Город затих в напряженном ожидании. Как поведут себя противники рода Медичи? На чьей стороне может оказаться Томмазо Содерини, в руках которого внезапно оказалась фактическая власть? Но, видимо, весть о том, что Лоренцо решил пожертвовать собою ради безопасности Флоренции, оказалась эффективнее всех полицейских мер. Граждане ожидали, чем может закончиться граничащая с безрассудством миссия Лоренцо. Академия теперь не собиралась: боялись вызвать кривотолки в городе и тем самым повредить Великолепному. Нужно было соблюдать максимум осторожности. Сандро, однако, регулярно навещал своих друзей, чтобы узнать, нет ли у них новостей от Лоренцо. Беспокойство охватило и его.
Из редких писем, которые Великолепный направлял своим друзьям, можно было узнать, что он, по крайней мере, жив и здоров. 18 декабря его официально принял король Фердинанд. Теплой эту встречу назвать было нельзя – легко предположить, как был удивлен король, увидев перед собою человека, которого он должен был пленить и передать Сиксту. Узнав о появлении Лоренцо в Неаполе, римский понтифик уже обратился к Фердинанду с требованием арестовать Лоренцо и немедленно отправить его в Рим. Однако Фердинанд не спешил удовлетворить желание папы. Смелый поступок Великолепного ошеломил его. Оказывается, и сейчас еще есть люди, способные пожертвовать своей жизнью ради блага отечества! Может быть, стремление узнать, что же побудило Медичи на столь безрассудный поступок, пересилило в короле желание услужить Сиксту. Их встречи стали более частыми; теперь они говорили о многом, а не только о политике. В этом и был расчет Лоренцо. Походило на то, что после каждой встречи уважение Фердинанда к своему пленнику росло. После этого сообщения писем от Лоренцо долго не поступало. И хотя его друзья, оставшиеся во Флоренции, стремились убедить себя и других, что все окончится благополучно, души их были неспокойны: жизнь Лоренцо продолжала висеть на волоске. Даже если король не убьет его и не выдаст папе, он может продержать его в почетном плену до лета, когда возобновятся военные действия. Тогда Лоренцо станет заложником.
|
|
Томмазо Содерини бдительно следил за обстановкой в городе. Опасения, что он воспользуется отсутствием Лоренцо и окончательно приберет власть к рукам, похоже не имели под собой основания. Содерини оказался незлопамятным: он простил Великолепному, что тот под благовидными предлогами стремился держать его подальше от городских дел. Все же правитель положился именно на него, когда пришел час серьезных испытаний. Это доверие искупало многое. Как только Томмазо получал вести о Великолепном, он спешил поделиться ими не только с Синьорией, но и с друзьями Лоренцо; те же в свою очередь сообщали ему все, что доходило до их слуха из Неаполя.
И все-таки политика не могла удержать их от ученых занятий. Опасаясь, что их могут осудить за увлечение языческой философией, они переключились теперь на изучение Данте, которое не сулило никаких осложнений. Кристофоро Ландино собирался издать полный текст «Божественной комедии» – предприятие, которое вряд ли можно было осуществить без помощи его ученых друзей. Нужно было сверить множество списков поэмы, устранить то, что не принадлежало великому поэту, прокомментировать неясные места, раскрыть все аллегории и намеки. По их замыслу, то новое издание должно было стать непревзойденным в веках. Сандро тоже был втянут в это предприятие: его попросили сделать рисунки для гравюр, которые должны были украсить книгу. Вместо того чтобы заниматься живописью, он теперь целые дни проводил над изучением поэмы своего бессмертного земляка или же пропадал у друзей-философов – больше всего у Полициано, который разъяснял непонятные для него места. Без этого он не мог начать работу.
|
|
Вчитываясь в строки бессмертной поэмы, он начал понимать, что Ландино взвалил на него непомерную ношу, а он по своему незнанию взялся пройти путем Данте. Споткнулся он где-то посреди «Чистилища» – дальше следовал подъем, приближающий к «Раю», но он остался для него таким же закрытым, как для язычника Вергилия. Весь смысл бесед, которые вел Данте с Беатриче и встречающимися ему душами праведников, все это переплетение сфер, единая точка с нисходящими от нее лучами, были по силам лишь изощренному геометру, но не живописцу. Вероятно, можно было бы просто обойти эти сложности. Так поступили бы многие, но не Сандро – ему нужно было разобраться в тонкостях, дойти до сути. Наряду с Платоновыми диалогами и трудами комментаторов на его столе появляются, на радость Мариано, сочинения божественного содержания. Рисует он мало, от заказов отказывается. Коллеги-живописцы, слыша рассказы учеников Сандро о его времяпровождении, не могут удержаться от иронической ухмылки: еще один спятил, стремясь постигнуть непостижимое!
