Ночью трупы сняли. Перед стеной спешно соорудили леса и по желанию Сандро затянули их полотном, чтобы, пока он будет работать, на него не глазели с площади. Торопились напрасно, ибо живописцу нужно было еще изготовить картоны для будущей фрески, а эта работа никак не клеилась. Во сне его мучили кошмары: казненные плясали перед ним, корчили рожи, высовывали языки, а после пробуждения ему снова предстояла встреча с ними, возникающими под его кистью. Но еще хуже ему пришлось, когда он приступил к фреске. Ему казалось, что от стены Синьории до сих пор исходит неприятная вонь гниющего мяса, которую не в силах перебить даже запах сырой штукатурки. Его мутило, он бросал работу, штукатурка подсыхала, ее обливали водой и накладывали сверху новую – пытка грозила затянуться надолго. От пережитого невозможно было отвлечься и дома: портрет Джулиано, с которым тоже нужно было спешить, чтобы в памяти не изгладились черты погибшего, постоянно напоминал о происшедшем.
События, начало которым положил злосчастный апрельский день, на долгие месяцы определили жизнь Флоренции. Похороны Джулиано – с соблюдением всех традиций, с плакальщицами, с обязательным присутствием всех родственников и друзей, с погребением в древней базилике Сан-Лоренцо – не подвели под ними черты. Молодежь города еще долгое время носила траурные одежды, а власти разбирались с последствиями заговора. Угрозами они принудили монахов баптистерия Сан-Джованни выдать Маффеи и Стефано. После мучительных пыток – им отрезали носы и уши, изуродовали лица, переломали кости – заговорщиков повесили. Продолжались поиски Бандини. Убийца Джулиано исчез из Флоренции, но Лоренцо поклялся найти его и отомстить.
Якопо Пацци не обрел покоя и в могиле. После казни его погребли в семейной капелле при церкви Санта-Кроче, и казалось, о нем можно было бы и забыть. Но в начале мая на Флоренцию и ее окрестности обрушились небывалые ливни. Арно вышла из берегов, улицы превратились в зловонные канавы – работу над фресками пришлось прекратить. В город со всей округи стали стекаться крестьяне с жалобами на постигшие их беды – потоки воды смывают почву, пшеница полегла, всходы гниют, – как будто флорентийские власти могли им чем-то помочь. Назревали новые беспорядки, и тогда распространился слух: Господь разгневался за то, что старого Якопо похоронили в освященной земле. Перед казнью он якобы богохульствовал, проклинал не только Синьорию и папу, но и Бога со всеми святыми. Кто пустил этот слух гулять по городу, установить не пытались, но впоследствии заслугу спасения Флоренции от грозившего ей потрясения Полициано приписывал себе. Пришлось принять решение перезахоронить Якопо за городской стеной.
Дальнейшие события Полициано описывал так: «На следующий день произошло нечто подобное дурному пророчеству: огромная толпа детей, как бы побуждаемая зловещими факелами фурий, опять выкопала погребенный труп; когда кто-то попытался им воспрепятствовать, они едва не забросали его камнями. Затем на тело накинули петлю и протащили по всем кварталам города со многими насмешками и поношениями. Они заставляли всех прохожих расступаться, со смехом крича, что сопровождают знатного рыцаря; к тому же, размахивая посохами и остроконечными копьями, они предупреждали, чтобы никто не мешал им на пути к центру города, где ожидали граждане. Быстро протащив его к дому, принялись ударять труп головой в узкую дверь, громко вопрошая, есть ли кто-нибудь дома и встретит ли кто-нибудь хозяина, возвращающегося с большой свитой. Им не позволили пройти к центру, тогда они поспешили к реке Арно, куда и бросили тело. Когда оно всплыло, за ним последовала огромная толпа крестьян, разразившаяся криками; говорят, кто-то заметил с усмешкой, что с этим человеком все произошло так, как он хотел, ведь после смерти, как и при жизни, его сопровождает весь народ».
