Учение Фичино обладало многими гранями, и те, кто интересовался им, обязательно находили нечто созвучное их душам. Говорили, что даже теологи, несмотря на их неприязнь к флорентийскому мудрецу, нет-нет да и черпали у него идеи для своих трудов и проповедей. Обращались к нему и те из живописцев, которые стремились не только передать мир, но и познать его. С понятием красоты, введенном Марсилио, Сандро был согласен. Сложность состояла в том, что живопись оказывалась несостоятельной для ее отражения: безусловно, гармония звуков оказывалась за ее пределами, следовательно, отсутствовал один из трех обязательных элементов. Красоту души, видимо, было возможно изобразить, в этом он был уверен, но пока не знал, как это сделать.
При созерцании картин некоторых старых мастеров, в большинстве случаев всеми забытых, он видел: в них напрочь отсутствуют перспектива и пропорции, но тем не менее они чем-то притягивают к себе. Быть может, это и есть красота души, те самые Платоновы «идеи» вещей, зыбкие, колеблющиеся, едва улавливаемые избранными, как слабые тени на белой стене? Он встречал в жизни людей, которых с полным правом можно было назвать безобразными – взять того же Лоренцо или самого Фичино. Будучи взяты такими, каковы они есть, они внушили бы поклоннику красоты только отвращение. Но что же тогда влечет к ним, что делает безобразное великолепным? У академиков с виллы Кареджи противоречия разрешаются просто: это отражение упорядоченного мира, космоса, представляющего совокупность форм и идей, где зовущая их сила – любовь – влечет все к красоте и соединяет прекрасное с безобразным.
Он пытался подражать старым мастерам, их манере изображать святых и младенца Христа, но так и не достиг обаяния, излучаемого фигурами с древних досок. Более того, его небожителей злопыхатели обзывали увальнями из Фьезоле или тупицами из Сиены, а младенцев – подкидышами из сточной канавы. Как знать, возможно, они и были правы – святости в них было мало. Говорят, что глаза – «зеркало души», но и здесь он ничего не добился: глаза на его картинах были самыми обыкновенными, ничего не говорящими разуму, постигающему, по словам Фичино, красоту души. Этой красоты он не увидел и тогда махнул рукой и стал рисовать их полузакрытыми. Краски? Линии? В этом у него что-то было. Он заметил: ни один самый искусный компаньон, копируя его Мадонн, не мог передать нежности, присущей его картинам. А сколько граверов потерпело неудачу, перенося его рисунки на доски! Самые простые, казалось бы, линии на оттисках безнадежно теряли легкость. Можно было признать, что ему дан талант, этот дар Божий, и поставить на этом точку. Но его «ищущий ум» никак не мог успокоиться. Ему хотелось получить ответ на вопрос: почему так происходит, почему у одних получается, а у других нет?
Вскоре после выхода «Божественной комедии» с его рисунками Боттичелли получил предложение миланского герцога приехать к нему для выполнения нескольких живописных работ. Не только Милан, но и некоторые другие города воспылали желанием заполучить первого художника Флоренции для своих нужд. Ему буквально навязывали заказы, соблазняли переездом, сулили наивыгоднейшие условия. Но уехать из родимого города? На такой поступок Сандро могли подвигнуть только из ряда вон выходящие причины: деньги его не манили, жажды приключений он никогда не испытывал.
Однако именно сейчас такие причины вдруг нашлись. Обстоятельства оказались сильнее его желаний. Когда от имени Лоренцо ему сообщили, что ему предстоит отправиться в Рим, причем обязательно, он весьма удивился, и первым его побуждением было ответить решительным отказом. Пусть туда отправляются те, кто полагает, что, не изучив досконально римские руины, нельзя стать ни живописцем, ни архитектором. Как будто во Флоренции и ее окрестностях этих развалин не хватает! Но ему убедительно разъяснили, что властям нет дела до того, будет ли он совершенствовать свое знание древностей – он обязан отправиться в Рим ради высших интересов республики и самого Великолепного. Сложились благоприятные условия, чтобы примириться с папой, и было бы глупостью не воспользоваться ими.
