От Симонетты в ней тоже осталось немного, но он ведь и не создавал портрет реальной дамы. Это – тот идеал красоты, который уже сложился у него и от которого он не отступал. Так он ее понимал: хрупкая, с маленькой головой, длинной шеей, с покатыми плечами и длинными, ниспадающими на плечи и грудь золотистыми волосами. Не женщина, существовавшая когда-то в действительности, которую ему, видимо, придется еще изобразить, выполняя заказ Веспуччи, а зыбкое воспоминание о ней, преображенное прошедшими годами. Вероятно, такой представлялась Данте его Беатриче, когда он воспевал ее спустя много лет после ее смерти. И так же, как и великий поэт, Боттичелли воспел свою любовь.
Конечно, он не предполагал, что создал что-то почти невероятное, поистине вечное. Это, может быть, понимают Лоренцо ди Пьерфранческо и его друзья. Они в восторге, Лоренцо считает, что картина эта бесценна и ее вряд ли можно оплатить какими-либо деньгами. Но платить надо – и Сандро получает за свою Венеру столько же, сколько обычно получал за Мадонн. Дело кончено, и теперь его надо как можно быстрее забыть, ибо грех, совершенный им, все время тяготит его душу.
Глава восьмая
Медичи и Савонарола
Приближалась осень. Из Неаполя пришло известие, что Фердинанд нарушил данное своим противникам слово: примирившиеся с ним мятежники были все до одного казнены. Великолепный впал в меланхолию. Мир опять оказался под вопросом, мечта о спокойствии в Италии не сбывалась. Вспоминались слова Фичино, сказанные им, когда он разглядывал «Венеру» Сандро – насколько приятнее было бы жить на земле, если бы здесь господствовал не Марс, а Венера! Он погрузился в размышления, а спустя некоторое время добавил: среди всех планет Марс, видимо, выделяется своей силой, недаром же он сообщает людям величие и мощь. Потом еще подумал и закончил: но Венера все-таки затмевает его и, как кажется, никогда Марсу не победить ее. Из этих слов философа и родилась идея следующей картины, которую Сандро и предложил Марко Веспуччи, потерявшему уже всяческое терпение. Роль умиротворительницы воинственных мужчин, как полагал художник, вполне подошла бы для Симонетты, проживи она дольше.
|
|
Всю зиму Сандро работал над заказом Веспуччи. Деньги, заплаченные Лоренцо ди Пьерфранческо за «Рождение Венеры», давали ему возможность не торопиться и обдумать все более тщательно. Да и работать было удобнее в собственной мастерской, а не где-то на вилле, полной посторонних людей. Если тему его композиции подсказало случайно оброненное замечание Фичино: победа любви и милосердия над войной и страданиями, – то с формой, в которой ее нужно было воплотить, дело оказалось куда сложнее. Прежде всего необычными оказались размеры картины, которая потребовалась Марко – ее длина раза в три превышала высоту, что создавало немалые неудобства. Дело пошло на лад лишь после того, как на память ему пришел саркофаг, который он видел в Риме. Он был перенесен в Ватикан с какого-то древнего погребения и вызывал жаркие споры среди ученых мужей, которые никак не могли прийти к единому мнению по поводу высеченных на нем фигур. В итоге большинство склонялось к тому, что на нем изображена сцена из древнего мифа, повествующего о том, как Вакх обнаружил на острове Наксос Ариадну и похитил ее, оставив с носом героя Тезея.
|
|
Впрочем, скульптор мог и не думать ни о каком мифе, а просто изобразил супругов, возлежащих друг против друга, как было принято в древности на пирах. Эту мысль Сандро и рискнул тогда высказать, но где ему было спорить со знатоками древностей, которые даже в простых вещах видели какой-то потаенный смысл! Ведь и в его произведениях они зачастую усматривали значительно больше, чем он изображал. Ну и Бог им судья! Ему сейчас важнее была композиция будущей картины. И этот саркофаг пришел ему на память, когда он увидел длинную доску, на которой ему предстояло написать свое полотно.
