Те, кто знали мстительный нрав первосвященника, не сомневались, что этим дело не ограничится. Вот где скрываются корни сегодняшнего события. Только ли тем, что Джулиано и Франческо не поделили любовь прекрасной Симонетты, можно объяснить ту злобу, с которой Пацци напал на Медичи на площади перед Санта-Кроче? Нет ли тут связи с распространяемым в последнее время во Флоренции трактатом профессора из Болоньи Кола Монтано, в котором назойливо обосновывается мысль: «Убийство тирана – святой долг каждого»?
Пока на площадях и улицах Флоренции толковали обо всем этом, перемежая рассуждения о высокой политике непристойными песнями и драками, в палаццо Медичи вовсю веселились, отложив заботы на завтрашний день. Симонетта была в центре грандиозного бала – все поклонялись ей и беззастенчиво превозносили ее красоту. Здесь состязание выиграл Полициано, лишний раз подтвердив свою славу первого поэта Флоренции. Глядя, как танцует королева бала, он якобы невзначай, без особых усилий, сочинил по этому поводу сонет «Нимфа, навстречу которой стремится мое сердце». Он воспевал совершенство Симонетты, равное чуду, ее золотые волосы, которые легко колышутся в такт шагам, ее лучистые глаза, один взгляд которых пронзил бы сердце поэта, если бы ревнивый локон не прикрыл их. Сандро и сам чувствовал нечто подобное, глядя на малокровную супругу купца – такова она, сила искусства! Поневоле он чувствовал зависть к другу, сумевшему воспеть красоту в словах, и ощущал в себе готовность сделать то же самое привычным ему языком красок.
Глава пятая
Весна побеждающая
Празднества, затеянные Лоренцо, отшумели, но успокоения они не принесли. Враждебность Пацци, столь зримо проявившаяся на турнире, встревожила не только близких друзей Медичи. Синьория рекомендовала братьям обзавестись телохранителями, но Лоренцо от себя лично и от имени Джулиано, поблагодарив за заботу, наотрез отказался. Если судьба не будет милостива, то никакая охрана не убережет, тому в истории масса примеров.
|
|
Предупреждения о грозящих опасностях были излишни для умелого политика, каким стал Лоренцо за эти несколько лет. Он и без подсказок понимал, что при непостоянном нраве флорентийцев он подобен человеку, ходящему по лезвию ножа. Сегодня сограждане будут восторгаться его щедростью и благодарить за доставленные развлечения; завтра, поверив каким-нибудь домыслам, будут клясть его и желать ему смерти. То, что многочисленные поэты, историки и философы, которыми он окружил себя по примеру предков, неустанно трудятся, создавая образ мудрого и заботливого правителя, конечно, играет свою роль, но достаточно ли этого? Устроенный им турнир был воспет так, как ни один проходивший до этого. Анджело Полициано задумал огромную поэму, прославляющую это событие, однако застрял на восхвалении красоты Симонетты и все никак не мог выпутаться из этой темы.
Впрочем, и здесь не все было просто: отпраздновав, горожане вдруг засомневались – не провели ли их за нос? Не навязывают ли им старые порядки, которые они в свое время, как казалось, искоренили напрочь, разорив замки всех этих рыцарей и заставив их переселиться в город? Лоренцо знал об этом, и казалось, что он был даже доволен, когда Луиджи Пульчи простонародным языком начал писать шутовскую поэму «Моргайте», осмеивавшую рыцарство. Пульчи, человек язвительный и невоздержанный на язык, до сих пор не был близок к Лоренцо, но частенько гостил на половине его матери Лукреции, где тешил дам рассказами и шутками в духе флорентийских рынков. Теперь Лоренцо стал оказывать ему покровительство и содействовать тому, что его антирыцарские опусы становились широко известны в городе.
|
|
Раньше Лоренцо только отмахивался от передаваемых ему сплетен, что в городе его считают основным виновником в насаждении безбожия и прочих нравов среди молодежи, что его Платоновская академия – это сборище мужеложцев, а в доме на виа Ларга есть потайная комната, где поклоняются языческим богам и устраивают оргии. Но теперь он был всерьез обеспокоен. Было очевидно, что эти слухи, как и участившиеся проповеди то в одной, то в другой церкви Флоренции, обличающие грешников и поклонников язычества, преследовали определенные цели, и Лоренцо догадывался, откуда дует ветер. Друзья Великолепного по мере своих сил стремились противодействовать проискам папы Сикста. Диспуты на античные темы были изгнаны из дома на виа Ларга, если за столом присутствовали посторонние, – тогда говорили только о поэзии Данте, городских проблемах и делах милосердия. Когда не было приемов в честь иностранных послов и князей, за столом у Лоренцо подавались те же блюда, что и в домах простых флорентийцев.
