Жаль, что усилия пропали даром – «новая манера» никак не прививалась. Нужно было всерьез задуматься о завтрашнем дне. Сейчас в лучшем положении находились те живописцы, которые прирабатывали каким-нибудь побочным ремеслом: содержали мелочную лавку, трактиришко, плотничали или малярничали. Он ничего этого не умел – да и пристало ли первому живописцу Флоренции стоять у прилавка или красить заборы? Ему и так приходилось не брезговать всякими мелочами, как в молодые годы. Но эти поделки много не приносили, средства таяли, а экономить он так и не научился.
Если Сандро, создавая «Благовещение», и правда надеялся на чью-то поддержку, то помощь пришла к нему с другой стороны. Все тот же Лоренцо ди Пьерфранческо, прослышав о его неудаче, пригласил его к себе и предложил вернуться к так и не завершенному проекту – иллюстрированию «Божественной комедии» Данте. Было видно, что прежде чем сделать это предложение, он продумал все до мелочей. Никто – в том числе и самые фанатичные «плаксы» – не смог бы найти что-либо еретическое в этом заказе. Проповеди проповедями, обличения обличениями, но никакой Савонарола не посмеет покуситься на поэму, ставшую флорентийской святыней. Зная въедливый характер Сандро, Лоренцо исходил из того, что теперь тот засядет за книги, пока не разберется во всем до конца. Оплачивать труд он обязался частями по мере его готовности. Иными словами, не оскорбляя самолюбия живописца, он предложил ему помощь, которая могла длиться несколько лет. Ну, а там будет видно. Сандро согласился: все-таки было заманчиво еще раз попытаться взять ту крепость, перед которой он когда-то спасовал. Неужели «Рай» так и не откроется ему?
Не то было время, чтобы откровенно поведать о своих истинных намерениях даже близким друзьям, но из намеков Лоренцо и случайно брошенных им фраз можно было понять, что он не одобряет деятельность приора Сан-Марко, грозившую вырубить под корень все то, что упорно насаждали Медичи. Походило на то, что Лоренцо убедил себя: он должен взять на себя роль продолжателя традиций их прославленного семейства, постараться сохранить, удержать в руках расползающееся и рушащееся наследие. О Пьеро он был невысокого мнения – что с него взять, он не Медичи, а истинный Орсини! Глупости, совершаемые им внутри города и вне его, вряд ли доведут до добра. Он так и остается несмышленышем, к тому же опьяненным призрачной властью. То, что происходит сейчас, вероятно, заставляет Лоренцо переворачиваться в своей гробнице!
Многие опасности витали в воздухе, и не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: Флоренция лишалась своих прежних союзников и еще больше подзадоривала своих противников. Не Пьеро и не Савонарола был сейчас нужен ей, а такой хитрый, цепкий и дальновидный политик, как Козимо или Лоренцо. 3 июля 1492 года исполнилось еще одно пророчество фра Джироламо: умер папа Иннокентий VIII. Перед лицом смерти благочестие изменило ему, и в Италии ходило много страшных слухов о его стремлении продлить жизнь путем омоложения: он якобы питался лишь материнским молоком, принимал ванны из крови зарезанных детей, не считал святотатством обращаться за помощью к некрещеным евреям и маврам. Все это казалось невероятным, но могло быть и правдой – папы на все способны, так говорил Савонарола.
Флоренция не испытывала особой печали по поводу смерти Иннокентия – он никогда не был ее искренним другом. Хуже было то, что кардинал Джованни Медичи умудрился сразу же оскорбить нового папу – горделивого испанца Родриго Борджиа, принявшего имя Александра VI в честь древнего македонского завоевателя. Тем самым папа давал знать о своих планах: предполагалось, что он объявит новый крестовый поход против неверных. То, что новый папа был избран в результате беззастенчивого подкупа кардиналов, не составляло тайны, но нечего было трубить об этом на весь белый свет, как делал Джованни, прославляя свою неподкупность. Мало того, он заявил: мы сами залезли в пасть хищному волку, которого нужно уничтожить немедленно, чтобы не случилось беды. После этого на всяких планах заручиться расположением нового папы можно было поставить крест.