Флоренция в эти дни и без того жила в тревожном ожидании – ее правительству было ясно, что заговор Сальвиати и Пацци отнюдь не был плодом только их честолюбивого желания господствовать в городе. Нити его тянулись в Рим. Сикст не скрывал своих планов установить власть Ватикана во всей Италии. В подобных помыслах он был не первым и не последним из пап, и на пути к этому стояла прежде всего Флоренция. Сломить ее, подмять под себя – такова была цель воинственного первосвященника. Заговор не удался, но остался путь прямого вторжения. Союзники Сикста уже определились: Джироламо Риарио, Фердинанд Неаполитанский, Федерико Урбинский. Лоренцо мог надеяться на помощь Милана и Венеции. На полуострове опять возникла ситуация, которую в свое время кратко, но емко охарактеризовал Данте:
Италия, раба, скорбей очаг,
В великой буре судно без кормила,
Не госпожа народов, а кабак!
В суматохе этих проклятых дней от внимания граждан как-то ускользнул тот факт, что в управлении их городом произошли изменения. Полномочия Совета восьми были продлены с двух месяцев до полугода, и в него ввели Лоренцо, поручив ему заведование внешними делами республики. Впервые представитель семейства Медичи занял официальный пост – доселе их власть покоилась как бы на негласной договоренности, на авторитете и деньгах. Великолепный не стал терять времени даром. Уже в день мятежа он направил курьеров в Милан и Венецию с просьбой о помощи. Союзники откликнулись сразу же, как только получили его послания: тайный совет Милана послал двух своих кондотьеров с отрядами к северным пределам Тосканы, а Венецианская республика приказала своим полководцам быть наготове, чтобы защитить Флоренцию со стороны Фриули.
Однако Лоренцо беспокоили не столько угрозы вторжения, сколько тайные происки Ватикана. В Риме убили нескольких флорентийских купцов, а их имущество разграбили; наверняка погиб бы и посланник Синьории, если бы его не спас венецианский коллега. Кардинал Рафаэлло Риарио не скупился на преувеличения, расписывая, сколь неучтиво с ним обходился Лоренцо и какие издевательства ему пришлось вынести во Флоренции. Легаты Сикста убеждали европейские дворы, что Лоренцо сам подбил народ на беспорядки, чтобы избавиться от архиепископа Сальвиати, которого не желал признавать. В свою очередь, Великолепный разослал по Европе отчет Полициано о событиях, в которых поэт не пожалел черной краски, описывая заговорщиков как тщеславных проходимцев, пьянчуг, игроков, людей без чести и совести.
Синьорию Сикст также осчастливил посланием, содержащим требование изгнать Лоренцо из города. Флоренция ответила отказом. Тогда папа обнародовал буллу, в которой угрожал всем флорентийцам отлучением от церкви, если они не заставят Лоренцо приехать в Рим для покаяния в своих преступлениях. Великолепный обвинялся в убийстве архиепископа Сальвиати, в задержании во время богослужения кардинала Рафаэлло и заточении его в узилище, а также в покушении на папские владения. Если его воля не будет исполнена, Сикст грозил Флоренции интердиктом – отлучением от церкви, а это значило, что нельзя будет крестить младенцев, отпускать грехи и отпевать умерших. Синьории было над чем задуматься, ибо речь шла об интересах и благе граждан, и здесь она не могла действовать, не испросив их мнения. Но как знать, каким оно может быть?
Лоренцо нашел выход: он собрал всех известных тосканских теологов в Санта-Мария дель Фьоре и попросил их, изучив папскую буллу, высказать свое суждение. В принципе, все обвинения Сикста легко опровергались, ибо, как всем было известно, Лоренцо не отдавал распоряжений повесить Сальвиати, задержать кардинала или нападать на папские владения – более того, он сам был потерпевшей стороной. Обсуждение богословами послания папы было обстоятельным, но решение вынесли такое, какого и ждали: булла Сикста необоснованна с самого начала, и вследствие этого интердикт был бы недействительным.
Сандро за это время закончил свою фреску и написал портрет Джулиано. «Четверо повешенных», вопреки его опасениям, внимания почти не привлекли: флорентийцы были теперь заняты куда более важными делами, чем обсуждение достоинств или недостатков фрески, к тому же созданной на потребу дня. Ведь это не роспись собора; пройдут дожди, побушуют ветра – и от нее ничего не останется. Откровенно говоря, Сандро желал, чтобы это случалось скорее: его творение было не из тех, которыми можно было бы гордиться. При других обстоятельствах его больно задело бы и то, что Лоренцо как-то равнодушно отнесся к портрету брата – он мельком взглянул на него и приказал убрать в какие-то дальние покои; во всяком случае, потом он на глаза Сандро не попадался. Возможно, Лоренцо не хотел, чтобы перед ним постоянно маячило напоминание о пережитой трагедии, а может, портрет ему просто не понравился. Он слишком походил на те, которые пишутся с посмертных масок. Изобразив Джулиано с закрытыми глазами, чтобы, как он делал это раньше, подчеркнуть его сосредоточенность на внутреннем мире, живописец, по сути, лишил его всякой жизненной силы. Те, кто знал Джулиано при жизни, справедливо могли упрекнуть его в искажении образа покойного. Лоренцо, однако, щедро вознаградил Сандро за работу; за «Повешенных» платила Синьория.
