Но он проделывал это чрезвычайно уверенно и легко. Наконец юноша поставил девушку на землю, и, схватившись за руки, молодые люди побежали в дом.
В первый раз в своей жизни увидев Хедли Холл, Калли и Талис разинули рты. Это произошло после того, как два дня они ехали на одной лошади, Калли впереди, Талис сзади. Они направлялись в то место, которое отныне должно было стать их домом. Все эти два дня они пытались психологически подготовиться к перспективам своей новой жизни. Калли поплакала, прощаясь с Мег и Уиллом, которые отказались от предложения Джона поехать с ними.
– Наше место здесь, – сказал Уилл. – Когда мы вам понадобимся, вы нас всегда сможете здесь найти.
Мег была слишком расстроена и ничего не сказала.
Талис пытался не показывать, как он растерян, покидая дом. С одной стороны он страстно желал отправиться в это великолепное приключение, но в то же время не хотел бы разлучаться с Уиллом. Этот человек научил его почти всему, и он привык, что его всегда ждала спокойная мудрость Уилла.
Что касается Найджела, то при расставании с ним ни Калли, ни Талис не пролили ни слезинки. Лорд Джон дал ему пару золотых монет, и он отправился восвояси.
По дороге к Хедли Холлу они долго беседовали, и Талис нежно подготавливал Калли к тому, что, когда они прибудут на место, им придется на некоторое время расстаться. Ей нужно быть сильной и вытерпеть эту разлуку.
– Я буду всегда наготове, чтобы позаботиться о тебе, – говорил он. – Но тебе нужно научиться иногда быть без меня. До сих пор мы были вместе каждую минуту, день заднем, но нужно отвыкать от этого.
Калли кивнула, с трудом проглотив комок в горле.
– А ты будешь по мне скучать?
|
|
– Ну, конечно. Но мы уже больше не дети. Надо быть взрослыми. Обещай мне, что ты будешь вести себя хорошо. Ты будешь слушаться моего отца?
Калли кивнула. Она постарается. Она сделает так, что Талис будет ею только гордиться. В этой новой жизни она будет очень взрослой и очень разумной. Больше им уже не придется спать всего лишь в нескольких футах друг от друга. Больше им уже не… уже ничего не придется делать, думала она, вспоминая те дни, когда они принадлежали друг другу.
– Когда мы теперь увидимся?
– Как только я смогу. Прежде всего мне нужно понравиться своему отцу. Сначала заставлю его подумать обо мне, а потом начну его просить… насчет нас с тобой.
Калли точно не знала, что Талис имел в виду, говоря это. Но она надеялась – она молилась, – что он имел в виду, что они поженятся. Если они не будут мужем и женой, им вообще не разрешат быть вместе, как они были раньше, на ферме. Она это знала, потому что представляла себе, как живут аристократы – главным образом, наблюдая за богатыми и знатными людьми, которые иногда проезжали через их деревню.
Она положила голову Талису на плечо. Она не знала, как она сможет жить без него. Она страдала даже, когда Найджел заставлял их сидеть на разных скамьях в течение нескольких уроков. За обеденным столом они с Талисом всегда сидели так, что их колени и локти касались друг друга, и против этого никогда не возражали ни Уилл, ни Мег.
Талис, как всегда, знал, о чем она думает. Обе ее руки лежали на седле; он положил на них свою.
– Скоро, – прошептал он, – скоро. Я тебе обещаю. Я сделаю все, что надо, сделаю, как только смогу. Будет труднее, если мы с самого начала наделаем шуму. Понимаешь?
|
|
– Да, – ответила она. Она это и вправду поняла. Злые взрослые люди не позволят молодым людям любить друг друга. Если в конце концов все будет так, что Талис все‑таки будет принадлежать ей, то она согласна выдержать без него целый год. Конечно, с каждым проходящим днем этого года она будет чуть‑чуть умирать, но она вытерпит, она сделает все, что необходимо.
Все время, пока они ехали домой, Джон Хедли проводил за одним‑единственным занятием: он любовался своим сыном. Его голову переполняли мысли о том, что они теперь смогут сделать вместе. Наконец‑то в его жизни появится смысл. У него теперь будет кто‑то, кому он сможет оставить в наследство все, что у него есть. Тех двоих слабаков, которых родила его жена, он в расчет не брал. В свои девятнадцать и двадцать лет его сыновья не были такими высокими, и такими здоровыми, как этот молодой темноволосый красавец, который так покровительственно склонился над бледной девушкой.