Дальше – больше: потомки словно задались целью разрушить все, что досталось им от предков. Козимо на смертном одре завещал Флоренции: что бы ни случилось, она должна сохранять добрые отношения с Миланом. Будь у Пьеро хотя бы толика ума, он бы согласился с предложением герцога Лодовико Моро направить в Рим на празднества по случаю избрания папы единую делегацию от Милана, Флоренции и Неаполя. Даже глупцу было бы ясно: это предупреждение Александру не затевать свары с союзом трех крупнейших государств Италии. А что вышло? Фердинанд Неаполитанский заявил: о союзе с Миланом не может быть и речи, и вообще он за то, чтобы устранить от власти узурпатора Моро, свергнувшего своего племянника Джан Галеаццо. Пьеро потянулся за ним: он желает послать от Флоренции самостоятельную делегацию, да такую, чтобы она своим блеском и пышностью затмила миланскую. Лодовико, пожав плечами, ответил, что в таком случае он будет искать новых союзников за Альпами.
Кем окажется этот союзник, знали все – герцог прямо указал на Карла VIII, короля французов. После смерти Рене Анжуйского, случившейся десять лет назад, права Анжуйской династии на неаполитанский престол якобы перешли к нему. И с кем же в итоге осталась Флоренция? Милан против нее, Неаполь, который и раньше не питал к ней особых симпатий, далеко и в друзья не напрашивается. Рим вообще можно списать со счетов, да и Савонарола был бы против дружбы с ним. За какие-нибудь полгода-год этим Орсини удалось развалить все.
За заказ Лоренцо ди Пьерфранческо Сандро принялся сразу же, но на свою беду начал с «Рая». Опять гордыня одолела: неужели он так туп, что не может осилить богословия, если уж Платон оказался ему по плечу? Он явно переоценил себя, столкнувшись с той же проблемой – в этой части поэмы нет никакого действия, кроме скольжения Данте в сопровождении Беатриче из одной небесной сферы в другую и встреч со святыми, объясняющими постулаты истинной веры, которые невозможно выразить средствами живописи. В голову ему неожиданно приходили размышления, не имеющие никакого отношения к тому, над чем он сейчас бился. Например, как, достигнув глубин Земли, девятого круга Ада, Данте начал свое восхождение к Чистилищу и Раю, не повторив уже пройденный им путь? Ведь Сандро, как и большинство его современников, исходил из того, что Земля плоская. Ему было известно, что и богословы, и геометры, и астрономы пытались по-своему объяснить этот поворот, но понять этого он не мог. А сколько потайных туманных мест еще впереди! Отбросить их и писать только то, что ясно? Нет, он все-таки хотел докопаться до сути. Лоренцо угадал правильно: он обеспечил Сандро работой и помощью надолго.
Однако ученые занятия пришлось прервать: жизнь снова вторглась в его планы. Немного поболев, умер брат Джованни, которому уже перевалило за семьдесят. Этот 1493 год вообще был богат на смерти; многие из тех, кого он знал, ушли в мир иной, Сандро никогда не предполагал, что смерть брата принесет ему столько забот. На него сразу обрушились все житейские хлопоты, которых он, «птичка Божия», всегда стремился избежать. Согласно предсмертной воле Мариано в случае смерти старшего брата дом и прочее имущество, принадлежавшее ему, переходило к следующему по старшинству сыну с обязательством последнего позаботиться о семье усопшего. С этим особых затруднений не возникло, никто с ним судиться не собирался, так как брат вкладывал имеющиеся у него деньги в непреходящие ценности – дома и земельные участки; так поступали многие, включая и самого Лоренцо Великолепного. В одно из этих владений и перебралась супруга Джованни с детьми – ее-то ничто не привязывало к дому на виа Нуова, который для Сандро был семейной святыней. Что касается заботы о них, то пока что они удовлетворились не столь уж большой суммой, а в будущее Сандро старался не заглядывать.
Сложнее было с младшим братом Симоне, который, еще в молодые годы занявшись коммерцией, отправился странствовать по Италии. Ему нужно было выделить его часть или сберечь ее до его возвращения, если таковое состоится. Его следы затерялись: по одной версии, он пребывал в Риме, по другой – в Неаполе, по третьей – его вообще уже не было в живых. Перед смертью Джованни начал его разыскивать, но не довел начатое до конца. Поиски брата стоили больших денег, но волю родителя следовало исполнить. Но даже это не столь угнетало Сандро, как свалившиеся на него хлопоты по хозяйству: слуги, провизия, дрова, уборка мусора перед домом, выплаты городским властям, погашение накопившихся долгов. Брат как-то шутя справлялся со всем этим, а Сандро только предстояло постичь эту науку – какие уж тут ученые трактаты!
