы не причинили Себастьяну вреда, а значит, и боли он не испытывал. Но тогда почему святая Ирина так долго выхаживала его от ран? Хотя это уже вопрос скорее богословский.
Диспут по поводу картины все-таки состоялся; просто так отмахнуться от него было невозможно. Антонио Поллайоло открыл его тем, что изобразил точно такого же Себастьяна, но исправив все те ошибки, которые, по его мнению, допустил Сандро. У Антонио Себастьян действительно страдал: будто чувствуется, как дрожат его колени, как изгибается от боли спина, когда в тело вонзается очередная стрела, и кажется, слышны его мольбы, обращенные к небу. Ландшафт был выписан несравненно лучше, чем у Боттичелли. Поллайоло побил его по всем статьям, хотя ни сам Сандро, ни эстеты с виллы Кареджи так не считали. Но мнением большинства пальма первенства была отдана Антонио. В споре победили те, кто руководствовался поучениями Данте:
Искусство смертных следует природе,
Как ученик ее…
Но Сандро не желал быть учеником, – пусть даже самой природы. Если предназначение живописца лишь в том, чтобы копировать натуру, стремясь создать иллюзию реальности, усвоив правила перспективы, пропорции, соотношения и композиции, то художник действительно ничем не отличается от ремесленника, лишенного вдохновения и фантазии; человеческому разуму в этой среде не остается места. Человек – творец, это он уже усвоил, вращаясь среди философов с виллы Кареджи. Созидать ему помогает фантазия. А что это такое? Фра Филиппо, если это было возможно, избегал списывать своих Мадонн и святых с конкретных лиц. Его разум рождал персонажи, похожие и в то же время не похожие на окружающих людей. Липпи мог часами сидеть перед фресками, изображающими Страшный суд или святого Георгия, попирающего дракона, и размышлять, иногда вслух. Вот эти крылья взяты у летучей мыши, когти – у кошки, хвост – у ящерицы. Тут все понятно, но как родилось целое и почему оно должно выглядеть именно так? Или это божественное озарение, позволившее живописцу увидеть то, что недоступно простым смертным?
Размышления о природе фантазии могли завести далеко. Некоторые, задав сами себе этот вопрос и не найдя на него ответа, на том и успокаивались. Другие же пытались проникнуть глубже, не боясь подходить к опасным рубежам. Среди них были и такие, кто полагал, что живописцам дан дар наделять свои творения душой, и даже те, кто верил: в ночной тишине и безлюдье картины могут оживать. Недалеко от них ушли и некоторые заказчики, просившие поместить их изображения рядом с Мадонной и святыми – и не только из желания оповестить всех, что это именно они облагодетельствовали ту или иную церковь. Они были уверены, что их нарисованные двойники могут попросить небесных заступников о спасении их душ.
Мнений здесь было множество. Фра Филиппо, например, задавался мыслью: нарисованный художником образ Девы Марии не имеет ничего общего с истинной Богоматерью, ибо сколько живописцев, столько Мадонн, непохожих одна на другую. Так кому же тогда молиться верующим? Церковь давала ответ: все эти изображения – всего лишь символы недоступного прообраза. Фичино придерживался другого названия – «талисман» – и высказывал предположение, что подобные амулеты притягивают «дух» или благоволение тех, кто на них изображен. Правда, говорил он это о богах языческих, но теперь все так перемешалось! Что же касается фантазии и вдохновения, то философ допускал, что живописец, как и поэт, способен улавливать «идеи вещей», о которых говорили у Платона.
А вот с тем, что художник может наделить свои картины душой, Марсилио был не согласен. «Верно то, что искусство есть подражание природе, – писал он, – верно, что, имея разум и опыт обращения с существующими вещами, художник может создавать несуществующие вещи. Но содеянное им – мертво, ибо он действует извне и способен созидать лишь внешнюю форму вещей, в то время как божественная мудрость формирует природу изнутри посредством духа и разума, которые присущи материи. Природа – это искусство, которое изменяет сущность вещей, порождая жизнь. Поэтому искусство людей никогда не станет тождественным искусству природы. Человек никогда не уподобится Богу, вдохнувшему душу в Адама».