Положение Сикста действительно было не из завидных. Число его противников увеличивалось с каждым днем. Неаполитанский король зарился на его владения, а германский император Фридрих III Габсбург даже грозил лишить его святого престола. Эти угрозы не были пустыми словами, ибо, как стало известно, императору удалось подкупами и посулами умножить число недовольных кардиналов, готовых насолить понтифику. Ко всему прочему папа снова нуждался в деньгах, и прихоти его многочисленных родственников, наводнивших Рим, все больше увеличивались по мере того, как слабели жизненные силы самого Сикста. В самом Вечном городе росло недовольство простого люда, разоренного податями и вконец обнищавшего.
Лоренцо мог бы присоединиться к противникам Сикста. Но по трезвом размышлении делать этого не стал, так как это грозило втянуть республику в новые осложнения. Сначала он внимательно следил за происходящим, а тем временем папа не скупился на жесты примирения. В его письмах Лоренцо перестал быть «сыном порока» и превратился в «дорогого друга» и «любезного сына». Великолепный будто не замечал всей фальши подобных заверений и шел навстречу Сиксту там, где это не возлагало на него существенных обязательств. Но когда понтифик попросил его о займе, он решил действовать по-банкирски: прозрачно намекнул папе, что его сын Джованни, хоть и не вышел еще из детского возраста, весьма религиозен и посему заслуживает кардинальской шапки. Сикст намека «не понял» – ограничился тем, что отпустил семейству Медичи грехи и прислал ему свое благословение.
Лоренцо проглотил обиду – он готов был и подождать. Поэтому когда Сикст обратился к городским властям Флоренции с просьбой прислать в Рим лучших живописцев для росписи сооруженной им капеллы, то Великолепный посоветовал согласиться. Эта капелла была любимым детищем папы, она строилась архитектором Джованни Дольчи почти десять лет, и деньги для нее всегда находились. Так уж повелось в Риме: одни папы возводили в память о себе арки и гробницы, другие – капеллы и целые церкви. В папском послании упоминалось имя Боттичелли как единственного флорентийского живописца, способного возглавить работы в капелле. Он должен был подобрать художников по своему разумению и привезти их в Рим, и отказаться у него не было возможности.
Несмотря на то что работа над фресками в Сикстинской капелле могла принести немало дохода, желающих ехать в Рим нашлось мало – ведь отбирать нужно было из лучших. Одни были заняты, а другие сомневались, что папа достойно оплатит их труд. Хотя он и слыл щедрым меценатом, его своенравие могло как озолотить, так и оставить с носом. На памяти флорентийцев была история о том, как Сикст приказал заплатить лишь за богатый переплет, в который были заключены переводы Аристотеля, подаренные ему неким ученым мужем. Папу не тронуло то, что переводчик трудился над ними всю жизнь. Наконец артель составилась: в нее вошли Доменико Гирландайо, Козимо Росселли и сам Боттичелли, с ними должны были отправиться в Рим подмастерья и ученики. Сандро хотел, чтобы его сопровождал Филиппино Липпи, но тот наотрез отказался.
Все они не особенно рвались в Рим, а тут их настроение окончательно испортило известие о том, что, оказывается, Сикст обратился не только к флорентийцам, но и ко многим другим живописцам, и что Пьетро Перуджино уже согласился на его предложение. Вместе с ним в Рим отправились Лука Синьорелли и дон Бартоломео, аббат Сан-Клементе. Папа навязывал им состязание, а они-то вообразили, что лучше их нет в Италии! Особенно их не прельщала встреча с Перуджино. Его флорентийские художники знали: в свое время он учился у них и поклялся, что всех их превзойдет в мастерстве. Но Лоренцо мало интересовали их переживания – он всячески торопил их с поездкой, не желая сердить папу.
Тем не менее под различными предлогами они тянули с отъездом как только могли. Но приближалась осень, когда больше нельзя было откладывать это неизбежное путешествие: в ненастье карабкаться по горным дорогам – удовольствие не из приятных. В путь тронулись большим караваном; мало того, что их сопровождали ученики и нанятые подмастерья, им пришлось везти с собой различные принадлежности, ибо было бы слишком легкомысленно уповать на щедрость папы – вдруг возьмет да и не оплатит им кисти и краски. К ним присоединилось еще много желающих без дополнительных расходов попасть в Рим: городские власти наняли для них стражу, которая защитила бы их от разбойников, кишевших, если верить рассказам бывалых людей, в окрестностях Вечного города.
