Времени для размышлений было более чем достаточно, ибо Дантов «Рай» по-прежнему не давался ему. Постигнуть эту часть поэмы, видимо, было выше его сил. Решение так и не находилось – может быть, настроение у него было не то, что необходимо для воплощения подобного замысла. Если в терцинах поэта и скрывались какие-то аллегории, которые можно было бы изобразить средствами живописи, то он не улавливал их, а создание собственных считал невозможным. Беатриче от его усердия придать ей величие превращалась в безжизненную статую. Пытаясь передать слова Данте, что в ее присутствии он чувствовал себя ничтожеством, Сандро решил написать ее на две головы выше своего спутника, но получилась какая-то чепуха. Полной неудачей закончились и попытки показать, что Данте и Беатриче находятся не где-нибудь, а на небе: он помещал их фигуры сбоку, сверху, даже вниз головой, проводил линии, долженствующие обозначить небесные сферы, разбрасывал по полю звезды – нет, не то! Пришлось снова отложить все в ожидании счастливого озарения.
Одно бросается в глаза в этих рисунках – Данте и Беатриче одиноки в бескрайних небесных сферах. Одиноки, как он сам, хотя этого нельзя утверждать в полной мере: изредка его посещают друзья. Немного их осталось. Приходит Фабио Сеньи, который приносит из города неутешительные новости – о них не хотелось говорить, старались беседовать о другом, пытались разобраться в том, что сейчас мучило обоих, говорили о книгах, которые теперь избегали читать, дабы не впасть в грех. Не Фабио ли подал ему мысль повторить картину Апеллеса «Суд», которую описал Лукиан? Не он ли напомнил Сандро завет Альберти: восстановить картины, написанные древними, от которых сохранились только описания?
Вряд ли Сандро собирался состязаться с Апеллесом, ведь нельзя в полной мере судить о том, чего уже нет. Вероятно, его привлекло другое: осуществить замысел можно, так как никто бы не мог упрекнуть его в прославлении языческих идолов, а подтекст картины не пришлось выдумывать – это была его собственная судьба. На ней изображен восседающий на троне Судья – царь Мидас с ослиными ушами, которому античная мифология определила роль судьи в царстве мертвых. Ему что-то нашептывают в уши Невежество и Подозрение, а Клевета тащит к нему за волосы очередную свою жертву. Здесь же вьются Ненависть, Заблуждение и Обман. В стороне стоит нагая Истина, рядом с нею Раскаяние в виде отвратительной старухи. Пороки, напротив, не такие уж отталкивающие, как им полагалось бы быть – их нежные лица напоминают граций с прежних полотен Боттичелли.
Скрытый смысл очевиден: это же суд над самим Сандро! Это клевета притащила его на судилище, это невежество и подозрение обвинили его, христианина, в вероотступничестве и идолопочитании, это вокруг него увиваются ненависть, заблуждение, обман. Почему раскаяние получилось у него столь неприглядным, можно только догадываться. Нет, к Савонароле эта картина не имела никакого отношения, как и к выполнению завета Альберти – она касалась его одного. «Суд» (позже он получил название «Клевета Апеллеса») Сандро подарил Сеньи, как ни тяжело было расставаться с ним. И хотя Фабио всячески старался вручить ему деньги, он наотрез отказался от возмещения. Да и как определить стоимость этой картины? Она была не из тех, что пишут ради заработка, ценность ее не выражалась в стоимости холста и красок. Последний всплеск некогда могучей фантазии, прощание с самым дорогим, с ним самим – прежним Сандро. Предполагал ли он, что больше ничего подобного не напишет? Сеньи понял это, ведь недаром же он чаще, чем другие, встречался с Боттичелли и, если не знал, то угадывал его мысли. Здесь же, на вилле, он написал четверостишие, которое потом будет прикреплено к раме картины:
Чтоб не могли оскорбить клеветой владыки земные,
Малая эта доска памятью служит всегда.