Конечно, на сей раз он был далек от мысли изобразить Венеру в обнаженном виде, ибо Марко вряд ли пришлось бы по душе такое изображение покойной супруги. Да и сам Сандро отверг бы такое предложение, если бы оно ему было сделано. Поэтому его Венера облачена в одежды состоятельных флорентиек. Облокотившись на подушку, она смотрит на безмятежно спящего Марса. Ее черты не так идеальны, как те, которыми он наделил волнорожденную Венеру, но ведь Симонетта вовсе не была идеальной красавицей. Марс, не прикрытый никакими одеждами, напоминает того юношу, который был изображен им в виде святого Себастьяна. Как давно это было! Но он отбросил все уроки Верроккьо. Анатомических подробностей здесь мало – слишком плавные линии, никакой угловатости. Марс беспробудно спит. Его шлем и копье похищены маленькими шалунами-сатирами, которые забавляются ими как игрушками. Один из проказников забрался в панцирь грозного бога войны и весело выглядывает оттуда. Другой сатир изо всех сил дует в раковину над ухом спящего. И даже осы – символ рода Веспуччи, – вьющиеся над головой бога, не в силах его разбудить. Венера действительно крепко усыпила Марса. Если бы так было и в жизни!
|
|
Его друзья-философы могли быть довольны – они воспитали достойного адепта. Может быть, он и не второй Апеллес, но вполне способен выражать их мысли и рассуждения в безупречной художественной форме. И Сандро тоже было чем гордиться: ведь он сам без чьей-либо помощи написал картину, которая всецело удовлетворила даже изысканного Полициано. Он еще не мог предполагать, что это – его последняя картина, посвященная языческим богам. Мучительный период раздвоенности надвинулся на него вплотную, но пока он лишь предчувствовал это.
Во Флоренции что-то продолжало меняться. Речь шла не о каком-то новом заговоре против Медичи, процессы были значительно глубже – изменялись сами настроения горожан. Наступающие перемены можно было почувствовать уже по карнавалу, который в новом, 1486 году прошел на редкость скучно. Вместо обычного бесшабашного веселья он приобрел черты какой-то навязчивой назидательности. И случилось это не только потому, что Великолепный на сей раз отказался принимать участие в его подготовке и проведении – просто почему-то изменилась обстановка. Не было колесниц с восседающими на них Флорой и прочими весенними божествами, не проходила по улицам города Весна, рассыпающая щедрые дары. Даже прежние песни, казалось, звучали как-то приглушенно и далеко не весело. Это настроение особенно усилилось после того, как черные буйволы проволокли по улицам Флоренции колесницу Смерти, напомнившую всем о тщете и суетности этой жизни.
Дальше – больше: на улицах Флоренции появились люди в белых одеждах, которые публично каялись в своих прегрешениях и призывали к этому других. Их становилось все больше, и в основном это была молодежь, которая вдруг потребовала отказа от роскоши и лжеучений. В народе они получили прозвище «пьяньони», то есть «плакс». Сначала на них смотрели с недоумением и насмешками, но постепенно чувство беспокойства, распространяемое ими, стало затрагивать все больше и больше народа. Церкви были заполнены людьми, спешащими искупить свои грехи. И ко всему прочему распространился слух о том, что Иннокентий VIII собирается ввести святую инквизицию, которая будет расследовать преступления против веры и сурово карать отступников и еретиков. Было над чем задуматься. В доме на виа Ларга все реже собирались философы, и в этом была повинна не только болезнь Лоренцо, терзавшая его все сильнее. Теперь в ней видели проявление гнева Господнего. Марко Веспуччи недолго хвастался картиной Сандро – ее пришлось убрать подальше от посторонних глаз. Купцу при нынешних обстоятельствах не пристало кичиться приверженностью языческим богам. Не состоялись в этом году и ставшие традицией чтения Платонова «Пира» – хотя в этот день члены академии и собрались у Лоренцо, но свой диспут посвятили темам более благочестивым.
Поворот горожан к Богу, конечно, не мог пройти мимо внимания Синьории – ей тоже нужно было что-то предпринимать, чтобы показать свою приверженность Церкви. Было решено украсить зал приемов в палаццо Веккьо изображением Мадонны, дабы все входящие в этот зал – будь то свои горожане или послы из других краев – видели, что Синьория, несмотря на все распространяемые о ней зловредные слухи, пребывает в лоне благочестия и истинной веры, что она всецело полагается на защиту святой покровительницы города. Этот замысел не мог быть осуществлен без благословения Лоренцо, и конечно же он одобрил его. Он же назвал и исполнителя этого замысла – Боттичелли, кто же еще? Те, кто видел в доме Великолепного «Мадонну Маньификат», не колебались в выборе – Синьории нужно нечто подобное. Заказ был почетным, он закреплял за Сандро неофициальное звание первого живописца города и давал ему возможность искупить ту вину, которую он принял на себя, согласившись выполнить греховное желание Лоренцо ди Пьерфранческо. Никто не высказывал никаких пожеланий, никто на этот раз не учил его, как следует писать; ведь здесь ему не было равных и никто из флорентийских живописцев не мог быть ему конкурентом. Он принял этот заказ с великой радостью.