Стояли чудесные солнечные дни, и они двигались ни шатко ни валко, без особой спешки, обмениваясь соображениями о живописи вообще и о заказе, который им предстояло выполнить. Замысел папы до них был уже доведен: он желал, чтобы фрески свидетельствовали о вневременном характере христианства и символизировали преемственность Ветхого и Нового Заветов, для чего необходимо было сопоставить созвучные сцены из них. Конечно, никто из них не был столь силен в теологии, чтобы самостоятельно решить эту задачу. Среди флорентийских богословов по этому вопросу тоже не было единого мнения. Так что оставалось лишь гадать, что может потребовать от них Сикст. Но в конце концов, они всего лишь ремесленники, а не богословы!
Нравы действительно изменились: еще совсем недавно, приступая к такому богоугодному заказу, живописец провел бы некоторое время в посте и молитвах, чтобы работа ему удалась, всячески избегал бы греховных мыслей – а Сандро думал о Платоне, о незаконченной «Палладе», об Эроте, порождающем красоту, и бог весть о чем еще. Видимо, напрасно Мариано, провожая сына к святым местам, надеялся, что это вынужденное паломничество вернет его на путь истинный. Впрочем, тревога по поводу возможной Божьей кары теперь все чаще посещала Сандро. Она усилилась после того, как он убедился, что не справляется с иллюстрациями к поэме Данте. Нет, не ворчанье отца было тому причиной – что-то неуловимо, но настойчиво менялось во всей атмосфере города. Это «что-то» походило на страх ребенка, совершившего проступок и боящегося, что все откроется и он будет наказан.
Давно было подмечено, что большинство флорентийцев по натуре своей суеверны и придают слишком большое значение разным приметам, предсказаниям и предчувствиям. Сандро не был исключением: в том, что он не смог проникнуть в Дантов «Рай», он видел несомненный знак Господней немилости, требующей покаяния. Чего только не придет в голову на постоялом дворе под мерный шум осеннего дождя!
Хмарь октябрьского вечера, когда их караван вступил в Вечный город, возможно, была причиной того, что ими овладело предчувствие предстоящих неурядиц. Они и начались на следующий день. Несмотря на то что в течение всего лета папа Сикст подгонял Синьорию требованиями прислать наконец живописцев, теперь им было велено ждать. Секретарь папы объяснил задержку разногласием по поводу фресок, над которыми предстояло работать: их темы пока не были окончательно определены. Сикст знал, насколько флорентийские живописцы поднаторели во включении в свои картины различных намеков и символов, прославляющих их покровителей или уничтожающих обидчиков. Доверия к ним у него не было, и теперь каждый библейский эпизод подвергался тщательному изучению: не может ли он быть истолкован как порицание папских деяний и не очернит ли его память? Сикст должен предстать перед потомками как блюститель божественных заповедей, милосердный и мудрый правитель.
Конечно, об этом им не было сказано, и по мере того как ожидание затягивалось, они проникались убеждением, что истинная цель папы заключается в примерном их наказании за столь неспешное выполнение его просьбы. Может быть, поэтому Рим показался им недружелюбным и неприветливым, и они содрогались от мысли, что им предстоит, чего доброго, провести здесь несколько лет. Естественно, город, который они увидели, ни капельки не походил на резиденцию великих императоров, описание которой они встречали в трудах древних авторов. До недавнего времени во Флоренции увлекались историей республиканского Рима, сурового и благородного, теперь же вошла в моду история Рима императорского, полного пышности и разврата. Но и от него сохранились лишь жалкие развалины.
Сандро пытался понять, что же влекло сюда зодчих, если от прежнего Рима остались жалкие воспоминания. Многое было снесено по приказу самого Сикста: как-то он возгорелся мыслью построить новый Рим, достойный его «блестящего» правления. Кое-что он сделал: через Тибр перекинули новый мост, проложили водопровод, соорудили несколько роскошных зданий. Однако деньги иссякли и пыл быстро угас. О грандиозных замыслах теперь напоминали снесенные по повелению Сикста кварталы, кое-как застроенные жалкими лачугами. Сандро, приехавший из города, мощеные улицы и площади которого воспевались в стихах и прозе, поражался неухоженности этого загаженного кладбища былого величия, где улицы служили свалками нечистот, а на месте площадей раскинулись болота, источающие смрад.