Точно такую поднес Апеллес владыке Египта –
Дара достоин был царь, дар был достоин царя.[14]
Картина была в надежных руках, в безопасности: никто не уничтожит ее, что могло бы случиться, останься она в его мастерской, никто не скажет о ней худого слова, ибо Сеньи не будет показывать ее невежественным олухам. Жаль конечно, что ее увидят немногие, но кто же выставляет свои чувства на всеобщее обозрение? Их доверяют лишь самым надежным друзьям.
На вилле он собирался оставаться как можно дольше – осень обещала быть длительной и теплой. Однако получилось иначе. В начале сентября дорога, ведущая из Флоренции, ожила: пешеходы, всадники, повозки неожиданно выплеснулись на нее неиссякаемым потоком. Разговоры, как обычно, были разные, зачастую противоречащие друг другу, но главное в них сводилось к Савонароле и его недавней проповеди. Она потрясла многих, ибо пока еще была жива вера в пророческий дар фра Джироламо, а он предвещал в самом ближайшем будущем потоп, который зальет всю Италию. Поскольку в прошлом его пророчества сбывались, люди поверили и в это – причем в потоп не иносказательный, а самый настоящий, описанный в Библии. По рассказам очевидцев, фра Джироламо настолько образно живописал это предстоящее событие, что горожан охватил ужас. Некоторые бросились вон из Флоренции – повыше в горы, другие, махнув на все рукой, стали безропотно ожидать гибели. Многим даже не пришло в голову, что в словах доминиканца скрывается какая-то аллегория. Это поняли только те, кто знал, что к чему и в каком направлении развиваются события. Сандро, собрав пожитки, поторопился вернуться в город, ибо теперь только его стены могли уберечь от надвигающейся беды.
20 сентября потоп, который обещал Савонарола, обрушился на Италию: перевалив через Альпы, воинство Карла VIII наводнило северные долины. Король стремительно двигался к Милану. В крайней спешке итальянские государства спешили наверстать упущенное, кое-как подлатать ту систему союзов, которая была создана Лоренцо и рассыпалась после его смерти. Преемник Фердинанда Альфонсо Неаполитанский и папа Александр VI отреагировали первыми – ведь им угрожала наибольшая опасность от вторжения. Они вступили в союз, и войска Альфонсо двинулись на север, чтобы остановить продвижение французов. От Милана союзникам ожидать было нечего, Лодовико откровенно приветствовал вторжение Карла. Флоренцию тоже можно было сбросить со счетов – если там и не провозглашали громогласно здравиц в честь Франции, то и не скрывали симпатий к ней. К тому же у нее вдруг обострились собственные проблемы: в Пизе началось брожение с требованием возвращения независимости, неспокойно было и в Лукке.
Потоки беженцев накатывали один за другим; теперь уже не угроза потопа снимала людей с насиженных мест, а страх перед вторжением неприятеля. Если в самой Флоренции давно забыли, что такое присутствие иноземной солдатни, то в ее окрестностях хорошо представляли, что оно означает и к каким последствиям ведет. Сентябрь – самый благодатный месяц для заготовки припасов на зиму, но сейчас, как кажется, никто об этом не думал. Синьория ломала голову над тем, выполнит ли Карл обещания, которые давал раньше, если вступит во флорентийские владения, удовлетворится ли тем, что Флоренция выделит ему сто кавалеристов за десять тысяч дукатов в год. А Пьеро играл в мяч со своими приспешниками и, похоже, спокойно ждал развития событий. Поговаривали, что через своих агентов, и в частности через бывшего управляющего своего банка в Лионе, он выторговал у Карла обещание наградить его герцогским титулом в обмен на то, что он признает себя вассалом Франции. Уже достаточно познакомившись с Пьеро, флорентийцы были уверены в правдивости этих слухов.