И надо же так случиться, что домашний уклад семейства Филипепи рухнул как раз в то время, когда в самом городе все рушилось и разваливалось под натиском неистовых проповедей Савонаролы и следующих одна за другой глупостей Пьеро. Не было никакой возможности целиком отдаться работе, приходилось думать о других вещах.
Глава девятая
День гнева
Флоренция походила на корабль, потерявший рулевого. Пьеро метался из стороны в сторону: то искал примирения с папой, то брался за поиски союзников, чтобы бороться с ним. Во всем этом сказывалось влияние семейства Орсини, которое, испокон веков враждуя с папами, время от времени пыталось наладить отношения с ними. Маневры Пьеро раздражали флорентийцев, которые никогда не питали особой приязни к Ватикану, а сейчас, под влиянием проповедей фра Джироламо, – тем более. В городе было мало желающих вдруг ни с того ни с сего раскрыть объятия сластолюбцу и убийце, обманным путем захватившему престол святого Петра и плевать хотевшему на Церковь, если она не приносила ему денег и власти. Заигрывания Пьеро с Александром VI порицались и отвергались. Но ослепленный властью наследник Лоренцо лез напролом. Он пропустил мимо ушей очередную проповедь Савонаролы, а именно к ней стоило бы прислушаться и сделать выводы, ибо фра Джироламо, обрушив в очередной раз на Александра поток брани, впервые заговорил о «биче», приготовленном Господом для изгнания христопродавцев из храма.
«Бич Божий» – так молва нарекла Карла VIII. Вести, приходившие во Флоренцию из Парижа – информаторы, которых еще Лоренцо насадил по всей Европе, не дремали, – сводились к тому, что французский король готовится к походу на Неаполь. Истинные цели этого предприятия простой народ приукрасил выдумкой, что Карл избран Богом, чтобы изгнать Антихриста из Ватикана, способствовать избранию «истинного папы», а заодно и очистить всю Италию от тиранов. Теперь об этом поведал «городу и миру» сам Савонарола!
Если Пьеро сам не понял, что скрывалось за словами монаха, то ему быстро подсказали, что проповеди неистового приора рано или поздно приведут к краху дома Медичи. Недовольство накапливалось, и достаточно малейшего повода, чтобы оно вырвалось наружу, как это не раз бывало во Флоренции. И Пьеро решился на шаг, которого избегал отец: под предлогом, шитым белыми нитками, он отослал Савонаролу в Болонью с тайной надеждой, что ему не позволят возвратиться в город. Фра Джироламо без пререканий согласился. Он-то смотрел значительно дальше, чем заносчивый правитель, и предвидел, чем кончится вся эта непродуманная затея. Во Флоренции сразу же усилилось брожение, и то, что дело принимает скверный оборот, стало ясно даже для такого неумелого политика, как Пьеро. К своему удивлению, он обнаружил, что народной любовью он не располагает, надежных помощников у него нет, а если у Медичи и остались сторонники, то на них положиться нельзя. Савонаролу пришлось вернуть.
Гроза надвигалась медленно, но неотвратимо. На «ярмарке новостей» у стен Синьории поговаривали, что доверенные лица фра Джироламо и некоторых знатных семейств города уже побывали во Франции, чтобы побудить Карла прийти во Флоренцию, избавить ее от «тирана» и помочь построить в ней «царство Божие». Насколько это верно, судить было сложно, ибо, как всем известно, такие дела не делаются в открытую. Поэтому подобным слухам верили далеко не все. Люди пожимали плечами: неужели флорентийцы сами не справятся с каким-то Пьеро, неужели они убоятся головорезов Орсини?
Эти «головорезы», пожалуй, оставались единственной силой, к которой Пьеро мог питать какое-либо доверие. Присвоив право набирать телохранителей, предоставленное в свое время Лоренцо, он увеличил численность своей охраны и поставил во главе ее Паоло Орсини – своего дальнего родственника по материнской линии. Очень скоро от этих охранников не стало житья. Синьория была завалена жалобами по поводу насилий, грабежей, пьяных дебошей, устроенных ими. Пьеро неоднократно предупреждали, что творимые его людьми и от его имени бесчинства могут повлечь за собой печальные последствия, но эти уговоры оставались гласом вопиющего в пустыне. Молодой Медичи не обращал на них внимания: какие там последствия могут быть для правителя, избранного Богом! Может быть, у Пьеро и имелись какие-то способности, но талантом отличать желаемое от действительного он явно не обладал. Управлять таким городом, как Флоренция, ему было не по плечу.