«Символы», «талисманы», «искусство природы», «идеи вещей» – при желании Сандро, конечно, мог бы постигнуть премудрость всех этих понятий, но он был живописцем, а не философом. Главным для него было то, что, как бы искусно человек ни подражал природе, он не проникнет за внешнюю форму. Следовательно, предназначение искусства в другом – это созидание прекрасного, радующего глаз, или же создание тех «талисманов-символов», которые приносят людям пользу, помогая их общению с Богом. Если заказчик находит прекрасной иллюзию природы, то он должен получить желаемое. В конечном итоге живописец – всего-навсего ремесленник, и для него важно продать свое творение.
Большинству граждан Флоренции было не до размышлений о предназначении живописи – мало ли что толкуют бездельники на загородных виллах и какие басни там рассказывают! И состязания живописцев их не волновали. Чума стремительно приближалась к воротам города; то там, то тут в окрестностях вымирали деревни и монастыри. Казалось, еще немного, и «черная смерть» триумфально войдет во Флоренцию. В город спешно завозили уксус, чтобы убивать заразу, и дрова, чтобы сжигать зачумленный скарб. В церквях служили мессы, улицы и площади обносили святыми реликвиями. Чума упорствовала – отпугнутая чудодейственными средствами, она отступала на несколько миль, но потом начинала подкрадываться снова, уже с другой стороны. Эта смертельная игра продолжалась все лето. Как всегда, суеверные флорентийцы и на сей раз стали искать причины надвигающегося бедствия, и, как обычно, виновными оказались те, кто, по их мнению, навлек гнев Божий своей богомерзкой жизнью и распространением язычества.
Это было самое благодатное время, чтобы воспользоваться смятением умов и свести счеты с недругами. Конкурирующие семейства зашевелились и, кое-как объединившись, ополчились против Медичи. Семена флорентийских распрей обладают необычайной всхожестью; стоит чуть-чуть измениться условиям, и они дают могучие всходы. У противников Медичи не хватало фантазии, чтобы разнообразить свои нападки. Какими они были десять и двадцать лет назад, такими и остались: Лоренцо стремится к установлению тирании, к удушению Флорентийской республики. При чем здесь чума, никто объяснить не может да, видимо, и не собирается. Долой узурпатора! Медичи зашли слишком далеко, некоторые правители уже обращаются к Лоренцо как к «вашей светлости» и даже «вашему величеству», и он не возражает. Ради спасения родины пора положить этому предел! Лоренцо пробуждает интерес сограждан к Риму императорскому, Строцци и иже с ними – к Риму республиканскому и его героям, боровшимся против тиранов.
Чума, покружившись вокруг города, в середине осени отступила за горы. О ней можно было забыть, а для братьев Медичи настала пора предпринять что-либо, чтобы вернуть симпатии сограждан. В палаццо на виа Ларга всегда зорко следили за настроениями в городе. Со времен недолгого изгнания Козимо из Флоренции здесь постоянно были начеку. Миланец Сфорца по-дружески предупреждал братьев: флорентийцы неуправляемы и взбалмошны, страсти разгорелись, как бы не вышло беды. Но Лоренцо можно было не предупреждать на этот счет: его осведомители, усердно толкавшиеся на площадях и в церквах, давно уже донесли о кознях противников. Теперь пора действовать.
Лоренцо решил прибегнуть к средству, которое неоднократно использовалось его дедом и отцом и, как правило, давало положительные результаты. Оно было старо как мир – удовлетворить потребности толпы в хлебе и зрелищах. Нужно было лишь найти благовидный предлог, но он представился сам собой: предстояло заключение соглашения между Флоренцией, Миланом и Венецией – еще одна дипломатическая победа, которую Лоренцо мог записать в свой актив и которая стоила того, чтобы ее достойно отметить. Хотя со времени грандиозного приема Сфорца прошло уже шесть лет, это празднество было у всех на памяти, и было решено повторить его. К праздникам, которые издавна ежегодно отмечались во Флоренции, в 1475 году прибавился еще один. Год был не совсем обычным: Сикст IV, нуждавшийся в деньгах, объявил его «юбилейным» в надежде, что по этому случаю многие возжаждут покаяния и ринутся в Рим за отпущением грехов, пополняя тем самым папскую казну. Так что не было причин особо воздерживаться от радостей жизни, раз все будет прощено – были бы деньги.