Временами и Сандро думал так же. Дантов «Рай» требовал – в этом он был теперь убежден – решения проблемы божественной красоты, воспринимаемой во всей ее совокупности: разумом, зрением и слухом. Но сам поэт, который, безусловно, постиг эту красоту, в своем творении неоднократно предупреждал: нет слов и красок, чтобы воспеть ее:
|
|
Я красоту увидел, вне предела
Не только смертных; лишь ее творец,
Я думаю, постиг ее всецело.
В самом деле, как можно передать бестелесные тени, святых и ангелов, свет, порождающий звуки, сливающиеся в божественную гармонию? Даже красота земной женщины Беатриче была чем-то непостижимым, ее могла воспринять, как выразился Данте в «Новой жизни», так же внимательно прочитанной Сандро, лишь «новая разумность», способная переступить «желанную границу», только она одна:
Он видит Донну в почести большой,
В таком блистанье, в благости такой,
Что страннический дух не надивится.
Как ни бился Сандро, но все-таки ему пришлось признаться самому себе, что он не в состоянии выполнить этот заказ. Его фантазия, которой он похвалялся, оказалась бессильной, а знаний, необходимых для постижения всех глубин поэмы Данте, явно не хватало. Совершенная красота не давалась, ускользала, и тут бесполезно было обращаться за помощью к Ландино или к кому-либо другому: все равно их ученые слова не переведешь в краски. «Ад» для него был понятнее, чем две остальные части, которые он осилил с большим трудом. Судьбы грешников оказались ему как-то ближе – сколько раз он представлял самого себя на их месте! Прежние страхи, которые он так старался загнать куда-то вглубь, снова ожили, наполнили его сомнениями и колебаниями, разбередили душу. Сделав несколько рисунков, он забросил дальнейшую работу, чтобы хотя бы немного успокоиться. Никакие напоминания не могли сдвинуть его с места.
Чтобы не сердить своих друзей, он решил написать для них портрет Данте. Это давало ему желаемую отсрочку и возможность правдоподобно объяснить, почему он прекратил работу над рисунками к «Комедии». Трудность, в которой он стремился убедить себя, заключалась в том, что предстояло найти достоверный портрет поэта, который он мог положить в основу своего творения. Конечно, он сильно преувеличивал эту сложность, ибо изображений Данте было предостаточно. Но поиски того, чего и искать было не нужно, давали ему возможность не возвращаться к работе над «Адом». Его Данте получился суровым, с плотно сжатыми губами и всепроникающим взором, устремленным вперед. Но не это прежде всего привлекало внимание зрителя – бросалось в глаза красное одеяние, в которое Сандро нарядил поэта. Это был цвет адского пламени, ожидающего нераскаявшихся грешников.
Нельзя сказать, чтобы этот портрет понравился его друзьям – он был слишком необычным. Тем не менее его приняли с благодарностью, и Ландино повесил его у себя в кабинете, где предавался размышлениям и трудам. Теперь вроде бы ничто не мешало Сандро возвратиться к гравюрам, но он по-прежнему медлил. А наступившие вскоре события сняли с него эту обязанность, к выполнению которой у него не лежала душа. Дантовская «Комедия» вышла в свет 30 августа 1481 года с пустыми местами, предназначенными для иллюстраций. Книга содержала лишь девятнадцать гравюр – граверы исполнили их по черновым наброскам, которые успел изготовить Сандро. Его самого в это время не было во Флоренции.