Больше заказов пока не было. Горожанам сейчас было не до того: союзники папы все-таки вторглись во флорентийские владения. Шли бои – ни одна из сторон не могла одержать победы, отряды сходились и расходились, происходили мелкие стычки. От всех этих маневров больше всего страдали крестьяне – их поля уничтожали и те и другие, дома сжигали, виноградники вырубали. 11 июля 1478 года во Флоренцию прибыл посланник калабрийского герцога, который от имени Сикста ставил флорентийцев в известность, что папа ведет войну не против них, а против Лоренцо; он снова требовал выдачи «антихриста» и осквернителя истиной веры. По просьбе Великолепного, Синьория собрала несколько сот граждан, и, выступив перед ними, Лоренцо сказал, что ради блага республики готов принять смерть или изгнание. От имени собравшихся ему было заявлено: «Ваша светлость должна сохранять мужество, вам надлежит жить и умереть вместе с республикой». Одновременно, вспомнив, что во время трагедии в Санта-Мария дель Фьоре слуги Медичи растерялись и не пришли на помощь своему господину, граждане Флоренции решили выделить Лоренцо охрану из двенадцати человек, которые должны неотступно сопровождать его повсюду. Отменили все празднества, и город начал готовиться к обороне.
Стремясь устрашить Лоренцо, Сикст способствовал тому, что власть и влияние Великолепного еще больше усилились, а граждане Флоренции, встав на его защиту, получили то, против чего всегда выступали, – тиранию. Синьория, из которой были устранены все противники Медичи, покорно исполняла его волю. Изменился и сам Лоренцо: теперь он не терпел никаких возражений, его советники могли высказать свое мнение, но поступал он так, как сам считал правильным и нужным. Тот, кто настаивал на своем, рисковал лишиться его расположения. Обретя вкус к политике, Лоренцо отдалился от прежних друзей. По-прежнему иногда, когда выдавалось свободное время, он мог побеседовать с ними о поэзии, одарить их, поучаствовать в каких-нибудь розыгрышах. Порой, чтобы угодить им, отдавал поручение агентам в многочисленных филиалах своего банка отправиться на розыски древностей, особенно старых манускриптов. Но он перестал быть одним из них – он стал их покровителем, а его отношение ко всем их забавам стало слегка снисходительным, определяемым целесообразностью. Сегодня ему выгодна роль просвещенного правителя, окружившего себя лучшими философами, поэтами, живописцами и скульпторами Италии, но что будет завтра?
Похоже было, что правитель не испытывает никакой ревности к кузену Лоренцо ди Пьерфранческо, который мало-помалу перенимал у него роль бескорыстного мецената – как-никак он тоже принадлежал к семейству Медичи, а что касается власти и политики, то здесь, подобно Джулиано, он не собирался перебегать дорогу Великолепному. Служить музам, безусловно, гораздо приятнее, чем разгадывать ватиканские козни и истреблять конкурентов. События, потрясшие Флоренцию и дом Медичи, казалось, прошли мимо Лоренцо. Узнав, что Сандро наконец освободился от заказов Синьории и Великолепного, он осведомился у него, как продвигаются дела с «Весной».
