Далее мы будем говорить о музыке, карнавалах, цирках и клоунах. При этом необходимо понимать, что эта тема в своем цельном виде характеризуется словом разгул, которое, в том числе, значит и буйное возмущение, разногласия, беспорядки и радость бунта.
Начнем же мы с музыки, которую нам врядли удастся сократить до архетипических образов Орфея или же Аполлона, потому что существует огромное разнообразие музыкальных мотивов: медитативные, боевые, любовные, похоронные, дифирамбные, и даже простые частушки и мантры. В множестве Муз подразумевается разнообразие способов музицирования, среди которых можно обнаружить и тот, который может быть связанным с потусторонним миром. Барабанный бой, звон колоколов, высокое пение флейт использовались когда-то и для защиты от демонов, и для их пробуждения. Этот тип нестройной, пугающей музыки порой звучит в сновидениях вместе со странными процессиями (подобно средневековой процессии пилигримов и калек в фильме Бергмана), подобными гротескной пародии, бедламу (и это слово означает также и безумность звука). Я считаю, что эта странная музыка соответствует процессам ритуала, движениям присоеднинения изкаженных и изгнанных элементов психики к общему процессу созидания души. Так проходит алхимическая massa confusa.
Но ведь и простая мелодия, звучавшая в сновидении, вызывает у нас подозрения о наличии в ней глубокого и скрытого смысла (hyponoia). В народе Тода (Индия) считается, что только мертвые могут петь в сновидениях (26). Мы можем слушать любую музыку сновидений, прислушиваясь в ней к интонациям смерти и психического. Это значит, что нет необходимости в буквальной музыке, для того чтобы ощутить её ритм (фразировку, основные и повторящиеся темы, её скрытую гармонию). Достаточно лишь музыкального слуха, способного в событиях и образах сновидения слышать музыку (27). Когда в сновидении звучит музыка, то это значит, что сновидение, как минимум, заявляет о том, что оно может быть услышано. И, даже, что оно желает быть услышанным.
Карнавалы, маскарады, путешествующие цирки – это потусторонний мир: сумасшедший, беспорядочно живущий, ряженый, спонтанный, восхищающий и пугающий, плывущий в ночи или же обосновывающийся ночью в центре города. А вместе с ним приходят уродцы и мошенники, животные и поезда, катающие людей по кругу.
Рассмотрим сновидение одной женщины, зависевшей от своей семьи, её буржуазных удобств и ценностей соответствующих подобной семье норм. В этом сновидении по темным переулкам её преследовали какие-то мерзкие и пугающие карнавальные персонажи. Её эго сновидения спаслось от погони только лишь втиснувшись к кому-то за стол и притворившись одним из тех, кто за этим столом вёл безразличную интеллегентную беседу (похоже, такова европейская мечта). Пугающий резкий юмор и возможные непристойности в темном переулке были отражены во сне как честность и балагурство. И в этом тоже можно увидеть завуалированность, замаскированность, или притворство. Её защиты работают, ведь всё происходит в атмосфере опасности: на улице с остроумием, и за столом с осознанием притворства.
Другая молодая женщина, которая пришла на анализ с запросом о “потере контроля над собой” (алкоголизм, переедание, таблетки, постоянная сонливость), слышала в своем сновидении пугающую мелодию приближающейся буйной толпы, празднующей Марди Гра. Её эго сновидения пробуждало её ото сна, но ей почему-то казалось еще несколько мгновений, что она находится в кабинете аналитика. Этот буйный процесс, от которого она пыталась сбежать в анализ, все равно настигал её, несмотря на продолжающийся анализ. Ей не удалось контролировать неопределенность, как она прежде надеялась. И, даже более, кабинет аналитика и буйная толпа с Марди Гра являются частями одного и того же образа. Этот образ требовал от неё аналитически прислушаться к этой свободной музыке, этой толпе её души, которая звучала в ней и вокруг неё. Пыль Постной Среды и карнавальная музыка Сытого Четверга принадлежат одному и тому же образу, и потому создают друг друга.
Еще одной молодой женщине, которая мечтала про жизнь в общине, основанную на принципах честности и открытости, приснилось участие в костюмированной вечеринке. Все люди на этой вечеринке танцевали отдельно, каждый в своём углу, словно бы они все были сумасшедшими. Эго сновидения кружило в танце с кем-то, кого она не могла ни узнать, ни увидеть, и потому проснулась в ужасе от того, что никто не был реален.
Смерть, этот танцор в маске, этот незримый и разделяющий, тянет каждого из нас в собственный соло-танец, танец без партнера, узнаваемый в рисунках на нашей маске. Этот танец не может быть “реальным”, согласно нашему бодрствующему сознанию, он не связан с той реальностью, в которую с каждым утренним пробуждением убегает эго. Карнавал выражает одновременно и общественное событие с его толпами, и безликое отвлеченное событие, в котором не участвуют никакие пары и даже группы людей. Личный уровень распадается ради иного типа опыта.