Негодование нарастало. Все ждали предрождественской проповеди фра Джироламо, ибо казалось, что пришло время сбросить тирана. Однако многие были разочарованы: по неведомым им причинам монах воздержался от грозных инвектив против незадачливого, надоевшего уже всем правителя и пошел проторенной дорожкой – излил чашу своего гнева на Александра и римскую курию. Им и досталось в первую голову. Он не пожалел резких слов, чтобы отхлестать тех священнослужителей, которые лишь создают видимость, что служат Церкви, следуют Святому Писанию, блюдут строгость нравов и умеренность, на деле же способствуют тому, что грех стал считаться добродетелью, а добродетель – грехом. Простирая руки к небесам, Савонарола призвал Бога покарать тех, кто пренебрегает исполнением долга, не может и не желает отличать добра от зла, правду от лжи, тех, кому наплевать на заботу о душах пасомых, ибо богатство для них превыше всего. «Нравы, – говорил фра Джироламо, – испорчены вконец. Столпы, на которые опирается нынешняя Церковь, лишь с виду порфировые, на деле же они деревянные. А то, что раньше всего лишь обслуживало богословие – все эти творения поэтов, ораторов, философов и астрологов, – теперь подменило собой Святое Писание. Достаточно посетить дома высоких прелатов Рима, чтобы убедиться в этом: они чтут лишь поэзию и ораторское искусство язычников и не стесняются с пеной у рта доказывать, что души можно спасти, если следовать поучениям Вергилия, Горация, Цицерона и иже с ними. Впрочем, ходить далеко не надо – таких лже-учителей хватает и во Флоренции».
Те, кто недоуменно пожимал плечами, не понимая, почему в столь благоприятный момент Савонарола оставил в покое Пьеро, торопили события. Что такое для приора нынешний правитель Флоренции, если он осилил самого Лоренцо – камушек под кузнечным молотом, подгнившее деревце перед ураганом! Он бил по главным противникам, мешавшим, по его мнению, построить «царство Божие» – по римской курии и «идолопоклонникам», возлюбившим язычество превыше заповедей Христовых. Флоренция загудела как потревоженный дымом рой пчел: «плаксы» были готовы хоть сию минуту идти громить осквернителей веры и новоявленных язычников. На всякий случай Синьория удвоила городскую стражу, но все понимали, что, если гнев народный выплеснется на улицы, она будет бессильна обуздать его. Сандро одолевал страх: еще по 1478 году он знал, сколь неистов флорентийский люд, впавший в ярость; тогда он не различает ни правых, ни виноватых, ни грешников, ни праведников. Здесь будут никчемными любые оправдания – их просто никто не станет слушать. И защиты искать не у кого, так как первые, которые покровительствовали ему, уступили место последним, для которых он всего-навсего живописец, осквернивший свою кисть изображениями языческих идолов.
В глазах истовых приверженцев фра Джироламо Сандро и подобные ему, безусловно, заслуживали того, чтобы их побили камнями. Лишь благодаря другим, более актуальным событиям чаша гнева Господнего не излилась на них. 25 января 1494 года умер, упав с лошади, престарелый король Неаполя Фердинанд. Сбылось третье предсказание Савонаролы – ушел из жизни еще один тиран. Следовательно, теперь нужно было ждать исполнения пророчества о приходе в Италию французского короля для сокрушения Антихриста, засевшего в Риме. Теперь даже сомневающиеся поверили в божественный дар фра Джироламо. Умы флорентийцев только-только успели переключиться на эту проблему, как Пьеро, словно задавшись целью доказать, что для него нет ничего святого и запретного, подбросил новую.