За время пути Джон сделал удивительное открытие: оказывается, этот юноша столь же мил, сколь и красив внешне. И робким он себя не выказал, когда прошлым вечером они останавливались на постоялом дворе. Говоря по правде, сначала Джон опасался, что, воспитанный крестьянином, он окажется крестьянином и по своему характеру, и по манерам. Но этот мальчик держался так, словно был принцем, несмотря на то, что его руки загрубели от тяжелого физического труда, а его грубая и белая одежда была изрядно поношена. Он держался с таким достоинством, словно был рожден, чтобы сесть на трон Англии.
|
|
Язык из чистого серебра. Так выразился о Талисе один из людей Джона: «Язык у него словно из чистого серебра». Прошлым вечером он беседовал и шутил с людьми вдвое старше его, а когда они сказали, что он слишком молод, чтобы пить то пиво, которое пили они, он их всех посрамил. Талис выпил в два раза больше их и все‑таки, поднимаясь по лестнице, устоял на ногах. К тому же он заявил, что у Уилла пиво было лучше, чем у хозяина этого двора, потому что Уилл‑де не разбавлял его водой.
«Да, – думал Джон, – этот парень – чудо: красив, приятен в общении, умен, силен физически (в борьбе на руках он победил троих), а потом все смеялись, когда он уверял их, что по сравнению с его жизнью их жизнь – сущая безделица. Таким сыном, как Талис, каждый бы гордился».
Единственное, что в нем было странно – это что он никуда не отпускал от себя эту девочку, вернее, эту бледную тень девочки, которая, молча сидя рядом с ним, наблюдала за всем. Вечером в кабаке Джон приказал ей отправляться в пост ель, но Талис, даже не обернувшись, сказал:
– Калли может остаться.
Вот так. В Джоне начал закипать гнев. До сих пор не было еще такою человека, которому он позволял бы так разговаривать с собой. Но тут внутри него какой‑то голос шепнул, что, если он сейчас грубо запретит Талису держать девчонку подле себя, тот встанет и уйдет. В мгновение ока исчезнет с постоялого двора, а потом предлагай ему все сокровища мира, и он откажется вернуться из гордости.
Все наблюдали за этой сценой с большим интересом. Джон подумал, что из принципа следовало бы настоять на своем, но это обернется чересчур серьезными последствиями. И, помедлив, он расхохотался.
– Предоставляю своему сыну – принимать решение, – решил он.
Талис же взглянул на него с удивлением. Мальчишка и не догадывался, что, ослушавшись приказа Джона, он, по мнению окружающих, бросил тому вызов. Дело было просто в том, что до сих пор никто – ни Мег, ни Уилл и никто другой – не говорил, что Калли нужно уйти. С точки зрения Талиса, Калли была частью его, она всегда была с ним, и он хотел оставить ее с собой до последней возможности.
Джон оглядел девицу с отвращением. В первый раз в своей жизни он ощутил укол ревности. До сегодняшнего дня он еще никогда не хотел обладать кем‑либо до такой степени, чтобы не желать разделить это ни с кем на свете. Но этим мальчиком он хотел обладать во что бы то ни стало. Он хотел Талиса, как не хотел еще никого в жизни. И главное – чтобы тот принадлежал только ему, и больше никому другому. Его дико раздражало, что Талис так часто говорил об этом крестьянине, Уилле Уоткинсе, как будто тот представляет из себя бог знает что. Джону не нравилось, что Талис упоминает Уилла, и девица, которая повсюду ходила за Талисом, ему не нравилась тоже.
Не задумавшись ни на секунду, Джон принял решение: он разлучит их, как только представится возможность.
Калли и Талис смотрели на дом, в благоговении разинув рты.
– Ты когда‑нибудь такое видел? – прошептала Калли.
– Никогда! В жизни бы не подумал, что бывают такие огромные дома.
Последние шестнадцать лет Джон Хедли провел в непрерывном строительстве. Всю свою недюжинную энергию он вкладывал в этот дом. Дом превратился в смысл его жизни, заменив ему семью и друзей. Несмотря на то, что у него было столько детей, жизнь его была бесплодна. Дочери его до смерти раздражали, двое слабаков‑сыновей приводили в отчаяние. И вот он сделал самое лучшее, что он мог оставить на земле в память о себе.