Когда Дионис пришел в Фивы, ему сопутствовал этот же ореол страха и восхищения. С его приходом в Фивах уже не было ничего определенного. Молодые женщины покидали свои семьи и отправлялись в горы. Дионис и Гадес являются одним, и потому подобные сновидения крадут эго сновидения из его дневной жизни для того, чтобы оно в мятеже или же разгуле научилось смотреть сквозь стандарты мира дня.
Когда вас преследует карнавал, а люди в масках зовут за собой, тогда Эго Сновидения оказывается Персефоной, которую преследуют невидимые духи. Если бы дух был без маски, тогда его могли бы принять слишком буквально. Мы бы поняли, чего он желает, мы бы смогли об этом прочесть по его лицу. Но он одевает маску, чтобы побудить нас к вопросам и поискам. Именно такой должна быть реакция на появление духа в маске, и тогда мы учимся отвечать запросам этого духа – учимся танцу с ним. И такой танец отличается от служения духу или же раболепия перед ним. Но он также и сильно пугает эго, которое называет такого гостя в маске Смертью, или же Негативным Анимусом, или Вампиром. Самого Диониса в Фивах называли незванным гостем.
Слово carnival происходит от carnem levare, “прощание с мясом”, что отсылает нас к моменту психизации, когда психика лишается натуралистического понимания. Этот момент переживается подобным смерти. А мы сопротивляемся этим принуждающим к “прощанию” персонажам карнавала, с помощью телесных эмоций эго сновидения. Эмоции вызывают эту панику, они беспокоятся о “жизни” и защищаются от неизвестности, считая “карнавал” только лишь восторгом плоти.
Перевернутый вверх дном образ жизни потустороннего мира Древнего Египта нигде так хорошо не показан как в цирке (28). В цирке складывается такое ощущение, будто все происходящее служит одной цели – переворачиванию естественного хода вещей вверх дном, то есть алхимическому опусу, который превосходит силу гравитации и создаёт практически воздушный мир. Слон поднимается на двух ногах, или же стоит на шаре, заполненном воздухом. Один человек держит на своих плечах одиннадцать других людей. Люди ходят на руках, а из рук жонглера ничего не падает на пол. Человек пушечным ядром взлетает ввысь, в люди-птицы сидят на проволоке под куполом цирка или же кружаться на трапециях. Звери прыгают сквозь огонь. Белая лошадь скачет по кругу.
И в то же время, клоуны с белыми, похожими на смертные, лицами, еще и немые, подобно душам в мире мертвых, производят странную музыку, падают и поднимаются, постоянно медлят и что-то забывают, повторяют одни и те же ошибки. Они держат в своих руках зеркало, которое отражает нам наше же дневное поведение.
Где же еще, как не в цирке мы можем увидеть потустронний мир при свете дня? Пространство, скрытое в его шатре, обручи, каждый циркач настолько близок к смерти, насколько позволяет его мастерство, ошибки природы превосходящие природу, и, что важнее всего, точное отражение повторяющейся бессмыслицы, как если бы Иксион, Тантал и Сизиф выступали в цирке.
В терапии во время работы со сновидениями или же воображением эти мотивы перевернутости вверх дном появляются чаще, чем этого можно было бы ожидать. Нужно лишь быть внимательными. Мужчина неожиданно переворачивается в лифте. Его ноги оказываются выше его головы, а его голова занимает теперь нижнее место и, таким образом, становится опорой для ног. В его голове рождает новый взгляд, и это взгляд снизу. И всё это происходит в лифте, подверждая слова Гераклита о том, что путь вверх и путь вниз – один и тот же (фрагмент 60). Другому мужчине снилось как он становился на голову после трёх сальто. Позже, он рассказал о том, что пытался повторить это в жизни и ощутил сильный прилив крови в голову. Ему раньше и не приходило в голову, что в голове также циркулирует кровь, а теперь она также стала таким органом: полным крови, красным, округлым. Он по-новому начал мыслить, а также у него появились, как он их называл, кровавые красные мысли, одновременно бунтарские и непристойные. Он обнаруживал свой страстный интеллект благодаря клоуну.