Город распался на два лагеря: одни предлагали встретить французов как друзей, другие же требовали готовиться к обороне; по этой причине горожане то бросались ремонтировать обветшалые крепостные стены, то расходились по домам и начинали чистить ковры и гобелены для торжественного приема гостей. Но те и другие были едины в том, что правлению Пьеро надлежало положить конец, иначе он доведет Флоренцию до еще большей беды. Именно в эти дни, 29 сентября, умер Анджело Полициано, но на его кончину мало кто обратил внимание – а ведь она, по сути, подводила черту под золотым веком Флоренции.
Французы вошли в Милан, где встретили самый теплый прием. Войско Альфонсо было разбито у Рапалло, где оно попыталось воспрепятствовать продвижению части французской армии, которая выгрузила пушки с кораблей в Генуе и шла на соединение с главными силами. Карл VIII мог торжествовать. Балы следовали за балами, охота за охотой, а тем временем солдаты грабили, насиловали, сокрушали монументы, устраивали дебоши – словом, вели себя так, словно находились в завоеванной стране. Лодовико подсчитал плюсы и минусы пребывания таких союзников в своих владениях – минусов было несравненно больше. Перспектива, что французы останутся зимовать в его владениях, совершенно не устраивала его. Он осторожно стал намекать Карлу, что тому стоило бы направить свои стопы во Флоренцию: она ближе к Неаполю и богаче, у нее хватит продовольствия, чтобы прокормить солдат, которые, словно саранча, пожирали все.
Карл колебался, но в конце концов согласился с доводами Лодовико. Пожалуй, миланец прав: Флоренция вряд ли станет сопротивляться, ибо он получал достоверные сведения, что в городе неспокойно. Видимо, народ в самом ближайшем будущем поднимется против Пьеро. Король будет нужен и тем и другим, но пока еще не решил, на чью сторону ему выгоднее встать. Но кого бы он ни поддержал – все равно это будет прекрасным оправданием того, чтобы остаться на зиму во Флоренции. В октябре французы вторглись в Тоскану, осадили Сарцану и Пьетрасанту, Лукка, как и предполагалось, сама распахнула перед ними ворота и перешла на сторону Карла, за ней последовал еще ряд городов.
Вскоре французы подошли к Пизе. Пизанцы, которые почти целый век мечтали о возвращении независимости, отнятой у них флорентийцами, с восторгом приветствовали своего «освободителя». Но на всякий случай Карл оставался вне стен города – нужно было выждать, как отреагирует на все это Флоренция. Сарцана и Пьетрасанта еще сопротивлялись, но их капитуляция была предрешена – у защитников иссякало продовольствие. Главным для того, чтобы сделать республику более уступчивой, был, конечно, захват Пизы – тем самым блокировался выход Флоренции к морю. Теперь Карл мог спокойно выжидать – ясно, что флорентийцы не начнут военных действий, поскольку собственным войском не располагают, а кого-либо нанимать у них не было времени.
Король ждал не напрасно: вскоре к нему прибыла делегация флорентийской Синьории, которая не скупилась на заверения в дружбе и опять затянула песню о том, что флорентийцы сыты по горло правлением Медичи и Карлу не следует оказывать ему никакой помощи. Одновременно она советовала королю продвигаться дальше на юг, пока еще стоит хорошая погода, а его противники не успели собраться с силами. Карл выслушивал посланцев, кивая головой – не в знак согласия, просто у него была такая привычка, многих вводившая в заблуждение. То, что предлагала ему эта делегация, было ничтожно в сравнении с тем, что можно было, как он знал из переговоров с Лоренцо Спанелли, ожидать от правителя города. Он ждал Пьеро, и тот не замедлил явиться. Французы расщедрились на почести и приняли его как коронованную особу.