Работая над тондо, которое впоследствии получило название «Мадонна с гранатом», Сандро стремился воспользоваться всем тем, чего он достиг, выполняя заказы неоплатоников. Другое исполнение вряд ли могло понравиться Лоренцо – он ведь сам назвал образец, которому Сандро должен был следовать. Мадонна с младенцем окружена ангелами, читающими Книгу судеб и держащими терновые венцы, переплетенные розами – символы будущих страданий Христа. О том же, как и в «Мадонне Маньификат», напоминает гранат в руке младенца.
Эта картина вряд ли добавила что-либо новое к тому, чего он достиг. Но в ней появилось нечто, лишавшее ее той светлой атмосферы, которая чувствовалась в «Мадонне Маньификат». Это пока еще не было возвращением к живописи, существовавшей до фра Филиппо, которое столь явственно чувствовалось в его «Мадонне с двумя Иоаннами», но уже не имело ничего общего с «Рождением Венеры». Это чувствовалось, но было пока каким-то неуловимым, словно набежавшая на картину тень из прошлого. Писал он свое тондо не спеша, тщательно обдумывая каждую деталь. Ведь эта картина была обречена на долгую жизнь – так он, по крайней мере, думал. Находясь в зале приемов Синьории, она еще долго после его смерти будет повествовать о нем и о его мастерстве.
1487 год изобиловал событиями, которые отвлекали его от этой основной работы, заставляли прерываться, а потом снова входить в соответствующее настроение, столь необходимое для живописца. Лоренцо, как всегда смотревший далеко вперед и, видимо, чувствовавший приближение своего конца, решил устроить судьбу своих детей. На осень были назначены сразу две свадьбы: Пьеро должен был взять в жены Альфонсину Орсини, а дочь Великолепного Маддалена соединялась браком с Франческетто Чибо, незаконным сыном папы Иннокентия. Орсини поддерживали дружеские отношения с неаполитанским Фердинандом, а Чибо, естественно, гарантировал не менее дружеские связи с Римом.
Лоренцо по-прежнему был силен в политических расчетах, и, пожалуй, даже тяжелая болезнь не в силах была подорвать его способности. Свадьба Маддалены должна была состояться в Риме, но это отнюдь не означало, что флорентийские живописцы оставались без заказов и различных поручений. Опять Боттичелли и его коллеги были заняты по горло, подготавливая свадебные торжества для детей Лоренцо. В конце лета супруга Великолепного Кларисса вместе с Маддаленой отправилась в Рим, чтобы осуществить там последние приготовления к свадьбе. Никто не отговаривал их, не предупреждал, что это время года особенно гибельно для тех, кто отвык от римского климата. Случилось непоправимое – Кларисса тяжело заболела. Но на это обстоятельство мало кто тогда обратил внимание, ибо Флоренция всецело была поглощена другим событием, гораздо более важным для города, чем недомогание нелюбимой супруги Великолепного – флорентийцы отвоевали Сарцану. Весь год велась борьба за нее, и вот в июне, когда Лоренцо лично отправился к войскам, крепость была взята. Возвращение Великолепного во Флоренцию праздновалось как большой триумф. Пришлось украшать городские улицы и площади сообразно чести великого триумфатора.
Участие Сандро в подготовке триумфа Лоренцо и свадеб его детей не помогло заделать ту трещину, которая пробежала в отношениях между ним и обитателями дома на виа Ларга. Он все больше отходил от них, и теперь на столе у него вместо диалогов Платона появились труды блаженного Августина и других отцов церкви. С того дня, как он получил заказ на фреску в Оньисанти, Августин привлек его внимание, и вот теперь он окончательно вытеснил своими трудами весь тот вздор, которым занимались флорентийские философы. Сандро искал в его трудах средство для укрепления своего мятущегося духа, которое не мог найти у Платона.
