В те дни, когда было пасмурно или же Бартоломео отправлялся в город, чтобы пополнить запасы съестного и красок, Сандро принимался за чтение Дантовой «Комедии», которая теперь стала его постоянной спутницей. Странно, но теперь она не вызывала у него тех страхов, которые терзали его еще совсем недавно, и он вспоминал о них все реже и реже. Неужели он настолько погряз в грехах, что ему все стало безразлично?
Его покой закончился, когда члены Платоновской академии вспомнили о нем и его фресках и избрали для своих прогулок тропу, ведущую к вилле Торнабуони, а для своих ученых бесед – сад, окружавший ее. Их посещения были обременительны. Каждый раз они находили в уже готовых частях фресок какие-нибудь недостатки: одно они, как оказывалось, не продумали до конца, другое нужно бы изобразить иначе. Но, слава богу, фрески – это не картины, где можно что-либо менять и переписывать бессчетное количество раз! Стена же, оставленная для третьей фрески, по-прежнему пустовала: академики так и не пришли к согласию, что и как на ней следует изобразить. Похоже было, что это вряд ли случится до свадьбы Лоренцо и Джованны.
Изредка на вилле появлялся и Великолепный. В этом году у него почти не было возможности всецело посвятить лето уходу за виноградником, за своими калабрийскими свиньями, испанскими кроликами и сицилийскими фазанами – а ведь этому занятию он предавался с не меньшим восторгом и энтузиазмом, чем политике. Если его друзья восхваляли деревенскую жизнь и сельское уединение больше в подражание древним философам, искавшим уединения, но не особенно разбирались в крестьянском труде, то Лоренцо занимался им всерьез и находил в нем удовольствие. Может быть, поэтому его эклоги, воспевающие сельскую жизнь, звучали более искренне, чем песнопения его друзей. Но сейчас ему было не до эклог. Созданная им система зыбкого равновесия итальянских государств грозила развалиться в любой момент. Заключенному с папой миру он не особенно доверял, примирения с Венецией так и не смог достигнуть. Он серьезно опасался, что то уважение, которое он с таким большим усилием завоевал в родном городе, может растаять, и к его великому сожалению, он ничего не мог сейчас повернуть в лучшую сторону. Смерть матери, неурядицы в собственном доме, вечные недоразумения и ссоры с Клариссой состарили его на несколько лет. А так как беда не приходит одна, то неожиданно его здоровье резко ухудшилось; все явственнее были признаки болезни, которая свела в могилу его отца.
Он все чаще задумывался о судьбе, ожидавшей его детей. Старший сын Пьеро должен был унаследовать все его состояние, встать во главе рода Медичи. Но Лоренцо мало верил в то, что он может продолжить его дело – уж он-то знал буйный и переменчивый нрав флорентийцев! Для этой роли больше бы годился младший сын Джулиано, но ему, согласно традиции, была уготована другая судьба – он должен принять духовный сан. Будь в Риме другой папа, а не Сикст, Лоренцо ничего бы не стоило добиться для Джулиано кардинальской шапки. Но пока об этом приходилось лишь мечтать. Сандро не раз видел, как Лоренцо, прихрамывая и кривясь от боли, прогуливался по аллеям сада с Фичино и Полициано, и, судя по их озабоченным лицам, разговор шел отнюдь не о поэзии и философии. Полициано, воспитавший детей Лоренцо и более чем кто-либо знавший их, обычно после этих бесед хмурился, и обращаться к нему с какими-либо вопросами было абсолютно бесполезно.
Благоприятное время для написания фресок уходило. Приближалась осень, и нужно было думать о том, чтобы поскорее возвращаться в город. Работу на вилле Лемми, видимо, придется завершать после того, как закончится зима. Оставалось, правда, выполнить еще один заказ, порученный ему богатым купцом Антонио Пуччи. Его сын Джаноццо женился на красавице Лукреции Бини, и счастливый отец пожелал подарить молодым картины знаменитого мастера. В ту пору вошло в моду вместо фресок украшать стены комнат съемными панелями, которые в случае необходимости можно было бы переносить в другое место. Их росписью и занялся Сандро, когда ему наскучили бесконечные прения по поводу Венеры.