Повелитель города стал регулярно посещать мессы, соблюдать посты, а вместо стихов, воспевающих нимф, любовь и вино, сочинял пьесы, прославляющие Христа и святых. Спектакль, где главными действующими лицами были апостолы Иоанн и Павел, призван был убедить усомнившихся в религиозных чувствах Лоренцо. По его просьбе друзья постарались «забыть» о его новеллах, где он не особенно лестно отзывался о священнослужителях, деяния которых подтверждали молву, что нет такого предательства и козней, в которых они бы не участвовали, и называл их «виновниками величайших зол из-за слишком большого доверия, которое напрасно питают к ним люди».
|
|
Тешить народ празднествами и внушать ему представление о благочестивом образе жизни правителя было необходимо, но следовало и подкреплять этот образ конкретными делами. Друзья Лоренцо – и Ландино, и Фичино, и Полициано, словом все, кто состоял членом Платоновской академии или был близок к ней – объединились в «Братство трех волхвов», которое усердно занялось делами милосердия, естественно на деньги Медичи. Но этого показалось мало, и тогда было создано «Братство святого Иоанна», открытое для всех желающих. Его устав требовал от вступающих в него исполнения семи обетов: посещать больных и немощных, кормить голодных, поить жаждущих, одевать голых, помогать заключенным, хоронить умерших и давать приют паломникам. Словом, Лоренцо не собирался повторять судьбу Сократа, вынужденного испить кубок с цикутой, и усердно старался посрамить своих недругов и отвести от себя обвинения в растлении молодежи и насаждении язычества.
Безусловно, все, кто знал Лоренцо, а тем более его друзья, понимали истинный смысл этого внезапного превращения Савла в Павла. В общении с ними он оставался прежним, и в обычаях его ничего не изменилось. Но он нес ответственность за судьбу Флоренции и менее всего хотел, чтобы из-за него на нее обрушился гнев Сикста. Нет ничего легче, чем раздуть пожар, используя фанатизм, но трудно его потушить. Во имя этого в палаццо Медичи закрыли доступ дамам, в том числе любовницам обоих братьев; картины, могущие возбудить греховные помыслы, были изгнаны из парадных залов в личные покои; вклады в монастыри и церкви увеличились. Примеру правителя последовали многие, и нельзя сказать, что Сандро был этим огорчен: в городе в последнее время распространилась молва, что он принадлежит к числу тех невзыскательных живописцев, которые не считают за грех рисовать обнаженных девок.
Ну что же – он действительно не гнушался подобными заказами, но ведь и другие от них не отказывались. Правда, в таких случаях его всегда охватывало чувство неловкости, да и большинство заказчиков обращались к нему так, словно просили о чем-то невозможном. Исстари не возбранялось изображать обнаженными разве что Адама и Еву, ибо об этом прямо говорилось в Писании, да еще души на Страшном суде, ибо наг приходит человек в этот мир и нагим из него уходит. Все же остальное – от похоти и к похоти взывает. Подобные картины скрывались от глаз занавесями или же убирались туда, куда вход посторонним воспрещен. Слава Богу, теперь таких заказов стало меньше, но надолго ли?
Происходившие исподволь изменения в поведении Лоренцо наводили некоторых на мысль, что в жизни всей Флоренции грядут перемены. Умерший в этом году Маттео Пальмьери перед смертью убеждал друзей: Великолепный слишком умен, чтобы раскрывать свои истинные замыслы, этим он всегда отличался. Настанет время, и все вернется к прежнему; золотой век Флоренции еще впереди, и он завидует тем молодым, которым предстоит увидеть его. Но чувствовалось, что сам аптекарь колеблется: а сбудется ли его предсказание?