Мало приятного было в прогулках по этому городу, особенно в трущобах, где даже днем можно было лишиться не только кошелька, но и жизни. Сандро удовлетворился тем, что осмотрел бывший Форум, побывал у арки Константина и у Колизея. Здесь шла совсем другая жизнь, чем та, о которой он читал: у мавзолея Августа резвились козы, у подножия Пантеона ютились кабачки и захудалые лавчонки, а на месте Сената вольготно расположился рынок, где торговали скотом. И все эти убогие остатки продолжали крушить время и человек. О булле папы Евгения IV, который за десять лет до рождения Сандро бежал из Рима и прожил во Флоренции достаточно долго, чтобы, проникшись ее духом, осознать ценность древних памятников, постарались забыть – в отчаянии он уподоблял римлян вандалам и призывал их беречь наследие предков. Но у жителей Вечного города, как справедливо утверждают во Флоренции, действительно в головах мякина, а не мозги: они по-прежнему крушат древние стены, добывая камни для построек, а еще сохранившиеся мраморные плиты и статуи жгут на известь.
Много несуразного довелось увидеть флорентийцам, пока Сикст не призвал их к себе. Отдав святому отцу положенные почести, живописцы стали ждать распоряжений. Папа долго молчал, будто размышляя над тем, что ему предстоит сказать. Его бесцветные цепкие глаза перебегали с одного художника на другого, словно выбирая кандидата для принесения в жертву. Если бы не этот взгляд, было бы трудно увидеть в этом старце коварного и хитрого политика, стремящегося навязать всем свою волю и жестоко карающего ослушников. Стоя на пороге небесного суда, он не переставал заниматься делами земными – плел интриги, натравливал одного государя на другого, подвергал отлучению от церкви людей и целые города.
Теперь, завершая свой жизненный путь, он хотел, чтобы все это стерлось в памяти потомков: он должен предстать перед ними как покровитель искусств, как зодчий возрождающегося Рима, как попечитель бедных и обиженных. Сикстина должна постоянно напоминать об этом. Ради сооружения такого памятника он даже пригласил мастеров из города, к которому питал неугасимую вражду. Они стояли перед ним, и он подозревал их, посланников столь же хитрого и коварного, как он сам, Лоренцо, в безбожии и коварных замыслах. За такими нужен глаз да глаз, им нельзя позволять никакой отсебятины.
Большую часть беседы Сикст потратил на то, чтобы вдолбить в головы этих приверженцев богопротивных учений мысль о сопоставимости сюжетов и эпизодов Ветхого и Нового Заветов и только под занавес коснулся главного: посетитель, созерцающий фрески, должен проникнуться верой в то, что он, Сикст IV, был избранником Божьим, призванным блюсти заповеди Господа, отстаивать их чистоту, являть пример христианского милосердия. Благословив художников на сей труд, папа удалился в свои покои. Темы фресок сообщил его секретарь. Недоставало лишь двух или трех, которые им обещали назвать некоторое время спустя – видимо, папа оставлял их для своих будущих деяний.
Было бы больше пользы, если бы Сикст мог разъяснить им, как в столь разношерстной артели живописцев, каждый из которых обладал собственным стилем, добиться единства изобразительной манеры. Если он думал, что они будут ломать себе голову над сопоставлением библейских сюжетов, то он заблуждался. Спорить пришлось уже о том, кто будет руководить всей работой, а тут еще нужно было угодить вкусам святого отца, который навряд ли потерпит какие-либо новшества. Мякинноголовые римляне, как они успели подметить, пока еще не доросли до флорентийских высот в понимании живописи. Когда все это наконец утрясли, а Сандро, – так уж получилось само собой, – оказался руководителем работ, возникла новая трудность: каждая фреска, по желанию Сикста, должна была представлять собой целое повествование, а не какой-то отдельный эпизод. Во Флоренции к такой манере прибегали редко: не только потому, что требовалось слишком много усилий, чтобы добиться единой композиции, но и потому, что о какой-либо перспективе, пропорциях и прочем здесь не могло быть и речи. Но воля заказчика – закон.
Не было ни одного картона, который бы удался с первого раза. Одни отвергались самими художниками, другие не устраивали папу и его советников. Вот это нужно выбросить, а это подправить, потому что это можно понять как намек на то-то и то-то – будто лет эдак через двадцать кто-то вспомнит все тонкости Сикстовой биографии!