Начитанный Пуччи выбрал темой будущих картин «Декамерон» Боккаччо, а именно новеллу восьмую из пятого дня – рассказ о Настаджио дельи Онести. Хватило четырех панелей – по одной на каждую стену, чтобы изложить повествование о том, как благородный юноша Настаджио, терзаемый безответной любовью, получил в конце концов свою возлюбленную, дочь равеннского купца Паоло Траверсари. На помощь ему пришло само провидение, дав возможность показать ей, какая печальная участь ожидает тех жестокосердных дам, которые не отвечают взаимностью на пылающую страсть: после смерти их терзают злые псы, а отвергнутые юноши вырывают их сердца, не знавшие жалости.
Был ли у Пуччи повод избрать именно эту тему, Сандро не знал, но он был благодарен купцу за то, что тот оторвал его от высоких материй и на некоторое время спустил на грешную землю. Да и перечитать «Декамерон» после скучной, на его взгляд, «Генеалогии богов» того же автора было одно удовольствие. Какое счастье, что Петрарка удержал Боккаччо, когда тот собирался бросить рукопись этой предосудительной книги в горящую печь!
Работа была выполнена на совесть, добротно. Тот, кто разбирался в живописи, мог бы сказать, что мастер здесь достиг гармонии: светлые тона уравновешивались темными, движение налево – движением направо, горизонтальное развитие действия – вертикально стоящими неподвижными деревьями. Блюстители нравов, конечно, могли бы вновь упрекнуть его в том, что он изобразил обнаженную плоть. Но здесь его оправдывал сам Боккаччо: «Уже почти миновал пятый час дня, и он провел с полмили в лесу, не вспомнив ни о пище, ни о чем другом, как вдруг ему показалось, что он слышит странный плач и резкие вопли, испускаемые женщиной; его сладкие мечты были прерваны, и, подняв голову, чтобы узнать, в чем дело, он изумился, усмотрев себя в сосняке; затем, взглянув вперед, увидел бежавшую к месту, где он стоял, через рощу, густо заросшую кустарником и тернием, восхитительную обнаженную девушку с растрепанными волосами, исцарапанную ветвями и колючками, плакавшую и громко просившую о пощаде».[11]
В написании картин Боттичелли помогали его ученики: в первых трех специалисты различают руку самого известного из них, Бартоломео ди Джованни, в четвертом видят влияние Якопо Селлайо. Но замысел картин полностью принадлежит Боттичелли, соединяя драматизм содержания и спокойное изящество формы. На первой картине изображена погоня рыцаря за его жестокой возлюбленной, невольным свидетелем которой оказался юный Настаджио. Вторая развивает сюжет – рыцарь нагоняет девушку и вонзает шпагу ей в сердце. Тут же нарисовано продолжение истории – девушка вновь оживает, и рыцарь снова бросается в вечную погоню за ней, воплощая нескончаемые терзания отвергнутой любви. На третьей и четвертой картинах действие словно переносится из Равенны во Флоренцию – за накрытыми столами рядом с Настаджио восседают члены семейств Пуччи и Бини, а в центре красуется герб Медичи. Внезапно перед пирующими предстает все тот же рыцарь, расправляющийся с девушкой, и охваченная страхом дочь купца согласилась стать женой Настаджио.
Эта страшноватая история стилизована Боттичелли в духе средневековых миниатюр с их схематическими фигурами и яркими красками, почти лишенными полутонов. Однако все законы перспективы соблюдены, а эмалевая яркость цветов вполне соответствует старомодной назидательности притчи Боккаччо. По случаю свадьбы Сандро попросили также расписать несколько ларей-кассоне. Может быть, и не пристало столь известному живописцу, как он, заниматься такими пустяками, но он согласился – Пуччи платили хорошие деньги, которые были не лишними для живописца, тратящего их с небывалой легкостью. Росписи ларей не сохранились, как и многие другие произведения, выполненные Боттичелли в это самое плодотворное для него десятилетие с 1480 по 1489 год. Среди них были «Паллада в натуральную величину на гербе с пылающими факелами», «весьма изящная фигура Вакха» для дворца Медичи на виа Ларга и многое другое – все поглотило беспощадное время.