Огромный каменный дом простирался в виде буквы L, что издали казалось сплошным массивом, но на самом деле скрывало в себе несколько удобных и красивых внутренних двориков. Был внутренний дворик для слуг и вассалов, был кухонный, был для семейных прогулок, а в самый большой можно было выйти прямо из огромного главного холла.
Неподалеку от дома располагалось много маленьких зданий из серого камня, и везде и всюду бегали и суетились люди. Мужчины на плечах несли косы, у женщин в руках были мотки шерсти, и все, судя по их виду, куда‑то торопились и выглядели очень занятыми.
Подражая Джону, Талис и Калли спешились и отдали поводья мальчикам, которые стояли наготове. Слуги с любопытством оглядывали вновь прибывших. Незнакомцы были одеты не как знать, но ехали на лошади, на которой ездят благородные всадники. Но что было особенно удивительно – Джон Хедли улыбался!
– Заходи, – приветливо сказал Джон Талису и он с Калли медленно пошли по двору, задрав головы и смотря вверх на трехэтажный дом, окружавший их. Солнечные блики сверкали в окнах, в которые были вставлены настоящие стекла. Временами из этих окон выглядывали лица, с любопытством смотрели на них и исчезали.
Они вошли в огромный холл с великолепным, роскошно отделанным потолком, величественно возвышавшимся над их головами. Оштукатуренные стены были покрыты разнообразным оружием и доспехами, которые были начищены и полностью готовы к использованию в случае опасности.
Столы были накрыты и уставлены огромными подносами с едой. Обедая, богато одетые люди беседовали и весело смеялись. Один конец длинного стола возвышался, и в центре возвышения были установлены два изысканно отделанных кресла. В меньшем из кресел сидела уже увядшая женщина, которая, судя по ее виду, когда‑то, должно быть, была хорошенькой. На большем кресле сидел мальчик, может, ненамного постарше Талиса. Он был худ, высок, с тонкими чертами лица. Когда он увидел своего нового брата, если что‑то и было приятное в его лице, то оно исчезло.
Увидев Джона Хедли, сидевшие за столом люди замерли. Джон Хедли отнюдь не славился радушием и щедростью. Он всегда приказывал, чтобы ели как можно меньше, а поев, тотчас снова брались за работу. Пока его не было, все было гораздо проще. Все отдыхали и чувствовали себя свободнее.
Все молча смотрели на него, ожидая обычных грубых слов и приказаний. Но никаких приказаний, как, впрочем, и грубых слов не было. Никто не верил своим глазам: на лице Джона было счастье. Широкими шагами он подошел прямо к главному столу, за которым сидела его жена, а по бокам от нее – по сыну. Джон даже головой не кивнул в ответ, на приветствия сыновей, смотревших на него с таким видом, как будто они просят подаяния. От людских глаз не укрылось, как леди Алида коснулась руки своего старшего сына. Это Джону было плевать не неудавшихся сыновей, а его жена относилась к ним совсем по‑другому.
– Взгляни‑ка, жена, – произнес Джон таким тоном, как будто он – фокусник или конферансье, объявляющий очередной фокус знаменитого мага. – Я нашел нашего настоящего сына.
С весьма претенциозным жестом он сделал шаг в сторону, чтобы все могли увидеть Талиса и Калли, которые стояли посреди комнаты.
Сословия в Англии всегда отличались друг от друга абсолютно во всем: они жили в разных домах, носили разную одежду и ели разную еду. Те, кому средства позволяли, ели все самое дорогое из продуктов, а самым дорогим были мясо и сахар. Высшие классы подчеркивали свое отличие от низов тем, что никогда не ели овощей, если только этого можно было избежать. Овощи считались пищей для крестьян и животных. Так же было со всем. Если вы едите сырые фрукты – значит, вы не можете позволить себе фрукты в сахарном сиропе. Если у вас на столе коричневый и черный хлеб с отрубями – всем ясно, что вы можете позволить себе только самую дешевую муку.
Дом Хедли был богат, и, следовательно, его обитатели ели мясо, белый хлеб и сдобные пирожные. В результате этого нездорового питания все поголовно страдали болезнью, которую на континенте даже называли английской: у них были черные, гнилые и шатающиеся зубы. Никакими ухищрениями по их очистке не удавалось уничтожить разрушительное воздействие сладкой диеты.