Ответить было нечего: к выполнению этого заказа Сандро еще не приступал. Нельзя сказать, что он и думать забыл о нем, скорее наоборот. Хотя переживаемые Флоренцией события мало располагали к размышлениям о весне, Венере и нимфах, он тем не менее постоянно возвращался к мысли о картине – все неиспробованное всегда влекло его. А здесь было над чем подумать, заставив поработать свою фантазию. В мифологии древних он был пока не слишком силен, хотя и перечитал все, что смог раздобыть Лоренцо. Однако здесь можно было опереться на уже приобретенный им опыт. Сложнее было с символикой – ведь придется писать для знатоков, и попробуй воплоти все то, что наговорил Фичино, описывая Венеру! С библейскими сюжетами куда проще: тут все уже сложилось и устоялось – язык символов, поз, жестов, расположения фигур, применяемый живописцами для передачи библейских историй, обрел силу традиции и стал доступным почти каждому. Пока лишь немногие живописцы рисовали, выходя за эти рамки и прокладывая новые пути, но они далеко не всегда находили понимание. Скульпторам было легче: им от античности остались примеры для подражания. Художники оказались в худшем положении – картины тех времен погибли, а их встречающиеся в древних манускриптах описания мало что могли дать.
Сейчас Сандро скорее удерживала боязнь оказаться неучем в глазах наставников Лоренцо ди Пьерфранческо, чем страх перед геенной огненной. Будучи истинным флорентийцем, он рассудил здраво: коль уж весь город подвергся папскому проклятию, то какая разница – будет еще одним грехом больше или меньше. Впрочем, в этом он не был одинок: после происшедшего в городе одни замаливали грехи, а другие пустились во все тяжкие. В то время как Мариано и Джованни Филипепи усердно молились, Сандро размышлял от том, что меньше всего способствовало спасению души. Сюжет будущей картины усложнялся – так всегда получается, когда слишком много советчиков и каждый из них желает, чтобы его мнение было учтено. Их не удовлетворяют ни Апулей, ни Овидий, им нужно сочинить что-нибудь свое. Полициано, например, когда его упрекнули, что он не следует за Цицероном, ответил: «Я выражаю самого себя или, по крайней мере, верю, что это так». Но если поэту такое дозволено, то чем живописец хуже?
Окончательный замысел сложился только к середине лета. Венера, если верить древним, сходит с Олимпа на землю весной, когда Зефир оплодотворяет Флору, а нимфы водят свои хороводы по рощам и лужайкам. Но пришествие богини любви нужно чем-то оправдать: хорошо, пусть она отправляется на суд Париса в сопровождении Меркурия. Об этом повествуют древние, что облегчает его задачу – он может изобразить ее одетой, ведь богини разоблачились лишь перед своим судьей. Нарисовать Венеру обнаженной после того, что нагородил мудрый Фичино в своем описании, он не отважился; тут какие символы ни изобретай – ничего не получится.
Наконец, когда июнь уже перевалил на вторую половину и Сандро немного оправился от так неожиданно свалившегося на его плечи заказа Синьории, он приступил к работе. Творить пришлось почти втайне, ибо Мариано вряд ли одобрил бы такие «шалости», как прославление языческих идолов, в пору, когда Флоренция особенно нуждалась в покровительстве Всевышнего. Отсюда и спешка, не дававшая возможности уделить больше внимания композиции и отделке деталей. Сначала они предполагали, что работать он будет на вилле Лоренцо ди Пьерфранческо, но лето из-за происков Сикста выдалось слишком бурным, так что пришлось остаться под защитой городских стен.
Картина получилась необычайно большой – два на три метра.[9] И немудрено – на ней были изображены целых девять персонажей, причем все на переднем плане. В правой части могучий Зефир властно настигает убегающую в приступе стыдливости Флору в прозрачных одеяниях, а слева от них уже шествует порожденная их союзом Примавера-Весна – символ живительных сил природы. Ее одежда, венок и ожерелье украшены живыми цветами и растениями, которые разлетаются вокруг, создавая атмосферу всеобщего буйного цветения. В центре картины – бледная Венера, целомудренно закутанная в покрывало. Она совсем не похожа на любвеобильную богиню из античных мифов – скорее, это платоновская Humanitas, совокупность духовных и творческих свойств человека. О любви напоминает только приютившийся над головой богини Амур с его верным луком. Он целится куда-то влево, где водят плавный хоровод три грации, чьи прекрасные тела едва прикрыты прозрачной вуалью. В левом краю картины помещен Меркурий, разгоняющий своим жезлом-кадуцеем облака – будто в знак того, что истинная красота побеждает любые бури.