Одна женщина, во время своего первого активного воображения, познакомилась с обезьяной, висевшей на своем хвосте. Обезьяна объясняет ей, что именно так и правильно быть в этом мире, и что ей стоит обучиться этому пути, если она хочет продолжать их общение. Она чувствовала себя испуганной и лишенной равновесия. Казалось, что это могло привести её к сумасшествию, а не быть простой шуткой. Другой женщине снился клоун, который спускался с проволоки под куполом цирка. Спускался он вниз головой. Пусть спуска – это путь человеческой уязвимости. То, что является слабостью для героя, является основной поддержкой для клоуна – наиболее чувствительное и больное место оказывается единственным ориентиром, когда все перевернуто вверх дном.
В этом тексте и его образах, не говоря уже о творчестве Феллини и остальном искусстве, можно обнаружить стремление к клоунам, мимам и цирку. Подобно юным мальчикам мы желаем убежать из дому и прикнуть к цирку, но идентифицировать себя с клоуном значит подражать подражателю. Гераклит, предположительно, предупреждал об этом в своем 130 фрагменте: “Не следует быть до такой степени насмешником, чтобы самому казаться смешным”. Подражать клоуну значит буквализировать ориентир к миру мертвых. Комический дух может привести нас туда, но мы сами не можем быть проводником – ни Арлекином, ни Трикстером, ни Гермесом Психопомпом, ни даже Клоуном. Комический дух скрывается во всём, что мы делаем и что говорим. Каждый из нас уже сам по себе является шуткой, потому не стоит принимать клоунский вид.
Смысл не в том, чтобы вести себя подобно клоуну, но чтобы учиться у него – создавать искусство из наших бесчувственных повторений, наших кризисов и патологизаций, принимать лик смерти и мир сновидений, и видеть как они преображают обычные объекты в удивительные образы, а наши публичные маски в цели для насмешек.
Мы следуем за клоуном в цирк, проникая в мир мятежа против дневного порядка, мятежа без причины и без насилия. Переворачивая всё вверх дном, мы лишаем буквальности каждый физический закон и каждый общественный договор, которые обычно принимаем на веру. Через клоуна мы входим в мир удивительной души. Клоун – это, действительно, глубинный психолог. Вы только представьте, Фрейд и Юнг – два старых клоуна.
26. A. Waymen, “Significanse of Dreams in India and Tibet” Hist. Rel. 7, no. 1 (1967). W.B. Emeneau, “Toda Dream Songs” J. Amer. Oriental Soc. 85, no. 1 (1965).
27. Tom Moore, “Musical Therapy”, Spring 1978 (Dallas, Tex.: Spring Publications, 1978), pp. 128-35
28. Список той литературы по теме клоунов и цирков, которая помогла мне. William Willeford, The Fool and his Scepter (Evenston, Ill.: Northsetern Univercity Press, 1969). D.C. McClelland, “The Harlequin Complex” из The Study of Lives: Essays in Honor of H.A. Murray, ed. R.W. White (New York: Prentice Hall, 1963). Marie-Cecile Guhl, доклад о лекция Жана Стробински “La fonction mythique du clown” в Circe I, Cahiers du Centre de Recherche sur l’Imaginaire (Chambery, 1969). Также заслуживает внимания книга David L. Miller “Clowns and Christs: Wit and Humor in the Religion Imagination”, 1978.
Двери и Врата
Поговорим о дверях и вратах в сновидениях. Одним из эпитетов Гадеса был “тот, кто закрывает двери” (29). Именно у врат Аида Геракл сразился с Гадесом, когда спускался туда за Цербером. Если Геракл и был посвящен в Элевсинские мистерии, то его предварительно должен был принять Бог-отец, Пилиос (30), превратник, который позволил бы ему пройти через врата Аида.
Эта грань потустороннего мира и составляет наибольшее затруднение для Гераклова Эго, потому что для него она разделяет два типа сознания. Для Гермесова сознания же подобной проблемы не существует, так как у такого сознания нет противостояния верхнего и нижнего. Гермес живет в границах (31), его гермы поднимаются у границ, и он способствует легкому общению и торговле между своими и чужими. В отличии от Геракла, оберегающего от зла и болезней, сознание Гермеса не обнаруживает ни границ, ни врат у той стороны, условиями которой обычно являются “болезни” и хроническое, потому что на той стороне жизнь и смерть нельзя разделить. Патологизация объединяет их. Границы также являются местом общения с Трикстером, Танцором и Арлекином. Гераклу же слишком трудно двигаться туда и обратно, принимать одновременно множество альтернатив, языков, обычаев (психических и физических реальностей). Его мир – это мир противоположностей. Он не способен понять, как пройти через врата без энантиодромии (“бегущий(ая) навстречу”) в безумие, мистерию, феминное.
Двери и врата – это структуры, благодаря которым возможны ритуалы перехода. Перспектива потустороннего мира начинается у его входных врат, вход в которые означает инициацию. Перед вхождением каждый должен принять двуликую природу Януса, и тогда всё, что встретится внутри, будет обладать двойным смыслом, будет герменевтичным, метафоричным (32). Благодаря этим вратам возможно сама перспектива потустороннего мира.