Город был взбудоражен вестью: Лоренцо возвращается из Неаполя! Вопреки требованиям Сикста король Фердинанд освободил своего гостя и даже предоставил ему почетный эскорт. Более двух месяцев он удерживал Великолепного в своих владениях. Значительно позже стали известны мотивы поведения Фердинанда, о которых в то время лишь догадывались. Придворные неаполитанского короля прожужжали ему все уши, рассказывая о том, что во Флоренции Лоренцо ненавидят, что вот-вот там вспыхнет восстание, которое изгонит Медичи из города. Слыша обо всем этом, Фердинанд удивлялся спокойствию Великолепного, который, как казалось, ничего не ведал о готовящемся против него заговоре. Он давал балы, сорил деньгами направо и налево, давал бедным девушкам приданое, выкупал заключенных, сосланных на галеры. Кончилось все это тем, что к своему удивлению Фердинанд вдруг обнаружил, что в городе у Лоренцо оказалась масса сторонников. А Сикст все забрасывал короля посланиями, в которых требовал выдачи флорентийского правителя Риму.
Фердинанд колебался: он ждал более точных сообщений от своих осведомителей во Флоренции о том, что же действительно происходит в городе. И был разочарован – там не было и намеков на восстание. А тут вдруг Лоренцо предложил ему заключить договор о союзе. Фердинанд был поставлен перед выбором: папа или Медичи? Кончилось тем, что он остановил свой выбор на Медичи, но продолжал ждать. В феврале 1481 года он получил сообщения из Флоренции: там все спокойно, на восстание вряд ли можно рассчитывать. И тогда он подписал с Лоренцо договор и пожелал ему счастливого возвращения на родину. А чтобы охранить его от покушений, предоставил почетную охрану. Можно было представить гнев Сикста, но не ему было тягаться с неаполитанским королем.
7 марта 1481 года Флоренция встречала Великолепного, вернувшегося победителем. Он привез городу долгожданный мир. Полициано по этому поводу выразился весьма красочно: Афина Паллада – богиня Мудрости – смирила разбушевавшегося Кентавра войны. Флоренция праздновала это событие несколько дней подряд, восхваляя Лоренцо и его ум. Условия договора с Фердинандом стали известны лишь через две недели: как оказалось, особого повода для ликования не было. Часть тосканской территории, занятой папскими войсками, отходила к Сиене, союзнице Рима. Лоренцо должен был ежегодно выплачивать Фердинанду значительную сумму в качестве компенсации за военные расходы. Был и еще ряд пунктов, которые не вызывали воодушевления у флорентийцев, в частности, обещание Лоренцо прийти с войсками на помощь Фердинанду, если он окажется втянутым в войну. Грубый Кентавр был обуздан дорогой ценой. Будь на месте Лоренцо кто-либо другой, он не миновал бы серьезных неприятностей. Но Великолепного простили, ибо знали, что в случае нового конфликта он обязательно найдет выход. Академия могла вернуться к своим обычным занятиям. О Данте на время забыли.
Лоренцо же не вспоминал ни об академии, ни о Данте. Все лето он был занят урегулированием создавшегося положения. В союзе Флоренции с Неаполем Венеция увидела для себя угрозу. Обеспокоен был и Милан. Ко всему прочему турки вторглись в Грецию и со дня на день могли появиться у границ Италии. Лоренцо стремился успокоить соседей. Отчасти ему помогло то, что папа призвал итальянские государства объединиться для борьбы с неверными. Ради этой борьбы он даже был готов простить Флоренцию. Дважды Великолепному такие предложения не требовались: он немедленно отправил делегацию в Рим. В соборе Святого Петра двенадцать флорентийцев упали перед Сикстом на колени и попросили прощения от имени города. Прощение было дано при условии, что Флоренция снарядит двенадцать галер для борьбы с турками. Мир с папой был заключен, и только теперь Лоренцо полностью мог переключиться на дела города. В июне, перед Вознесением, был раскрыт еще один заговор – правителя должны были заколоть во время торжественного богослужения. Однако накануне все заговорщики были выявлены и без особых церемоний обезглавлены.