Первыми критиками картины конечно же стали его домашние, по мнению которых, Сандро испоганил родовое гнездо языческими идолами. Так что он был даже рад, когда слуги Лоренцо забрали «Весну» из его мастерской. Впрочем, и в доме младшего Медичи она обрела лишь временное пристанище: там тоже были не в восторге от того, что она соседствует с Мадоннами, и желали убрать ее с глаз долой, но пока не было возможности перевезти ее на загородную виллу. Сандро не ошибался, когда предполагал, что Лоренцо вряд ли будет доволен его одетой Венерой. Однако поразмыслив, философы пришли к выводу, что на картине изображена – в соответствии с учением Платона – Венера земная, или Афродита Пандемос. Их ученик, ухватившийся за эту мысль, пожелал заполучить и Венеру небесную, Афродиту Уранию. Пришлось пообещать ему это. Некоторых поэтов после созерцания картины посетило вдохновение, и они сложили в ее честь сонеты. Наиболее придирчивыми оказались собратья-живописцы: разные там премудрости их не волновали, они судили с точки зрения своего ремесла. Более доброжелательными были те, кто ценил старых мастеров, хотя их и смущала избранная Сандро тема. Не скупились на нападки художники помоложе, для которых все было не так: перспективы нет, позы неестественные, ландшафт из рук вон плох. Леонардо да Винчи вообще не нашел в картине ничего достойного внимания и запросто обозвал ее «жалкой», не вдаваясь в подробности.
Будь «Весна» написана в другое время, она, возможно, не вызвала бы столько толков. Художники поспорили бы о ее недостатках, как и о достоинствах, поэты воспели бы ее красоту, церковь, не смея тронуть живописца, пользующегося покровительством Лоренцо Медичи, поворчала бы насчет насаждения язычества, а простой горожанин пожал бы плечами и увидел в картине, будь она ему показана, очередную сумасбродную выходку шалопая Сандро, непонятно, что означающую, но явно написанную для того, чтобы подразнить монахов и коллег-живописцев. Неизвестно, были ли у Сандро какие-либо намерения, кроме того, чтобы отделаться от этого заказа и угодить Лоренцо ди Пьерфранческо, или же «выразить самого себя», как говаривал его друг Полициано, однако его творение подлило масла в огонь разгоревшейся среди флорентийских художников дискуссии, постепенно расколовшей их на два лагеря.
Дело не в сюжете, хотя он был нов и необычен, – речь вроде бы шла о манере исполнения. Не составляло большого труда заметить, что в картине Сандро многое взято из старой живописи, практически отброшено все то, чего с такими усилиями и жертвами добивались художники после великого Джотто. «Примавера» напоминала миниатюру из старинной рукописи, стародавний гобелен или же беспомощную мазню какого-нибудь «северного варвара».
В том, что Сандро сделал это сознательно, никто не сомневался, ибо все знали, что мастер с виа Нуова в совершенстве владеет всеми приемами сегодняшней живописи. Но и это в конечном итоге не вызвало бы столь яростных споров, если бы не трехстворчатый алтарь некоего Гуго ван дер Гуса, привезенный из Нидерландов одним из благочестивых флорентийских купцов, который, в отличие от соотечественников, не смотрел на тех, кто живет за Альпами, как на неотесанных варваров. Так что триптих Гуса был приобретен им не для потехи. Более того, рассказывая о своих беседах с северным живописцем, купец передал его мнение о нынешней итальянской живописи: она-де передает лишь внешнюю сторону вещей, но не в состоянии выражать их истинную внутреннюю сущность, посему лишена духовности и, стало быть, играет на руку тем, кто предал веру ради земных благ.
Конечно, с этим можно было бы поспорить, но только не сейчас, когда первосвященник всеми своими действиями доказал, что о Христовых заповедях он и думать забыл. Начавшиеся вроде бы неожиданно раздоры между теми живописцами, которые звали отбросить все старое, и теми, кто норовил повернуть вспять, были не столь безобидными, как представлялось на первый взгляд. Знали бы флорентийцы, что это – предвестие ожидающих их великих перемен!