Часто мы встречаем эти врата не в самом сновидении, но уже пробуждаясь от него. Именно тогда мы и переживаем эту борьбу Геракла и Гадеса. Осознанность сталкивается с напряжением между образами мира ночи и планами мира дня. Сложно вспоминать свои сновидения, когда находишься уже в мире Геракла и активно рвешься всё выше и выше. Потому, эти периоды без снов, эти периоды времени, когда мы не можем вспомнить свои сновидения, свидетельствуют о присутствии Геракла, а не о том, что Гадес не впускает нас в своё царство. Гадес закрывает врата Аида не для того, чтобы помешать сновидениям бежать, но чтобы помешать им попасть к Гераклу, к его Эго, которое будет интерпретировать их в надежде разрешения своих проблем. Геракл обкрадывает Гадеса, и мошенничает в своей работе созидания души. Похищение Цербера, стража врат Аида, приводит к наиболее серьезным проблемам мира мертвых, потому что это разрушение границ Аида делает его открытым к любым вторжениям из мира дня. Реальность души стала доступна для практической жизни. Разрушение Аида Христом было, на самом деле, предопределено поступком Геракла. И, уже в те времена, эта история не была просто мифом. Ведь, как писал Гай Саллюстий (древнеримский историк), миф никогда не свершается, но постоянно происходит. Каждое утро мы уничтожаем эти врата, мир мертвых и саму душу. Мы ловим этого пса ночного кошмара, и резко просыпаемся в мир дня, напряженные и готовые усилить свои проекции тем, что увмдели в сновидении.
И снова стоит вспомнить о Гермесе, для которого не существует этой проблемы двух миров, двух взглядов и полета между ними, но для которого существует особый режим восприятия, видения всех миров одними глазами.
Может показаться, будто мы говорим о границе между внутренними и внешними отношениями, но Гераклову перспективой нельзя считать просто экстравертностью. Она скорее значит буквальное восприятие образов, подобно тому, как мы описывали Гераклово эго ранее. И это же героическое эго можно встретить в интровертном буквализме, когда сновидения принимаются в том виде, в каком они приходят к нам, и становятся духовными послания, синхронистическими предсказаниями, ораклами индивидуации, указаниями Самости, воспоминаниями прошлого, утверждениями наших чувств и предпочтений. И хотя сновидения действительно чудесны, они восхищают и удивляют нас, но они не являются чудесами, предсказаниями или истиной. Они принадлежат душе и её образам, а не духу. Теже духовные феномены, которые могут встретиться в сновидениях, оказывают разбуквализированы посредством образов, через которые и проявляется дух. Интровертный буквализм незамечает образы в сообщении.
Интровертный буквализм (мы используем это выражение лишь для красивого словца) можно заметить и в других историях о Геракле. Во время поздней античности Геракл превратился из “загадочно сильного мужчины в символ мистического спасения” (33). Это преображение Геракла является лишь результатом энантиодромия. Сам способ восприятия не был преображен. Хоть и область его деятельности изменилась, но сам способ деятельности остался тем же. И потому Геракл все еще с нами, когда мы видим сновидения не сообщениями о том, что нам стоит сделать своими руками, но как “символы мистического спасения”.
Ключи “спасения” Геракла лежат в руках Персефоны. Даже в античности было много сомнений относительно того, видел ли Геракл Персефону-Кору (34), что значит – был ли он инициирован или же нет. И это может значить для нас то, что эта борьба у ворот мира мертвых (этот оппозиционализм двух миров) может завершиться, если в аниме произойдёт сдвиг от Гебы к Персефоне, то есть когда фантазия уже не будет стремиться ни к внешнему успеху, ни к внутреннему спасению, а устремится в глубину.
29. M.P. Nilsson, Geschichte, 1:454.
30. Kerenyi, Heroes, p. 178.
31. R. Lopez-Pedraza, Hermes and His Children (Zurich: Spring Publications, 1977). N.O. Brown, Hermes the Thief (New York: Random House, Vintage Books, 1969).
32. Двойственную природу Януса часто отображали как дверь, ни открытую ни закрытую, приотворенную, ожидающую, открывающую возможности. B. Haarlov, The Half-open Door. A common symbolic motiv within Roman sepulchral sculpture (Odense, Denmark: Odense Univercity Classical Studies, 1977).
33. Keuls, Water Carriers, p. 161.
34. Keuls, Water Carriers, p. 162-63. Kerenyi, Eleusis, (New York: Pantheon Books, Bollingen Series, 1967) pp. 53, 83-84. H. Lloyd-Jones, “Heracles at Eleusis”, Maia 19 (1967), pp. 206-29.