Калли же и Талис росли на ферме и привыкли есть главным образом овощи, грубый хлеб, немного мяса и свежие фрукты. Они так редко видели сахар, что едва ли вообще помнили, какого он вкуса. К здоровой пище прибавлялась постоянная физическая активность: бег, лазанье по деревьям, работа по дому, поимка цыплят.
Вот по какой причине стоящие посреди комнаты молодые люди цвели здоровьем. У них были крепкие кости, сильные, хорошо развитые мышцы, зубы сверкали белизной, здоровые густые волосы переливались, на коже ровно лежал загар. Они стояли рядом – красивые и пропорционально сложенные. Талис, с его яркими правильными чертами лица, и Калли, с ее темно‑синими глазами и волосами до талии, казались парой из сказки: славный рыцарь и его прекрасная леди.
Все глаза были прикованы к Талису. Каждый мечтая, чтобы его собственный сын был таким же, как он: здоровый, сильный, высокий, широкоплечий. В темных глазах светился ум. Молодой человек совершенно не был похож на сына Джона Хедли. Сам‑то Джон был высок, и плечи у него были широки, но его худощавое тело не оставляло впечатления мощи. В молодости у него были рыжие волосы и бледная кожа, которая на солнце не покрывалась загаром, а сгорала. Что касается тех его сыновей, которые сидели по обе стороны от его жены – вот насчет них не было никакого сомнения, что они действительно его. Они были уменьшенной копией его самого. А этот молодой гигант, который стоял рядом с Джоном, казался медведем, который оказался посреди золотошерстного оленьего стада.
Конечно, никто ничего вслух не сказал.
Алида старалась, как могла, сохранять спокойствие, несмотря на то, что сейчас она видела перед собой конец всей своей жизни, конец жизни своих детей, конец всего. Сохранять спокойствие в любых обстоятельствах жизни она умела. Но тут она не выдержала.
Вот этому мальчишке, подумала она, отныне будет принадлежать все, что должно было по праву принадлежать ее детям.
Она попыталась встать и протянуть ему для поцелуя руку, но, поднявшись на ноги, она потеряла сознание и начала медленно оседать.
Она не знала, что было дальше. Никто не пошевельнулся, но Талис, у которого всегда в моменты опасности была очень хорошая реакция, подскочил к ней и успел через стол поймать ее своими сильными молодыми руками, прежде чем она упала и ударилась об пол.
Он выпрямился и держал леди Алиду на руках, в то время как все молчали, от неожиданности потеряв дар речи. Ее голова и руки бессильно повисли.
– Сэр? – Талис взглянул на Джона. Он хотел узнать, куда ему следует положить эту потерявшую сознание женщину, которую он держал.
Если еще до сих пор и оставалась в душе Джона какая‑то часть, которая не принадлежала безраздельно Талису, то этот случай положил этому конец.
– Пойдем, сын, – сказал он. – Я покажу тебе, куда ее отнести.
Полнейшее смятение. Вот что поднялось в Хедли Холле, когда объявили, что Талис вернулся с того света, а Алида упала в обморок. Все начали говорить разом, перебивая друг друга, все обменивались мнениями о том, что произошло и что должно произойти теперь. Объявились некоторые, которые что‑то знали или думали, что знали, или делали вид, что знали о событиях шестнадцатилетней давности. У них потребовали, чтобы они рассказывали все, что знали, и вокруг каждого образовалась кучка жадных слушателей.
В то время как Талис нес ее вверх по лестнице, к Алиде вернулось сознание ровно настолько, чтобы она успела обратиться к Эдит (старшей из тех дочерей, которые еще не были замужем):
– Займись ею.
Но стоило ей только взглянуть на темного молодого человека, который нес ее на руках, и она снова потеряла сознание.
Эдит не сразу поняла, кого имеет в виду ее мать, говоря «ее». Даже очень постаравшись, трудно было найти нечто столь же мало привлекательное для обитателей этого дома, чем еще одна незамужняя женщина.
Потом Эдит, поразмыслив, наконец поняла, кого имеет в виду мать. Но эту девушку оказалось не так просто разыскать. Она так жалась к молодому человеку, который был их новым братом, что Эдит ее вначале за ним и не увидела.
Дороти, из незамужних дочерей младшая, стоя позади Эдит, смотрела, не отрываясь, на Талиса, склонившегося над постелью их матери. Наконец она отвела взгляд и тяжело вздохнула:
– Ну почему он нам брат, а не просто гость? – проговорила она со слезами отчаяния.