Работа над фресками, чтение Боккаччо и выполнение нескольких мелких заказов, которые ему пришлось взять, чтобы расплатиться с накопившимися долгами, несколько отвлекали Боттичелли от раздумий о том, что же в конце концов происходит в мире, почему он погряз в грехах до такой степени, что даже в действиях папы Сикста многие не находят ничего предосудительного. Было похоже на то, что он, как человек, уставший бороться и размышлять, полностью подчинился судьбе и теперь с каким-то отчаянным безразличием плыл по течению. Возможно, это происходило оттого, что ему никогда не хватало ни силы воли, ни решимости, и он легко поддавался чужому влиянию. В этом его упрекали не только покойный Мариано, но и друзья. Но все-таки желание понять, разобраться, где же истина, жило в нем и время от времени пробуждалось от кажущейся спячки. Иначе чем можно было объяснить то, что он стал чаще гостить в доме Фичино, где продолжались споры о Боге и о предназначении человека?
Когда он слушал рассуждения о том, что философская истина пока еще не постигнута полностью, а христианство в лучшем случае находится на полпути к ней, он готов был поверить, что все его терзания происходят именно от непонимания и незнания этой истины. Если уж лучшие умы Флоренции говорят об этом, то что же остается делать ему, сыну простого кожевника, всегда считавшему, что Библия – это истина в ее завершенном виде. Может быть, правы его друзья: в диалогах Платона, которого они рассматривали как предтечу христианского учения, содержится немало полезного и далеко не языческого. Но хотя он теперь стал лучше понимать, о чем спорят и говорят собравшиеся за столом философы, Платона он так и не постиг до конца. Трудно было понять, о чем все время спорит его Сократ, который сбивает с толку своих слушателей, заставляя верить в то, что они вначале отвергали. Так же часто случалось и с ним: он шел к Фичино с ясным представлением о том, что ему надо сказать, а уходил с сумбуром в голове. Казалось, основная цель этих философов состоит в том, чтобы окончательно все запутать и опровергнуть очевидное. Сократовская логика, которой восторгался Фичино, для него оставалась недоступной. И так ничего не понятно в этой жизни, а тут ставится под сомнение все!
Ближе ему были рассуждения неоплатоников о красоте. Он даже был готов смириться с тем, что ее якобы можно выразить в цифрах, в их соотношениях, хотя это скорее было задачей Леонардо – тот любил копаться в подобных вещах. Сандро тоже немного разбирался в учении Пифагора, к которому был подготовлен учением флорентийских живописцев о пропорциях. Но гораздо большее впечатление на него произвело утверждение Платона о существовании мира идей, которые он представлял в виде каких-то колеблющихся, бестелесных, зыбких теней. В этот мир он был готов поверить без оговорок, согласиться с тем, что именно он порождает в его голове те образы, которые он потом переносит на свои картины. Почему-то этот мир ассоциируется у него с теми миниатюрами, которые он видел в библиотеке Лоренцо в старых рукописях, а еще с образами, созданными Данте в его бессмертной «Комедии».
Может быть, правы те, кто утверждает, что древние греки–к примеру, тот же Апеллес, картин которого никто не видел, но все утверждают, что они были совершенны, – знали, что такое красота, потому что были ближе ко дню творения. Если это так, то прав Фичино, который требует, чтобы живописцы, изображающие мир древних, внимательно изучали все то, что осталось от этого мира. И Лоренцо ди Пьерфранческо настаивает на том же. Но все-таки его больше влекли к себе бестелесные зыбкие идеи Платона, чем пышущие силой и здоровьем фигуры, оставшиеся от древних и выставленные для изучения и подражания в саду Медичи. Споры велись и по поводу того, что на своих фресках он обрядил Граций в флорентийские одежды, каких в древней Греции не было. Но здесь он одержал верх. Было бы глупо изображать обнаженных женщин на фресках, открытых на всеобщее обозрение. Это могло бы привести к большим неприятностям. Говорят, что крестьяне воспринимают греческих богинь как распутных горожанок, но, может быть, так оно и лучше в нынешнее неспокойное время.
Праздником для Платоновской академии были те дни, когда во Флоренцию наезжал молодой граф Джованни Пико делла Мирандола. Похоже, что он вносил свежую струю в жизнь академиков, наизусть знавших мысли и аргументы друг друга. Пико поворачивал все их дискуссии в совершенно неожиданных направлениях. Общение с ним было небезопасно: в Риме давно уже присматривались к нему, поскольку многое из того, что он говорил и писал, было близко к ереси. Сейчас он бился над ответом на вопрос: что такое человек, каково его место в мире? Он находил это место где-то посередине между телесно-земным и небесно-духовным. Он был убежден, что человек сочетает в себе эти два начала – он может возвыситься до Бога и столь же легко впасть в скотское состояние, подобно тому кентавру, которого не так давно изобразил Сандро. Познав это, человек может творить сам себя, опираясь на волю и разум. Вот так на картине Сандро Афина Паллада укрощает кентавра, звериное начало в человеке. Так в разъяснениях Пико его картина, прославлявшая Лоренцо, получила неожиданно еще и другой смысл, о котором Сандро и не подозревал. Выходит, он тоже проник в сокровенные глубины философии! Это льстило, но было необъяснимо и поэтому пугало. Спустя год свои мысли Пико развил в знаменитой «Речи о достоинстве человека».