Дальнейшее покрыто мраком, так как источники расходятся, излагая содержание состоявшихся бесед. Ясно лишь одно: Пьеро ответил согласием на все требования Карла. Он уступил французам Пизу, Ливорно, Пьетрасанту и Рипафратту, он гарантировал им беспрепятственный проход через флорентийские владения, он обещал выплатить огромную сумму и в довершение всего просил Карла прибыть во Флоренцию и быть гостем в его доме. Близкий советник короля в своих мемуарах искренне удивлялся тому, что Пьеро безоговорочно пошел на такие колоссальные уступки и французы без каких-либо усилий получили даже больше того, о чем они смели мечтать. Дипломат объяснял все это «молодостью и неопытностью Пьеро в политике».
Дальше идет разноголосица: одни утверждают, что Пьеро сделал это с согласия Синьории, но на определенный срок, другие же стоят на точке зрения, что ни на что подобное Синьория не соглашалась и Пьеро действовал на свой собственный страх и риск. Но как бы то ни было, Флоренция в один день, вернее в один вечер потеряла все, что приобрели Медичи – от Козимо до Лоренцо – за шестьдесят лет своего правления. Совершив все это, Пьеро отбыл во Флоренцию в сопровождении квартирмейстера короля сьера де Бальзака, который должен был подготовить палаццо Медичи к приему высокого гостя. А Карл 9 ноября 1494 года в сопровождении огромной свиты торжественно въехал в Пизу, где якобы должен был расположиться на длительный отдых – хотя, как писали, он всего-навсего лишь хотел взглянуть на знаменитую Пизанскую башню.
Молва обогнала Пьеро: он еще находился в пути, а во Флоренции уже знали, что он преподнес в подарок французам значительную часть флорентийских земель. За что? Ответ был готов – за корону герцога, которую он купил такой дорогой ценой. Даже приводили детали: Пьеро, приблизившись к королю, якобы упал перед ним на колени, и тогда Карл ударил его по плечу плашмя мечом, посвятив тем самым в рыцари и вассалы и попутно даровав ему титул герцога. Этому верили и не верили, но верить было выгоднее. А когда был пущен слух, что красные лилии в гербе Флоренции будут заменены на белые, французские, последняя капля переполнила чашу гнева – горожане стали вооружаться.
Тем временем в Пизе разворачивались другие события. До Флоренции дошло несколько их версий. Одна из них гласила: когда король обедал в своей резиденции, его посетила делегация дам города в роскошных нарядах и, упав перед ним на колени, стала молить даровать Пизе свободу. Будучи дамским угодником, Карл не смог им отказать и милостиво разрешил быть свободными. Другие версии носят более прозаический характер. Известно одно: в день въезда французского короля в Пизе произошло восстание против флорентийского владычества. Собравшаяся толпа с криками бросилась к мосту через Арно и сбросила с него «мардзокку» – мраморного льва, копию скульптуры Донателло, символ мощи флорентийской Синьории. После этого гнев пизанцев обратился против флорентийского гарнизона. Французы не вмешивались – это было не их дело. Но на всякий случай на следующий день Карл выехал из Пизы и взял курс на Флоренцию, отказавшись от длительного отдыха. То, что это не был лишь визит вежливости, явствовало из того, что следом за ним направилось все его воинство.
Пьеро возвратился во Флоренцию 8 ноября и сразу же натолкнулся на прием, который не сулил ничего хорошего. Страсти накалились до предела. Ему открыто бросали обвинения в предательстве, в глаза называли трусом. На что он надеялся – трудно сказать, видимо, лишь он один в городе не понимал, что может произойти в самом ближайшем будущем. Он даже не соизволил посетить Синьорию. Тогда гонфалоньер Пьеро Каппони предложил созвать Совет семидесяти и потребовать от Медичи отчета о его переговорах с Карлом. Естественно, весть об этом разнеслась по городу, а в дом на виа Нуова ее принес Симоне, который всегда был в курсе дел. Он торопился – спешил со своими «плаксами» к палаццо Веккьо и приглашал с собой Сандро, но тот не пошел: зная характер сограждан, он предвидел, куда движется дело. Перекинув через плечо белый балахон и водрузив на голову капюшон, Симоне поспешил к своим товарищам.