Как быстро менялись настроения во Флоренции! Тяга к покаянию усиливалась. Триумф Лоренцо по поводу взятия Сарцаны мало что изменил в усиливающемся негативном отношении к тому образу жизни, который он вел и который, по мнению простого люда, был непростительно греховным. Не помогло здесь и то, что Лоренцо стал более внимательным к нуждам церкви и монашеским орденам. В этом видели лишь заигрывание с папой ради того, чтобы тот надел кардинальскую шапку на его младшего сына. Ведь хитрости Лоренцо было не занимать. И даже веселясь на свадьбе Пьеро, гости не скупились на слова осуждения в адрес хозяина.
Сандро усердно читал труды святого Августина и все больше отвергал тот образ жизни, который он вел до сих пор. Конечно, ему не все было понятно в писаниях отца церкви, приходилось обращаться к знающим людям за советами – он всеми силами хотел исправиться, стать на путь истинный. И ему охотно помогали: разве не праздник для церкви, когда еще один заблудший встал на путь исправления и покаяния? Еще на одного сторонника меньше у Лоренцо – ведь это тоже что-нибудь да значит в борьбе за исправление нравов! О нравах сейчас пеклись больше, чем когда бы то ни было. И когда капитул церкви святого Варнавы обратился к Сандро с просьбой написать алтарь, то условия ему были поставлены жесткие – никаких новшеств, все должно быть просто и без украшательства, как у первых христиан! Даже «Мадонна с гранатом», уже висевшая в зале Синьории, его заказчикам казалась неприемлемой. Смущали слишком уж светлые и радостные краски – они мало настраивали верующих на покаяние. Их больше устраивала «Мадонна с двумя Иоаннами», которую сам Сандро считал неудачной. Все остальное они решительно отвергали, так как оно вошло в практику при Медичи, а стало быть, искажало истинную веру. Но Сандро согласился без всяких колебаний, тем самым отрезая себя от прошлого и прежних друзей.
Да, с ним тоже происходили перемены. Овладевшие им беспокойство и неуют стали заметны в его произведениях. В линиях, мастером которых он некогда был, стала появляться какая-то изломанность, краски будто потускнели, в его картины помимо воли самого автора вторгался мрачный колорит. Покоя и плавности движений в написанных им фигурах уже не было, усилилась тяга к неестественным жестам, долженствующим изображать сильные чувства. Говорят, что душевное состояние художника получает отражение в его картинах, и это в полной мере подтверждали работы Сандро, написанные им в ту пору, когда он отошел от прежних друзей и начал усиленно читать творения Августина. Работа над алтарем шла трудно, ибо она творилась на переломе времен, столь существенном для истории Флоренции и всей Европы. И хотя в это же самое время росла надежда на то, что скоро произойдут изменения к лучшему, на душе было тревожно и будущее рисовалось ему в совсем нерадостных красках.
Еще менее лучезарным оно казалось в доме на виа Ларга. Кларисса так и не смогла оправиться от болезни и по-прежнему оставалась в Риме. Во Флоренции долгое время ходили слухи, что она просто сбежала от мужа под опеку своего знатного семейства, но слухи оказались ложными – она действительно была тяжело больна и умерла в следующем 1488 году. Болезнь продолжала терзать и самого Лоренцо. Но даже не она сильнее всего удручала Великолепного. Его больше мучило другое: Пьеро, которому он, видимо, уже очень скоро должен был передать управление делами рода Медичи, явно не подходил на эту роль, и его отец видел это лучше всех остальных. Во Флоренции, где теперь во всем видели перст Божий, во всех этих бедствиях рода Медичи усматривали наказание Господне за все те грехи, которые были совершены Лоренцо. Сандро временами мучила совесть, что в это трудное для Великолепного время он отступил от него. Но, видимо, действительно слаб человек – прежде всего он думает о самом себе и спасении собственной души.
Согласившись на условия, которые обеспечивали ему новый заказ, он, конечно, не думал, что берет на себя обязательства, делающие невозможным возвращение к прошлому, что теперь у него не будет той свободы, которую он имел, работая на Медичи, что ему придется все свои поступки соизмерять с мыслью о том, что о нем могут подумать не в меру благочестивые заказчики. Новое положение, в котором вместе с ним оказались и другие живописцы Флоренции, вынужденные втискивать свое творчество в определенные рамки, обременяло его коллег. Некоторые уже присматривали себе место в других городах. Покинул Флоренцию Филиппино Липпи – он отправился в Рим, чтобы расписывать капеллу Караффи в Санта-Мария сопра Минерва. Что ни говори, этот заказ был выгоден для человека, обремененного большой семьей, и Рим, который при папе Иннокентии продолжал украшаться, манил к себе многих. Но вряд ли флорентийские художники стали бы искать счастья в чужих краях, если бы не предчувствовали, что в скором времени им придется трудно в родном городе. Сандро словно не видел всего этого – то ли потому, что слишком углубился в вопросы веры, застилающие ему взгляд на происходящее, то ли просто продолжал хранить верность родному городу.