Положение еще более осложнялось: «юбилей» принес Сиксту деньги, нужные для того, чтобы набрать наемников и разместить их в Имоле, создав тем самым уже не предполагаемую, а вполне реальную угрозу для города. Лоренцо теперь был всецело поглощен политикой, стремясь обзавестись союзниками и умиротворить папу. В его планы были посвящены лишь избранные, и Сандро не был в их числе, хотя теперь стал частым гостем в палаццо Медичи. По просьбе Джулиано он писал «Фортуну» для его спальных покоев. После поединка с Пацци младший из братьев Медичи, казалось, уверовал в то, что судьба ему покровительствует, и намеревался таким образом отблагодарить ее. Все знатоки античности сходились в том, что в представлении древних Фортуна была лысой, чтобы ее было не так просто ухватить за волосы. Но богиня, изображаемая Сандро, имела пышные белокурые волосы и вообще очень походила на Симонетту – он знал, чем угодить Джулиано. Да он и сам все больше попадал под обаяние этой донны, о которой грезили юноши Флоренции. Если она пользуется таким почитанием, то, видимо, в самом деле воплощает идеал красоты.
Вскоре от семейства Медичи последовал еще один заказ – украсить фресками загородную виллу в Спедалетто. Поручение на сей раз исходило от Лоренцо, который в отличие от брата не маячил постоянно за спиной живописца, давая ему советы. Когда Сандро представил на его суд готовые произведения, он лишь мельком взглянул на них, сделав небольшие замечания. Видно было, что ему сейчас не до них. Он ни разу не посетил виллу, пока Сандро трудился над фресками. Можно было расценить такое отношение Лоренцо к своему заказу как полное доверие к мастерству и вкусу живописца. Скорее всего, это было не совсем так, но все-таки лестно думать, что человек, во вкусе которого никто не сомневался, оценил его талант по достоинству.
Фактически весь этот год Сандро работал на Медичи, став чем-то вроде их придворного живописца взамен постаревшего Беноццо Гоццоли. То, что он на некоторое время прервал свои работы на виа Ларга и в Спедалетто, чтобы написать «Поклонение волхвов», было не в счет, так как и эта картина по сути своей являлась прославлением дома Медичи. Близкий друг Лоренцо Гаспаре ди Дзаноби ди Лама, входивший в «Братство трех волхвов», обратился к художнику с просьбой написать картину для алтаря, который он намеревался преподнести церкви Санта-Мария Новелла. В этом обращении вроде бы не было ничего необычного, если бы не четко выраженное пожелание, чтобы на картине были изображены усопшие и ныне живущие представители семейства Медичи.
То, что члены братства жертвовали алтари во флорентийские церкви, было обычным явлением, как и оказание ими помощи неимущим. Сандро уже неоднократно выполнял такие заказы. То, что ему приходилось угождать некоторым поклонникам того или иного семейства, рисуя рядом с Мадоннами или святыми фигуры их покровителей, тоже не было чем-то из ряда вон выходящим. Но здесь речь шла о целой династии Медичи, притом картина будет помещена в одной из самых посещаемых церквей. До сих пор Сандро не замечал, чтобы Лоренцо или Джулиано стремились выставлять напоказ свои изображения. Подобное бахвальство было не в традициях семейства, считавшего, что сподручнее не привлекать к себе излишнего внимания. Существовали, правда, картины, подобные заказанной другом Лоренцо, но они находились в частных домах. Среди них было и «Поклонение волхвов» Гоццоли, которое Сандро не раз видел на виа Ларга. Эта картина считалась шедевром, так что надо было приложить немало усилий, чтобы не ударить в грязь лицом.
Соблазн воспользоваться той же композицией, что у Гоццоли, был велик. Картина изображала трех волхвов, спускающихся вместе с их многолюдными свитами по горным тропам, чтобы преподнести дары Младенцу Христу. Все в ней было уравновешено и выверено, краски великолепны, одежды фигур необычны и изящны, как на Востоке. Но по здравом размышлении Сандро такой путь отверг. Он изобразил площадь перед развалинами, в которых нашло убежище Святое семейство. На ней собрались флорентийские граждане – об этом нетрудно догадаться, взглянув на их одеяния. Ведут они себя так, как и присуще согражданам Сандро, когда они собираются на праздники: пока один из волхвов преклоняет колени перед Христом, другие занимаются обычными делами – спорят, обмениваются новостями, шутят, ожидая своей очереди. Среди этой толпы гордо возвышается Лоренцо, погруженный в размышления; здесь же в бархатном изящном костюме его красавец-брат, присутствуют также покойные Козимо, Пьеро, Джованни, да и для семейства Лама нашлось место.