На долю Сандро досталось три фрески: «Жизнь Моисея», «Исцеление прокаженного» и третья, тему которой папа еще не назвал. Уловить связь между доставшимися на его долю фресками Сандро сумел без труда – что бы там ни говорили о Липпи, но в теологии он худо-бедно разбирался, и кроме искусства живописи его ученик уяснил многое к ней не относящееся, в том числе и то, что вдалбливал им Сикст: жизнь Моисея – это прообраз жизни Христа. Переклички между двумя фресками Сандро добился тем, что в обоих случаях прервал повествование эпизодами, рассказывающими о начале подвижнической деятельности главных персонажей Библии. Моисей, пройдя невзгоды и скитания, описанные в начальных главах «Исхода», выводит евреев из Египта и получает от Бога скрижали с десятью заповедями, Христос в «Жертве», преодолев искушение дьявола, в сопровождении ангелов возвращается в Иерусалим и исцеляет прокаженного, приступая к проповеди своего учения.
Основная цель достигнута, но вот как удовлетворить желание Сикста увековечить в этих фрагментах собственную персону? В «Жертве прокаженного» это сделано в лоб: в центре фрески помещен госпиталь Святого Духа, построенный папой для бедняков. В «Жизни» таких прямых намеков нет, но коли речь зашла бы об этом, Сандро всегда мог указать на сцену ухода евреев из Египта. Разве святой отец не заявлял о том, что он приведет жителей Италии в обетованную землю? Возразить здесь было нечего даже самым придирчивым папским советникам.
За все это время Сикст ни разу не посетил капеллу. Складывалось впечатление, что он потерял к ней всякий интерес, и Сандро опасался, что ему придется до бесконечности ждать, когда же папа соблаговолит назвать тему третьей фрески, которой было отведено место напротив «Передачи ключей от храма апостолу Петру». Трудно было придумать, какой эпизод из жизни Моисея Сикст найдет созвучным этой теме. Все шло к тому, что надежде Сандро вернуться во Флоренцию к новому году, то есть в начале марта, вряд ли суждено осуществиться.
Затягивающееся пребывание в Риме начинало тяготить не только его. Сплотившаяся было артель живописцев стала рассыпаться, часть подмастерьев их покинула. Ко всему прочему Сикст, опять испытывавший нехватку денег, задержал обусловленные платежи, и уже в силу этого им приходилось подрабатывать на стороне. Перуджино, который должен был писать «Передачу ключей», видя, что противоположная стена остается девственно голой, не прикасался к кистям. Он согласился приехать в Рим в надежде хорошо заработать, пропадал целыми днями в городе в поисках долгожданных заказов и, похоже, набрал их больше, чем мог написать.
Да и Сандро, которого считали бессребреником, не отставал от других. Откровенно говоря, он и в Риме не отказался от беспечного образа жизни, который вел в родном городе. Кутила, как говорят во Флоренции, всегда найдет деньги на выпивку. Если Сикст не платит, то к его услугам богатые земляки, но рано или поздно взятые у них долги приходится возвращать. За неимением денег расплачиваться приходилось картинами. Один купец, видевший во Флоренции его «Поклонение волхвов», пожелал иметь точно такое же. Ему пришлось уступить – слишком велик был долг. Конечно, не стоило большого труда восстановить по памяти столь поразившее купчину «Поклонение», но то ли из упрямства, то ли от скуки Сандро решил поэкспериментировать: избрал необычную композицию – окружность. Волхвы и их свиты, стекая с холмов, напоминающих те, что окружают Флоренцию, образуют как бы круг, который на переднем плане размыкается, открывая вид на полуразрушенное строение, где ютится Святое семейство.
Отступив от желания заказчика получить то, что он видел, в остальном Сандро постарался избежать риска. Почти каждый флорентиец считает себя знатоком живописи, знает, что такое перспектива и пропорции, что, по мнению большинства художников, красиво, а что нет. Поэтому на большие новшества он не решился, даже пейзаж выписал тщательнее, чем делал это обычно. Его кредитор остался доволен и долг простил. На этом Сандро успокоился и от дальнейших заказов отказался.