Конечно, Боттичелли мог бы гордиться тем, что принят в доме на виа Ларга, что у него сильные покровители, которые в случае необходимости не дадут его в обиду, что он может почти на равных говорить с членами Платоновской академии, мудрейшими людьми Италии. Многие ему завидовали, но сам он никак не мог решиться, с кем ему идти. После возвращения из Рима он почти не работал на церковь, будучи целиком занят выполнением заказов Медичи и его друзей. Прежние сомнения – после того как он окончательно разуверился в благочестии папы – вроде бы отступили куда-то далеко, на задний план. Во всяком случае, теперь его меньше терзали мысли о греховности его образа жизни. Но наступали дни, когда они обрушивались на него с новой силой. Он, конечно, не ведал, что точно в таком же положении находится не только он один, но и множество флорентийцев, у которых вдруг проснулись сомнения в том, правильно ли они живут.
Рождество, а затем и карнавал прошли по-прежнему празднично. Была отпразднована и женитьба Торнабуони, а Сандро так и не успел закончить последнюю, третью, фреску на вилле Лемми. Пользуясь теплыми днями, он по просьбе самого Лоренцо отправился писать фрески на виллу Спедалетто близ Вольтерры. Вместе с ним там работали Перуджино, Гирландайо и недавний его ученик Филиппино Липпи; все они старались превзойти друг друга, и работать в наполненной завистью атмосфере Сандро скоро надоело. Из заказанных ему шести фресок он завершил только три – тоже на темы из античной мифологии, но без обнаженных фигур. После этого вернулся в город и больше в Спедалетто не приезжал, ссылаясь на занятость.[12] Великолепный по-прежнему был всецело занят политикой и даже на свадьбе своего родственника ухитрился провести переговоры с приглашенными на нее миланцами. О занятиях философией ему приходилось только мечтать. Зато его усилия были вознаграждены. Летом 1484 года Венеция, которая все это время вела войну – одна против всех, – решила пойти на мировую. 7 августа между венецианцами и конфликтующими с ними сторонами был подписан договор.
Мечта Лоренцо вроде бы осуществилась – в Италии на какое-то время воцарилось спокойствие. Походило на то, что лишь один еле дышащий папа Сикст был недоволен этим. Вот уже несколько недель он был болен и ничего не знал о ведущихся переговорах. Заключение мира было для него полной неожиданностью, и когда ему на следующий день после подписания договора сообщили об этом событии, он пришел в такую ярость, что отдал Богу душу. В Риме по этому поводу шутили, что папа был настолько воинствен, что погиб, едва только услышал слово «мир». Впрочем, о его смерти никто не печалился, особенно во Флоренции. Почему-то все были уверены, что теперь все пойдет иначе – церковь обретет свой прежний авторитет, грех будет искоренен. Человеку так мало нужно для надежды! Подобного рода ожидания не миновали и дом на виа Ларга, но там к этому событию подходили с сугубо земной меркой – возникла возможность исполнения желания Лоренцо получить кардинальскую шапку для своего младшего сына.
Сандро был свидетелем того, как готовилось посольство в Рим для поздравления папы Иннокентия VIII с избранием его на Святой престол. 52-летний кардинал Джанбаттиста Чибо был известен благочестием и рвением в делах веры, и от него ждали перемен к лучшему. Никто еще не знал, что главным итогом его недолгого понтификата станет булла «Summis desiderantes affectibus» («Всеми силами души»), положившая начало небывалым по жестокости гонениям на ведьм по всей Западной Европе. В течение следующих двух столетий костры, зажженные с благословения папы, унесли жизни сотен тысяч безвинных людей.