Будь это не нынешний правитель Флоренции, может быть, совершенный им поступок и не вызвал бы такого возмущения – в богатых флорентийских семействах случалось всякое. Но недаром прадед Пьеро завещал всем Медичи блюсти совет Аристотеля «ничего сверх меры»! Флоренция взвилась от негодования, когда в одно прекрасное утро Паоло Орсини по приказу Пьеро заточил в городскую темницу его кузена Джованни ди Пьерфранческо деи Медичи. Это было слишком: во-первых, у Пьеро не было права использовать городскую тюрьму в личных целях, а во-вторых, не в традициях города вовлекать власти в семейные дрязги – их полагалось решать в тесном кругу, а инцидент действительно не имел никакого касательства к делам Флоренции. Начала всё ссора из-за того, что Пьеро на одном из балов стал слишком назойливо приставать к даме сердца Джованни. Слово за слово, тот дал ему пощечину и в результате оказался в тюрьме. Флорентийцы возмутились: Пьеро ведет себя как новоявленный Нерон, которому не помеха узы родства, а тем более законы и традиции города. Настоящий тиран, мнящий, что ему все позволено! Пьеро пришлось оправдываться: Джованни, оказывается, поплатился не за пощечину, а за сколачивание заговора против него и Флоренции. Он-де вел переговоры с французами и предлагал им напасть на республику. Довод малоубедительный и не умиротворяющий накаленные до предела страсти – ведь сам Савонарола нарек Карла новым крестоносцем, бичом Господа, избранным избавить Италию от Александра и вернуть Церкви ее истинное предназначение. Пришлось снова пойти на попятную и освободить кузена.
Доля истины в обвинениях Пьеро, очевидно, была. Готовя поход на Италию, Карл наводнил ее своими соглядатаями, которые шныряли повсюду, в том числе и во Флоренции, вынюхивая, что может ждать французское войско за Альпами. Естественно, они беседовали со многими, кто был связан с политикой и пользовался влиянием, а Джованни был одним из таких людей. Однако обвиняя его в тайных переговорах с французами, Пьеро скорее хотел припугнуть истинных заговорщиков. Опасность грозила ему не со стороны Джованни, который, как бы он ни относился к кузену, не мог предать его в силу принадлежности к клану Медичи да и в правители не лез. Кознями против Пьеро занимались другие люди.
В состав двух делегаций, которые Синьория направила в Лион, где находился Карл, чтобы обсудить с ним вопросы прохода французов через Тоскану и заручиться расположением короля, были (естественно, без ведома Пьеро) включены люди, которые клялись ему в верности, а на деле стремились свалить его: в первую – Пьеро Содерини, во вторую – Пьеро Каппони. Пока другие члены делегаций вели разговоры о том, сколько войск пройдут через флорентийскую территорию и каким образом Карл может оказать поддержку Пьеро для укрепления его власти, эти два посланца при тайных встречах с королевскими советниками говорили прямо противоположное. Они информировали французов, что флорентийцы стремятся избавиться от Пьеро, поэтому Карл поступит разумно, если не станет оказывать ему помощи во время неизбежного народного восстания. Памятуя об интересах республики, заговорщики просили Карла не вмешиваться в предстоящую борьбу, так как флорентийцы сами управятся со своим тираном. А если Карл сочтет нужным поддержать народ Флоренции, он мог бы закрыть в Лионе и других городах филиалы банка Медичи. На первый взгляд такая просьба казалась более чем странной, но по трезвому размышлению все становилось на место: возможно, во Флоренции и возникло бы какое-то недовольство против французов, но оно было бы несравнимо с недовольством против Пьеро, который якобы не сумел найти с королем общий язык.
Переговоры с флорентийцами подтверждали донесения агентов, направленных в Италию: в городе не все ладно, власть Пьеро и его авторитет призрачны, своим неумелым тиранством правитель лишь раздражает подданных. Проповеди Савонаролы, в которых он славит Карла как освободителя, уже подготовили почву, чтобы французов встретили как друзей. Тогда с Флоренцией можно поступать так, как заблагорассудится: она слаба и не окажет никакого сопротивления. Вскоре поступили сведения, что вину за изгнание флорентийцев из французских владений действительно возложили на Пьеро, а закрытие банка в Лионе существенно подорвало его и без того расстроенные финансы. Поползли слухи о предстоящем банкротстве семейства Медичи. В планы итальянской кампании поэтому были внесены изменения: ее стало возможным осуществить уже осенью 1494 года. Перейдя Альпы и пройдя через земли миланского союзника, французы могли зазимовать в Тоскане, а весной будущего года продолжить поход на юг.
