«А мы так и не купили», — подумал Сенька и, не зная, как выразить свое огорчение, протянул девчонкам по яблоку:
— Берите!
— Что ты! — удивились девчонки. — Мы вовсе и не собирались, а просто посмотрели.
— Берите! — сказал Сенька. — Чего там!
— Ну спасибо! — поблагодарили девчонки и, отойдя от Сеньки на несколько шагов, недоумевающе переглянулись. — Чудак! Бесплатно отдает, как при коммунизме!
Сенька вспомнил, как он впервые приехал в город. Это было еще до школы. Наверное, за полгода, а то и больше. Тогда они с матерью привезли лук. Самый первый, что выращен не на огороде, а дома, в ящиках. Мать возила тогда в город и молоко, а Сенька помогал ей. В то утро, попав на привокзальную площадь, Сенька начал здороваться со всеми встречными. Он так привык. В деревне он всегда здоровался на улице. Даже с посторонними. И отец его так учил, и мать. А тут, в городе, Сенька растерялся. Прохожих так много, что он не успевал произносить: «Здравствуйте!» Многие отвечали ему с удивлением, а другие просто проходили мимо, видно даже не заметив Сеньки.
— Что ты здороваешься? — удивилась мать.
Сенька удивился не меньше ее: «Сама говорила, что со взрослыми надо здороваться!»
И вот уже Сенька много-много раз ездил в город. И чем чаще ездил, тем больше чувствовал себя здесь каким-то совсем чужим. Приехал, продал все, что привез, не попался на глаза милиционеру — и хорошо!
И может, сейчас впервые он был доволен, что поступил не так, как всегда. Взял да и отдал девчонкам яблоки! Просто так! Пусть себе удивляются! Ведь на самом деле он вовсе не жадный! И ему совсем не нужны эти деньги!
Начало уже вовсю смеркаться. Рваные тучи застлали предвечернее небо. Было душно и неспокойно, словно перед грозой.
|
|
Бесконечный поток машин двигался по улице — ехали автобусы, троллейбусы, легковушки. Люди спешили по каким-то своим, неизвестным Сеньке делам, смеялись, переговаривались. В домах и витринах магазинов зажигались огни. Вспыхнули матовые шары над сквером и дальше, вдоль улицы. Город тонул в сумеречной дымке — огромный, чужой, непонятный.
Мимо пробежала стайка мальчишек, обронив на ходу обрывки фраз о цирке и каком-то представлении на стадионе. Медленно прошла женщина с детской коляской. Вдоль тротуара проехала мороженщица, и рядом с ней прихрамывал инвалид, который рассказывал что-то веселое, — они смеялись. Женщина даже остановилась и произнесла: «Ох, уморил меня, Васькин! Не могу!»
«Им хорошо!» — с завистью подумал Сенька и, вспомнив, что совсем забыл про яблоки, тоскливо произнес:
— Кому?
Остановилось еще несколько покупателей. Подвыпивший гражданин подбросил в ладони яблоко, покачнулся, с трудом поймал его и опустил в корзину со словом: «Фрукт!»
Подошел старичок, взял пяток яблок, внимательно посмотрел на Сеньку, сказал:
— Учиться бы тебе, молодой человек! — и ушел.
«Словно я не учусь», — с обидой подумал Сенька.
Полная женщина нагнулась над Сенькиной корзинкой и долго перебирала оставшиеся яблоки: брала в руки одно, потом меняла его на два и опять — на одно, но покрупнее.
— Сколько? — спросила она, наконец выбрав три яблока.
Сенька хотел сообразить, сколько просить за три штуки, но растерялся и никак не мог подсчитать.
— На тридцать копеек две штуки, — сказал он и добавил: — Или на рубль пять!
|
|
— Так что же это у тебя получается! — возмутилась женщина. — Пятнадцать копеек штука или двадцать?
Сенька совсем растерялся.
— Да, — произнес он. — Так.
— Спекулянты несчастные! — воскликнула женщина, бросив Сеньке тридцать копеек и одно яблоко. — А наверное, еще пионер!