«Поклонение волхвов» написано легкими волнообразными линиями, а его безмятежный колорит подчеркивается рассеянными по полотну золотистыми бликами, напоминающими о чистом свете солнечного заката. Им вторит золотой плащ человека, стоящего у правого края картины, – это сам художник. Горделивая поза, вьющиеся рыжеватые кудри, чуть капризный изгиб губ. Самое выразительное в этом портрете – большие светло-янтарные глаза, полузакрытые утомленно опущенными веками и упорно избегающие прямого взгляда на зрителя. Изображая рядом со знатными покровителями самого себя, Сандро как бы подчеркивал, что он тоже принадлежит к кругу избранных.
Впрочем, на это не стоило намекать, ибо во Флоренции его и без того уже причислили к таким же прихлебателям Лоренцо, как Полициано, Фичино и иже с ними. Строгий все-таки народ его земляки – сперва изгоняют из города своих лучших сограждан, а потом рыщут по всей Италии, умоляя вернуть им кости умерших на чужбине, как это случилось с Данте. Они готовы хвастать, что среди них живут такие поэты, как Анджело, и такие философы, как Марсилио, и одновременно поливать их грязью, называя паразитами, которые и не сеют и не пашут, а хлеб насущный имеют. Они обязательно выищут в своей среде тех, кто становится предметом постоянных насмешек. В декабре 1475 года умер Паоло Уччелло – в страшной бедности, почти свихнувшись от беспрестанных попыток разгадать тайны перспективы. Слава Богу, что он почти не покидал своего дома, а то бы его превратили в шута на потеху подвыпившим ремесленникам. Теперь все скорбят, называют его непревзойденным мастером, мучеником живописи и прочее, будто бы не говорили при его жизни совсем другое…
Близость к семейству Медичи действительно избавляла Сандро от забот, которые выпадали на долю других не менее искусных живописцев. Но она не защищала его от злословия, да и родные немало способствовали этому, упрекая его в лени и расточительности. Он в самом деле не придавал большого значения деньгам, не копил их и не вкладывал в выгодные предприятия, как это делали более практичные коллеги. Он мог неделями не брать кисть в руки, предаваясь безделью или околачиваясь в компании гуляк, что, по мнению многих, было зазорно для сына честного ремесленника. Как и бывает в таких случаях, ему приписывали все пороки, и постепенно складывался образ живописца, которому Господь Бог дал большой талант, судьба наградила счастьем, но он все промотал в силу своей чудовищной беспечности.
На беду Сандро, во Флоренции было слишком много художников, не страдавших отсутствием самомнения. В своем собрате по профессии каждый видел нежелательного конкурента и выискивал повод хоть чем-нибудь очернить его. Потому-то, как полагали – справедливо или нет, – они никак не могли объединиться в цех. Вступая в компанию святого Луки лишь для того, чтобы обрести звание мастера, духом корпоративности они так и не прониклись – каждый действовал в одиночку. Не было ничего удивительного в том, что «Поклонение волхвов», которое было выставлено в Санта-Мария Новелла и впоследствии стало считаться шедевром флорентийской живописи, не снискало добрых слов. Говорили, что Сандро ничего не смыслит ни в пропорциях, ни в перспективе, что некоторые фигуры второго плана гораздо крупнее и выше фигур первого, что краски из рук вон плохи.
От внимания завистников не ускользнуло, что он, как и многие, пялит глаза на прекрасную соседку. Положа руку на сердце, можно было признать, что был такой грех. Что он был бы за живописец, если бы его не привлекала красота во всех ее проявлениях? Но то, что считалось позволительно для других, для ремесленников было запретным плодом и побуждало здравомыслящих людей сомневаться: да в здравом ли уме этот возомнивший о себе сын кожевника? Как бы то не было, в женских образах Сандро все чаще можно было встретить черты Симонетты. И он подпал под ее чары, и он стал считать, что в ней воплотился идеал красоты.
Между тем трагедия приближалась. Новогодние праздники, балы и карнавалы окончательно подорвали и без того подточенные силы «возродившейся Венеры». Весна 1476 года началась как-то споро и бурно. Дожди разом смыли в Арно всю грязь, накопившуюся за зиму. Флоренция похорошела, но это было страшное время для хворых: природа не разбирается, что красиво, а что нет, она очищает себя от всего, что считает недостойным дальнейшего существования. В палаццо Веспуччи все чаще стали наведываться лекари и знахари. А 27 апреля портал дворца укрыли черной материей – Симонетта скончалась. Флорентийская молодежь облачилась в траур. Наверное, ни Беатриче, ни Лаура не были удостоены такой скорби. О печальном событии сочли нужным срочно сообщить Лоренцо, который в то время находился в Пизе. Известие было передано ему, когда он прогуливался после ужина в саду с Федерико Арагонским. Лоренцо поднял глаза к небу и, указав другу на одну из звезд, сказал: «Смотри, душа этой благороднейшей дамы превратилась в новую звезду, ее я еще никогда не видел».