Все лето предчувствия резкой перемены в жизни каждого флорентийца витали в воздухе. Сандро, естественно, не принадлежал к числу тех, кто был посвящен во все эти интриги, но прежнее его соприкосновение с большой политикой подсказывало, что происходит нечто серьезное. Разговоры о скором разорении Медичи побудили и его – пока не поздно – забрать все деньги, хранившиеся в их банках, и по примеру других приобрести землю и виллу у ворот города. «Вилла» – громко сказано, на самом деле он стал владельцем небольшого домика и сада, где росли отживающие свой век маслины.
Впоследствии он не пожалел об этом приобретении. В городском доме становилось все труднее работать: поздней осенью 1493 года во Флоренцию возвратился его брат Симоне, которому уже перевалило за сорок. Он действительно был в Неаполе, когда ему стало известно о смерти Джованни, которого он недолюбливал. Теперь ничто не мешало ему возвратиться к родным пенатам, тем более что это сулило неудачливому коммерсанту средства на жизнь. Поселился он в родительском доме, и, откровенно говоря, Сандро на первых порах был рад этому, так как надеялся, что брат снимет с него часть забот. Однако скоро выяснилось, что Симоне не тяготеет к такого рода занятиям. В отличие от Сандро он не был склонен копаться в своих переживаниях и какие-либо сомнения его одолевали редко. Он любил толкаться среди народа, собирать новости, узнавать, кто чем живет и чем дышит. Он быстро разобрался, что происходит в городе, и безоговорочно стал на сторону фра Джироламо. А поскольку Симоне родился не в воскресенье и соли в его голове было достаточно, он без особого труда возглавил «плакс» их прихода, а дом Сандро превратил в место их сборищ.
Слушать проповеди Савонаролы – это одно. Они могут пробудить в душе ненависть или, напротив, желание перестроить жизнь, покаяться в совершенных или мнимых грехах. Другое дело – присутствовать на шабашах его ретивых приверженцев, которые могут привести к прямо противоположному. Если то, что они проповедуют, и есть благочестие, то лучше все-таки оставаться грешником! Пляски с пением переиначенной «Вакхической песни» Лоренцо, которая теперь начиналась так: «Да здравствует Христос, король, вождь и господин, да живет он в наших сердцах!» – походили на радения бесноватых. Их бесконечные угрозы по адресу «осквернителей веры», «пленников тщеславия», «идолопоклонников» побуждали не каяться, а бежать вон из Флоренции, пока еще не поздно – пусть даже в «вертеп пороков», как теперь именовали Рим. Спорить с ними было бесполезно, как вскоре убедился Сандро. Бросалось в глаза дремучее невежество во всем, что они тем не менее с яростью отрицали; они обо всем судили понаслышке. Призывая к царству Божию, не читали даже святого Августина, не говоря о других Отцах Церкви, а из бранимых ими язычников в лучшем случае могли назвать Вергилия, поскольку слышали о нем в начальной школе. По их мнению, достаточно было того, что обо всем этом знает почитаемый ими фра Джироламо, а их дело маленькое: сокрушить нынешнюю Церковь и искоренить всю скверну.
Разве можно было говорить с ними всерьез о «Граде Божьем» Августина, о высокой философии Платона, о стихах Полициано и о поисках флорентийскими живописцами идеалов красоты? Для них существовали только листки с проповедями Савонаролы, которые регулярно вывешивались на стенах домов и церквей. Две напасти терзали «город цветов» – банды Орсини и толпы «плакс», и порой трудно было понять, кто из них несноснее. Жить в городском доме становилось не только трудно, но и опасно: что может взбрести в головы друзьям Симоне, если они вздумают покопаться в его мастерской? Благо, что она пока их не интересовала, да и брат как-то сдерживал их.
Большую часть лета Сандро провел на своей вилле, наведываясь в город лишь для того, чтобы посмотреть, не разнесли ли ревнители веры его мастерскую, и забрать кое-какие книги, рукописи и принадлежности для рисования. В тени старой маслины он предавался размышлениям о том, что сейчас происходит во Флоренции, и о том, что ушло, как он теперь понимал, безвозвратно: второй Лоренцо вряд ли появится на его веку. Что сулило ему ближайшее будущее? Ему настойчиво советовали встать на сторону Савонаролы. А разве он сам не склонялся к этому, питая веру, что фра Джироламо несет спасение? Но после того, что он увидел и услышал в своем доме, у него возникли сомнения в том, что все образуется, если горожане последуют за приором Сан-Марко. Эх, если бы не этот его «ищущий разум», насколько бы все было проще! Зачем ему надо что-то выяснять для себя? Не утверждал ли Екклесиаст, что многие знания приносят многие печали?