Написание картины для алтаря церкви Святого Варнавы заняло гораздо больше времени, чем он предполагал, и дело было не только в ее огромных размерах, но и в том, что непреклонная воля заказчика сковывала его кисть. Было трудно возвращаться к стилю, который он давно уже оставил позади, а вернее, вообще никогда им не пользовался. На ум ему сами собой приходили некоторые детали из недавнего прошлого. Вот два ангела раздвигают тяжелый темно-красный занавес, обрамленный горностаем, перед сидящей на троне Мадонной, будто собираются дать представление. Так обычно начиналось действо на сцене в доме на виа Ларга. Два других ангела демонстрируют зрителям гвозди и терновый венец – символы Христовых мук. Конечно, это была не столь уж изощренная символика – он был способен и на большее – но от него требовали простоты и понятности, так что сойдет. На левой стороне картины Сандро поместил святого Варнаву, поднявшего руку для благословения и повернувшегося к святому Августину, который вроде бы и не обращает на него никакого внимания, так как сосредоточенно пишет что-то в своей книге. Рядом с Августином стоит святая Екатерина, которая взирает на Марию. Справа расположилась группа святых – Иоанн Креститель, Игнатий и архангел Михаил. Никаких отклонений от строгой симметрии – и никакой жизни. Все неестественно, зажато, сковано. Сандро словно задался целью написать картину, в которой ничего бы не оставалось ни от его прежнего стиля, ни от всех достижений флорентийских художников.
Но все-таки работа над алтарем захватила Сандро, как захватывает стремление создать что-то новое, отклоняющееся от прежнего. Жаль, конечно, что это новое он искал в уже преодоленном. Его отдаление Лоренцо воспринял спокойно – уж он-то знал неверность человеческой натуры. К тому же у него и так хватало забот, чтобы беспокоиться о состоянии духа живописца. Сначала свадьба Пьеро, потом посыпавшиеся словно из рога изобилия несчастья: смерть жены и дочери Луиджины, обострение наследственной болезни, которую бессильны были излечить самые искусные врачи. Но никто не снимал с него городских дел, и все ожидали от него правильных решений, хотя и поносили при этом на всех перекрестках. Такова несправедливость жизни!
Сандро пытался оправдать свое отдаление от Лоренцо тем, что ему в гораздо большей степени приходится считаться с отношением к нему горожан. Великолепный при всей критике, обрушивающейся на него, все-таки остается Медичи, и этого у него никто отнять не может. При случайных встречах с прежними друзьями Сандро чувствовал, что и их охватило какое-то беспокойство, что Платон и у них отошел на задний план, что многие из них также обратились к трудам отцов церкви, пытаясь найти в них объяснение происходящему. Лоренцо с его безошибочным инстинктом чувствовал, что на сей раз речь идет о гораздо большем, чем недовольство его образом жизни. Подобное недовольство его предки и он сам в большинстве случаев успешно устраняли, потакая толпе, подкупая ее празднествами и зрелищами. Сейчас происходило нечто другое. Многие стали искать примирения с Церковью, даже Пико делла Мирандола, труды которого порицались Ватиканом, встал на этот путь и готов был отказаться от прежних «заблуждений». Новые веяния в Риме давали основания предполагать, что Церковь рано или поздно исправится и отбросит прочь все то, что отталкивало от нее верующих. Все теперь жили в предчувствии, что вот-вот что-то должно случиться – то ли светлое и радостное, освобождающее всех от какого-то чудовищного гнета, то ли темное и страшное, как грозные видения Апокалипсиса.