Все эти тревоги и заботы не прошли бесследно: Великолепный заметно сдал, похудел, все чаще стал жаловаться на боли в желудке. Друзьям он откровенно говорил, что если бы не взятое им перед Богом и Флоренцией обязательство заботиться о судьбе города, он давно бы отошел от дел, занялся бы поэзией и философией. Было заметно и то, что он охладел к своей семье и прежде всего к Клариссе. Она и их дети жили отдельно от него, и Полициано, воспитывавший младших Медичи, с грустью говорил о том, что не видит среди них никого, кто бы мог заменить Великолепного. Лоренцо словно в отчаянии сорил деньгами, скупая картины, статуи, книги, вазы, камеи – все, что привлекало его внимание. Как-то Сандро услышал написанные им стихи:
Пусть почести влекут неугомонных,
Палаты, храмы, толпы у ворот,
Сокровища, что тысячи забот
И тысячи ночей несут бессонных…[10]
Стихи звучали искренне, но мало кто верил, что Лоренцо может бросить политику, в которой заключалась существенная часть его жизни. А сейчас его власть вообще становилась непререкаемой. И хотя ходили упорные слухи о том, что он растратил почти все деньги, накопленные Козимо, что он на грани банкротства и разоряет городскую казну, ничто не могло сейчас поколебать его неоспоримый авторитет. Его друзья могли полностью полагаться на то, что они в полной безопасности. А у Сандро именно сейчас, в который уже раз, снова возникли сомнения в правильности выбранного пути.
Скорее всего, виною здесь была чрезмерная впечатлительность, которую старый Мариано принимал за болезнь. Воспитанный в строгих правилах католической веры, Сандро так и не смог преодолеть их. Это была судьба многих его современников, которые твердо верили, что мир катится к пропасти, к своему последнему дню, ибо он погряз в грехах. А грехом считалось многое – особенно усилия тех, кто стремился вырваться из душной темницы прежних представлений о мире, отстоять право человека на свободу мысли и действий.
Глава шестая
Все дороги ведут в Рим
Всем своим сердцем Сандро тянулся к новым знакомым, но словно невидимая пружина вновь и вновь отбрасывала его назад. Когда он раскрыл Дантов «Ад» и начал вчитываться в чеканные терцины великого поэта, перед ним почти зримо встали те видения, которые посещали его в детстве, – ужасы, ожидающие грешников после смерти. К этому добавились тревожное положение, в котором оказался его город, и томительное ожидание того, чем же все закончится. Молебны в церквях о спасении от неприятеля. Разговоры о том, что все эти бедствия ниспосланы Богом в наказание за бесчинства, которые творит антихрист Лоренцо. Где он мог найти себе утешение как не в храме? У него было такое убежище от тревог повседневной жизни – соседняя церковь Оньисанти, Всех Святых. Сюда он приходил искать успокоения от обуревавших его трудных мыслей, здесь, как ему казалось, с него спадало бремя забот. Он мог молиться или же просто погрузиться в свои мысли, зная, что никто не будет лезть к нему с какими-либо просьбами и предложениями.
В этой церкви продолжал жить Бог старой суровой Флоренции. Казалось, дух стяжательства не коснулся ее, новые времена и обычаи остановились у ее стен. Оньисанти не могла похвалиться особой роскошью. Все здесь было по-деловому просто. Ни одна из картин, украшавших стены, не привлекла внимания Сандро, а имена их создателей ничего ему не говорили. Странно, что ему никогда не приходило в голову отблагодарить любимую церковь своей работой за тот покой, который она дарила ему. Оньисанти, в свою очередь, тоже ничего не просила у него, хотя его имя и профессия были здесь хорошо известны. Может быть, ей вообще ничего не нужно?
Но его представление о церкви изменилось после того, как однажды приор пригласил его в свою келью. Странная была это беседа: речь шла не о Боге, не о спасении души. Приор ненавязчиво интересовался тем, чем сейчас занимается Платоновская академия, какие вопросы ее волнуют. Сандро убедился, что дух времени проник и за прочные стены его любимой церкви. Глава ее, однако, был погружен не в философию, а в математику. Математикой во Флоренции увлекались многие; каждый стремился найти в ней доказательство правоты в своем ремесле – архитекторы, золотых дел мастера, даже живописцы. Об этом Сандро знал давно, а вот теперь обнаружил, что и священнослужители ищут в математике подтверждения постулатов веры. Но Боттичелли мало чем мог помочь здесь любезнейшему приору: он не был поклонником каких-либо расчетов в живописи. Он, правда, попытался пересказать приору кое-что из того, что слышал на этот счет в академии, но в конце концов запутался в собственных разъяснениях и махнул рукой. После этого он неоднократно бывал в этой келье, заваленной математическими и философскими фолиантами, но больше они к математике не возвращались – говорили о делах более земных. Во время одной из таких бесед Сандро совершенно неожиданно для самого себя выразил желание написать картину для Оньисанти. Это вышло как-то само собой, и Сандро почему-то вообразил, что такова воля Божья, которую ему надлежит исполнить.