— Нет, я октябренок! — признался Сенька.
— Еще лучше! — совсем рассердилась женщина и двинулась по тротуару, шурша платьем.
«Почему спекулянты? — подумал Сенька. — И почему несчастные?»
Он посмотрел в корзину. Там оставалось четыре яблока.
«А ну их!» — решил Сенька и, прикрыв яблоки тряпкой, взял корзинку на руку.
Он подошел к матери и передал ей несколько замусоленных рублей и горсть мелочи:
— Поедем! А то я пить что-то хочу!
Мать как раз продала все яблоки, настроение у нее было хорошее.
— Конечно, сынок, поедем! — сказала она ласково. — А попить я и здесь тебе куплю. Сладенькой. Ты умница у меня. Завтра опять поедем. Яблок-то много еще! А они смотри как хорошо идут…
Всю обратную дорогу Сенька молчал. И только когда подходил уже к Старым Дворикам, он вспомнил:
— А книжки-то и тетрадки мы так и не купили…
Хотел еще что-то сказать, да не стал. Опять мать скажет: «Мал ты, сынок! Не понимаешь…»
До чего же много в жизни непонятного! И верно, мал еще… А понять все ох как хочется! Матери хорошо говорить, она большая. Да только и она, видно, не все понимает. Купила зачем-то козу и радуется. А к чему она? Вот и Митя говорил: «Не совсем сознательная». И Максимка Копылов… Они понимают. Про бабушку Максим правильно сказал. Но бабушка умерла, а ничто не меняется. Вот-вот уже почти начало меняться — и стоп. Опять чуть ли не каждый день в город: то яблоки, то редиска, то зелень всякая! И зачем матери столько денег! Отец приносит, Митя. За корову заплатили. Да и в городе сколько навыручали! А мать — все еще и еще. Хоть бы купила что-нибудь. Телевизор, как у других. Или мотоцикл Мите. Он давно хотел. А если бы с коляской, так и всем ездить можно! Так нет! Радио купили год назад — и все! Вот козу эту еще. Да на что она? А если бы мать в совхозе работала, и ей бы платили! Хватило бы! И на одежду не много нужно! А на еду и подавно. Своего много. Магазин рядом. А в магазине что — дорого? «Спекулянты», наверное, это что-то нехорошее. Хоть и «несчастные», а зло это женщина сказала, ругательно…
|
|
Всю ночь ворочался Сенька с боку на бок. Ну, не всю, а полночи наверняка. На луну смотрел раз десять. Она прямо над средним окошком светила. С правой стороны наполовину отрезана, как яблоко какое ножом отхватили. На стене фотографии рассматривал. Хоть темно, а все равно видно. Он их все наперечет знал. Наверху бабушка с дедушкой. Настоящего дедушки Сенька никогда не видел, а только на фотографии этой. На ней и бабушка и дедушка еще молодые совсем — на стариков не похожие. Рядом с ними Митя на двух карточках: маленький, голый, попкой кверху, и в армии. В форме он красивый был. Пограничник! А еще есть — отец на войне. Около танка стоит, а голова перевязана. Ранен был. Потом — мать. Девочкой, когда в школе училась. Школа раньше далеко была. Ребята и учились и жили там. Мать, говорят, занималась хорошо! За это ее и сфотографировали. С отцом они в школе познакомились. Он из другой деревни ходил. Ниже всего карточка, где они как раз поженились. И Сенькина карточка — тут же рядом. Правда, нехорошая. Он плохо на снимках получается. Как испуганный! По соседству от Сеньки отцовы братья-близнецы. Оба они погибли. На войне. И материна сестра тоже погибла. В Германии где-то. Угнали ее туда фашисты. А на карточке она девочка совсем, классе в третьем, видно. Над самой Сенькиной головой — грамоты. Одна отцовская — военная. Там все города написаны и реки заграничные, где он побывал. А вторая — Митина — из совхоза. За работу на уборке. Отцу тоже давали такие. Но их очень много, и он не повесил…
Сенька опять повернулся, теперь — на спину. Все, что на стенке, он наизусть знает, а вот не на стенке…
Свет луны падал на Сенькино одеяло и на занавеску, за которой спали отец и мать. Занавеска еле заметно колыхалась, лунные полосы дрожали на ней и вдруг начали как-то странно прыгать. Почему? Да ведь это Сенька сам задел ногами занавеску — вот они и запрыгали. Сенька посмотрел на пол, где тоже лежали лунные полосы, — они не двигались, будто уснули. И Митя давно спал: во сне он всегда посапывает и иногда кашляет. Это от папирос.