Неслучайно Сандро, прервав на время работу над алтарем для церкви Святого Варнавы, написал «Благовещение». В картине в соответствии с новыми требованиями не было ничего лишнего: почти пустая комната с виднеющимся за окном садом. В нее стремительно врывается ангел, упавший на колени перед Марией, которая в испуге отшатнулась от конторки с открытой на ней книгой и одновременно наклонилась к ангелу, чтобы услышать то, что он ей скажет. Многие в городе ждали благой вести о том, что скоро все изменится к лучшему, наступит покой и страсти улягутся. Это и пытался отразить Сандро в своей картине. Но от других его произведений, в том числе и от алтаря святого Варнавы, эта картина отличалась тем, что в ней самой покоя как раз и не было – наоборот, чувствовались какие-то неустойчивость и смятение. В этом, пожалуй, и можно было обвинить Сандро, ибо тема Благовещения всегда писалась живописцами без всяких там драматических жестов. Но упрекать его в этом было некому, все были заняты своими делами, и в душе у многих было такое беспокойство, что до предчувствий других не было дела.
Неизвестно, что вдруг породило страх перед будущим у граждан пока еще благополучного города Флоренции. Пресловутая склонность горожан верить разного рода предзнаменованиям, столь поражавшая иноземцев? Пророчества, что вот-вот сбудутся предсказания Апокалипсиса? Деяния пап и их присных, порочащие Церковь, которая должна была печься о душах пасомых? Родившись где-то в низах, среди ремесленников в беднейших приходах города, страх ширился и постепенно захватывал и тех, кто, казалось, не верил ни в Бога, ни в дьявола, преклоняясь перед языческими философами и поэтами. Лоренцо начал слагать хвалебные гимны Господу, зиждителю и повелителю Вселенной. Фичино будто потерял интерес к своей академии и реже стал взывать к авторитету Платона для подкрепления своих тезисов, а его вилла перестала быть прибежищем «еретиков» всех мастей. Полициано сожалел о написанных в молодости стихах и при случае заявлял, что с радостью собрал бы их и сжег; впрочем, ему верили меньше всех новообращенных. Даже мудрейший Пико вдруг заявил, что отвергает поэзию, ибо, как он убедился, она лишь развращает души. Флоренция будто очнулась от чар, доселе насылавшихся на нее «идолопоклонниками», и готова была броситься в противоположную сторону, покаяться и понести заслуженное наказание.
Исподволь страх вполз и в мастерскую Сандро: смех и шутки стали редкими – не только потому, что число заказчиков резко убавилось, ибо воспоминание о том, что некогда он ревностно служил «идолопоклонникам», теперь отпугивало многих от дома на виа Нуова. Может быть, Сандро и не так грешен, как его ученые друзья, но лучше на всякий случай держаться подальше. Однако если быть откровенным, не только это лишало Сандро заказчиков: любителей античности в городе пока еще хватало. Однако стремление Сандро оживить прежнюю манеру письма, существовавшую до Джотто, было им непонятно: если живописец решил потрафить вкусам тех, кто возмечтал жить в прошлом, заниматься самобичеванием и рядиться ради спасения грехов в домотканые холсты, а не в бархат, то им с ним не по пути.
Оказалось, что недоброжелателей у Сандро немало, и теперь трудно было предугадать, с какой стороны можно ждать удара. Поэтому были все причины опасаться, что его «Мадонна с шестью святыми» может быть отвергнута, несмотря на его старания избежать всего, что можно было бы расценить как нарушение канонов церковной живописи. В его понимании они сводились к тому, чтобы выражение лиц было как можно постнее, одеяния как можно беднее, а колорит как можно мрачнее, ибо светлые краски, как он слышал, навевают верующим не покаянные, а игривые мысли. Трудно ломать себя, но, кажется, он все-таки преуспел: работа была в конце концов принята, более того, выражено пожелание, чтобы он написал еще четыре картины – разумеется, меньшего формата, – повествующие о жизни и деяниях святого Варнавы.
Будь это раньше, он поблагодарил бы заказчика и без промедления взялся за кисть, зная, что во время работы его посетят Божественное вдохновение или, на худой конец, сестрицы-музы. Но сейчас разумнее было поостеречься: для вдохновения или муз ныне оставалось мало простора, ибо было введено правило, что любая картина, предназначенная для церкви, нуждалась в одобрении не только дарителя или заказчика, но и теолога-эксперта. Может, и существовали подробные жизнеописания святого Варнавы, но Сандро они были неизвестны. Что касается Нового Завета, то там живописец вычитал не так уж много, чтобы позволить фантазии разыграться в допустимых пределах: Варнава сопутствовал апостолу Павлу, вместе с ним основал церковь в Антиохии и был побит камнями – вот, пожалуй, и все.