Как все-таки тягостно жить, зная, что вот он – конец света и Страшный суд! То, что он близок, говорят многие предвестия. Рассказывали, что в Апулии ночью на небе взошло сразу три солнца и были жуткие молнии и гром, а в Ареццо несколько дней в воздухе пролетали на огромных конях вооруженные всадники и слышались звуки барабанов и труб. Правда, сам он ничего подобного не видел. Над ним бегут обыкновенные облака, торопясь покинуть Флоренцию, как и многие его друзья. И они не рождают у него, как это бывало раньше, никаких образов. Просто рваные клочья, обрывки иллюзий…
Но, может быть, он просто не может видеть то, что открыто другим? Вне всякого сомнения, душу надо спасать, следует покаяться и вести безупречную жизнь. Он понимает тех, кто требует от богачей поделиться с бедными, как поступали первые христиане, он согласен, что люди должны быть равны и жить в братстве и доброжелательстве – он ведь и сам порой завидовал тем, кому позволялось недоступное ему, и тянулся к ним и за ними. Но угодно ли Богу, чтобы ради этого все оделись в рубища и питались акридами? Он с теми, кто призывает очистить Церковь, вернуть ей первоначальную суть защитницы людей и примера благочестия, изгнать из нее любостяжателей, лжецов, двуличных священнослужителей. Таким, как папа Александр, в ней, безусловно, не место. Никакие мирские страсти не должны обуревать тех, кто призван заботиться о спасении душ. Всякий намек на роскошь должен быть изгнан из храмов – но не картины, нет! Ведь даже знающие богословы считают их символами, напоминающими о вере и поучающими тому, как должен поступать христианин.
Вдали от любопытных глаз он перечитывает книги, купленные, когда он тянулся за друзьями и старался постичь мудрецов, живших до Христа. Читает придирчиво, стремясь, как его учили, понять не только явное, но и скрытое. Любой текст, любая картина содержат аллегорию – ее можно увидеть лишь разумом, глаза здесь бессильны. Платон… Сандро не видит, чтобы он, как утверждают, разрушал истинную веру. Аристотель… не он ли признан авторитетом самой Церковью? Лукиан… конечно, есть к чему придраться, но пусть об этом судят более искушенные умы. Боккаччо… разве его «Декамерон», известный каждому флорентийцу, или книги, живописующие подвиги древних мужей и дам, так уж страшны для истинной веры?
Вспоминается святой Августин, предостерегавший христиан от чтения книг язычников, которые могут поколебать нестойкие умы. Но ведь сам святой прилежно читал их, если судить по его творениям, и это не отторгло его от Бога, а привело к нему. Что-то здесь не так – не в этом, видимо, причина упадка нравов. Но в чем? Ему, конечно, не сравняться с Данте, но почему, если живописцы вводят христиан в соблазн, великий поэт воспел Джотто, почему не поместил древних языческих философов и поэтов в ад, а отвел им особое место? Поистине, многие знания приносят многие печали, потому что они ставят неразрешимые вопросы и ум изнемогает в поисках ответа на них. Блаженны нищие духом!
Конечно, он не богослов, он полагается на здравый человеческий разум, и когда громоподобный рык проповедника не повергает в трепет, многое из того, что он говорил, представляется сомнительным. В чем, собственно говоря, его, Сандро, грех? Да, в его жизни, как и у всякого флорентийца, жившего при Медичи, бывало разное, но вряд ли на Страшном суде его будут судить за Мадонн, которые он рисовал для верующих, или за украшение храмов – ведь этим он служил вере. Пусть он писал Богоматерь и святых не в тех одеяниях, как этого требует фра Джироламо, однако у него и в мыслях не было тем самым оскорбить их – просто так было принято. Но рассуждая подобным образом, оправдывая себя, он нет-нет да и ловил себя на мысли, что пытается уйти от главного – от вины за написание кумиров, языческих идолов. Этого не вычеркнешь и никаких доводов в свою защиту не приведешь. Конечно, он может сказать: идеи Платона он понимал как аллегории божественного замысла сотворения мира и взял-то из них одну-единственную – идею красоты. На большее он и не замахивался, не дерзал – ведь было сказано святому Августину: не перелить море в ничтожную ямку в песке.