Малькольм, Чарли, Питер и другие 3 глава




— Согласен. Ей-богу, согласен! Помнишь, какой спектакль он устроил на службе по Бридану? В церкви Святого Иллтуда, если не ошибаюсь.

— Да, а что он говорил! «Гуай ох,[7]я недостоин восхвалять его», — и все в том же духе.

— Вот тут он прав!

— Думаешь? А по-моему, Алун — самая подходящая кандидатура.

— Ладно-ладно, согласен. Так когда, ты говоришь, они приезжают?

— Еще не сейчас, месяца через два. Ты не мог бы высадить меня у «Глендоуэра»?

— Конечно. Что сказать Софи?

Питер ехал к Норрисам — забрать жену после приема с кофе, который устраивала хозяйка дома.

— Скажи, что оставил меня у «Глендоуэра». Вряд ли она удивится.

Они добрались до места, и Чарли пригласил Питера пропустить по стаканчику, но Питер сказал, что спешит, и Чарли пришлось одному идти в «Глендоуэр», полностью — «Таверна Оуэна Глендоуэра» (и никаких, Боже упаси, Овайнов Глиндуров[8]).

Будучи совладельцем заведения, Чарли недолго оставался в одиночестве, к тому же в баре, где предусмотрительно подавали семнадцать сортов шотландского виски, он встретил парочку знакомых по Совету графства и уже через несколько минут дошел до кондиции.

 

 

На стеклянном столе возвышались две полуторалитровые бутылки из-под итальянского сухого вина «Соаве супериоре», рядом стоял поднос с чашками — в некоторых еще оставался недопитый кофе. В просторной гостиной Софи Норрис висел густой сигаретный дым, гостьи оживленно беседовали, разбившись на группки. С истинно валлийской пунктуальностью многие дамы заявились ровно в одиннадцать или чуть раньше и ничего не пропустили. С кофе и печеньем, придающими этим встречам определенную законность, покончили быстро — кто-то проглотил угощение, словно обязательный бутерброд перед тортом, а кто-то едва попробовал или вообще отказался, — и уже через двадцать минут приступили к основному действу: откупорили вино и наполнили бокалы. Само собой, все пили с разной скоростью, хотя некоторые явно успели приложиться к «Соаве» или, может, «Фраскати», где-нибудь в другом месте. В конце концов, это всего лишь вино.

Сама Софи была не из их числа. Она стояла у застекленных дверей, сквозь которые виднелся сад, поле для гольфа и далеко за ними — море, довольная и уверенная в себе. Типичная жена состоятельного коммерсанта, недавно почти отошедшего от дел. Никто не угадал бы в ней ту девушку, которая в свое время слыла одной из самых доступных от Бридженда до Кармартена. Фигура Софи, одетой в твидовую юбку и свитер из ангорской шерсти, все еще впечатляла, хотя знаменитая грудь уже не выпирала вперед наподобие уменьшенной копии ягодиц. Софи и Гвен Келлан-Дэвис обсуждали главную тему дня.

— Все-таки согласись, что он довольно хорош собой, — беспристрастно сказала Гвен. — Ну по крайней мере был.

— О да, недурен, если тебе нравятся такие смазливые типы. — Голос Софи сохранил резкие интонации родного Гарристона и отлично подходил для ничего не выражающих фраз. — А она, конечно, очень мила.

— Имей в виду, Алун — старый жулик.

— Прости?

— Школьный друг Бридана, как же! Да, они действительно учились в одной школе, но между ними три года разницы. Алун его тогда и знать не знал. Потому как если они общались, то, значит, Бридана интересовали мальчики на три года младше, а хотя я много чего о нем слышала, о таком никогда не говорили. Спроси Мюриэль. Она тебе скажет, что Питер и Алун — ровесники, учились в одном классе, а Питер вообще не помнит Бридана по школе.

— Понятно.