Грязь и Диарея
В главе о материале сновидения мы обращались к идее Башляра о пластичности психического вещества, о его подобии глине, клею, тесту, расплавленному металлу. Подобные представления связаны и с описанием потустороннего мира как реальности, состоящей из экскрементов или другой кашеподобной материи. Платон (в Республике, 363c-d) описывает эту материю как грязь. Аристофан в своих “Лягушках” говорит о фонтанах из экскрементов. Кереньи, описывая переход Геракла через болотистый Ахеронт, сравнивает его с болотами у Стимфалоса (35), а я бы еще добавил сравнение с Авгиевыми конюшнями. Дитрих в своем переводе текста о nekyia отметил, что присутствие в текстах ранних орфиков и христиан описаниях процесса очищения и потустороннего мир образов грязной бездны, крови, фекалий и нечистот отражают двойственный смысл диареи как объективного образа отвратительного предупреждения и субъективного симптома страха перед лицом этого образа (36). Также, нам стоит вспомнить, что, согласно представлением египтян, мертвые в потустороннем мире ходят вверх ногами, а содержимое их кишечника выходит через их рты.
Лабиринты кишечного тракта часто рассматривают как некий интериоризированный мир мертвых с его огнём, глубинами и серным смрадом (37). Также в нашей традиции можно обнаружить устоявшуюся связь между внутренностями и безумием (38), и даже представления о том, что именно в них живет душа (39). В медицине до сих пор урчание в животе (borborygmus) называют тем же словом, какое использовали в своё время Платон и Аристофан для описания грязных болот потустороннего мира. А в поздних орфических гимнах богиню мира мертвых называли borborophoba. Это имя можно проинтерпретировать в этом двойственном смысле страха экскрементов: та, которая сдерживает, и та, которая отпускает поток в случае ужаса (40).
Теперь, учитывая всё вышеперечисленное, мы можем увидеть, что сновидения с диареей являются достаточно серьезными свидетельствами движения в потусторонний мир, или же свидетельствами неожиданных и неудержимых проявлений потустороннего мира независимо от того кем мы являемся и где мы сейчас находимся. Диарея подобна смерти в том, что она проявляется тогда, когда ей этого захочется. Кал – великий уравнитель.
Такие сновидения являются свидетельством перехода границ. Диарея указывает дневному порядку его “края”. Одновременно происходит и распад, и созидание – старый король валится с ног и гадит подобно младенцу. Проявляется сатурнианская несдержанность, и сопутствующие ей унижения и насмешки. А, меж тем, Сатурн является покровителем уборных и нижнего белья. Кажется, будто бы анархия захватила мир, и всё чего мы желаем – это лишь скрытое и личное пространство под чьими-то трусами. Подобно северянину, который уже давно идём на юг, который уже давно мечтает об отдыхе, и обнаруживает его присев в туалете. Туалет подобен смерти желания, желанию смерти (41), шутке, дому шута.
Эти грязные шутки и этот туалетный юмор, рассматриваемые выше, происходят из замечаний Фрейда, который связывал эти внутренности с анальной дотошностью, и Юнга, который связывал кишечный тракт и его продукты с творчеством, prima materia и алхимическим золотом. “Туалетные сновидения”, в которых мы ощущаем сильное желание испражниться, в которых мы сдерживаем вонючий напор канализационных вод, в которых мы ищем среди толп людей некое уединенное место чтобы справить нужду, или же обнаруживаем, что уже замарали себя – все эти сновидения можно рассматривать как инициацию в потусторонний мир. Ведь подобный опыт – смертелен для бодрствующего Эго, чья чистота близится к божественной. Если обратиться к египетской образности, то можно сказать, что теперь анальное стало оральным, а то что сдерживалось – выплескивается наружу, и мы оказываемся среди вытесненного. Вспоминаете ту панику, которая охватила Фрейда относительно идей Юнга, когда ему казалось, что его психоаналитическая наука может лишиться своего контроля глубинной психики, и тогда произойдет “прилив черной грязи оккультизма”?
Это множество идей интерпретации кала, представлений о том, что же фекалии могут “значить”, как например: дар любви родителям, выражение творчества, контроль богатства и происхождение сознания, смерть внутри, рождение не-Я и появление объективности, негативная Самость скрытая в самых низких и вытесненных ценностях, тень шагающая за спиной, а также непристойные обряды всех народов и неисчерпаемость сортирного юмора – всё это свидетельствует о дискомфорте от богатства. А также указывает на архетипическое понимание богатства Аида и изобилия Плутона. Конечно же, потусторонний мир состоит также и из фекалий, ведь они отображают богатство постоянных образов фантазии. И тогда кал не стоит интерпретировать. Как отходы из отходов, фекалии представляют из себя то, что постоянно присутствует и постоянно заново производится. И их присутствие в сновидениях отражает потусторонний мир, с которым мы всегда связаны и от которого никогда не сможем избавиться.