В течение лета многочисленные поклонники Симонетты не могли утешиться, изображая – по моде того времени и под воздействием «Новой жизни» Данте – неисцелимую печаль. Стихов было написано много, а те, кто не обладал поэтическим даром, прибегали к творениям Петрарки:
Повержен лавр зеленый. Столп мой стройный
Обрушился. Дух обнищал и сир.
Чем он владел, вернуть не может мир
От Индии до Мавра. В полдень знойный
Где тень найду, скиталец беспокойный?
Отрада где? Где сердца гордый мир?
Все смерть взяла…[7]
Впрочем, все забывается. Полициано, взявшийся было рьяно дописывать поэму о прошлогоднем турнире, воспевающую Симонетту, в конце концов забросил ее – у него появились более неотложные дела. Вирши юношей, не обладавших талантом, поглотило время. Но легенда о возродившейся и рано ушедшей Венере преодолела века – не в последнюю очередь потому, что некий живописец, живший по соседству, нашел в ней идеал красоты.
События, происшедшие вскоре, заставили многих окончательно забыть о даме, которой поклонялись столь ретиво и истинно. Весь 1476 год флорентийцы жили в постоянном ожидании надвигающейся беды, хотя никто не мог сказать, какой именно. Обстановка напоминала предгрозовую пору, когда все застывает и берет верх гнетущее чувство надвигающейся угрозы. Неприязнь Пацци к Медичи становилась явственнее день ото дня. Похоже было, что к делу подключился дядя Франческо – Якопо, человек крайне неуравновешенный, вспыльчивый до бешенства и одновременно невероятно жадный и беспредельно расточительный. Все еще больше усложнилось, когда Сикст отдал архиепископскую кафедру во Флоренции Франческо Сальвиати, а Лоренцо открыто и без всяких обиняков заявил, что он, пока жив, никогда не допустит, чтобы какой-либо ставленник папы вмешивался в дела города.
Слухи, порочащие братьев Медичи, снова стали гулять по Флоренции, но последствий пока не вызывали: не теми людьми были Пацци, чтобы горожане поддержали их, и здесь Сикст явно вытянул не ту карту. Представители семейства иногда занимали высокие посты во Флоренции, но скорее не в силу своих достоинств, а в результате всевозможных махинаций и интриг. Флорентийцы издавна с подозрением относились к отпрыскам рыцарских семей, некогда переселенных в город из окрестных замков для прекращения их постоянных разбоев. А нынешние Пацци тем более никаким уважением не пользовались: старый бездетный Якопо был известен своими грубыми выходками, нередко доводившими до ссор и драк, скупердяйством и нескрываемым презрением к простому люду. О его племяннике Франческо и говорить не стоит – он был порочен до мозга костей. Так что если бы флорентийцам предстояло выбирать, то предпочтение все-таки было бы отдано Медичи, в чем бы их ни обвиняли.
В мае Лоренцо возвратился из Пизы. Сандро теперь был частым гостем на виа Ларга: он продолжал писать членов семейства Медичи. Уже были готовы портреты матери Лоренцо Лукреции Торнабуони и его супруги Клариссы Орсини, а теперь он рисовал самого Великолепного. Между делом пришлось запечатлеть для Джулиано нескольких новых поклонниц – место Симонетты в его сердце пустовало недолго. Однако напрасно у него пытались разузнать, чем сейчас занят ум Лоренцо, – в тайны городской политики он не был посвящен, они обсуждались за закрытыми дверями. Частыми гостями Великолепного теперь были прелаты, сенаторы, послы Милана и Венеции; временами появлялись какие-то сомнительные личности, с которыми Лоренцо беседовал один на один и которые исчезали так же незаметно, как и появлялись.