Сам Лоренцо посольство не возглавил – эту роль доверили его 13-летнему сыну Пьеро. Конечно, ученик Анджело Полициано мог произнести подобающие случаю слова о том, что Флоренция желает жить в мире с новым папой и что сын Лоренцо Джованни вполне достоин того, чтобы получить высокий сан. Но Великолепного явно волновало опасение, как бы Пьеро не испортил цель посольства своим строптивым поведением. Он наставлял его: «Когда ты находишься в обществе других юношей из посольства, то веди себя серьезно и вежливо. Поступай с ними как с равными и следи за тем, чтобы не претендовать ни на какие привилегии по сравнению с другими, так как хотя ты и мой сын, но именно поэтому ты также гражданин Флоренции, как и все остальные».
Надо отдать должное Пьеро – он успешно справился с поручением. Папу поразили способность мальчика толково излагать свои мысли, его манеры и умение держать себя в обществе. Если бы он знал, скольких трудов это стоило его учителям! Но как бы там ни было, отношения со Святым престолом были урегулированы к великой радости флорентийцев. Иннокентий снял с Лоренцо проклятие прежнего папы и благословил его. Жизнь входила в прежнюю колею. Ко всему прочему завершились работы по восстановлению сгоревшего Санто-Спирито, и после долгого перерыва на художников словно из рога изобилия посыпались новые заказы. Получил заказ и Сандро – ему было поручено написать большую картину для алтаря в капелле Барди. И хотя он был не особенно доволен, что его обошли при распределении других заказов, но и полученный им был довольно почетен. Ведь недаром же резную позолоченную раму для его картины поручили исполнять первому ювелиру города Джулиано да Сангалло. Было видно, что от него ожидали нечто из ряда вон выходящее – картину, достойную великого мастера.
Писать ему предстояло Мадонну с двумя Иоаннами – Крестителем и Богословом. Не так-то просто было возвращаться к образу Богоматери, который он уже давно не писал, занимаясь выполнением заказов друзей Медичи. Он понимал: ему предстоит доказать, что он не стал еретиком, посещая дом на виа Ларга. Поэтому он должен тщательно избегать всего, что могло бы быть расценено как привнесение язычества в святой образ. Когда картина была готова – а это случилось спустя год, – многие были поражены: да Сандро ли это? Это же не его манера! Здесь не было ничего от того, что раньше приводило в восторг его друзей. Фигуры массивны, грузны и при этом как-то неестественно вытянуты. Сандро явно переусердствовал, стараясь ничем не отступить от прежних канонов – от картины так и веяло старомодностью.
Оставалось только пожать плечами, ибо и сам художник не мог толком объяснить, что с ним произошло. Может быть, таким образом он хотел подчеркнуть свою приверженность истинной вере; но зачем же возвращаться к прошлому настолько, чтобы перечеркнуть достижения и своего учителя, и свои собственные? Правда, пока еще никто не предполагал, что здесь кроется гораздо большее, чем желание угодить заказчику или же показаться более добродетельным, чем это было на самом деле. И традиции Санто-Спирито, которые надо уважать, тут тоже были ни при чем. Уже намечался разрыв со всем тем, что еще недавно составляло суть его творчества. И прощанием его с этим прошлым стала картина, к которой он приступил одновременно с выполнением заказа для Санто-Спирито – картина, которая обессмертила его имя.
Лоренцо ди Пьерфранческо все-таки добился своего. Он хотел во что бы то ни стало заполучить Венеру, и живописцу пришлось уступить его настойчивым просьбам. Видимо, и здесь победил дух той состязательности, которая была свойственна флорентийским живописцам. Как ни расписывали ему красоту Венеры, сколько бы ни цитировали гимны Гомера и стихи Лукреция и Горация, сколько ни приводили доводов в пользу того, что нет особого греха в изображении древней богини в обнаженном виде, Сандро не поддавался на уговоры. Нет, он решительно против того, чтобы воспевать языческого идола! Он сдался лишь тогда, когда Анджело Полициано прочитал свои стихи, посвященные утраченной картине Апеллеса, которая изображала Венеру Анадиомену. В этих стихах говорилось о том, как из волн морских поднимается только что родившаяся Венера, придерживая волосы правой рукой и закрывая грудь левой, как она выходит на берег, и там, куда ступает ее божественная нога, расцветают цветы, как спешат к ней нимфы, чтобы набросить на ее прекрасное тело звездоукрашенные одеяния. Вот что изобразил Апеллес, и неужели Сандро не равен ему? Самого Фичино волновало нечто другое. В мифе древних о том, как оплодотворенное Сатурном море породило Венеру, он видел скрытый смысл: божество оплодотворяет человечество, которое порождает красоту. Какой художник может устоять перед соблазном выразить такое в красках! И Сандро решился.