После Рождества, отмеченного во Флоренции с обычным размахом – с пышными богослужениями, перезвоном колоколов, представлениями в церквях библейских историй, – начали готовиться к карнавалу, а попутно и к задуманной Лоренцо «джостре», то есть рыцарскому турниру. 28 января было подписано соглашение с Венецианской республикой о совместной борьбе против турок, но празднование этого события было решено провести весной; оно должно было стать всегородским торжеством и запомниться надолго. Нелегко было чем-либо поразить воображение флорентийцев, и без того избалованных карнавалами, цеховыми шествиями и многочисленными престольными праздниками. Трудно было перещеголять в чем-либо традиционный праздник в честь святого Иоанна, покровителя Флоренции, который издавна отмечался 24 июня. К нему готовились всем городом, туда съезжались гости со всей Тосканы, чтобы поглазеть на бои быков, конные скачки и представления бродячих артистов, собиравшихся к этому дню со всей Италии. Но не в обычае Медичи было отступать от задуманного.
В канун карнавала все живописные мастерские были завалены заказами, ибо каждый состоятельный горожанин намеревался блеснуть на празднике не только своим богатством, но и выдумкой. Основная тяжесть выполнения их желаний выпала живописцам, так как исстари считалось, что они должны иметь сноровку во всем: рисовать и высекать статуи, возводить дома и триумфальные арки, оправлять драгоценные камни и аранжировать гирлянды и букеты, расписывать знамена и вышивать парадные костюмы, украшать конную сбрую и придумывать хитроумные механизмы для спектаклей.
На сей раз мастерская Верроккьо, кроме того что ей поручили следить за общим убранством города, должна была изготовлять рыцарские доспехи. Мастер проявил недюжинные способности, выдумывая украшения для шлемов – львы, драконы, пантеры скалили с них ослепительно белые зубы, дразнили ярко-красными языками. На долю братьев Поллайоло выпали триумфальные арки и убранство трибун, для которых уже свозились на площадь перед Санта-Кроче балки и бревна. Сандро трудился над штандартами. Особо много хлопот доставило знамя Джулиано, которому была предопределена роль победителя турнира – все его предполагаемые противники были заблаговременно предупреждены об этом. На полотнище из александрийской тафты изображалось золотое солнце, на которое взирала Минерва с копьем в правой руке и щитом в левой. Она стояла на пламени, пожирающем ветви оливы, на одной из ветвей было написано «неповторимая». Конечно, всю эту символику выдумал не он сам – над ней усердно потрудились философы и латинисты из Платоновской академии. На человеческом языке она должна была обозначать силу и мудрость Джулиано и неповторимую красоту Симонетты – супруги негоцианта Марко Веспуччи и дамы сердца младшего брата Медичи. Поскольку все было расписано заранее, он должен был победить на предстоящем турнире и избрать Симонетту королевой празднества.
Среди флорентийских юношей нашлось бы немного таких, кто поднял голос против такого выбора – с недавних пор Симонетта стала их кумиром и идеалом красоты. Высокая, гибкая, с длинной шеей, большими темными глазами и маленьким, чуть вздернутым носиком, она вскружила голову не только Джулиано. Предметом особой зависти всех флорентийских дам были ее белокурые волосы, которые не нужно было «золотить», то есть натирать всевозможными снадобьями и часами выдерживать на палящем солнце. Каких только сравнений не навыдумывали поэты, воспевая красоту Симонетты! Они вспоминали Беатриче и Лауру, отводя себе роль Данте и Петрарки. Даже Лоренцо посвятил ей несколько стихотворений. Если во Флоренции кто-либо говорил о нимфе или родившейся из пены Венере, то все понимали, о ком идет речь:
Она бела, и в белое одета,
Убор на ней цветами и травой
Расписан; кудри золотого цвета
Чело венчают робкою волной.