Собравшийся совет пригласил Пьеро и потребовал объяснить, по какому праву он раздаривает владения города, на каком основании и с чьего согласия ведет переговоры с иностранцами и почему он не явился в Синьорию по возвращении в город. Пьеро начал путаные объяснения, которые в итоге свелись к тому, что он, как правитель Флоренции, волен поступать так, как считает нужным для блага города. Тон его становился все более заносчивым, хотя он должен был бы заметить, что в зале закипает недовольство. Пьеро так и не понял, что он вызван в палаццо Веккьо вовсе не для приветствий и здравиц. В самом патетическом месте его речи он неожиданно был прерван Каппони, который встал и заявил, что настала пора положить конец правлению «мальчишки» и передать город в руки опытных государственных мужей. Прений не было – предложение поддержали все. Пьеро начал было протестовать, но его не стали слушать. В ярости он выскочил из зала, а совет принял решение объявить его предателем и поставить вне закона. Затем была сформирована делегация в составе пяти человек, в которую включили и Савонаролу, – она должна была встретиться с королем и исправить то, что еще можно было исправить.
Это была самая бурная, самая бессонная ночь со времен памятного мятежа 1478 года. Город не спал, жребий был брошен, пути назад не было, и к утру каждый флорентиец должен был сделать свой выбор. Несмотря на запрет, почти во всех домах горели огни. К рассвету Флоренция была готова ответить на вопрос, с кем она связывает свою дальнейшую судьбу. Принял решение и Пьеро деи Медичи. Утром 10 ноября он появился перед палаццо Веккьо со своим отрядом наемников и потребовал впустить его в здание. Через закрытую дверь ему ответили: он может войти во дворец, но только один, без оружия и через боковой вход. Пьеро отказался, забрал свое воинство и отправился на виа Ларга. Он не успел дойти до своего палаццо, как над Флоренцией загудел колокол башни Джотто. Горожане стали стекаться к площади перед Синьорией. Там они услышали, что совет объявил Пьеро изменником. Появившийся перед толпой безвестный монах-доминиканец – Савонарола еще ночью выехал на переговоры с Карлом – благословил собравшихся. Толпа качнулась в сторону виа Ларга, мгновение помедлила и вдруг рванулась вперед, увлекая зазевавшихся, выплевывая изувеченных и раздавленных, разрывая рты криком: «Народ и свобода!» Мелькали белые рубахи и куколи «плакс», вздыбились копья, косы, железные прутья, заколыхались кресты в руках «ангелов в белых одеждах». Толпа катилась, пополняясь прибывавшими из боковых улиц.
Из палаццо Медичи выскочил кардинал Джованни вместе с «головорезами» Орсини и заорал боевой клич Медичи, но его никто не подхватил. Толпа ломила напролом. Джованни и наемники юркнули за двери палаццо. Здесь он узнал, что его брат с Орсини и несколькими слугами уже покинули дворец, чтобы успеть проскочить, пока Синьория не распорядилась закрыть городские ворота. Джованни последовал их примеру. Он попытался найти убежище в монастыре Сан-Марко, но его туда не пустили. Два дня кардинал прятался в городе, а потом, надев сутану простого монаха, выскользнул за ворота и скрылся. Весь вечер над городом гремел набат колокола, временами прерываясь, потом, словно накопив ненависть, снова начинал гудеть. В предместьях уже полыхали виллы Медичи, а в городе толпа утоляла свою ярость, громя дома друзей Пьеро.