Спать вовсе не хотелось. Когда думаешь о чем-нибудь, то заснуть трудно. Сенька даже закрыл глаза, а все равно не спится. Можно долго лежать с закрытыми глазами и не спать. И Сенька лежал. Сквозь закрытые глаза он видел, как светила половинка луны, и вот эта половинка начала расплываться и куда-то катиться. Куда же она катится? Прямо мимо дома и в сад!
Сенька побежал за луной в сад, но что это? Это уже не луна, а просто деревья, и на них висят блестящие от росы яблоки. Они освещены солнцем. Значит, сейчас уже не ночь, а утро.
«Хорошо, что утро», — подумал Сенька и подбежал к яблоням.
Вдруг появилась мать, и Сенька ясно услышал ее голос:
«Ой, пропадут наши яблочки! Надо скорей продавать».
«Рубль пяток! Рубль пяток!» — слышит Сенька, но это уже не мать.
Ба! Да это сами яблоки наперебой галдят:
«Рубль пяток! Рубль пяток!»
А на соседней яблоне тоже какой-то шум.
Сенька прислушивается.
«Нет! — кричат яблоки. — Тридцать копеек пара! Тридцать — пара!»
А одно, самое крупное, убежденно повторяет:
«Пятнадцать не двадцать! А двадцать не пятнадцать!»
Сенька в испуге бежит из сада, и под ногами у него путаются огурцы и помидоры.
«Рубль штука! — кричат огурцы. — Мы весенние!»
«А мы полезные! А мы полезные! — спорят помидоры. — Мы дороже!»
Отбрасывая ногами огурцы, Сенька мчится к калитке, но чувствует, что глаза у него начинают слезиться от запаха лука. Лук растопыривает свои перья и кричит:
«Гривенник пучок! Гривенник пучок!»
«А я — двугривенный! А я — двугривенный! — подпрыгивает пучок редиски. — Сладенькая!»
На улице Сенька переводит дух. Что это? Неужели такое бывает? Нет, лучше пойти на речку и искупаться. Жарко сегодня. И душно.
Он выходит в поле, сплошь усеянное ромашками и васильками.
Сенька удивляется: «Никогда не видел так много цветов». Он присматривается. Да это и не цветы вовсе, а готовые букеты. Ромашки — отдельно. Васильки — отдельно. Поле начинает волноваться. Уж не к буре ли! Нет, это букеты пускаются в пляс. Они поют, шепчут:
«Гривенник букет! Гривенник букет! Гривенник букет!»
Сенька выходит на тропинку. Вот и знакомый мосток. И здесь стоит невообразимый шум и гам.
«Гривенник! Гривенник! Пятиалтынный пара!» — пищат незабудки.
«Полтинник стакан! Полтинник! Только полтинник!» — шелестят в рощице кусты малины.
Прямо на мосток под ноги Сеньке выходит целая армия грибов. Они топают, как солдаты, кричат хором:
«Только белые! Рубль! Только белые! Рубль!»
И даже из Гремянки высунули свои морды окуни и, тяжело дыша, пыхтят:
«Рубль десяток! Рубль десяток!»
Сеньке становится очень скучно. Он уже не может и не хочет бежать, ему лень двигаться, ноги его не слушаются. Наконец он делает шаг, еще шаг, еще… А вокруг него и лес, и поле, и трава, и песок, и воздух, и речка, и солнце — все шумят о деньгах. И вдруг оказывается, что это уже вовсе не лес, и не поле, и не песок, и не воздух, и не речка, и не солнце, а замусоленные, помятые рубли, и блестящие полтинники, и двугривенные, и пятиалтынные, и гривенники.