– Прекрати! – приказала ей Эдит. Потом, как всегда, взглянув с практической точки зрения, прибавила: – К тому же, он так и так для тебя слишком молод.
В ответ на это Дороти криво усмехнулась и сказала вслух то, о чем думали все они: она бы согласилась на любого мужчину, которого только можно найти. Ни один из них не мог оказаться ни слишком молодым, ни слишком старым, ни еще каким бы то ни было.
Эдит не позволяла себе задумываться о лишнем. Она даже не взглянула на их нового брата. К своему долгу она всегда подходила очень серьезно.
– Пошли, – сказала она Калли, а когда та начала протестовать, Эдит крепко взяла ее за руку и потянула за собой из комнаты.
Калли, которую насильно уводили от Талиса, все время, идя за Эдит, смотрела назад, на толпу людей вокруг него. Его голова сразу поднялась, он нашел ее и нахмурился, не желая, чтобы она уходила. Но прежде чем он успел что‑то сказать, Алида так застонала, что можно было подумать, будто она умирает.
– Мой сын, – проговорила она. – Мой сын. Это чудо! – И с силой, удивительной для столь слабого существа, она притянула голову Талиса к себе: – Дай же я на тебя посмотрю.
Когда Талису наконец удалось отойти от нее, Калли уже нигде не было.
Калли боялась сойти с ума. Она не виделась с Талисом уже два дня. Два дня подряд она безостановочно была занята самой бессмысленной, самой тоскливой, самой бесполезной на свете чепухой. Она даже представить себе не могла, что люди могут так жить. Были уроки игры на лютне, примерки платьев, обсуждение фасонов и украшений, а также размеренные, неторопливые прогулки по саду. Во время этих прогулок болтали, причем болтали о невообразимой ерунде: главным образом, о том, что происходит при дворе королевы Елизаветы. Бесконечные обсуждения того, кто женился, а кто нет. Старшая из девиц, торчащих в этом доме, постоянно заявляла одно и то же: что за этого‑де она не согласилась бы выйти замуж, даже если бы принесли бы его на серебряном подносе.
Младшая же из сестер, вызывавшая симпатию у Калли, насмешливо сказала, что Эдит согласится выйти замуж за кого угодно, если у него будет по крайней мере один глаз и одна рука – при этом можно без обеих ног.
– А ты? – поинтересовалась Калли.
– М‑м… – Дороти задумалась. – Ну, мне, конечно, хотелось бы, чтобы по крайней мере одна нога была.
Калли расхохоталась, и Эдит, услышав ее смех, тотчас остановилась и сделала ей выговор за распущенность.
Однажды Калли услышала звон мечей и тотчас кинулась в том направлении, но Эдит с удивительной быстротой догнала ее и схватила за руку:
– Леди не должны разговаривать с мужчинами без сопровождения компаньонок, – строго сказала она.
– Так давайте все пойдем? – предложила Калли, что заставило Дороти захихикать.
На следующий день Калли чувствовала себя так, что ей казалось, что она готова взорваться. И, разумеется, стальной корсет, в который ее заковали дочери Джона, не добавлял ей хорошего настроения. Когда она ощутила, что стальные крючья обхватывают ее ребра, она едва не лишилась чувств. Прислонясь к оконной раме, она прошептала с трудом:
– Зачем?
Дороти без труда сообразила, что она имеет в виду. Зачем мучиться с этими ужасными корсетами, если у Калли нет бюста, который необходимо было бы поддерживать? Вот что Калли хотела спросить.
– Да мы все так, – Дороти махнула рукой. – В твои шестнадцать и у меня ничего не было. А потом за три месяца, все, что надо, появилось. – И она с нескрываемым удовольствием оглядела свою красивую округлую грудь: – Не беспокойся! Будешь как все.
Сначала Калли показалось, что не имеет смысла сравнивать себя с этими девушками, потому что она им не родственница. Она – дочь какого‑то рыцаря по имени Гильберт Рашер, о котором никто не желает говорить, и она не может понять почему. Но постепенно, оглядывая всех пятерых незамужних дочерей Хедли, она сделала открытие, что на самом деле они похожи. Они такие же худенькие и бледные, как она. Даже двое мальчиков, которых она видела мельком в первый день, были того же типа. Талис, которому полагалось быть тоже таким же, в их окружении казался черным быком, ворвавшимся в стадо овец.