Сандро не откликнулся на набатный зов: как бы неприязненно он ни относился к Пьеро, тот все-таки принадлежал к семейству, много сделавшему для него. Оставшись дома, он не находил себе места – то бесцельно бродил по комнатам, заходил в мастерскую, невидящими глазами рассматривая накопившиеся в ней картины, то сидел перед потухшим очагом, уставившись в него. Под утро пришел Симоне, белый балахон которого в некоторых местах был запачкан кровью. Буркнув, что все кончено, он повалился на постель и заснул мертвецким сном. Сидеть дома стало невмоготу, и Сандро, набросив плащ, отправился к месту главных событий.
Палаццо Медичи ощерилось разбитыми окнами, у его стен валялись обломки мебели, разбитые рамы картин, домашняя утварь, обрывки одежды и прочий хлам, который всегда оставляет за собой разбушевавшаяся толпа. У взломанных дверей стояли стражники – Синьория, как только ей стало известно, что бунтовщики ворвались во дворец, направила туда всю городскую стражу, оказавшуюся в наличии, чтобы спасти имущество Медичи, ныне ставшее достоянием республики. Лишь с большим трудом – не без помощи «плакс» – людей вытеснили из дворца, но многое уже было погублено: не имея возможности излить свой гнев на хозяевах, восставшие отыгрались на их имуществе. Теперь слуги Синьории были заняты сбором уцелевшего, чтобы отправить на хранение в городские склады.
Сандро подвернулся кстати: нужен был человек, сведущий в живописи – ведь не всякие картины достойны охраны властей. Лишь по этой причине ему удалось проникнуть внутрь палаццо. Страшное зрелище и чудовищные звуки: под ногами хрустели осколки посуды, стекла витрин и смальта разбитых вдребезги мозаичных столиков, сквозняк играл разорванными книгами и рукописями, работавшие небрежно отбрасывали ногами лохмотья разорванных картин. И так везде – где меньше, где больше – в комнате, где он прощался с Джулиано, в кабинете Лоренцо, где он не раз вместе с другими слушал, как Великолепный читает свои стихи и новеллы, в столовой, где иногда собирались члены Платоновской академии. Руины его молодости и зрелости… Симоне был прав, когда изрек, что все кончено! В буфетной какой-то француз, истошно крича и размахивая охапкой бумаг, другой рукой старался вырвать из рук служителя золотой кубок. Это был сьер де Бальзак, квартирмейстер короля – мешая французские и итальянские слова, он требовал возмещения ущерба, нанесенного ему закрытием банка Медичи в Лионе. Мерзкая картина мародерства, хруст стекла, шелест бумаги…
На улице было не радостнее – из внутреннего дворика палаццо выволакивали статую Донателло «Юдифь и Олоферн». Это тоже было решение Синьории: перенести Юдифь из дворца Медичи, что на виа Ларга, в палаццо Веккьо. Через год в ознаменование годовщины изгнания Медичи на ней было приказано выбить надпись: «Exemplum Salutis Publicae Cives Pusuere MCCCCXCV» – «Поставлена гражданами как пример общественного блага. 1495 год». К этому времени фреска Сандро, изображавшая повешенных мятежников, по приказу Синьории была сбита со стены палаццо Веккьо. Все поистине было кончено – золотой век Медичи канул в Лету. Это было, пожалуй, самое сильное потрясение, пережитое Сандро. Он считал его последним, но как порой заблуждается человек!
Во Флоренции наводили порядок, а на полпути к Пизе флорентийская делегация торговалась с Карлом. Французы наотрез отказались что-либо менять в договоренности с Пьеро – им было безразлично, с согласия Синьории или вопреки ей бывший правитель Флоренции пошел на уступки. Они сохраняли за собой все отторгнутые ими области, но в конце концов все-таки согласились возвратить их после того, как Карл войдет в Неаполь. Но Пиза не подпадала под эту договоренность. На упрек флорентийцев французы ответили, что произошло недоразумение: Карл не знает итальянского языка, а его кивок головой был неправильно истолкован. В итоге Флоренции все-таки надлежало выплатить королю сто двадцать тысяч дукатов и она должна была принять его в своих стенах как почетного гостя.