Он уже видел свою картину – в зеленых тонах, пронизанную лучезарным светом, обязательно с вкраплениями золота. Золото – это ведь символ божественного света, который, если верить Фичино, и порождает красоту. Впрочем, об этом говорил и фра Филиппо, объясняя ему, тогда еще несмышленышу, почему у его предшественников было так много золота на картинах. Все это он хорошо представлял. Видел, как ветры гонят раковину со стоящей в ней Венерой к берегу. Раковина на картине должна быть обязательно, это символ порочной женщины – ведь, как ни оправдывай древнюю богиню, она была и остается в глазах Сандро блудницей. Изобразив раковину, он выразит свое отношение к богине и хотя бы таким образом уменьшит свой грех. Знай об этом Марсилио, он бы наверное постарался отговорить его от подобного замысла. А может быть, и нет – его философской задаче это никак не противоречило. Ведь и они сами, когда говорили о Симонетте Веспуччи, сравнивали ее с Венерой, прибывшей во Флоренцию в карете, как богиня в раковине. Этот образ ему запомнился еще тогда. И богине, которую он изобразит на своей картине, он придаст черты той земной женщины, которая все еще живет в его памяти, хотя многочисленные поклонники давно уже забыли о ней. Его же она порой еще посещает в снах, зыбкая и невесомая, будто платоновская идея красоты. Как некогда писал Великолепный:
…пока
Не встало солнце: верь, Амур, что сниться
Ее лицо и голос будут мне,
И белая в моей руке рука.
Не будь завистлив, дай мне насладиться
Неслыханным блаженством хоть во сне![13]
Итак, он решился – пути назад нет. Он обговорил лишь одно условие: он напишет эту картину, но не в своей мастерской, а на вилле Лоренцо, как только потеплеет. Писать он будет без помощников, поскольку желает избежать праздного любопытства и ненужных для него разговоров. Кроме того, картину он напишет не на доске, а на холсте. Все подумали, что Сандро хочет немного поэкспериментировать – этот способ лишь недавно был завезен в Италию из Бургундии. Но они ошиблись, ибо Сандро просто стремился подобрать материал менее прочный, чем дерево: так было больше надежды на то, что картина скоро погибнет. Ведь ее он не собирался создавать для потомков, подобно своим Мадоннам. Лоренцо согласился на эти условия: хорошо, он подождет до весны. Вначале он надеялся получить картину к маю, когда должна была состояться его свадьба с Семирамидой д'Аппиано, дочерью синьора Пьомбино. Но потом, хорошо зная Боттичелли, махнул рукой на срочность – все равно невеста, воспитанная в строгих правилах, вряд ли восхитилась бы, узрев обнаженное тело богини.
Заказ, который ему предстояло исполнить, не давал Сандро покоя, мешая спокойно работать над алтарем для капеллы Барди. Он стремился не думать о том, что ему предстояло написать – весна уже близко, наступает то время, когда он переберется на виллу Лоренцо, и тогда его помыслы будут всецело заняты языческой богиней. Сейчас же ему нужно завершить тот труд, который исключает всякие сомнительные мысли. Хорошо было фра Филиппо – ему не нужно было исполнять такие заказы. Интересно, согласился бы он написать Венеру, если бы ему это предложили? Последние штрихи на алтарь наконец были положены, и он сам слегка удивился тому, какой сухой и бездушной вышла эта картина. Но зато никто не мог упрекнуть его в том, что он хоть в чем-нибудь обнаружил свое легкомыслие. Предоставив Сангалло делать раму, он собрался было выехать за город, когда совершенно неожиданно у него объявился новый заказчик.
Это был его сосед по дому Марко Веспуччи. Да, тот самый Марко, чья жена некогда была первой дамой Флоренции, память о которой уже давно исчезла у многих, но только не у Сандро. Можно было, конечно, увидеть перст судьбы в том, что Веспуччи вдруг пришла в голову мысль почтить память своей покойной супруги и что он вздумал обратиться за этим именно к Сандро. Боттичелли не отказал ему, но попросил подождать, пока он исполнит срочный заказ.