Улыбка лета – добрая примета:
Никто, ничто ей не грозит бедой.
В ней кротость величавая царицы,
Но гром затихнет, вскинь она ресницы.
Спокойным очи светятся огнем,
Где факелы свои Амур скрывает,
И все покоем полнится кругом,
К чему она глаза ни обращает.
Лицо небесным дышит торжеством,
И дуновенье каждое смолкает
При звуке неземном ее речей,
И птицы словно подпевают ей…[5]
Такой ее увидел Полициано, и многие смотрели на Симонетту его глазами. Сандро не был исключением. При желании он мог любоваться ею каждый день – их дом соседствовал с палаццо Веспуччи. Странные это были люди: будучи купцами, они, похоже, занимались торговлей больше по традиции, чем по желанию. Марко знал толк в живописи, как и отец, а брат его Америго слыл во Флоренции звездочетом. Ничто еще не предвещало, что в честь его будет назван целый материк – до плавания Колумба оставалось 16 лет. Вряд ли Марко было неизвестно то поклонение, которым была окружена в городе его семнадцатилетняя жена; он меньше всего походил на тех мужей из новеллы Боккаччо, которые ничего не видят и ничего не слышат, – но несмотря на то, что его прозвище происходило от слова «веспа», что значит «оса», он никого не жалил и никому не мстил. Во всяком случае, соседи никогда не были свидетелями каких-либо распрей и ссор между супругами.
Это было то время, когда наряду с тягой к античности во Флоренции, городе, в котором рыцари испокон веков не были в чести, вдруг пробудился интерес к их обычаям и нравам – не действительным, конечно, а воспетым в героических песнях и романах. Появились дамы сердца, о которых платонически вздыхали и которым поклонялись, юноши грезили о военных подвигах, а семейства с древними корнями занялись поисками знатных основоположников. В этих новых нравах, вызывавших ворчание старшего поколения, причудливо переплетались античные боги и герои-рыцари, трубадуры и древние историки. Фичино усердно трудился над обоснованием различий между любовью небесной и земной. Венера как-то неожиданно для всех стала не только богиней красоты, а еще и воплощением различных христианских добродетелей. Языческие боги и святые христианских легенд сливались в одно целое.
Тогда-то во Флоренции и появилась Симонетта, урожденная Катанео из Портовенеры на Лигурийском побережье, что дало любителям сравнений повод уподобить ее Венере, родившейся из пены морской:
Тогда как мой родимый дом – Лигурия,
Пустынный брег, суровые края,
Где яростный Нептун рычит под скалами,
Грозя им страшными обвалами.[6]
Возможно, и сама Симонетта уверовала в то, что в ней возродилась древняя богиня. Многократно повторенная молва и Фому неверующего заставит принять фантазии за реальность. Не будь всеобщего поклонения, не будь рыцарски-галантной и к тому же выставляемой напоказ любви Джулиано и сладостных стихов Анджело Полициано, Симонетта Веспуччи осталась бы в памяти знавших ее той, кем она и была на самом деле – взбалмошной и самовлюбленной супругой флорентийского купца, ибо никакими прочими талантами она не блистала. Однако судьбе было угодно сотворить из нее легенду.