Пока никому не приходило в голову, что оттуда, с Севера, везут более опасные вещи, чем картины и древние манускрипты, которые старательно собирали любители античности. Флоренция могла посмеиваться над грубостью франков, аллеманов, бриттов и язвить по поводу их потуг сравняться с потомками римлян в культуре и знаниях, но оттуда приходили известия, которые заставляли задуматься. Рассказывали, например, о «братьях общей жизни», которые стремятся жить по заповедям Христа, помогать друг другу, считают имущество общим, проповедуют смирение, пекутся о бедняках; говорили и о том, что среди августинцев появились монахи, которые осуждают развратный Рим, подозревают пап в искажении веры и ищут пути исправления церкви. Среди собирающихся на площади Синьории нередко вспыхивали горячие обсуждения того, правы или не правы «варвары», когда требуют, чтобы мирянам не запрещали читать и толковать Библию, послания апостолов и труды отцов церкви, когда призывают жить по тем правилам, по которым жили первые христиане, и отбросить прочь все то, о чем не говорится в Евангелии. Некоторые шли дальше – предрекали появление нового пророка, который введет людей в царство Христово; другие же, разуверившись в собственных силах, уповали на то, что с Севера придет могучее воинство, которое свергнет папу, погрязшего в грехах, и восстановит поруганную веру. Так что, если копнуть глубже, за спорами живописцев скрывался более глубокий смысл, чем выяснение того, кто пишет лучше.
Многое в этих разговорах попахивало ересью, за которую церковь издавна карала неотвратимо и беспощадно – но чего можно ожидать от города, преданного проклятию! Ко всему прочему к дискуссии подключились и философы. По традиции, на вилле Фичино состоялись ноябрьские радения по мотивам Платонова «Пира», однако было замечено, что тема уже приелась и умы собравшихся заняты другим. Вспоминали в основном о дружбе. Фичино, задавая тон беседе, говорил: «Сознавая, что род людской ничего не приобрел за столько веков от законов, производящих разделение вещей в собственность, более того, день ото дня клонится к худшему, Платон не без основания обратился к законам дружбы, предписывающим друзьям иметь все общее, дабы, устранив разделение, а также причину разделения и бедствий, мы обрели согласие, единство, счастье…» Чем не проповедь «братства общей жизни»? Разница только в том, что построена она на словах Платона.
Фичино редко бывал на площади Синьории, но, оказывается, знал, что там говорят и чем дышат. Верный своим пристрастиям, он, однако, искал подтверждение высказываемых там мнений не в Евангелии, а в диалогах Платона, ибо полагал, что истина остается истиной, кто бы ее ни изрек. Купец Джованни Ручеллаи взял на себя труд посрамить медицейского философа. «Конечно, – язвительно возражал он, – прирожденному паразиту, живущему за счет благодетеля, очень хотелось бы, чтобы все было общим, а если он еще вдобавок горбун и калека, то почему бы и не помечтать об общности жен и детей, о которой ведет речь его разлюбезный Платон!» Крыть было нечем, ибо в «Государстве» древнего грека, только что переведенном Фичино, рекомендовалось и это. Марсилио признавал, что данная мысль «для многих нова и неслыханна» и, конечно, требует пространного разъяснения, но ограничился тем, что заявил: таким образом можно добиться лучшего воспитания отпрысков. Впрочем, спохватился он, насчет общности имущества толкуют не только языческие авторы – о ней говорится почти во всех монастырских уставах. В ответ его оппоненты либо усмехались, либо советовали, вставши поутру, хорошенько протереть глаза и повнимательнее посмотреть окрест себя. Спору не предвиделось конца, и хотя он не был предназначен для простого люда, его отголоски докатились и до него и вызвали брожение в умах.
Сандро мало трогали дискуссии об общности имущества и жен, – супруги у него не было, приобретать богатства он не собирался и по-прежнему безрассудно тратил заработанное, ибо сказано: наг пришел человек в этот мир и нагим уйдет из него. Однако толки о вот-вот предстоящих катастрофах вновь поднимали из глубины души упорно загоняемый им туда ужас перед предстоящим Страшным судом. Если бы знать, что ожидает его там, в другой жизни! Но ни один философ, включая многомудрого Фичино, не мог ответить на этот вопрос. При очередном приступе отчаяния он дал обет никогда больше не осквернять своей кисти изображениями языческих богов, чтобы через некоторое время усомниться, сможет ли он выполнить его. От одного забредшего во Флоренцию прорицателя он услышал: все их поколение обречено, так как близится год числа звериного, и они должны подготовить приход Антихриста.