— Питер утверждает, что эта история с «Алуном» — сплошная выдумка. В школе его всегда звали «Аланом», на английский манер. Это было еще до того, как он стал профессиональным валлийцем.

Среди немногих тем, интересующих Софи, не значились ни Уэльс, ни пресловутая «валлийскость».

— Да? — произнесла она равнодушным тоном, который остановил бы любого человека, не обладающего прилипчивостью Гвен.

— Он вернулся после войны, повидав большой мир, и обнаружил, что у валлийцев есть преимущества.

— Ради Бога, Гвен, скажи какие, я передам моему благоверному, — прогремел веселый голос Мюриэль Томас. Она подошла к приятельницам с новой открытой бутылкой «Соаве», на сей раз литровой, и наполнила стакан Гвен. — Для него быть валлийцем — все равно что носить каинову печать.

— Если честно, Мюриэль, я имела в виду, что Бридан из кожи лез, чтобы понравиться англичанам. Но вообще-то мы говорили об Алуне.

— О Господи, неужели? Боюсь, среди присутствующих есть человек саксонского происхождения, который устоял перед обаянием и Бридана, и Алуна. Все-все, молчу, я ведь только гостья в вашей стране.

— Дорогая, ты одна из нас, — возразила Софи.

Чистая правда — в том смысле, что, несмотря на всю свою часто провозглашаемую «английскость», худощавая, темноволосая и темноглазая Мюриэль вполне соответствовала самому распространенному среди валлийцев типу внешности, о чем часто упоминали, особенно в Уэльсе. Мюриэль сделала вид, будто не заметила колкости. Сдержав язвительный ответ, который так и рвался с языка, она сказала:

— На самом деле я вовсе не собиралась обсуждать великого Алуна; моя цель — собрать добровольцев, чтобы спасти бедняжку Ангарад. Великолепная Дороти взяла ее в плен.

Через пару минут троица осторожно направилась в другой конец комнаты. Чувствовалось, что уровень загрязнения воздуха в гостиной стал еще выше. Выпивали в компании по-разному, но курили практически все, и теперь дым от зажженных сигарет смешивался с дымом трех-четырех непотушенных окурков в пепельницах. На полу валялись пустые или забытые кем-то сигаретные пачки и обрывки упаковочной пленки.

На ковре перед включенным газовым камином — большим и элегантным устройством с углями, похожими на настоящие, — сидела Дороти Морган, которая заявилась к Софи без десяти одиннадцать. Рядом с ней стояла полупустая литровая бутыль калифорнийского «Пино шардонне», в переполненной стеклянной пепельнице тлели два окурка. Действительно, Дороти что-то вполголоса рассказывала Ангарад Памфри. Та сидела в кожаном кресле, и ей приходилось наклоняться, чтобы расслышать собеседницу.

Ангарад не страдала глухотой, по крайней мере не больше других, и почти не пила. Внешне она сильно отличалась от остальных женщин — выглядела старухой, хотя среди собравшихся были и постарше. Отчасти ее старила одежда — Ангарад не носила ярких брючных костюмов, отчасти — некрашеные волосы, но хуже всего смотрелось лицо с поджатым ртом, выступающими острыми скулами и дряблой, изборожденной морщинами кожей вокруг глаз. Болтали, что ее обезобразила болезнь — давным-давно, еще до переезда из Кейпл-Мерерида, однако уже точно после замужества, — но правды никто не знал или не говорил.

Дороти Морган вещала:

— И дело не только в этом, у них совершенно другое мировоззрение, другой взгляд на жизнь.

Аккуратная короткая стрижка и очки в простой черной оправе придавали ей обманчиво умный вид.

— И это заметно по структуре их языка. Вы немного знаете русский? В нем очень много спряжений и окончаний. Например…

Меж тем участники спасательной экспедиции деловито занимали места: Мюриэль села на ручку кресла, Гвен — на стеганый пуфик, а Софи устроилась на ковре. Попутно все поздоровались с Ангарад, спросили, как у нее дела, сказали, что рады ее видеть, и она ответила каждой.