35. Kerenyi, Heroes, p. 179.
36. Dietrich, Nekyia, p. 83.
37. Gilbert Duran, Les Structures anthropologigues de l’Imaginaire (Paris: Presses Universite de Paris, 1964), pp. 273-86.
38. E. Fischer-Homberger, “Zur Geschichte des Zusammenhangs zwischen Seele und Verdauung”, Schewiz med. Wschr. 103 (1973). Она обсуждает теорию “копро-психиатрии”, то есть идеи об аутоинтоксикации от фекалий в кишечнике, ведущих к психопатологиям. Предлагалось действительно геракловая терапия – промывание кишечника с помощью клизм.
39. Ernst Bargheer, Eingeweide Lebens – und Seelenkrafte des Leibesinneren (Berlin and Leipzig: du Gruyter, 1931), pp. 101-113.
40. Dietrich, Nekyia, p. 81.
41. N.O. Brown, “Life Against Death” (Middletown, Ct.: Wesleyan Univercity Press, 1959). Из последней главы “Экскременты”: “Это особое восхищение от экскрементов является восхищением от смерти”.
Обоняние и Дым
Теперь же поговорим о обонянии и дыме. Статистические исследования утверждают, что большинство снов мы “видим”, или же что большинство снов определяются визуальным восприятием. И лишь иногда мы слышим, осязаем и чувствуем вкус еды в сновидениях, и, что еще реже, обоняем. Гераклит говорил, что (фрагмент 98) “души обоняют в Аиде”, и что (фрагмент 7) “если бы все существующее превратилось в дым, ноздрями его можно было бы распознать”.
В античности умерших считали воздушными существами. Кюмон (бельгийский историк религий) писал: “Их стоит сравнивать с ветром, потому что ветер – это воздух в движении, или же с паром и дымом, который исчезает в незамкнутом пространстве” (42). Платон в “Кратиле” объясняет имя Персефоны как “осязание несущегося”.
Но как же ухватить движения души, как осязать воздух? Ранее греческое “Я воспринимаю” (выражение, которое сохранилось в современных английских ether (эфир) и esthetics (эстетика)) значило “принимать” и “вдыхать” (OET, pp. 74-75). Вероятно, вопрос, который был поднят Гераклитом состоял не в том, какие чувства остаются у души во время её пребывания в ином мире (43), но скорее что может быть лучшей аналогией психологического восприятия. Возможно, глубины психики недоступные обычным зрительным чувствам, требуют перцептивного восприятия, подобного осязанию, которое способно различать скрытое, восприятию неосязаемого неосязаемым. Психологическая работа требует острого нюха, способности ощущать тонкие тела, выслеживать то, что существенно. Само слово сущность использовалось как для сердечной сути, так и для аромата. Возможно, подобная метафорическая оценка обоняния объясняет эти удивительные представления психиатров о том, что обонятельные галлюцинации шизофреников могут быть действительно их ощущениями, которые были усилены аутичным побегом от других чувств, подобно прибежищу в воздушном мире мертвых, в котором души воспринимают с помощью обоняния.
Такое тонкое восприятие может быть приписано невидимым Богам, которые могли благодаря силе своего нюха узнать, что за жертвоприношения им приносили: “Бог видоизменяется подобно огню, который смешивается с благовониями и именуется по удовольствию, получаемому от каждого из них” (фрагмент 67). Снова, лишь нюх может распознать духов (44).
Потому не стоит слова Гераклита (96 фрагмент) о том, что “трупы следует выбрасывать скорее, чем навоз”, интерпретировать привычным образом, то есть считать, что Гераклит говорит будто бы трупы столь же бесполезны как и навоз. Скорее наоборот, согласно привычной ему парадоксальной манере, он, вероятно, имел ввиду, что навоз, которые воняет гнилью, хуже материала, который порождает его, или же, что хоть физическое тело и ценно, но душа освобождается лишь в процессе путрефикации (одного из этапов алхимического опуса). Fumus (“дым”) или же пар этимологически близок к fimus (“навоз”), процесс умирание зависит от того материала, который умирает (OET, pp. 510-11). Психический процесс происходит среди фекалий (как мы ранее и писали), которые можно различить лишь благодаря психическому режиму восприятия, который мы, следуя Гераклиту, называем “обонянием”.