Возможно, такие мысли лезли в голову от безделья, потому что в это тревожное время мало кто решался тратить деньги на обустройство и украшательство – кто знает, куда занесут события? Выпадали лишь мелкие заказы, ими он и перебивался. Было мало надежд, что дела пойдут лучше. Ничего не изменилось и после того, когда папа в апреле 1479 года решил, что в борьбе против Флоренции он зашел слишком далеко. Он отменил свой интердикт, прекратил стычки на границах Тосканы и отказался от требования выдать ему Лоренцо. Казалось, можно было вздохнуть посвободнее и примириться с Сикстом. Но для мира тот выдвинул такие условия, которые Синьории пришлось отклонить. В июне война возобновилась. Войска неаполитанского короля нанесли поражение флорентийцам и приблизились к городу. Лоренцо прилагал отчаянные усилия, чтобы добиться если не мира, то хотя бы перемирия.
В эти трудные для Флоренции месяцы как-то незаметно прошло событие, которое раньше взволновало бы весь город: во дворе палаццо деи Подеста был после жестоких пыток повешен убийца Джулиано Бандини. После событий 26 апреля он бежал в Венецию, потом в Неаполь, но, опасаясь, что Лоренцо достанет его и там, перебрался в Константинополь. Наивный человек! Руки Медичи дотягивались и до столицы турок. Султан получил письмо Лоренцо, из которого узнал, что произошло во Флоренции и какую роль сыграл во всем этом Бандини. Не желая портить отношения с прославленным торговым городом, он приказал заковать беглеца в цепи и доставить к Великолепному. Так и было сделано, и теперь Лоренцо рассчитался с последним из заговорщиков. Сандро был рад хотя бы тому, что на этот раз правителю не пришла в голову мысль увековечить в назидание потомкам еще один труп.
Может быть, это случилось потому, что сейчас Лоренцо был занят более важными делами, чем примерное наказание преступника. Все его мысли были сосредоточены на защите родного города от приближающегося врага. Во Флоренции началась паника: ходили невероятные слухи о жестокостях неаполитанской солдатни. А ее приближение к Флоренции вряд ли можно было остановить. Лоренцо сетовал на бездарность своих полководцев – они к тому же перессорились из-за добычи, которую не смогли разделить. Сам Медичи в военных вопросах не разбирался, но у него было достаточно ума, чтобы понять: Флоренции грозит серьезная опасность, и надо срочно предпринять что-то для ее спасения.
29 ноября он послал Филиппо Строцци с тайной миссией к королю Неаполя Фердинанду. Строцци был его другом, свидетелем событий, происшедших в соборе, и ему Великолепный полностью доверял. Ему было поручено сообщить Фердинанду, что Флоренция рассмотрит любое его предложение, которое могло бы привести к восстановлению мира. Уже отправив его, Лоренцо решил, что этого, безусловно, мало, чтобы отвратить опасность. Хотя с наступлением осени неприятель прекратил свое продвижение к городу и это спасло Флоренцию от изнурительной осады, было ясно, что с наступлением весны городу придется несладко. Великолепный решил действовать иначе. Строцци был еще в пути, а Лоренцо, собрав сорок особо доверенных лиц, сообщил им под большим секретом, что решил сам отправиться к Фердинанду. Он не надеялся получить согласие Синьории на эту поездку, да и его друзья отговаривали его от безумной затеи: Фердинанд непременно расправится с ним сам или выдаст своему союзнику – папе Сиксту. И тем не менее Лоренцо тайно отправился в путь – один, без всякого сопровождения. На пути в Пизу, откуда он собирался отплыть в Неаполь, он написал Синьории: «В том опасном положении, в котором находится наш город, важнее действовать, чем размышлять… Поэтому, с вашего разрешения, я намереваюсь отправиться прямо в Неаполь, поскольку полагаю, что я тот человек, который прежде всего нужен нашим врагам. Я отдаюсь в их руки, и, может быть, именно я окажусь тем человеком, который возвратит мир моим согражданам».
Письмо Лоренцо тотчас же стало известно всей Флоренции и привело в изумление тех его друзей, которые не были посвящены в тайну этой опасной поездки. Теперь к опасению за судьбу города присоединился страх за жизнь Великолепного. Его смерть означала бы большие перемены в городе и, возможно, повредила бы флорентийцам не меньше, чем вторжение врагов. Существовала опасность того, что, воспользовавшись отсутствием правителя, его скрытые противники могут восстать и захватить власть в городе – ведь такое не раз случалось в прошлом. И тогда им, его сторонникам, придется худо; в лучшем случае им грозит изгнание. Тогда и Сандро припомнят его фреску!