«Скучно, — думает Сенька. — Скучно…»
Он возвращается домой, с трудом входит в комнату и вдруг видит горящую лампадку. Сенька удивляется. Ведь икону давно сняли! И в это же время Катькина голова высовывается из иконы и, тряся бородой, произносит:
«Не по Сеньке шапка! Не по Сеньке шапка!»
Сенька хочет отвернуться. Хочет сорвать шапку. Нет шапки!
Он кричит…
Мать подбежала к Сенькиной постели.
— Что с тобой, сынок? Приснилось что-нибудь дурное? Ложись! Ложись спокойненько! — сказала она, укладывая Сеньку под одеяло.
— Вовсе и не приснилось. Я не сплю совсем! — пробормотал Сенька. — На самом деле это…
Мать, как всегда, поднялась рано, накормила мужа и старшего сына, а Сеньку не стала будить. Пусть поспит! Намотался вчера! Да и вечером опять в город.
Пока Сенька спал, она успела собрать последние помидоры, нарыть картошки, а заодно и найти на земле десятка два яблок, оставшихся после бури. Яблоки уже с червоточинкой, и мать решила поставить их на стол. «Верно Коля говорил: для своих-то и забываю».
Проснулся Сенька около восьми. Стал мучительно вспоминать что-то. Вспомнил: Катька в иконе. Посмотрел в угол. Иконы нет. И Катьки тоже. Значит, все это — сон. Впрочем, Катька была. И ее опять надо пасти.
Погода хмурилась. Небо в серой дымке, в воздухе — мелкая дождевая пыль.
— Может, не ходить сегодня с Катькой? — заикнулся Сенька.
— Да ты не сиди с ней, сынок, — посоветовала мать. — Отведи к речке, привяжи и возвращайся! А после сходишь…
«И то ладно! — подумал Сенька. — Хоть бы стащил ее кто!»
Мать словно догадалась:
— Вот только бы не украли!
— А кому она нужна! — с сожалением сказал Сенька.
Он пошел в хлев, надел на Катьку ошейник, привязал веревку:
— Пошли, что ли!
Улица пуста. В такую погоду ребята сидели дома. Взрослые работали.
Услышал Сенька и шум отцовского трактора. На крытом току трещала молотилка. Где-то работал движок.
Сенька пересек улицу и вышел на полевую дорогу. Справа на капустном поле стояла грузовая машина, маячили фигуры женщин.
Когда подошел ближе, увидел среди женщин и свою учительницу.
Сенька поздоровался с Лидией Викторовной, спросил:
— Тоже работаете?
— А как же! — ответила Лидия Викторовна. — Самая горячая пора. Хочешь — помогай!
— Лидочка у нас молодец. Доброволка! — похвалила учительницу одна из женщин.
Женщины срезали раннюю капусту. Даже шофер не сидел без дела — подтаскивал тяжелые корзины к машине.
— Вот только козу отведу, — сказал Сенька.
— А пусть твоя Катька капустой полакомится, — предложила учительница. — Привязывай ее здесь. Смотри, листьев-то сколько!
Сенька обрадовался:
— И верно!
Он привязал Катьку на краю поля, где уже сняли капусту, а сам подошел к Лидии Викторовне.
— На! Нож возьми! — крикнул ему шофер, бросив к ногам Сеньки большой ножик. — С возвратом!
Катька с жадностью набросилась на капустные листья. Она моталась по полю, словно ее вот-вот могут лишить такого счастья.
Но Катьку никто не гнал, и она, быстро наевшись, улеглась в полной растерянности между грядками, вяло обнюхивая торчащую перед ней кочерыжку.
А Сенька тем временем вовсю разделывался с кочанами. Срезав два кочана, он не складывал их, как все, в корзинку, а бегом относил к машине и клал прямо в кузов.
— Так-то быстрее! Новый метод! — пошутил шофер.
Повеял ветерок. Небо посветлело, и вскоре сквозь дымку облаков выглянуло мутное солнце. На поле запахло зеленым капустным листом. Закружились над капустой белые бабочки. Сенькина одежда стала просыхать — он один был без сапог и промок с первых же минут работы.
Погода повеселела, и дела пошли веселее. Вот уже ушла одна нагруженная машина, а на поле собралось с десяток наполненных корзин.
— Перекур? — крикнула одна из женщин.
И все поддержали ее:
— Перекур! Перекур!
— Ну как? К занятиям готов? — спросила Сеньку учительница, когда они сели на корзину передохнуть.
— Готов, — сказал Сенька. — Только книжки не все купил и тетрадки. Вот в город поеду…
— Торопись! Недолго осталось.
Вспомнив про город, Сенька помялся и как бы ненароком спросил:
— Лидия Викторовна! Вот слово есть одно непонятное! Что это такое — спекулянты?
Учительница удивилась:
— Спекулянты, говоришь? Ну, это… такие люди, которые обманывают и страну свою и покупателей. Продают разные товары по дорогим ценам…
— А почему они несчастные? — поинтересовался Сенька.
— Несчастные? — переспросила Лидия Викторовна. — Да, наверное, потому, что не все они понимают, что делают. А где ты об этом слышал?
— Да так, случайно, — сказал Сенька, чтобы не вдаваться в подробности. — Спасибо!
Приехала машина. Общими усилиями загрузили в кузов снятую капусту и опять принялись наполнять корзины. А Сенька снова работал по своему методу: два кочана — и в кузов, два кочана — и в кузов!
Время летело быстро, и Сенька искренне удивился, когда вдруг услышал голос матери:
— Се-е-ньк! Ты почему, сынок, здесь?
— Работал вот, — сказал Сенька, подходя к матери и отвязывая Катьку. — А что?
— Ты ж домой собирался. И Катька у тебя здесь…
— Мне позволили, — буркнул Сенька. Он, сам того не понимая, почему-то стал ершиться и готов был вот-вот вступить в спор.
Но мать не почувствовала этого и миролюбиво продолжала:
— Я ведь почему за тобой? Катьку подоить надо — да и в город. Скоро час! Яблочки я уже приготовила. Возьмем опять две корзиночки, чтоб не тяжело.
И мать потрепала Сеньку по мокрой голове.
Сенька помолчал, собрался с духом и тихо сказал:
— Я не поеду.
Мать даже не поняла:
— Как? Почему?
— Не поеду, и все тут! — настойчиво повторил Сенька.
Теперь ему стало легче. Он осмелел и на все вопросы продолжал упрямо отвечать одно:
— Не поеду!
Мать начала сердиться:
— Вот я отцу скажу! Никогда не трогала, а тут выпорю. Так и знай, выпорю. Что это еще!
— И говори! И пори! Пожалуйста! — продолжал Сенька. — И сейчас не поеду! И — никогда!
Мать не узнавала Сеньку. Да и сам Сенька себя не узнавал. От твердил свое:
— Не поеду!
— Ты что же это мать не слушаешься? — спросил вечером отец.
Сенька, как бычок, низко опустив голову, стоял около стола.
— Я слушаюсь, — пробормотал он. — А в город все равно не поеду. Не поеду торговать. Ничем!
Видно, тут бы должен начаться серьезный разговор, но вмешался Митя.
— Рухнула торговая фирма, все, аминь! — сказал он весело, и даже отец не выдержал — улыбнулся.
Ничего не понявший поначалу Сенька подумал, что это камушек в его огород, и с обидой сказал:
— Спекулянты мы несчастные! Вот кто мы! Не хочу!
Тут уж и Митя вытаращил глаза:
— Вот это выдал!
— А ты знаешь, Лена, он прав, — произнес вдруг отец. — Обижайся не обижайся, прав. Пора кончать это дело! Сколько говорили…
У матери совсем опустились руки. Может, она и не ожидала такого поворота разговора, а может, и ожидала.
Мать стояла поодаль от Сеньки и быстро перебирала кончик головного платка.
— Верно, маманя, — поддержал отца Митя. — Смотрите, что о Сушковых говорят! И о нас, видно, не лучше…
— А я что? Разве говорю что-нибудь? — наконец отозвалась мать. — И так уж у меня ум за разум заходит. Мечусь и сама не знаю зачем… Видно, правые вы! И Сенька правый…
Все лето погода делала самые невероятные скачки и повороты. Ненужные затяжные дожди резко сменялись долгой удушающей жарой, и вдруг неожиданно становилось по-осеннему прохладно и промозгло. Ночью на земле выступала ледяная роса, и опять нежданно выдавались два-три солнечных дня, которые уступали место ливням и грозам. И вдруг снова — дожди с утра до вечера и заморозки по ночам. В одну из таких ночей вдруг опали орехи… Появилось видимо-невидимо клюквы. Вовсю полезли грибы. А наутро оказалось, что на огородах почернели и пали наземь не успевшие созреть помидоры, а пухлые семенные огурцы почему-то вытянули корявые бородавчатые шейки.
И вот после всей этой природной кутерьмы настало на редкость чудесное воскресное утро. Утро, похожее не на середину августа, а скорей на середину сентября — по-осеннему прохладное, но солнечное, с бесконечно голубым небом и чистым воздухом. И только в покрове лесов и полей почти ничего не виделось осеннего — молодо зеленела трава на лугах и листва деревьев, а если и попадался желтый лист, то он казался украшением, а не признаком увядания. Красовались первыми желтыми красками клены и дубы, а кусты акаций — бурые издали — на самом деле оставались зелеными, и только бесчисленные гроздья созревших стручков на них чернели, словно от загара. И пусть меньше стало лесных и полевых цветов — краски земли не потускнели. Буйно цвели вдоль дорог разросшиеся до размеров маленьких деревцев сорняки, краснели шиповник и волчьи ягоды, цветом заходящего солнца сверкала рябина, а в лесу на каждой полянке да и просто между деревьями, словно древние воины, хвастались своими парадными мундирами мощные мухоморы. И сороки, которых развелось за это лето видимо-невидимо, тоже украсили лес мельканием хвостов и крыльев.
Вновь ожили берега Гремянки. Правда, теперь здесь почти не увидишь купающихся мальчишек, зато на смену им пришла целая армия женщин с тазами и ведрами, наполненными бельем. Они полоскали, стучали вальками, переговаривались, словно хотели заглушить крик гусей и уток.
Настроение у Сеньки стало совсем радостным и счастливым. Он ехал с отцом в город, в котором, по существу, никогда не был раньше. Ведь прежние поездки не в счет! Впервые он ехал по настоящим делам — за книжками и тетрадками, за школьной формой, которую ему так и не купили в первом классе. Наконец, он ехал просто так.
Город их встретил не меньшим шумом, чем встречает всех приезжающих. Но сегодня это был шум праздника и добрых настроений. Мимо Сеньки мчались машины, и он впервые видел, как они быстры и красивы. Мимо Сеньки шли тысячи людей, и он впервые видел их лица — светлые и темные, веселые и серьезные, беззаботные и озабоченные. Сенька шагал с отцом по улицам и площадям, мимо старых и новых домов и впервые не думал о том, какой ему выбрать угол или подъезд, чтобы начать немудреную торговлю. Они спускались в метро и садились в поезд, и Сенька ехал в нем, как все, не боясь, что кто-то посмотрит на него недобрым взглядом или назовет обидными словами.
Они заходили в магазины, заглядывали в ларьки и палатки, и Сенька вовсе не огорчался, а радовался, что в них все есть.
Но самое большое удовольствие Сенька испытывал от встреч с милиционерами. На каждого из них он смотрел такими откровенно восторженными глазами, что многие отвечали ему улыбкой, кивком головы, а иногда и просто так:
— Привет, герой!
— У тебя с милицией прямо особая дружба! — шутил отец. — Что ни милиционер, так обязательно здоровается с тобой.
— Они хорошие! — отвечал Сенька.
О чем только не думал он в этот день, вышагивая рядом с отцом по городу! Но о чем бы он ни думал — он думал о хорошем.
— Папк! А если похлопотать, то сменят нам название? Как? — спросил Сенька у отца, когда они, уставшие, нагруженные покупками, сели в поезд, чтобы ехать обратно.
— Какое название, сынок? — переспросил отец.
— Да наше! Старые Дворики. Почему они старые? Новые куда лучше, — объяснил Сенька.
— А что ж, если похлопотать, то, пожалуй, и сменят, — сказал отец. — Пора уже!
Тут можно было бы поставить точку да и закончить эту маленькую повесть. Можно — и никак нельзя. Ведь у Сеньки вся жизнь впереди!
ТОЛЬКО НЕ ЗАВТРА
Погода в это лето не ладилась. Солнечные дни постояли с неделю и теперь уже совсем забылись. Небо хмурилось, поливало землю мелкими и крупными дождями, а если и выпадали просветы, то ненадолго. Температура не поднималась выше восемнадцати, а по ночам и совсем падала. В одних трусах на крыльцо не выбежишь!
Более теплые дни кончались грозами, порой с градом, и опять начинались длинные, нудные дожди.
«В общем, не то весна, не то осень», — говорили приезжие горожане. А их в Залужье бывало много. И правильно говорили. Горожанам известно, что нужно: позагорать да покупаться. А тут какое купанье! У местных мальчишек и то, как вылезут из Быстрицы, вся кожа в мурашках. Да и подождать мальчишки могут хорошей погоды. А у приезжих — отпуск. Не подождешь. Месяц не покупался, не позагорал — возвращайся домой ни с чем. И не поверят, что отдыхал!
И еще. На беду приезжим, комарья в этом году развелось видимо-невидимо. Ох уж и доводило оно отдыхающих! Своих, залужских, комарье как-то не трогало. Может, надоели комарам свои? Зато приезжие ходили искусанные и расчесанные до крови. Идут по селу и чешутся. Особенно женщины. Даже стесняться перестали. Ни днем, ни ночью нет от комаров спасу. В доме форточку боятся открыть, не то что окно: «Налетят проклятущие — всю ночь не уснешь!»
Павка даже жалел отдыхающих. Только самому-то ему что до этой погоды. Комары Павку не кусали. Купаться и так можно. Ну, а о загаре он и подавно не думал. И зачем ему особо загорать, когда он и так весь год сам по себе загорелый. Мать каждую неделю моет Павку, а то и отец поможет — все одно загар не отмывается.
— Чернявый, чисто цыган! — вздыхает мать и добавляет: — В твою родню пошел.
Отец соглашается:
— Видно, так. Моя прабабка чистокровной цыганкой была…
Павке нет дела до своей родословной. Лишь бы за грязь не ругали зазря. А вот в натуре у него и верно, может, есть что-то цыганское. Бродить любит, особенно по лесам. На уроках сидеть долго не любит. Сорок пять школьных минут для него — сущая мука! А сколько их, таких сидячих уроков, набралось за два года!
Правда, уроки не только сидячие бывают. И физкультура, например, и всякие другие, когда ребята что-то делают. В поле работают на прополке, или на уборке на пришкольном участке, или — еще лучше — в мастерской. Мастерить Павка любит.
А летом Павке совсем хорошо. И уроков никаких, и броди целыми днями где захочешь. По лесам бродить — это здорово!
Леса вокруг Залужья не перевелись, хотя с севера и подступал к ним вплотную город. Но город рос разумно — без вырубки. Улицы и дома вписывались в лесные просеки, и даже асфальтовые тротуары ловко обходили стволы сосен.
Залужские леса почти сплошь сосновые. Редко попадались в них ель и береза, еще реже — кустарник. Говаривали, что в древние времена шумело здесь море. А сейчас от моря один песок остался. Песчаные почвы поросли бескрайними зарослями черники. Там же, где остались низинки и впадины, росла и брусника и даже клюква. Только клюква — уже у самых болот.
Павка любил свои сосновые леса и, наверное, не согласился бы променять их ни на какие иные. Пусть там говорят о красоте березовых рощ и дубовых опушек. Все они, по мнению Павки, не стоили и одного ряда сосен — самых красивых и живых деревьев на свете.
Вот они стоят — высокие, ровные, словно бы одинаковые, а на самом деле вовсе не похожие друг на друга. И не только стволами и ветками, а и цветом коры. У каждой сосны, будь то большая или маленькая, своя окраска, свой узор. И солнечным утром свой, и пасмурным днем, и в осеннюю непогодь, и в зимнюю стужу. И шумит каждая сосна по-своему. А вместе все сосны собирают свои шумы в общий дружный шум, похожий на человеческое дыхание. И на шум моря, которого давно нет в этих краях и которого Павка никогда не видел.
«Сосны — как люди, — думал Павка. — Вместе собрались — вроде и похожи все, а посмотришь — каждая на свое лицо».
И еще Павка любил сосновый лес за его особый запах. Это был запах разных дел — плотничьих, сапожных, малярных… Да что там говорить — всех на свете.
Так пахло в их школьной мастерской. Так пахло в домике Егора Спиридоновича, где Павка мог пропадать часами…
Большое село Залужье, дворов двести с лишним. И стоит удобно — на скрещении двух шоссейных дорог, по которым ходят большие междугородные автобусы и много машин. И город от Залужья рядом, рукой подать. Но он все время как бы проезжает мимо их села, а если и останавливается, то на минутку — заправить машину бензином, попить воды, перекусить.
В Залужье есть бензоколонка, буфет и элеватор. Павкина мать работает на бензоколонке, а отец — на элеваторе. И, наверное, поэтому их дом пахнет бензином и хлебом.
Павка привык к этим запахам, как к родным. Недаром отец шутил:
— В нашем доме все перемешалось — и старое и новое.
— Разве хлеб — старое? — говорила мать.
— Да нет, не старое. Исконное — хлеб…
Они никогда не сдавали свой дом на лето. Хотя были две комнатки как бы не обязательные и можно было потесниться. Правда, к ним приезжали иногда дальние родственники. Тетка матери из Москвы со взрослыми ребятами. Двоюродный брат отца из города с женой. Но это редко.
— Пусть другие сдают, — говорил отец. — Что, дача у нас, чтоб драть за нее?
Может, мать и думала по-иному, но с отцом не спорила. Она с ним всегда соглашалась.
Но и такие дома в Залужье есть, что тебе гостиница. Для хозяев они чисто доходное дело. Порой сами хозяева хоть и на улицу пойдут ночевать, а дачников впустят. Весь дом сдадут и цену подороже спросят.
В общем, в Залужье много приезжих. Даже два детских сада постоянно приезжали сюда на лето. Отдыхать здесь можно: места всюду хорошие и речка Быстрица, какой в городе нет.
Короче, народу в селе жило много разного: своего и приезжего. Павка всех их по фамилиям не знал, не только по именам, отчествам. И другие так.
А вот Егора Спиридоновича знали все: и приезжие и, конечно, свои.
И не потому, что он сдавал на лето свой домик отдыхающим, а сам переезжал с женой в сарай, что стоял на огороде, — так и другие жили летом, — а потому, что был Егор Спиридонович мастером на все руки и умельцем необыкновенным. И слава эта шла не от службы Егора Спиридоновича — трудился-то он простым сторожем при сельмаге, — а оттого, что мог он и запаять что нужно, и побелить, и сапоги починить, и комнату обоями оклеить, и разную плотничью или слесарную работу выполнить.
Как у кого нужда — все к нему обращались.
Так и говорили:
— Пойду к Спиридонычу, он сделает.
— Не обойтись, видно, без Спиридоныча! Схожу-ка к нему.
И другим советовали:
— Иди, голубушка, к Спиридонычу. Он вмиг смастерит.