Условия были тяжелыми и унизительными, но что делать? Карл все-таки оставался победителем, а «тот, кто разбит и бежит, – как писал флорентийский посол в Венеции Паоло Содерини, – повсюду встретит унижение, и даже его друзья станут врагами». Кроме того, у Карла состоялась беседа с глазу на глаз с Савонаролой. По свидетельству современников, проповедник произвел на короля огромное впечатление. Он ежился под взглядом фанатика-доминиканца, когда тот убеждал его не задерживаться во Флоренции, не обижать ее, а идти на Рим, ибо истинная миссия Карла заключается не в возвращении неаполитанского престола, а в изгнании из Ватикана Антихриста и восстановлении истинной Церкви. Карл вроде бы поверил в это свое предназначение, ибо слава Савонаролы как пророка и провидца дошла и до Франции. Делегация возвратилась в родной город, который скрепя сердце начал готовиться к встрече незваного гостя.
Что касается Пьеро, то он со своими спутниками сначала пытался обосноваться в Болонье, но потом счел за благо убраться подальше от Флоренции и перебрался в венецианские владения. В город его, однако, долго не впускали: лазутчики донесли, что его изгнал Карл, и, не желая до поры до времени ссориться с французами, венецианские власти решили переждать. Его томление у стен Венеции продолжалось до тех пор, пока французский посол Филипп де Коммин не сообщил, что Пьеро бежал из Флоренции «от страха перед народом, а не от короля». Тогда Медичи было разрешено войти в город с небольшим отрядом, после чего Синьория предписала флорентийскому послу немедленно покинуть Венецию.
Теперь весь город готовился к встрече французского монарха. Было решено оказать ему самый пышный прием в надежде смягчить его требования. Флоренция спешно приводила себя в порядок. Ворота Сан-Фридиано надлежало украсить зелеными ветвями, белыми щитами с золотыми лилиями и надписями, заверявшими французов в дружбе. Улицы вычищали и посыпали песком. На четырех мостах через Арно по требованию Савонаролы установили таблицы с цитатами из Библии. Палаццо Медичи срочно приводилось в порядок – вставили стекла, почистили портал, выгребли мусор, в котором еще долго потом рылись горожане, пытающиеся найти что-либо ценное, и некоторым из них везло. Снова привезли мебель и постарались расставить ее так, как она стояла раньше. На триумфальные арки, которые обычно сооружались по подобным поводам, времени не хватило. Боттичелли неожиданно для себя тоже получил то ли приглашение, то ли предписание принять участие в обновлении декораций для представления «Благовещение Девы Марии» в церкви Сан-Феличе ин Пьяцца. Отказаться Сандро не решился; к тому же он по-прежнему считал себя первым живописцем Флоренции и хотел послужить родному городу.
За неделю, даже меньше, с приготовлениями кое-как управились. 17 ноября 1494 года, несмотря на проливной дождь, флорентийцы запрудили улицы, по которым должен был проехать Карл, выбрав самые широкие, чтобы не стеснять шествие. С балконов свисали гобелены и ковры, горожанам было приказано выходить из домов только в праздничных одеждах, У ворот ждали музыканты и колесница, на которой, дрожа от холода всем телом, жались друг к другу три самые красивые девушки, едва прикрытые, как на прежних картинах Сандро, прозрачной кисеей. Раньше они должны были бы изображать граций, но теперь в угоду фра Джироламо назывались Верой, Надеждой и Любовью. Улицы были полны людей, и никто не знал, что в эти часы на загородной вилле умер в одиночестве и отчаянии Пико делла Мирандола. Говорили, что он отравился, не в силах пережить крушение своей мечты о золотом веке.