Раньше этого было бы достаточно для четырех картин, но теперь художнику приходилось осторожничать – а Сандро вдвойне, – поэтому он избегал каких-либо композиций, рассказывающих о драматических событиях, передающих движение или переживания, ибо здесь таился простор для подозрений «ревнителей веры». Одному не понравится выражение лица, якобы не соответствующее святости момента, другому жест, третьему еще Бог весть что, и этого достаточно, чтобы перечеркнуть весь многомесячный труд. И без того в мастерской пылилось немало работ, от которых отказались заказчики, предпочитавшие не дразнить гусей. Учитывая, что денег и без того было в обрез, рисковать не стоило.
Это был один из немногих случаев, когда Сандро отказался от разработки новой для него темы: Варнаву он рисовать не будет, так как не считает себя способным должным образом отразить деяния святого. Вместо этого он предлагает храму четыре деяния из жизни блаженного Августина. Здесь он больше чувствовал себя на коне: с тех пор как он работал над фреской для Оньисанти, он прочитал почти все труды отца церкви и немало из того, что о нем было написано. «Исповедь», которая теперь заняла почетное место на его книжной полке рядом с Дантовой «Комедией», он перечитывал не раз, пытаясь найти опору в борьбе с былыми увлечениями «язычеством». Августин как-то успокаивал: ему ведь тоже пришлось преодолевать влияние «совратителей с пути истинного», но в конце концов он вышел победителем, Предложение рассказать о нем было еще одной попыткой укрепить себя в вере, глубже постигнуть христианское учение. И оно – к его великой радости – было принято. А начал он серию с того, над чем сейчас билась его мысль. Существует легенда: Августин, гуляя по берегу моря, увидел мальчугана, переливавшего воду из залива в вырытую им в песке ямку. Столь странное занятие привлекло внимание святого и побудило его задать вопрос, что, собственно говоря, мальчик делает – ведь море перелить невозможно. На это он получил ответ: «То же, что и ты! Ты своим слабым умом пытаешься постичь непостижимое, как я – перелить море».
Все они походили сейчас на святого Августина, пытаясь разгадать Божий промысел. Впрочем, 1489 год выдался на редкость спокойным. Может быть, впереди их не ожидало ничего страшного? Но нечто будто витало в воздухе, и Флоренция не была уже такой же, как прежде. Может быть, именно это затишье волновало флорентийцев, которые тем и отличались, что, не переживая невзгод реальных, терзались опасностями мнимыми – обязательно должны прийти мор, голод и смута, предсказанные в Апокалипсисе. До ожидаемого в 1500 году светопреставления оставалось еще целое десятилетие, но появлявшиеся во все большем числе пророки всех мастей, обещая его наверняка, призывали отречься от всего богопротивного и покаяться в грехах. И прежде в город приходили ревнители веры со своими пророчествами, но их или встречали насмешками, или же, выслушав и проводив с почетом за городские стены, возвращались к прежнему образу жизни.
Но сейчас было иначе – проповеди могли упасть на подготовленную почву, беда стояла у порога. Как ни скрывали обитатели палаццо на виа Ларга состояние здоровья его владельца, но в городе ни для кого не было тайной, что оно ухудшается ото дня ко дню. Будь иначе, зачем вызывали из Пизы врача Лоренцано, о котором поговаривали, что он при желании может оживить и мертвого? Почему Великолепный перестал бывать в Синьории и отказывается принимать послов, наезжавших во Флоренцию, если это его святая обязанность? Вскоре флорентийцам стал известен еще один секрет палаццо. Принимая во внимание тяжкий недуг Лоренцо, папа уважил, наконец, его просьбу: его сыну Джованни была тайно передана кардинальская мантия – правда, с оговоркой, что о возведении его в сан будет объявлено только через три года, когда он достигнет семнадцати лет. Все указывало на то, что смерть Великолепного близка, и он уже приготовился к ней. Кроме новых неурядиц, распрей между именитыми семействами, волнений ремесленной черни и заговоров, его кончина ничего не сулила. Все помнили, как вошел во власть сам Лоренцо, и поэтому уже сейчас сокрушались, что его место согласно традиции должен занять его старший сын Пьеро. В бесконечных пересудах предпочтение отдавалось Джованни как более хитроумному и изворотливому. Зная и того, и другого отпрыска Великолепного, Сандро полагал так же.