Именно с этой точки зрения стоит рассматривать все сновидения, в которых мы чувствуем запахи. Ведь если только нос знает, тогда, кроме как считать происходящее в сновидении неким биологическим процессом, или воспоминанием некоего старого события, или же проявлением интуитивного чувствования, Я бы считал событие сновидение чем-то сущностным, воздушным, эстетическим и эфирным. Когда мы что-то обоняем – мы познаём его дух, и потому знаем, что мы чуем. Эфирное также может быть потусторонним и сверхъестественным в дьявольском смысле, ведь дьявола также можно узнать по запаху. Потому те феномены, что связаны с запахами, происходят из потустороннего мира. Они требуют интенсивной психической проницательности, распознания собственной природы.
Обоняние – это и есть интуиция, чутьё, гипонойя, восприятие психических реальностей в то время, когда “всё существующее превратилось в дым” (фрагмент 7). Дым отсылает нас, с одной стороны, к условиям, которые темны и неясны для глаз дня, для физического восприятия, и, с другой стороны, к психическим состояниям, когда мертвые и образные души покидают свою телесность, покидают материальное. (Возможно, именно с этим связаны распространенные утверждения клинических врачей о том, что они могут учуять психоз).
Дым – первый видимый результат сгорающего материала. Дым – это одновремнно и тонкая материя, и тонкий воздух, нечто промежуточное между духом и телом. И потому дым – это наиболее подходящая аналогия для души, что уже было обнаружено в алхимии (45). Уилрайт писал: “… дым, облака и пар – это различные формы того промежуточного между огнём и водой состояния бытия, к которому также онтологически принадлежит душа. ” (46).
В сновидениях, в которых присутствует дым, есть не только скрытый огонь (который некоторые бы назвали, вытесненным желанием). Дым важен сам по себе, несмотря на то, что он свидетельсвует о присутствии огня. Происходят созидание души, возрождение, необратимые изменения самой природы, но этим процессы могут одновременно быть также ослеплением и удушением, в случае слишком сильной идентификации с этими изменениями. (В этой главе мы не касались тем удовольствия, ритуалов и зависимости от курения табака).
42. Cumont, After Life, p. 166.
43. Kirk, Pre-Sokratics, p. 211
44. Филон Александрийский “О сновидениях”. Он считал, что Харан (Книга Бытия, 11-12) – это реальность обычного чувственного восприятия. Уход Авраама с “земель” Харана (мнений, взглядов, перспектив) он связывал с возможности глубинного видения, а точнее “ясного обоняния”. Его подход был предвосхищен его же отцом, которого называли “исследователем с хорошим нюхом”. Филон утверждал, что развитию осознанности покровительствует исследование обоняния, чувствования незримого и скрытого в самом чувственном восприятии.
45. CW 12:278
46. P. Wheelwright, Heraclitus, p. 66
Пространство
Идея о том, что сновидение происходит в собственном пространстве, в собственном топосе, которую Фрейд позаимствовал у Фехнера, подводит нас к заключению, что пространство – это основное измерение сновидения. Практически каждое сновидение обладает собственной психической локальностью, в которой и возникают его образы. Образы всегда где-то находятся, они обладают характерными пространственными качествами. И потусторонний мир сам по себя также является некой местностью, топографией, как например, Аид или Вальгалла. В потустороннем мире есть свои реки и свои острова, и даже собственные нижние уровни. Фундаментальным языком глубин являются ни чувства, ни личности, ни время и не числа, но пространства. Глубина предъявляет себя обычно пространственными метафорами психических структур.
Мы можем не заметить это пространственное измерение, это “местонахождение” сновидения, когда амплифицируем его символику. Яблоко, рыба, странноликая женщина, как и архетипы – могут быть везде и нигде. Но это яблоко, эта рыба, эта странноликая женщина находятся в определенном месте определенного сновидения, и их глубина проявляется только в пространстве этого сновидения, подобно яблокам на натюрмортах Сезанна, рыбам на картинах Жоржа Брака, и женщине на одном из портретов Пикассо.
Фундаментальным образом любого потустроннего мира является ограниченное пространство (даже если его границы скрыты и неясны). Следуя нашему принципу подобий, каждое взаимодействие с потусторонним миром должны быть откликом из такого же ограниченного пространства, которым могут быть и кабинет аналитика, и близкие терапевтические отношения, и дневник сновидений (герметичный сосуд, в котором происходит работа), и погружение в собственное воображение – всё перечисленное происходит от глубокого и скрытого потустороннего мира. Мы можем пережить топос сновидения, как “стиснутый, сдавленый, скованый” (Макбет, акт 3, сцена 4), как инкубацию, лабиринт, беременность, или же клаустрафобные катакомбы, в которых можно найти скелеты предков. И так, если мы говорим о “погружение” в анализ, или же об отсутствии пути “из” анализа, тогда сами глубины психотерапии стали сегодня одним из тех “мест”, в которых можно соприкоснуться с психическим пространством.