Ему пришлось, правда, написать несколько портретов, но на них ушло не так уж много времени. По-видимому, слух о мастерстве Сандро и в этом роде живописи дошел до Сикста, и нежданно-негаданно ему сообщили о желании папы, чтобы над фресками он нарисовал нескольких его предшественников. Работа не столь уж сложная, если модель сидит напротив тебя, или же существуют мало-мальски сносные ее изображения. Некоторые портреты, правда, нашлись, остальные пришлось разыскивать по библиотекам, а то и писать просто по наитию. Во всем, однако, есть свои плюсы: просматривая рукописи в Ватикане и в собраниях римских любителей древностей, Сандро обнаружил много такого, что привело бы в восторг его ученых друзей во Флоренции, а кроме того понял, что все обвинения их в поклонении язычеству, исходящие из Рима, есть ложь и фарисейство, ибо сами папы и кардиналы усердно собирали древние рукописи и в домах у них можно было увидеть отнюдь не только изображения святых.
Многое из того, что рассказывали во Флоренции посетившие Рим, оказалось правдой. Казалось, не было такого порока, который бы не свил сейчас гнезда в Вечном городе, куда стремились толпы паломников, чтобы очиститься от грехов и начать праведную жизнь. Одних только шлюх тут было раз в десять больше, чем в его родном городе. Нечего было ждать, как наивно надеялся Мариано, что тут можно обрести какое-то просветление. Особенно диким казалось то, что порочной жизни предавались те, кто должен был нести спасение другим.
Злотворное дыхание нового Вавилона отравляло их артель – вдруг ни с того ни с сего вспыхивали ссоры, никто не спрашивал совета у товарищей. Во многом здесь был виноват Сикст, пообещавший увеличить плату вдвое тому живописцу, чьи фрески он сочтет лучшими. Это сразу же породило подозрительность и зависть. Ко всему прочему, содержание по-прежнему выплачивалось им нерегулярно. Мастера еще кое-как подрабатывали, но некоторые подмастерья, плюнув на посулы щедрого вознаграждения в будущем, украдкой бежали из Рима. Флорентийцы пока держались, хотя некоторые из них с радостью отряхнули бы римскую пыль со своих ног, если бы не боязнь нанести своим непослушанием вред республике и Лоренцо.
Пожалуй, только это удерживало их в Риме, ибо надежды на баснословное вознаграждение, обещанное им вначале, с каждым днем таяли как дым. Ни для кого не было секретом, что папская казна пуста. Ни с чем вернулись из Германии посланцы Сикста, которые должны были собрать деньги на поход против турок. Никто им не поверил: таких поборов было уже множество, но все средства словно проваливались в бездонную бочку. Была еще надежда на Испанию, где «католические монархи» Фердинанд и Изабелла усилили преследование еретиков и мавров, но от их конфискованного имущества Риму перепали лишь жалкие крохи. Можно было, конечно, найти немало еретиков и в самой Италии, но те из них, кто был побогаче, пользовались покровительством сильных правителей, с которыми, как убедился Сикст, тягаться не стоит. Он разрешил своим прелатам за известную мзду содержать публичные дома якобы для обслуживания паломников, но что это за доходы – так, капля в море! Займы же стали давать неохотно; тот же Лоренцо медлит, ставит условия. В довершение всего почти прекратился подвоз продовольствия из окрестностей, где свирепствовали разбойники. Цены взлетели на головокружительную высоту, а простой люд начал голодать. У дворцов папских племянников стали собираться беснующиеся толпы, угрожая поджечь их и выкурить из Рима жадную свору родственников Сикста. И все больше усиливались слухи о планах всяческих супостатов собрать собор и сместить папу. Чтобы предотвратить это, тоже нужны были деньги.
Потеряв надежду на то, что они возвратятся из Рима сказочно богатыми, живописцы перестали работать с прежним пылом. Те, кто до сих пор еще не нашел работу на стороне, поспешили сделать это. Перуджино, написав «Рождество», «Рождение Моисея» и «Успение», забросил «Передачу ключей» – он трудился теперь в нескольких церквях сразу. Гирландайо пропадал у флорентийского купца Франческо Торнабуони, у которого от родов умерла жена, и он решил увековечить ее память, попросив Доменико расписать всю стену в церкви Минервы над ее гробницей. Росселли тоже подвизался на стороне, а что касается фресок, то здесь у него было особое мнение: чего ради стараться, лезть из кожи вон, нужно лишь подобрать краски поярче да подцветить написанное позолотой, с Сикста этого будет довольно. Какой там вкус у бывшего рыбака? Руководить артелью, распадавшейся на глазах, становилось невмоготу.