Сандро в числе прочих немало способствовал созданию этой легенды. Правда, рисуя по поручению Джулиано свой первый портрет Симонетты, он не нашел в соседке ничего особенно прекрасного. Если, как утверждали его ученые друзья, образцом красоты являлись статуи, оставленные древними, то донна Симонетта вряд ли удостоилась бы у них чести быть приглашенной в хоровод нимф, как это изобразил Анджело – его одно лишь воспоминание о новоявленной Венере заставляло «пылать огнем» и «ощущать себя в раю». Более того, от наметанного взгляда живописца не могло укрыться, что силы молодой супруги Марко Веспуччи подтачивал тайный недуг; это выдавали и неестественная белизна кожи, сквозь которую просвечивали синие жилки, и лихорадочный румянец, то и дело вспыхивающий на ее щеках. Во всяком случае, ни один ремесленник по собственному желанию не взял бы флорентийскую Венеру в жены. Но странно устроен человек: сам того не желая, он начинает верить в то, о чем долдонят другие. И Сандро поддался чарам Симонетты, и он был готов преклонить перед ней колени…
Долгожданный день наступил, и он был прекрасен. Впоследствии Полициано воспел и Зефир, который своим теплым дыханием растопил остатки снегов на вершинах гор, и птичий хор, снова огласивший леса под Флоренцией, и ласточек, вернувшихся «под сень гнезда родного». Улицы, ведущие к Санта-Кроче, преобразились, словно по волшебству: из окон и с балконов палаццо и домов зажиточных горожан свисали ковры и дорогие, переливающиеся всеми красками радуги ткани, и празднично разодетые флорентийцы шествовали к трибунам через эти шуршащие и шелестящие коридоры. На всех площадях были установлены позолоченные шесты, на которых развевались флаги с изображением алой лилии, эмблемы Флоренции, и льва Святого Марка – символа Венецианской республики.
Над городом плыл торжественный перезвон колоколов. Народ стекался на площадь, минуя шатры из парчи, где должны были переодеваться для ристалища участники состязания, и чинно рассаживался на трибунах, в центре которых стоял золоченый трон для королевы турнира. Для живописцев-оформителей были отведены особые места, иначе им бы пришлось толкаться за канатами, огораживающими площадку для поединков. Лоренцо и здесь все предусмотрел: ведь им предстояло увековечить это зрелище в своих картинах. Но среди них не было общепризнанного мастера изображения битв и катастроф – Паоло Уччелло. Нет, о нем не забыли, просто фанатик перспективы был тяжело болен.
Громкий спор среди живописцев о том, кому из них будет поручено воспеть в красках этот достопримечательный турнир, сливался с общим гулом толпы, успевшей до отказа забить всю площадь и прилегающие улицы. Но вдруг раздался звук трубы, и все стихли. Городская стража расчистила проход для шествия городского нобилитета во главе с Лоренцо, одетым в платье из зеленого бархата с массивным золотым ожерельем на шее. Великолепный был сосредоточен и хмур; его лицо просветлело лишь на миг, когда в толпе раздались крики приветствия в его честь. За ним и послом Венеции следовали гонфалоньер справедливости – выборный глава Синьории и носитель городского знамени-гонфалона, – и другие первые лица города. Лоренцо не спеша поднялся на трибуну и торжественно опустился на предложенное ему кресло справа от трона будущей королевы; слева разместился венецианец. Можно было начинать. Раздался призывный клич серебряной трубы, и из шатров в сопровождении оруженосцев вышли рыцари, нарочито громко бряцая доспехами. Заржали кони, заплескались на ветру штандарты, одобрительный гул прокатился по трибунам.
Поединки начались. Все было так, как в рыцарских романах, которые с легкой руки Медичи начали входить в моду – звенят мечи, кони поднимаются на дыбы, картинно вылетают из седел всадники. Противники Джулиано не оказали ему серьезного сопротивления и очень быстро сдавались на его милость, как и было определено заранее. Случайностей быть не могло. Состязание уже благополучно подходило к концу, когда вдруг – совершенно неожиданно для младшего Медичи – появился еще один участник турнира, вызвавший его на поединок. Это был Франческо Пацци. Зрители замерли: дело принимало серьезный оборот, игра закончилась, предстоял настоящий бой – достаточно было взглянуть на перекошенное злобой лицо Франческо.