Дороти поднялась на колени и сказала чуть громче, чем раньше:

— Я тут рассказывала Ангарад о русском языке, какой он необычайно сложный по сравнению с валлийским и, конечно, английским. — Она говорила с застывшей полуулыбкой, глядя куда-то вдаль. — Само собой, это вовсе не значит, что они умнее нас, по крайней мере не все…

Дороти всегда бодрствовала — никто не видел ее спящей, и когда бы те, кто ночевал с нею в одном доме, ни спускались к завтраку, она уже сидела за столом, держа в руке сигарету, а зачастую и стакан вина.

— …очень примитивный, потому что они опускают глагол-связку «быть» везде, где только можно. Совсем как индейцы.

Ходили сплетни, будто кто-то слышал, как Дороти рассказывает укладчику ковров об эогиппусах.[9]

Сложный порядок действий при общении с Дороти требовал значительного времени и особого подхода, поэтому когда она, упомянув индейцев, сделала короткую паузу, ни одна из приятельниц не нашлась что сказать. Только Софи успела в последнюю секунду: спросила Дороти о поездке в Ленинград. Та удивилась, но Софи настаивала, и вскоре Дороти с прежним энтузиазмом рассказывала ей о перелете Аэрофлотом.

Под огневым прикрытием Мюриэль Гвен и Ангарад отступили без потерь. Существовало неписаное правило: когда Дороти входила в раж и требовалось, чтобы кто-нибудь пожертвовал собой ради других, этим кем-то всегда была хозяйка дома. Всем доставалось примерно поровну, хотя на нейтральной территории, например, в гостях у самой Дороти, тяжкий жребий чаще всего выпадал на долю Софи. Прочие согласились между собой, правда, не без некоторого смущения, что она вроде бы не очень-то и возражает.

Литровая бутылка «Соаве», которую Мюриэль оставила на столе несколькими минутами раньше, практически опустела. Зато рядом стояла непочатая двухлитровая бутыль с «Орвието», и Мюриэль, зажав сигарету в зубах и сощурив глаза, принялась ее открывать.

— Давненько мы тебя не видали, — обратилась Гвен к Ангарад.

— Правда, я бы и сегодня не пришла, если бы не понесла часы в починку в мастерскую на Хэтчери-роуд. — Голос Ангарад был совсем не старый; более того, услышав его по телефону, служащие коммунального хозяйства и другие незнакомцы порой с нею заигрывали. — Я случайно встретила Шан Смит, она как раз шла сюда.

— Да, тебе, конечно, далеко добираться.

— Вот именно; к тому же, насколько я могу судить, здесь не особенно-то и весело.

— Прости за старушку Дороти. Мы к ней уже привыкли, но увидели, что ты попала.

— Надеюсь, что мне не придется к ней привыкать. С чего она взяла, будто меня интересуют ее разглагольствования о России, русском языке или русских?

Ангарад не поняла, что ее спасли, и не выказывала ни малейшей благодарности. Наоборот, ее недовольство поведением Дороти, не найдя поддержки, заметно усилилось. Ангарад с явным интересом смотрела, как Мюриэль снимает защитную пленку с пробки и откупоривает «Орвието», затем с недоверчивым видом стала следить за разливом вина, скромно поставив сбоку свой почти пустой стакан. Люди имели обыкновение забывать об Ангарад, точно так же как забывали про ее мужа, которого, кстати, никогда не видели в ее обществе. Более того, никто ни разу не был у них дома. Быт и семейная жизнь супругов Памфри служили предметом всеобщего любопытства и в «Библии», и на встречах за кофе.

— Так уж она устроена, — сказала Гвен, запоздало и без особого пыла вступаясь за Дороти. — И всегда была такой; правда, в последнее время стала хуже. Впрочем, как и все.