Въезд короля был обставлен по всем рыцарским правилам: впереди, трубя изо всех сил, шествовали герольды, за ними следовала рака с мощами святого Дионисия, покровителя Парижа, за ней – сам Карл на черном коне, в огромной белой шляпе и голубом плаще, в окружении шотландской охраны. За ним вышагивали знаменосцы с поникшими под дождем стягами, волы волокли пушки, гарцевали конники. Потом опять шли шотландцы в коротких юбках, за ними – швейцарцы с их непомерной длины копьями и немецкие ландскнехты в причудливых одеяниях. Казалось, все племена варварской Европы вливались во Флоренцию. Навстречу идущим двинулась колесница с девицами, и толпа нестройно возопила: «Франция! Франция!» – все-таки, если верить Савонароле, это входил не победитель, а освободитель Италии от тиранов и избранник Господа.
Не один Сандро, по-видимому, удивлялся, как и почему этому шестнадцатилетнему замухрышке – по описаниям современников, Карл был щуплым, небольшого росточка – удалось перевернуть всю Италию с ног на голову. И, наверное, не у него одного всплывали в памяти гневные строки Данте, обращенные к Флоренции:
За краткий срок ты столько раз меняла
Законы, деньги, весь уклад и чин
И собственное тело обновляла!
Опомнившись хотя б на миг один,
Поймешь сама, что ты – как та больная,
Которая не спит среди перин,
Ворочаясь и отдыха не зная…
Дождь испортил все торжество. Многие увидели в явлении, обычном для этого времени года, небесное знамение, сулившее всяческие невзгоды, и для французов они начались уже на следующий день. Всю ночь по повелению Синьории в окнах горели свечи в знак радости флорентийцев, но она была кратковременной и кончилась, как только погасли огни. Прежде всего городские власти выгнали прочь шлюх, прибывших вслед за воинством Карла, – сведущие люди говорили, что их было до восьмисот. Потом выяснилось, что король не намерен покидать Флоренцию в ближайшем будущем, и на французов стали посматривать косо. Некоторые горожане на всякий случай припрятали драгоценности, заложили камнями и забили досками окна и парадные двери. Город словно готовился к бою, женщин и детей укрывали в монастырях.
19 ноября в Сан-Феличе давали представление, декорации для которого делал Сандро с другими художниками. Французы на нем были, но Карла никто не увидел. «Благовещение» ставили еще дважды, но король отсутствовал и на этот раз. Говорили, что он все же посетил церковь инкогнито и представление ему очень понравилось. Однако люди, осведомленные лучше других, уверяли: Карл отказался входить в церковь, так как боялся покушения, вспомнив судьбу Джулиано Медичи. Остерегаться кинжала, и правда, стоило: флорентийцы проявляли все большую враждебность, по городу распространились слухи, что Карл якобы отправил в Болонью своих посланцев, чтобы они вернули сбежавшего Пьеро. После этого внезапно поднял трезвон колокол Джотто, и, как по мановению волшебной палочки, улицы Флоренции были перекрыты завалами из разной домашней рухляди. Французы схватились за оружие, но колокол умолк так же внезапно, как зазвонил. Перепуганному Карлу объяснили, что произошло недоразумение – Синьории доложили, что к городу со своим отрядом приближается Пьеро.
Но несмотря на то что французы чувствовали себя в городе не особенно уютно, они все-таки намеревались зазимовать во Флоренции. Все эти дни Карл торговался с Пьеро Каппони, которому было поручено вести с ним переговоры, об изменении прежних условий. Синьория не уступала: Каппони упорно пытался выпроводить короля из Флоренции. И та и другая стороны выдвигали все новые и новые требования. Карл явно тянул время, ставил заведомо неприемлемые условия, и переговоры грозили продлиться до весны. Тем временем произошел еще один инцидент: швейцарская гвардия Карла, размещенная за городом, вдруг снялась со своего места, вошла в город и двинулась к площади Синьории. Не успела она пройти и полпути, как дорогу ей преградила разъяренная толпа флорентийцев, а с крыш домов посыпались камни, бревна, стрелы. С большим трудом удалось остановить разгорающуюся стычку.