Был ли Лоренцо посвящен в планы своих противников? Это, видимо, не было известно даже Джулиано, с которым его брат, несмотря не нежелание младшего Медичи ввязываться в дела политики, все-таки продолжал советоваться. Подробности стали достоянием простых горожан значительно позже, а сейчас горожан, знавших смелость Лоренцо, удивил его отказ ехать в Имолу, куда его приглашал Джироламо Риарио, чтобы выяснить отношения и «устранить недоразумения». Папский племянник даже предлагал что-то вроде союза на будущее. Лоренцо долго тянул с ответом, потом ответил категорическим отказом, сославшись на то, что приглашение было передано в грубой форме. В результате, как тогда решили в городе, была нанесена обида папе, и тот теперь уже открыто начал сосредоточивать отряды наемников на тосканских границах. Как они все ошибались!
После того как в январе 1475 года троица заговорщиков, собравшаяся в Риме, решила убрать братьев Медичи и захватить власть во Флоренции, их усилия по осуществлению задуманного не прекращались, обдумывались разные варианты. Наконец остановились на том, что кондотьер папских наемников Баттиста Монтесекко пододвинет свои отряды как можно ближе к Флоренции, Риарио пригласит Лоренцо в Имолу, где его и убьют, а в то же время во Флоренции заговорщики прикончат Джулиано. Затем, воспользовавшись замешательством, Монтесекко штурмом возьмет город, и делу конец.
План был великолепен, оставалось только его выполнить, но нежданно-негаданно возникли осложнения. Началось с того, что кондотьер папского воинства проявил неожиданную щепетильность: он отказался участвовать в предприятии, если Сикст не даст на него своего благословения. Особенно его смущало вероломное убийство братьев Медичи; такой грех он не собирался брать на душу. Уговоры не помогли – благочестивый капитан настаивал на своем. А тут еще Якопо Пацци, которого племянник посвятил в интригу, засомневался: стоит ли идти на риск, если нельзя быть уверенным, куда склонятся симпатии флорентийцев. Ну, можно взять власть, а не изгонят ли их всех на следующий день из города? Ведь и такое во Флоренции бывало.
Папу Сикста, как лицо заинтересованное, удалось уломать, хотя он и пытался остаться в стороне – осторожность никогда не помешает. Когда его племянник Риарио вкупе с Монтесекко, представ перед ним, начали повествовать о своих затруднениях, он поначалу отнекивался: в его обязанности не входит благословлять чью-либо смерть. Слов нет, Лоренцо очень плохо относится к нему, тем не менее гибели его он не желает, его цель – лишь изменить правление во Флоренции. Но перед ним стояли не простаки. Какие могут быть изменения, если хотя бы один из братьев останется в живых? Разве можно быть уверенным в успехе дела, если его не благословит святой отец? После долгих колебаний папа кивнул головой, когда Монтесекко в сотый раз начал излагать свою просьбу. При желании этот жест можно было понять как одобрение и отпущение грехов. Развязка вроде бы приближалась, но хитрец Лоренцо перечеркнул все, наотрез отказавшись приехать в Имолу. Удалить его из города и оторвать от сторонников не удалось. Снова нужно было ждать подходящего случая.
Трудно сказать, знал ли Великолепный о кознях своих врагов и их намерениях – осведомителей у него было достаточно, – или же его и на сей раз не подвело предчувствие, свойственное Медичи. Избежав ловушки, устроенной Риарио, он энергично взялся за поиски союзников. Милан и Венеция поддержали его. Прошел слух, что этот союз создается все для той же цели – борьбы против турок. Но когда в городах, принадлежащих Флоренции, стали размещаться гарнизоны Миланского герцогства и Венецианской республики, даже самых недогадливых обуяли сомнения: правду ли им говорят?
Жизнь простых граждан Флоренции, несмотря на смутные догадки о надвигающихся событиях, между тем шла своим чередом – на то и избрана Синьория, чтобы проявлять бдительность и отодвигать угрозы городу! Беспокойство то утихало, то вновь вспыхивало. Оно охватило весь город, когда на другой день после Рождества 1476 года был убит миланский герцог Галеаццо Сфорца. Искренне или по расчету, но он был другом Лоренцо и всегда был готов прийти ему на помощь. Покушение совершили трое юношей, которым вбили в голову, что тем самым они спасают Милан от тирана. Кто стоял за их спинами, так и не узнали, ибо они были тут же растерзаны рассвирепевшей толпой. Лоренцо снова предложили нанять телохранителей, и он вновь отказался. Древо свободы, за которую отдали жизнь юные мечтатели, в Милане не произросло, преемники Сфорца вроде бы собирались продолжать его политику, но их нужно было ублажать, чтобы они, не дай бог, не переметнулись на другую сторону.