Тему он, естественно, выбрал сам: он напишет блаженного Августина. Почему он так решил, он тоже не смог бы объяснить. Может быть, образ Августина был подсказан ему книгами, собранными в келье приора, а в его воображении Августин был не только отцом церкви, но и ученым, погруженным в раскрытие тайн бытия. Было ясно, что он должен создать образ человека, похожего на тех ученых, среди которых он и сейчас проводил немало времени. Приор согласился с его предложением, но, как и следовало ожидать, стал жаловаться на то, что у церкви мало средств и он вряд ли сможет оплатить работу такого знаменитого мастера, как Боттичелли. Но и на этот счет Сандро уже принял решение: эта фреска – его дар Оньисанти.
Работа на этот раз шла удивительно споро: картон для фрески был готов за несколько дней, хотя ему и пришлось перебрать несколько вариантов. Но в конце концов могучая фигура Августина как-то сама собой легла на бумагу. Лик, будто вылепленный скульптором, высокий лоб мыслителя, зоркие глаза, притаившиеся под густыми старческими бровями. Правая рука прижата к груди, как будто святой стремится удержать биение своего сердца. Такое не раз бывало и с самим Сандро, когда вдруг приходило решение какой-нибудь трудной задачи – «накатывало вдохновение», как говорили его друзья. Тогда сердце вдруг начинало учащенно биться, словно собираясь выскочить из груди. Он запечатлел Августина именно в такой момент озарения истиной, которую он, может быть, стремился постигнуть не один год. Странным в этой картине был фон: множество рукописей с таинственными чертежами, астрономические приборы – обстановка скорее для кабинета ученого, чем для кельи святого. Но приор согласился с таким толкованием, а значит, он мог приступать к работе.
Что касается его друзей, то они были в восторге. Еще бы, ведь в этой работе он запечатлел их всех – мыслителей, ученых, людей, получающих наивысшее удовольствие от книг! Они, конечно, могли с полным основанием сказать: это не Августин, а Платон или Аристотель. Бог с ними, Сандро не намерен был спорить. Если они представляют такими своих любимых учителей, если они считают, что почитаемые ими греки должны выглядеть именно так – это их дело. Он даже был согласен с Пико делла Мирандола, утверждавшим, что его Августин – это человек, приблизившийся к Богу. Вполне возможно и это. Важно то, что Лоренцо и его друзья высоко оценили эту его работу, да и он сам был доволен ею.
Он чувствовал, что создал нечто неповторимое. Такой мощи в изображении человека пока еще никто не достигал. Его Августин – это действительно подтверждение слов того же Пико в его «Речи о достоинстве человека»: «Творец, поместивший человека в центр мироздания, сказал ему: „Мы не определили тебе ни места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанности ты имел по собственному желанию. Природа всего остального вынуждена подчиняться созданным нами законам, они заданы навечно. Ты же не ограничен никакими запретами, мы определили тебя во власть твоей собственной разумной воли, и ты определишь свой образ по своему разумению, во власть которого я тебя предоставляю. Ты свободен. Тебе даны права самому творить себя“». Значительно позже Микеланджело напишет в Сикстинской капелле своих пророков, в которых будет много от Августино Сандро. Но, конечно, нашлись и завистники – как же без этого? Они нашли в его картине массу погрешностей. Пропорции не выдержаны: если Августин вздумает подняться, он прошибет потолок. А плечи – почему они так неестественно вывернуты вперед?
Но, в конце концов, кто дал право этим живописцам судить его? Разве они равны умом Платону и мудрецам Библии? Одни из них, как Уччелло, спятили, стремясь постигнуть тайны перспективы, другие дрожат от боязни нарушить изобретенные ими же самими пропорции, третьи же, как Гирландайо, полагают, что нужно писать все так, как в действительности, прилежно копируя чуть ли не каждый уродливый прыщ. Его же, несмотря на всю его известность и славу, до сих пор считают недоучкой. Но он прекрасно знает законы перспективы и пропорции, он умеет писать пейзажи, а если захочет, то создаст безупречно правильную композицию. Ну как они все не могут понять, что он все время в поиске своего, в погоне за собственной красотой – «по образу и подобию своему». Но спорить, похоже, напрасно.