В городе, в котором о каждом – от нобиля до простого ремесленника – знали всю подноготную, ни для кого не была тайной вражда между семействами Медичи и Пацци. Соперничество между ними уходило в далекое прошлое, но оставалось под спудом до тех пор, пока Лоренцо не вручили бразды городского правления. Вот тогда-то ненависть Пацци открыто выплеснулась наружу. Члены этого семейства вообще не отличались сдержанностью, а Франческо особенно: если ему на улице попадались Джулиано или Лоренцо, он не стеснялся публично осыпать их ругательствами и угрозами. Именно ему Лоренцо был обязан тем, что его банк отстранили от распоряжения папской казной, ибо, как впоследствии писал Полициано, «он был человеком несдержанным и если задумывал какое-то дело, то пока не доводил это до конца, его не могли остановить ни приличия, ни религиозное чувство, ни общественное мнение, ни уважение к званиям». Пока еще никто не знал, что три месяца назад в Риме Франческо вместе с Джироламо Риарио и Франческо Сальвиати, которого папа прочил в кардиналы Флоренции, составил заговор против братьев Медичи и поклялся, что лично убьет Джулиано. Но всем было известно, что Пацци пытался силой овладеть Симонеттой – не из-за непомерной любви, а лишь затем, чтобы насолить лишний раз младшему Медичи.
Зрители затаили дух, Лоренцо приподнялся в кресле, и сидевшие рядом видели, как побелели костяшки его пальцев, сжавших поручни. Кони соперников бешено кружились в центре арены. Франческо, право, не стоило так рисоваться – он был слишком тщедушным и не мог тягаться с таким бойцом, как Джулиано. Вскоре он был выбит из седла и герольды поспешили возвестить об окончании поединков.
Теперь предстояли избрание королевы и увенчание победителя. В том, что Джулиано отдаст первенство Симонетте, никто не сомневался. Когда синьора Веспуччи поднималась к трону, собравшиеся разразились криками восхищения, слившимися в единодушный гул одобрения, после того как она надела на голову Джулиано венок из фиалок и поцеловала его. Флоренция знала толк в красоте и любви.
Площадь медленно пустела. Впереди предстояла долгая бесшабашная ночь. В палаццо на виа Ларга все уже было готово к балу, на который были приглашены избранные – Сандро был искренне счастлив, что оказался в их числе. Для остальных друзья Лоренцо открыли двери своих домов, а для простого люда накрыли столы перед Синьорией. Но, как всегда, среди расположенных к веселью нашлись ворчуны, способные испортить настроение. По их мнению, добром нынешний день не кончится. Брат поднимется на брата: Джулиано поступил неосторожно, не избрав королевой возлюбленную Лоренцо Лукрецию Донати, не оказал ему уважение. А поражение Пацци! Франческо его никогда не простит, не таков его нрав.
Здесь было о чем посудачить – ведь на арену выходил сам папа Сикст IV. Когда он стал первосвященником, почти все были уверены в том, что Лоренцо найдет с ним общий язык; ведь оба они были начитаны в трудах древних авторов, учили поэзию и латынь, и делить им вроде было бы нечего. Не учли одного – папа оказался самым обыкновенным стяжателем, желающим, пока он жив, облагодетельствовать всех своих родственников. Слава Богу, в прошлом 1474 году скончался от истощения сил племянник Сикста Пьеро Риарио, которого папа назначил архиепископом Флоренции. Этот ничтожный искатель наслаждений прославился лишь тем, что дарил своим любовницам ночные горшки из чистейшего золота. Дядя не раз пытался использовать его в борьбе против Медичи, но у Пьеро не было для этого ни способностей, ни особого желания.
Одна беда вроде бы миновала, но вот вторая грозила многими несчастьями. Два года назад Сикст купил для другого своего племянника Джироламо Риарио крепость Имолу. Отсюда все и началось. Лоренцо справедливо полагал, что Имола – слишком удобный форпост для вторжения в Тоскану, чтобы оставлять ее в руках Ватикана. Он попытался сорвать сделку, обратившись ко всем кредиторам Сикста, среди которых было и семейство Пацци, с просьбой не давать папе денег. Его соперники в борьбе за власть во Флоренции внимательно выслушали совет и поступили наоборот, предоставив папе всю нужную сумму в сорок тысяч золотых дукатов. Более того, они донесли Сиксту о кознях Медичи и нашептали ему о безбожии Лоренцо и его друзей, о вреде, который они наносят католической вере. Естественно, папа был разгневан и, чтобы выразить свое недовольство, лишил банк Медичи права регулировать финансы Ватикана.