– Почему? Ну почему? Ну почему? – повторяла Дороти, облокотившись о подоконник и смотря во внутренний дворик. В свои восемнадцать лет Дороти еще не была замужем. И ей, как и четырем ее старшим сестрам, возможно, предстояло на всю жизнь остаться старой девой, потому что отцу было жалко денег на приданое. А ни одна из пяти не была такой красавицей, чтобы ее кто‑нибудь взял без приданого.
Рядом с Дороти стояла Джоанна, самая некрасивая из всех, которой было уже двадцать шесть. Она грозилась сбежать с садовником, если отец не найдет ей мужа. Как‑то раз она дерзко заявила это самому отцу. Джон равнодушно взглянул на нее и ответил:
– Только не с сыном главного садовника. Этот мне самому нужен.
Джоанна выбежала из комнаты вся в слезах.
– Красивее мужчины мне еще никогда не приходилось видеть, – вздохнула она. – Послушайте, а инцест – это смертный грех или нет?
– Джоанна! – воскликнула Дороти в притворном возмущении, на самом деле едва сдерживая смех.
Калли подошла к окну, чтобы выглянуть. Внизу она увидела Талиса. В его руках блистал меч, которым он делал выпады против противника в два раза старше его, но ниже. Та‑лис сражался во всю мочь. Джон сидел на лошади и наблюдал за ним с оттенком неудовольствия.
– Отец, кажется, им не очень доволен, – сказала Эдит, походя к окну. – Я слышала, что, несмотря на свой рост, он не очень опасен. Вчера Филипп выбил его из седла.
Филипп был ее брат – тот, у которого были слабые легкие.
Когда Калли увидела Талиса, ноги ее чуть не подкосились, и она едва не упала. Как же ей сейчас хотелось обернуться птицей, чтобы вылететь из окна и быть с ним рядом. Два дня показались ей двадцатью годами. Она не просто скучала без Талиса – гораздо хуже! Ей казалось, ее тело кто‑то разрезал пополам и унес ту половину, в которой было сердце.
Как будто зная, что она на него смотрит (он это и вправду знал), Талис быстро обернулся, поднял голову и поглядел на Калли. Хотя только вчера ей прочитали утомительную лекцию про эти бредовые правила приличия, в соответствии с которыми должна себя вести молодая леди, в ту же секунду это вылетело у нее из головы. Она высунулась из окна так далеко, что чуть‑чуть не выпала на улицу.
– Я здесь! – закричала она, махая ему рукой. – Я здесь! Я здесь!
Крик Калли, столь неподобающий для благородной леди, поверг всех в Хедли Холле в шок. До сих пор никто вообще не слышал, как эта девушка произносит что‑нибудь. Увидев ее два дня назад, все тут же о ней и забыли.
Из стоящих внизу особенно недоволен был Джон Хедли. Он почувствовал раздражение, что эта наглая девчонка отвлекает его драгоценного сына, и подумал было, что нужно сегодня вечером сделать ей выговор. Но Джон не ожидал увидеть такую перемену с сыном, когда он услышал голос Калли.
Как только Талис обернулся на крик Калли, Хью Келлон, немолодой и опытный рыцарь, с которым он боролся и которому до сих пор было вовсе нетрудно отбивать неумелые, слабые и неловкие выпады Талиса, стал его обходить из‑за спины. Он хотел наглядным образом преподать этому молодому щенку урок жизни: девочки не должны отвлекать настоящего рыцаря от самого важного дела на свете.
Но Талис знал, что Калли на него смотрит, и это знание его преобразило. Когда противник уже был за спиной, Талис крутнулся вокруг своей оси и в одно мгновение атаковал блестящим ударом, выбив из рук Хью меч. Не ожидавший удара Хью оступился и упал на спину. Талис завершил нападение, приставив меч к его горлу.
Со свойственным ему тщеславным желанием произвести впечатление, Талис поставил ногу противнику на грудь и театрально взмахнул рукой, глядя с видом победителя вверх на Калли, которая немедленно начала ему аплодировать.
Трудно сказать, который из мужчин был удивлен более: Джон Хедли или Хью Келлон, чью грудь попирала нога Талиса. В нем закипел гнев: из‑за унижения, из‑за раздражения против этого молодого щенка и его глупейшей бравады. Но спустя секунду к нему вернулось чувство юмора. Много воды утекло с тех пор, когда он сам совершал подвиги, чтобы произвести впечатление на девушку!