Работа над «Святым Августином» захватила все его помыслы, и он был рад, что у него появился благовидный предлог отказываться от других заказов, ибо он не хотел, чтобы его внимание рассеивалось на что-то незначительное. Это был своего рода обет, который он возложил на самого себя. Он не мог объяснить, почему его душа не лежала к прославлению подвига Лоренцо, хотя он искренне восторгался им и, как многие во Флоренции, был уверен в том, что именно тайная и опасная миссия правителя спасла город от неслыханных бедствий. Но пересилить себя он не мог. Он просто не знал, как он может воспеть Лоренцо, какая аллегория придется по сердцу Великолепному и его ученым друзьям. Минерва, она же Паллада, обуздывающая Кентавра – Мудрость, сковывающая буйство разнузданной Силы – так советовал ему Полициано. Но одно дело идея, другое – ее воплощение. Ему нужно время, чтобы все это хорошенько переварить, представить себе то, чего никогда не существовало. Его, к счастью, не торопили: в конце концов, он сам должен знать, как угодить своему покровителю!
Гораздо сложнее обстояло дело с Лоренцо ди Пьерфранческо, которому позарез нужна была еще одна картина для украшения его виллы. Он настаивал, чтобы ее написал именно Сандро, как будто в городе не было других не менее достойных живописцев. Конечно, написать обнаженную Венеру могли бы и другие, но это была бы не работа Боттичелли! Однако именно этот заказ Сандро не хотел выполнять, несмотря на все уважение к кузену Великолепного. Во всяком случае, у него были большие сомнения, стоит ли тешить дьявола и ставить под угрозу свою душу. Достаточно того, что он написал «Весну». А здесь – святой Августин и обнаженная Венера, сочетание немыслимое для любого верующего! Но вот фреска закончена, отговорок больше нет, и Сандро погрузился в тягостное уныние, ибо как ни отказывайся, а просьбу Лоренцо придется выполнить: он упрям и своего добьется.
Лето выдалось на редкость тягостное. Многодневные дожди сменялись ненадолго ослепительно солнечными просветами, и тогда вся Флоренция будто погружалась в чан с прокисшими кожами. Прохладные ветры с гор не могли пробиться сквозь густое дурно пахнущее марево, нависшее над долиной Арно. Все валилось из рук – людей охватывала сонная одурь, беседы, столь любезные горожанам, не клеились, ибо ни у кого не было охоты вступать в длительные разговоры. Да и вести снова были плохие: Венеция с благословения папы вторглась в Феррару, а в Милане власть захватил брат покойного Галеаццо Лодовико Сфорца, свергнув регентшу Бону Савойскую. Было пока неясно, что в связи со всем этим ожидает Флоренцию. Однако даже эти события мало кого интересовали. Площади, где обычно собирались любители новостей, были малолюдны даже по вечерам. Кто мог, постарался перебраться на склоны холмов в свои виллы.
В мастерской Сандро наступило затишье, и не потому, что не поступали заказы. Их было хоть отбавляй, но ни к одному не лежала душа. Ученики слонялись из угла в угол. Мастер по целым дням не появлялся у мольберта. Шутки, которыми дом на виа Нуова к неудовольствию Мариано успел прославиться по всей Флоренции, как-то сами собой поутихли. Сам хозяин дома сникал на глазах: все меньше он вникал в домашние дела, переложив их на плечи Джованни. Лишь иногда в нем оживал прежний деятельный дух ремесленника, и тогда медленное шарканье ног в комнатах и на лестнице оповещало домочадцев, что предстоит очередная буря. Старцу не нравилось все и вся: беспорядок в доме, бездельники-ученики, сыновья, предающиеся, по его мнению, лени, соседи и друзья, редко посещающие его. Особенно он был недоволен Сандро. Роясь на правах родителя в его книгах, рукописях и набросках, в беспорядке сваленных на столах, Мариано приходил к горькому выводу, что общение с Медичи и их философами окончательно погубило сына.