Новый год, который Сандро по флорентийскому календарю отмечал 25 марта, он встретил в долгах и прескверном настроении. Как раз накануне из Флоренции дошло известие, что в феврале умер старый Мариано Филипепи. Имевшиеся у него средства он разделил поровну между тремя сыновьями, а дом завещал Джованни, как старшему, с условием, что за Сандро останется мастерская. Смерть отца была весомым предлогом, чтобы добиться от папы разрешения вернуться во Флоренцию, а там и уговорить Лоренцо, чтобы тот освободил его от ставшей невыносимой миссии.
В голову Сандро закрадывалось подозрение, что Сикст медлит с выбором темы для третьей фрески не только для того, чтобы оттянуть время расплаты с живописцами, но и для того, чтобы как можно дольше задержать его в Риме. Но беда одна не приходит. Пока он раздумывал над тем, как ему поступить, из Флоренции поступила новая весть: в марте скончалась Лукреция Торнабуони, мать Лоренцо. Тот, кто знал Великолепного так, как Сандро, мог предположить, что потребуется много времени, пока правитель оправится от этой потери. Досаждать ему до этого какими-либо просьбами было бесполезно, особенно такими, которые могли нарушить что-либо в созданной им системе политического равновесия. Зачем ему осложнять отношения с Сикстом из-за какого-то Боттичелли? Сомневаться в том, что скорбь Лоренцо была глубокой, не приходилось: было только два человека, которых он любил безмерно и которым доверял безусловно – брат Джулиано и мать. Теперь он потерял обоих, и Сандро приходилось ждать.
Однако дело решилось быстрее, чем он предполагал. Ему приказали явиться к папе. Сикст принял его в библиотеке, и он поразился, как изменился первосвященник с их первой встречи. Он еще больше постарел и обрюзг; казалось, любое движение причиняет ему боль. Это было заметно, когда он взял со столика, стоявшего рядом, тяжелую Библию в золоченом переплете. Потом раскрыл ее там, где она была заложена вышитой бархатной закладкой, и с явным трудом начал читать:
«И отошли они со всех сторон от жилища Корея, Дафана и Авирона; а Дафан и Авирон вышли и стояли у дверей шатров своих с женами своими и сыновьями своими и с малыми детьми своими. И сказал Моисей: из сего узнаете, что Господь послал меня делать все дела сии, а не по своему произволу я делаю сие: если они умрут, как умирают все люди, и постигнет их такое наказание, какое постигает всех людей: то не Господь послал меня; а если Господь сотворит необычайное, и земля разверзет уста свои и поглотит их и все, что у них, и они живые сойдут в преисподнюю, то знайте, что люди сии презрели Господа. Лишь только сказал он слова сии, расселась земля под ними; и разверзла земля уста свои, и поглотила их и домы их, и всех людей Коревых и все имущество. И сошли они со всем, что принадлежало им, живые в преисподнюю, и покрыла их земля, и погибли они из среды общества. И все Израильтяне, которые были вокруг них, побежали при их вопле, дабы, говорили они, и нас не поглотила земля. И вышел огонь от Господа и пожрал тех двести пятьдесят мужей, которые принесли курение».
Объяснений не требовалось, Сандро и без них понял, что это – сюжет его третьей фрески. Была ли здесь перекличка с жизнью Моисея и Христа, он не брался судить. Но сопоставление этой темы с «Передачей ключей» Перуджино явно предупреждало всех недругов Сикста: «Господь вручил мне ключи от своего храма, и не вам судить меня, в противном случае и вас постигнет кара небесная, как род Корея».
Теперь он мог по крайней мере предполагать, когда сможет покинуть Рим. Если Сикст не придумает какого-либо нового предлога, все зависит от его старания и усердия. Задача, как кажется, облегчалась тем, что теперь ему предстояло написать всего лишь одну сцену. Это диктовалось и фреской Перуджино, на которой изображалась лишь передача ключей апостолу Петру без всяких предыстории, разбросанных во времени и пространстве. Он в полной мере мог применить свои знания пропорции, перспективы и композиции, а не ломать голову над тем, как увязать массу эпизодов в единое целое. Однако он не пошел по легкому пути. Вместо того чтобы ограничиться тем отрывком, что представил ему Сикст, он ввел в свою фреску еще рассказ о том, как толпа собирается побить Моисея камнями и как дым от жертвенников отклоняется в сторону, указывая на бунтовщиков. Об этом в Библии не говорилось, это были его собственные домыслы, усложнившие композицию.