Работы на виа Ларга были прекращены – Лоренцо стало не до украшения своего палаццо, да и деньги требовались для других целей. Любителям муз пришлось перенести свои встречи на виллу Фичино, а когда пришла осень, стали собираться у Лоренцо ди Пьерфранческо деи Медичи, юноши во всех отношениях одаренного; так, во всяком случае, утверждали Полициано и Фичино. Лоренцо принадлежал к боковой линии семейства Медичи, которая подчеркнуто чуждалась политики; они с братом Джованни даже заслужили прозвище Пополани – «народных». Унаследовав после смерти отца немалое состояние, Лоренцо начал в изобилии тратить его на свои прихоти. Они мало чем отличались от интересов его сверстников из семейств нобилей – наряды, женщины, шумные пирушки, античные авторы и, естественно, Данте. Однако он отличался от них тем, что поэзией, философией, историей занимался всерьез и с охотой. Чтение стихов входило в обязательный круг занятий благородного юношества, равно как и музыка. Во всем этом Лоренцо, несмотря на свою молодость – ему было всего пятнадцать лет, – изрядно преуспел, так что был интересным собеседником для людей намного старше его.
Меценатствовать он начал рано, подражая кузену и блюдя традиции семейства Медичи. Когда Великолепный всецело переключился на дела политические, к Лоренцо ди Пьер-франческо перекочевали многие из тех, кому его тезка оказывал покровительство, и Сандро не был исключением. Находясь в том возрасте, когда Мадонны и святые интересуют мало, а впереди еще долгая жизнь, за которую успеешь отмолить грехи юности, Лоренцо был поклонником Венеры, «матери грации, красоты и верности», как назвал ее Фичино, когда он попросил философа охарактеризовать ее. Впрочем, на этом мудрый Марсилио не остановился. «Венера, – записал он в памятке для Лоренцо, – означает не что иное, как человечность. Она нимфа изумительной красоты, рожденная небом, и более, чем другие, любима Всевышним. Ее душа и дух – это любовь и милосердие, ее глаза – достоинство и мужество, ее руки – щедрость и сердечность, ее ноги – красота и скромность. А все она в целом – это умеренность и справедливость, красота и блеск». Как же после этого не поклоняться ей!
Сандро не удивился, когда Лоренцо ди Пьерфранческо пожелал, чтобы он написал для него древнюю богиню любви и красоты. Он согласился, но по трезвом размышлении сам испугался своей дерзости и безрассудства. Если на то, что некоторые живописцы не брезговали изображать обнаженную натуру, горожане до поры смотрели сквозь пальцы, то неизвестно было, как они отнесутся к затее Лоренцо – ведь он не собирался прятать его картину от посторонних глаз. Изображение непокрытой одеждой плоти считалось греховным, и еще большим преступлением можно было счесть прославление языческой богини, которая по христианскому учению относилась к идолам, орудиям нечистого. При всей снисходительности высоких священнослужителей к увлечению античностью – некоторые из них и сами впадали в этот грех, – церковь все с большим неудовольствием взирала на поклонение древности, охватившее Италию. Дьявол нынче обзавелся многими добровольными помощниками, которые не только препятствовали добрым христианам уничтожать извлеченные из земли языческие статуи, соблазняя их большими деньгами, но и выставляли этих истуканов в своих садах и домах, будто святые реликвии. Таких разрушителей веры во Флоренции было, пожалуй, больше, чем в других городах. К их сонму теперь присоединился и Сандро.
Грех, конечно, не уменьшался оттого, что Лоренцо ди Пьерфранческо клятвенно заверил его: эту картину он будет хранить у себя на загородной вилле и показывать только закадычным друзьям. Однако искушение было велико – насколько он знал, еще ни один живописец не брался за подобную тему. Картину предстояло написать для знатоков античности, которых вряд ли, как какого-нибудь купца, устроило бы простое изображение обнаженной женщины. В картине нужно было выразить все то, что Фичино изложил в словах. Правда, его описание было слишком отвлеченным, чтобы иметь какой-нибудь практический смысл. Какая жалость, что не сохранилось картин грека Апеллеса, на место которого теперь прочили его, Сандро! Наверняка они бы подсказали нужное решение. Пришлось обратиться к книгам древних авторов.