Он пытался прочитать диалоги Платона и ничего в них не понял, а «Пир», который не раз упоминал Сандро в его присутствии, привел добродетельного старца в ужас – его ум ухватил лишь то, что там воспевается любовь мужчины к мужчине. Не хватало еще, чтобы в его доме завелись содомиты! В этом году он только раз выходил в город, поскольку считал святой обязанностью домовладельца лично присутствовать при внесении записи в кадастр. Он долго и нудно рассказывал писарю, что Господь наделил его сыновьями, которых он вынужден стыдиться, ибо они позорят его честное имя ремесленника. Его сетования походили на желание, чтобы горестная судьба отца нашла отражение в толстенной книге, хранящейся вечно. Чиновник поддакивал, ибо не для кого не было секретом, что Сандро мастак на самые скабрезные шутки, что он изучил Платонов «Пир» от доски до доски и что его мастерскую давно прозвали «академией лодырей». Как и старый Филипепи, писарь был уверен, что ссылки на какое-то там вдохновение и «поцелуи муз» – жалкие оправдания никчемных бездельников. Однако, зная о покровительстве Медичи, он предпочел придержать язык и руки и внес в кадастр запись, что Сандро ди Мариано проживает с отцом, «является живописцем и работает на дому, когда захочет».
В представлении большинства горожан живопись все еще оставалась ремеслом, чем-то сродни выделке кож или ткачеству. Недаром все потешались над Уччелло, помешавшимся на перспективе. Чего здесь мудрить: если ты мастер, то достаточно взять кисть в руку, чтобы написать картину. Кожевнику ни к чему философия, ткачу нет пользы от знания греческого языка, а солдат не будет ломать голову над правилами пропорций и стихосложением. Но в последнее время во Флоренции все смешалось, оттого и не стало порядка. Похоже, никто не занимался тем, что было предначертано ему судьбой и заветами предков.
Все стали мудрствовать, ломать старое, изобретать новое. Все оказалось не так, все нужно переделать. Тот же Сандро – те, кто его знал, поражались, как легко и быстро он всего достиг. При этом он не успокоился. Ему мало того, что несмотря на ворчание завистников он признан первым живописцем Флоренции, что при желании он может писать так же, как другие художники, а может быть, и гораздо лучше, ибо для него не существовало тайн пропорций, перспективы, пейзажа и прочего, чем хвалились его коллеги. Но ему нужно было большее – он стремился познать нечто, лежащее по ту сторону человеческих эмоций и разума. «Ищущий ум», – говорили о нем друзья. Блажь и леность – таково было мнение клиентов, отчаявшихся получить заказанное в обозримые сроки или получавших совсем не то, что им хотелось.
Сколько христианских душ растлили философы и поэты, на беду Флоренции собранные Медичи! Сколько жертв было принесено возрожденным ими идолам! Сандро был не первой и не последней. Увлечение Платоном совлекло его с пути истинной веры, утверждали многие, ведь преклонение перед язычниками никогда не доводит до добра. Что бы там ни говорили, а «Пир» Платона – сочинение мерзкое и богопротивное, подталкивающее к греху и оправдывающее его. Сандро ищет красоты? Тогда ему надо бы избрать, по крайней мере, других наставников, а не этого урода Фичино. Что он там толкует о красоте земной и небесной? Что значат его утверждения, что Господь вначале создал душу мира, а затем его тело, которое всего лишь ее «украшение»? В каком сочинении отцов церкви и нынешних мудрецов-теологов можно найти учение о земной Венере, сотворенной из материи, и о ее небесной тезке, созданной духом?
Те, кто подозревал Сандро в приверженности к неоплатонизму, были правы лишь отчасти: вряд ли он постиг все тонкости рассуждений Платона и Фичино об «организованном космосе», об идеях и их отражении в материальном мире, вряд ли он владел в совершенстве учением об Эроте, порождающем любовь, движущую и совершенствующую космос. Он знал достаточно для того, чтобы поддерживать беседы с мудрецами на вилле Кареджи, но не более того. Его ум по-настоящему занимало разве что учение о красоте, изложенное в комментариях Марсилио к «Пиру». Согласно утверждению Фичино, взятому у Платона, все вещи и явления тройственны. Красота, к которой стремится все сущее, суть гармония: в душе – это сочетание всех добродетелей, в телах – красок и линий, в звуках – созвучие многих голосов. Таким образом, учил Фичино, она тройственна – это красота душ, тел и голосов. Красота душ постигается умом, красота тел воспринимается зрением, красота голосов – слухом. Истинное наслаждение ею возможно только при наличии всех элементов. Осязание, равно как и вкус, не относятся к ним и, стало быть, принадлежат к категории грубых чувств, порождающих пороки, зависть, распутство и прочие гнусности.