Этот опыт ограниченного пространства принципиально важен для работы со сновидениями. И в этом я не подразумеваю идеи эмоционального контейнирования или же религиозного теменоса. Я пришел к вере в то, что психике необходимо стеснение: внешнее давления, толчки и пинки в долине мира, а также множество внутренних интриг, коллекций образов и мнений, идущих вразрез с общепринятыми. Отбросы, множество отбросов; остатки дня, как мусор, из которого состоят наши сновидения. Возможно, дух освободит нас от этого угнетения. Ему нужно больше воздуха, больше пространства. “В моем браке мне не хватает воздуха”, говорит жена; “если я не уйду из этого дома, то задохнусь”, говорит дочь; а потом каждая идёт в свою маленькую комнату с окном в стене.
Мы ведём наши дневники сновидений легким компактным почерком, наблюдаем мелкие интриги наших симптомов, дорожим каждым инсайтом, как если бы он был песчинкой песка, на котором вращается мир. При этом, конечно же, необходимы огромные космические перспективы – нам нужно душать полной грудью. Но, все равно, работа со сновидениями – это искусство малого, и порой мы стаём малыми лишь под давлением. Возможно, стесненность – это подготовка к смерти, как если бы наши души становились столь малы, что могли бы поместиться в сморщенном дряблом теле, которое помещают в ящик гробы, столь малы, что могли бы выбраться сквозь то малое окно для душ в комнате смерти. Возможно, это ощущение ограниченного объема связано с опытом психического тела – осознания скрытого содержания за каждым словом или жестом.
Башляр в его “Поэтике Пространства” тщательно рассмотрел некоторые образы внутреннего пространства (в основном, радостные). Его работа помогает психологии сделать шаг в сторону новых метафор для её работы, позволяет осуществить иные архетипические правки аналитической психологии. Мы слишком долго использовали для аналитической психологии такие абстракции и термины как “противоположности”, “компенсация”, “элементы”, “энергии” и прочие.
Если места сновидений являются, в основном, ограниченными пространствами, как заметил Людвиг Бинсвангер (47), тогда о них стоит говорить не столь в терминах психодраматизма, но скорее стоит обратиться к их опыту театрального состояния. Стоит смотреть на сновидения, как на театральную программу. Окружение: Дом Моей Матери, Фургон Моего Парня, На Зеленом Поле – каждая сцена уже определяет психические состояния всех событий сновидения. Всё что происходит в сновидении, происходит в нём.
Переход от драмы к сцене подобен переходу от истории к образу, а также от противника героя к тени. (Ранее мы уже отмечали, что слова “сцена” и skia, “тень” имеют общее происхождение). Этот переход освобождает нас от драматического взгляда на сновидение. Драматический взгляд на сновидение сохраняет движение сна во времени через четыре его фазы к заключительному lysis’у. Подобный взгляд рассматривает пространство и окружение сновидения лишь как его вторстепенный материал. Но для потустороннего взгляда важно не то, как продвигается сюжет, но где он происходит, какая область души вышла на сцену. Ему важно знать “где я нахожусь” относительно моей души-сновидения. Ощущение сцены, и даже это истерическое чувство, создающее театральные и мелодраматические представления, стремится повернуть работу со сновидением к Дионису и Гадесу, к ощущению жизни как игры масок, а сновидений – как самих этих масок. Театр создаёт это диссоциативное ощущение одновременного присутствия и отсутствия. И в сновидении мы также одновременно находимся и знаем, что сновидение (как и мы) – это акт пьесы.
47. L. Binswanger, Wandulungen in der Auffassung und Deutung des Traumes (Berlin: J. Springer, 1927), p. 62. E.S. Casey “The Image/Sign Relation in Husserl and Freud”, Rev. Metaphysics 30, no. 2 (1976).
Библиография
АББРЕВИАТУРЫ
Ba – A Study of the Ba Concept in Ancient Egyptipn Texts, by Louis V. Zabkar, Studies in Ancient Oriental Civilization 34 (Chicago: Univercity of Chicag Press, 1968)
BPP – Beyong the Pleasure Principle, trans. J. Strachey (London: Hogarth Pres, 1950)
CP – Collected Papers, by Sigmund Freud, 5 vols., trans. various (London: Hogarth Press, 1924-50)
Cults – The Cults of the Greek States, by L. R. Farrnell, 5 vols., reprint (New Rochele, New York: Caratzas, 1977)
CW – Collected Works, by C.G. Jung, trans. R.F.C. Hull, Bollingen Series XX, vols. 1-20 (Princeton: Pri