Убирая ногу, Талис грациозно развернулся и отвесил поклон Калли и остальным зрительницам в окне, которые ему сдержанно аплодировали.
Эдит оттащила их от окна.
– Как вам не стыдно! Слушайте, что такое, в самом деле! Вы ведете себя как потаскухи какие‑то. Да еще с собственным братом, что уж вообще никуда не годится.
– Это он вам брат, а не мне, – заявила Калли, как делала всегда в подобных случаях.
Эдит оглядела Калли, которая стояла между Джоанной и Дороти. Между ними было ясно видно сильнейшее фамильное сходство. Но она поспешила отогнать эту мысль. Родители сказали, что этот юноша – ее брат, а эта девица – не родственница. Раз так сказали родители, значит, это так и есть, и, во всяком случае, ей этого было вполне достаточно.
– Пойдемте‑ка со мной. Сейчас у нас будет урок музыки.
Калли пошла за Эдит и остальными, но сердце ее осталось во дворике внизу.
– Что не по душе тебе, сын? – спросил Джон Хедли Талиса, видя, как тот уныло мешает ложкой еду в своей тарелке. Джон старался ни на один момент не выпускать юношу из виду, так что ели они в апартаментах Джона, а не в общем зале. В первый же день, когда Талис узнал, что они будут обедать вдвоем, он попросил, чтобы оба его брата тоже ели вместе с ними. Ему показалось крайне странным, что отец явно предпочитает одного сына другому, и не испытывал от этого ничего, кроме неловкости и смущения. Кроме того, общество Филиппа и Джеймса доставляло ему удовольствие.
– Ну скажи, как же ты намерен расти, если почти не ешь? – беспокоился Джон.
– А ему еще не хватит расти? – тихо спросил Филипп, наполовину просто чтобы сострить, а наполовину из‑за ревности к отцу, который явно предпочитал им «нового брата». – Уже все лошади ржут от страха, когда видят, что он идет.
Когда он это заявил, Джон быстро замахнулся, чтобы отпустить подзатыльник непочтительному сыну, но Талис расхохотался и весело потянулся еще за одним куском белого хлеба. На самом деле, хоть он этого и не хотел говорить, зная, что Джон рассердится, но он скучал по тем блюдам, что готовила Мег. Он скучал по простой грубой посуде с незамысловатой привычной пищей. В этом доме уже дважды случалось так, что он никак не мог понять, что именно он ест. Все было очень изысканно, и даже сыру придавалась такая форма, что он был похож не на сыр, а на мясо.
– А тебе, братишка, нужно оседлать кузнечика, – беззлобно отозвался Талис. – А еще лучше ужа, чтобы ноги не волочились по земле.
Джон опустил внесенную руку.
– А ты как считаешь, братец? – вежливо поинтересовался Талис у Филиппа. Руки того тряслись от перенапряжения: он весь день тренировался.
– Как я считаю? – переспросил Филипп, который боялся отца и потому всегда избегал оказываться в центре внимания. – Да как тебе сказать…
Талис устремил на него взгляд и сразу заметил его трясущиеся руки и круги под глазами. Все трое спали на одной постели, и ему было отлично известно, что Филипп кашляет всю ночь.
– Завтра мы устроим соревнование, – сказал он. – Я вызываю вас обоих. Если хоть один меня одолеет, оба будете валяться под деревом и отдыхать. А если никто из вас, тогда я буду отдыхать, а вы – упражняться.
Молодые люди так посмотрели на Талиса, как будто тот сошел с ума. Они хотели сказать: ты что! Отец в жизни не допустит такого безделья.
– Ну‑ну, не смотрите так уныло. Я буду храпеть не очень громко, пока вы бьетесь там на жаре. А Хью вам покажет! У меня еще останутся силы, чтобы танцевать всю ночь, а вы так устанете, что будете валиться с ног.
Джон усмехнулся. Талис напоминал его самого, каким он был в этом возрасте: такой же самоуверенный и задиристый.
Первым намек Талиса понял Филипп, и в его глазах мелькнула симпатия. Талис намекал отцу, что Джеймс не может тренироваться каждый день, что ему необходим отдых. Филипп догадался, что завтра утром Талис сделает вид, что проиграл, даже если получит преимущество, поддастся Джеймсу и даст ему возможность выиграть. И тот получит возможность отдохнуть под тенистым деревом.
Он решил подыграть ему: