Общими чертами, объединяющими всех радикальных консерваторов-традиционалистов, были:
- отказ от принципов рационалистической логики в пользу логики живущего индивида, логики экзистенциального бытия;
- отказ от рационалистической концепции исторического развития, которая начала усваиваться консерватизмом;
- политический романтизм;
- инвертированная форма платонизма;
- органицистский подход к пониманию социальной жизни, представление о том, что значимость отдельного индивидуумапроявляется лишь внутри «органического целого»,
- отказ и от идей консервации, сохранения statusquo современности, и от идей даже умеренного ее реформирования;
- стремление через биологический редукционизм восстановить утерянное современной цивилизацией "первичное", "примордиальное", т.е. доисторическое, единство социальной жизни в жестко заданных формах ее протекания, в циклической форме истории, в ранговых, корпоративно-сословных структурах;
- упор на механизмы «вечного возвращения» взамен истории и теории прогрессивного развития, тавтология самой вечно становящейся жизни, понятой как "воля к власти";
- отказ от количественной оценки и переход к так называемой "логике происхождения", "логике качества", от закона "отрицания отрицания", сформулированного в гегелевской диалектике, в пользу закона "качественного сохранения".
Для радикальных консерваторов смысл существования консерватизма заключался в противопоставлении либерализму – традиции, рациональности – религии, индивидуализму – сообщества. Консерватизм XIX века не выполнил эту задачу, поэтому был подвергнут ими острой критике. Вместе с тем такие представителей течения, как А. Меллерванден Брук, противопоставляли «реакционного» и «консервативного» человека. Реакционер – человек прошлого, «консервативный человек» смотрит в будущие. Он был убежден, что реакционер, как внутренняя опасность для консервативного обновления, должен быть преодолен. А. Мёллерванден Брук претендовал на роль обновителя идеи консерватизма, полагая, что войну и революцию следует считать необходимыми предпосылками в деле обновления консерватизма.
Характеризуя смысл консерватизма, А. Мёлленрванден Брук утвержда: То, что следует сохранять - это то в жизни народов, что неразрывно связано с набором ценностей, которые присутствуют во всех изменениях и одновременно существуют благодаря этим изменениям. Поэтому принцип сохранения - это не «закон инерции, как повсеместно полагают, но, напротив, кинетический закон, согласно которому все возрастает с непрерывностью, которую никакое потрясение не сможет прервать». В мире вечного становления «сохранение и движение не исключают друг друга, но вызывают одно другое. И то, что пребывает в мире в движении, это не сила, которая несет разрушение, но сила, которая обеспечивает сохранение». В противоположность прогрессистам, которые «живут надеждами, которые никогда не сбываются», они «думают о тех устоях, которые постоянно возрождаются». Идея начала для них неразрывно связана с идеей возвращения: «для консервативного мышления все вещи рождаются в начале. И всем вещам присуще великое повторение сначала».
Радикальных консерваторов объединяло отрицание, а не сохранение современности, бегство от нее в мыслительных конструкциях в некое вневременное состояние, некое возрожденное архетипическое бытие, не подверженное социальным и революционным потрясениям. И если Н.Я.Данилевский и К.Н.Леонтьев стремились противопоставить современности, настоящему некий возрожденный образ Византии -"Царьграда", то Ф.Ницше – некую реконструируемую им модель древнегреческой Спарты, как формы вневременной, вечной античности.Но в любом случае «вечность на стороне консерватора», как говорил А. Мёллерванден Брук.
Надо сказать, что если славянофилы мечтали о возвращении допетровской Московской Руси, то Ф.Ницшеименно современную ему Россию рассматривает как "явленный облик", "воплощением" его социального идеала будущего. Не Германия или Франция, а именно Россия, обеспечившая реставрацию старых феодальных порядков во многих странах Европы, становится для Ф.Ницше страной, в которой идеально функционируют на уровне реальной политики механизмы разработанной им концепции "воли к власти" и "вечного возвращения того же самого", бесконечно воспроизводящего себя все в той же последовательности и череде исторических изменений. Образно говоря, Россия того времени для Ницше – это столь любимая им в юности древнегреческая Спарта, путем насилия и жесткого регламентированного порядка неизменно сохраняющая свой бытийный архетип.
Само воссоздание, возвращение к идеалу, предложенное в качестве своего рода телеологии дальнейшего исторического процессапородило динамичный социально-политический пафос оценок и директивных указаний по воспроизведению этого идеала, этого «будущего в настоящем»; порождая пророческий пафос, который в определенных ситуациях становится политической программой действий социальных групп, усматривающих в этих пророчествах своего рода план действий.
Под влиянием Шопенгауэра и Ницше жизнь стала цениться выше ее смысла, обрела свои провиденциалистские телеологические функции, а столь высоко ценимый ранее разум приобрел функции вспомогательные, ставодним из средств осуществления бытия жизни, взятой в качестве метафизического принципа. Рационализированной этике необходимого разумного прогресса была противопоставлена консервативная этика обоготворения жизни вне её рациональной и необходимой формы, а потому в форме иррациональной, случайной.
Одновременно К.Леонтьев в России и Ф.Ницше в Германии уже в 1871 году выступили с программными произведениями – манифестами, провозгласившими новые критерии оценки самой социально-политической реальности того времени с позиций нового иррационального, операционального подхода – эстетизма как высшего и наиболее существенного критерия жизни.Для них обоих был характерен своего рода биологический эстетизм – отстраненный взгляд на изменяющуюся социальную действительность, "пафос дистанции", позволяющий анализировать как бы само это искусство "идеологической апперцепции", сходное с естественно-научной безоценочностью и объективизмом.
"Эстетическое мерило, – пишет Леонтьев, – самое верное, ибо оно – единственно общее и ко всем обществам, и ко всем религиям, ко всем эпохам приложимое. Что полезно всем, – мы не знаем, и никогда не узнаем. Что у всех прекрасно, изящно, высоко – пора бы обучиться".Не утилитарно-вспомогательный характер эстетики, но эстетика как высший критерий и нравственности, и целесообразности не только явлений природы, но и науки, самих социальных преобразований, реформ выдвигается К.Н.Леонтьевым в качестве своего рода охранительного, защищающего жизнь барьера.
"Эстетика как критерий, – пишет он, – приложима ко всему, начиная от минералов до человека. Она поэтому приложима и к отдельным человеческим обществам, и к социологическим историческим задачам"[70, c.63]. Отсюда и главный критерий какой-либо оценки, теории, гипотезы должен, как считает мыслитель, сместиться не в пользу истины, научности, доказуемости и верифицируемости, соответственно так понимаемой действительности, практической пользе, а в сторону одного-единственного подхода: "Это не научно именно потому, что оно не художественно".
Можно сказать, что именно эстетизм стал одновременно и методологической, и мировоззренческой установкой радикального консерватизма. Правда, были и исключения, подтверждающие правило: Э.Ренан в своих "Философских диалогах" (1871) пытался обосновать культ «возвращения к истокам»не через аристократию искусства ("художественный мир олимпийцев"), как Ф. Ницше, а скорее через "аристократию разума". Уповая на науку и научный прогресс, он мечтает "возродить" и прошлые феодально-кастовые разграничения, прошлые предрассудки былых времен: "Таким образом, можно себе представить время, когда все, что царило некогда в силу предрассудка и ложных понятий, будет господствовать действительно и сообразно со справедливостью: был рай, ад, духовная власть, монархия, аристократия, законность, превосходство рас, сверестественные силы – все может возродиться через человека и разум".
В мировоззрении же большинства радикальных консерваторов доминирует именно эстетизм, причем он дополняется эзотеризмом. Для сегодняшней "консервативной революции" особое значение имеют эзотерические учения, проникшие через тайные общества в христианство, иудейство, ислам, и которые при неоднородности и разногласиях всюду заменяют личностного Бога-Творца пантеистичским божеством природы и в большей или меньшей степени видят в самом человеке высшую реализацию духовных свойств.Цель христианской жизни - Спасение - подменена целью обретения не всем доступного "знания" и возвышения над профанами и освобождения от абсолютных понятий Добра и Зла, истины и Лжи, а значит универсальной этики.
Революция вообще прославляется как ниспровержение и разрушение, через которое возникает новое рождение и развитие - этакая череда эманаций, что противоположно христианскому толкованию вселенской истории, но является общим местом пантеистических систем, давно известным философам, в частности, буддизма и индуизма, и особенно нетрадиционных учений внутри них.
Вслед за Ницше, противопостаившим красоту и добро, идейный лидер Группы по исследованию проблем европейской цивилизации Ален де Бенуа и его единомышленники из числа «новых правых» противопоставили культуру и справедливость. По их мнению, наибольший урон культуре наносит нравственное сознание, отвергающее любые блага и ценности, если они не могут стать немедленно достоянием всех. В этой связи справедливость, понимаемую в значении всеобщего равенства, они рассматривают как опаснейшую идею, способную опустошить мир, перечеркнуть всю историю человечества и девальвировать все ценности прошлого. «Идеология справедливости» рассматривается как продукт люмпенского сознания, предпочитающего равенство в нищете и невежестве неравенству в рамках благосостояния. Применение к культуре принципов социального равенства порождает методическое преследование, выбраковку ее лучших, высоких образцов со стороны «ревнителей простоты», что поощряет тем самым энтропийные процессы.
«Новые правые» стремятся выступить с идейным обоснованием теорий национализма, приоритета целого над личностью, неравенства и торжества «сильнейшего». Они обрушились с резкой критикой на современную западную индустриальную цивилизацию, обвинив ее в бездуховности и ползучем материализме, который губит все живое. Возрождение Европы «новые правые» связывают с возвращением к духовным традициям, восходящим к дохристианскому прошлому, а также мистицизму средних веков и нового времени. С большой симпатией они относятся и к мистическим элементам традиционного фашизма. Смешение, усреднение и равенство для этих идеологов – одно и то же. Один из духовных отцов течения Ален де Бенуа заявлял, что эгалитаризм (идея равенства) и универсализм – фикции, пытающиеся унифицировать реально многообразный мир.Пожалуй, именно среди радикальных консерваторов пророческие видения будущего получили наиболее сильное воплощение. Уже в 50-е годы XIX века в работе, посвященной веку Константина Великого (1852), проводя параллели между закатом Римской империи и развитием имперских амбиций Пруссии, Я.Буркхардт сделал вывод о грядущей милитаризации Германии, о ее демократизации, которая ничего общего не будет иметь с культурным величием прошлого. Новый Левиафан – государство-империя во главе с Пруссией – поглотит не только маленькие государства-княжества, в которых, по мнению историка, только и возможен был духовный взлет, но и былые надежды на возрождение, реставрацию Германии как некогда величайшей духовной столицы Европы.
Таким же пессимизмом пронизано и видение будущего России. В последние годы жизни К. Леонтьев разуверился в прочности самодержавной системы России. В относительно благополучную эпоху Александра III он предрек неизбежное крушение существующего строя и неожиданно сделал ставку на социализм, пытаясь наделить социалистическую доктрину теми качествами, которые ценил в самодержавной России. Ему стало казаться, что историческая роль социализма на российской почве состоит в том, чтобы возродить под новой оболочкой старые имперские и антизападнические тенденции. В 1889 г. он высказал мнение о том, что в ХХ и ХХI вв. социализм будет играть ту роль, которую некогда играло христианство. “То, что теперь - крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством... Социализм есть феодализм будущего... в сущности либерализм есть, несомненно, разрушение, а социализм может стать и созиданием”.
"Я позволю себе по крайней мере подозревать, – пишет Леонтьев, – такого рода социологическую истину: что тот слишком подвижный строй, который придал всему человечеству эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века, очень непрочен и, несмотря на все временные и благотворные усилия консервативной реакции, должен привести или ко всеобщей катастрофе, или к более медленному, но глубокому перерождению человеческих обществ на совершенно новых и вовсе уж не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, – в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин государству. – Будет новый феодализм – феодализм общин, в разнообразные и неравноправные отношения между собою и ко власти общегосударственной поставленных".
Наиболее развитую футурологическую концепцию, основанную на теории культур и цивилизаций, предложил О. Шпенглер. Каждая культура в его представлении с неизбежностью судьбы проходит одни и те же этапы, порождает одни и те же явления, но окрашенные в своеобразные тона, присущие только ей. Он доказывает, что западная фаустовская культура переживает период упадка и вырождения в цивилизацию, под которой он понимает окостенение культуры как неизбежный рок. «Цивилизация есть завершение. Она следует за культурой, как ставшее за становлением, как смерть за жизнью, как окоченение за развитием, как духовная старость и каменный и окаменяющий мировой город за господством земли и детством души, получившими выражение, например, в дорическом и готическом стилях. Она неотвратимый конец; к ней приходят с глубокой внутренней необходимостью все культуры».В его трактовке переход от культуры к цивилизации осуществился на Западе в XIX в. Это эпоха механицизма, буржуазии, урбанизации и мирового города, интернационализма и космополитизма, господства массы и власти денег.
Следующая фаза, по Шпенглеру, будет определяться победой политики силы над деньгами, цезаризмом, растущее примитивным характером политических форм, внутренним распадом наций и превращением их в бесформенное население, обобщением последнего в империи, которая постепенно будет приобретать примитивно-деспотический характер. Она продлится от 2000 до 2200 гг. "И тогда, – пророчествует о будущем О.Шпенглер, – наступит последняя борьба, в которой цивилизация получит свою завершительную форму, борьба между деньгами и кровью. Появление цезаризма сломит диктатуру денег и их политического орудия, демократии".
Карл Шмитт предвидел, что в будущем возможны три альтернативы исторического развития: установление тотальной мировой гегемонии одной сверхдержавы "новый Номос земли или Новый Мировой Порядок, тождественный с глобальным универсализмом; альтернатива пространственного хаоса и, наконец, альтернатива баланса интересов геополитических пространств - сосуществовани Больших пространств. Центральное для геополитических работ Карла Шмитта понятие "Большое пространство"(Grossraum) рассматривалось им как концептуальная оборона против тоталитарных притязаний универсализма, как интеллектуальное оружие интересов земли и народа в борьбе с абстрактным рынком и плутократией.