Его надежды на то, что он быстро справится с картиной для Лоренцо, не оправдались: слишком сложной оказалась работа над темой, которая все-таки оставалась чуждой для него, несмотря на все его беседы с поклонниками древней философии. Хотя он почти во всем следовал сюжету, изложенному в тех стихах, которые вручил ему Полициано, все-таки было трудно уйти из мира святых и Мадонн в совершенно иной мир. Может быть, потом его не зря обвиняли в том, что он многое позаимствовал из тех традиций и приемов, которые выработали его коллеги для изображения сцен из Священного Писания. Возможно, действительно в позе его Венеры было нечто общее с позой Христа, над которым совершается обряд крещения. Но, в принципе, здесь не было ничего необычного – ведь он должен был на что-то опираться и от чего-то отталкиваться!
То, что работа двигалась очень медленно, можно было объяснить и тем обстоятельством, что его то и дело отвлекали: философы, как назло, в это лето избрали виллу Лоренцо ди Пьерфранческо местом для проведения своих встреч и диспутов, а в их присутствии он не мог работать, ибо еще на примере «Весны» убедился, что их советы не только полезны, но и весьма обременительны, поскольку каждый из них считает правильным только собственное мнение и толкование. Повторения этого он не хотел. Сколько мифологических сюжетов ему пришлось запихнуть в свою «Весну», чтобы удовлетворить все их пожелания! В дни их собраний он предпочитал работать над другими заказами; поскольку это были портреты и изображения Мадонн, они мало интересовали его друзей.
Лоренцо все реже появлялся в их компании, и виной тому была не только болезнь, медленно сводящая его в могилу, но и невозможность надолго оставлять город. Над Флоренцией словно тяготело какое-то проклятие: едва удавалось избежать одного конфликта, как тут же возникал другой, не менее сложный и опасный. В этом 1485 году опасность пришла оттуда, откуда ее меньше всего ждали. В июне в Неаполе неожиданно вспыхнуло восстание против господства короля Фердинанда. Восставшие были поддержаны Венецией и папой. Согласно заключенному ранее договору, Лоренцо должен был прийти на помощь Фердинанду. Но не только эта формальность сковывала его: он был убежден в том, что свержение Фердинанда может разрушить столь опекаемое им равновесие в Италии. Именно в этом он пытался убедить Синьорию, когда добивался от нее согласия поддержать неаполитанского короля. В конце концов это ему удалось, но решение Синьории вызвало недовольство Иннокентия VIII, а ко всему прочему против Фердинанда выступила и Франция. Недовольство французского короля могло привести к мерам против филиалов банка Медичи в его владениях.
Вот в каком положении совершенно неожиданно оказалась Флоренция, начавшая уже мечтать о длительном и прочном мире. Великолепному снова было не до философии и живописи. Почти все лето ему пришлось провести в городе и вести переговоры, чтобы предотвратить нависшую опасность. Видимо, не без его помощи Фердинанду в конце концов удалось договориться с мятежниками, которым он дал торжественное обещание не применять каких-либо репрессивных мер.
Когда в августе стало известно о умиротворении в Неаполе, картина Сандро, воспевающая Венеру, была почти готова. По размеру она оказалась почти такой же большой, как «Весна» – 184 X 285 сантиметров, – да и герои на ней изображались те же. Снова в центре композиции изображалась Венера, в которую вдыхают животворный дух соединившиеся дух-Зефир и материя-Флора. Появился и новый персонаж – Ора, или Время года, которая символизирует определенный момент творения или, шире, саму Историю. Она торопится набросить на обнаженные плечи богини расшитый маргаритками плащ Скромности, чтобы сохранить ее невинную пока еще красоту от чужих взоров.
Напрасно было бы искать в «Рождении Венеры» ту тревогу, в которой жила Флоренция в те дни. Казалось, Боттичелли не пережил всех этих волнений и они не коснулись его. Обнаженная богиня стоит в легкой раковине, которую ветры несут к берегу. Ее влажные золотые волосы развеваются по ветру. Богиня словно соткана из света, и вся картина пронизана им. Это не женщина из плоти, а поистине создание иного неведомого мира. И художник с полным основанием и достоверностью мог отвергать замечания о том, что он опять погрешил против реальности: ведь его Венера неизбежно должна была перевернуть раковину, если бы подчинялась земным законам. Да это бы и случилось, если бы она была просто женщиной. Но ведь это богиня!