— Я имею в виду, что мы с ней даже не подруги. — В голосе Ангарад зазвучали обвиняющие нотки. — Я ее почти не знаю и раньше с нею не общалась.

— Ты оказалась рядом, этого вполне достаточно, — ответила Мюриэль.

— Интересно, какой муж может ее выдержать?

Мюриэль закурила очередную сигарету.

— Старина Перси Морган очень славный. Дороти с ним совсем другая, по крайней мере при нас. Они отлично ладят друг с другом.

— Он застройщик, — добавила Гвен.

— Застройщик?

— Да, строит всякие общественные здания вроде ратуш, — пояснила Мюриэль, затягиваясь сигаретой.

Секунду-другую Ангарад рассматривала струйку дыма, затем вернулась к теме разговора:

— Она мне и слова не дала вставить! Даже сказать, какая она нудная!

— На таких сборищах всегда есть хотя бы одна зануда, — заметила Гвен.

Ангарад подняла густые брови:

— Ах, так вот оно что! Положа руку на сердце, я бы не возражала, если бы их не было. — Она бросила снисходительный взгляд куда-то через плечо Гвен. — И говорю вам прямо: ноги моей здесь больше не будет. Такие, как ты говоришь, сборища наводят на меня тоску. Я, пожалуй, откланяюсь. Где… где Софи?

Ангарад коротко и сдержанно попрощалась с Софи и, ни на кого не глядя, тяжело похромала к выходу. Обе приятельницы смотрели ей вслед.

— А еще считают, что с возрастом человек становится мягче, — сказала Мюриэль, поправляя очки. — Я просто в восторге от ее откровенности!

— Надо же, я думала, что только красивые люди могут так себя вести. Впрочем, мне ее жаль. Возможно, она страдает.

— Надеюсь. Зря мы вступились за Дороти.

Гвен поморщилась:

— Ну, не особо мы ее и защищали.

— Да, ты права. Трудно оправдать грабителя, говоря, что он всегда был грабителем.

— Наверное, нужно было согласиться, что Дороти ужасна.

— Тогда бы нас обвинили в том, что мы с ней общаемся. Некоторым людям, как тебе известно, не угодишь.

В гостиной царила всеобщая суматоха. Бокалы осушались, и их снова наполняли: судя по всему, присутствующие считали, что нельзя оставлять откупоренное вино, — вероятно, из какого-нибудь старого валлийского суеверия. Дело приняло бы другой оборот или, скорее, усугубилось бы, вытащи Софи трехлитровую упаковку отборного балканского рислинга, надежно укрытую от гостей в шкафчике с напитками вместе с джином, виски и прочим крепким алкоголем. Две или три женщины подошли к Софи попрощаться, но она, обрадовавшись, что снова может говорить, не отпускала их, пока не позвонили в дверь. Шан Смит споткнулась и упала, однако тут же встала и побрела в прихожую. Софи вернулась в гостиную с Питером Томасом. Едва увидев его на крыльце своего дома, Софи сразу поняла, что Чарли вышел у «Глендоуэра». Ничего не спрашивая и не предложив Питеру вина, она направилась к шкафчику с напитками.

Вид у Питера был ошеломленный. Немного помедлив, он через силу шагнул в глубь комнаты, без особого успеха пытаясь выдать искреннее нежелание за притворно-шутливое. Они с Мюриэль помахали друг другу, затем он махнул Гвен, Дороти и еще паре знакомых. Разгоняя рукой прокуренный воздух, Питер добродушно сказал:

— Так вот чем занимаются трудолюбивые домохозяйки, пока их мужья бездельничают и надираются в пабе!

Не очень удачная фраза; впрочем, лучше чем ничего. Питер постарался произнести ее дружелюбным голосом, и она прозвучала вполне дружелюбно (по крайней мере для него), но никто не подошел поближе, даже Дороти, только Софи принесла ему джин с тоником и предложила сходить за льдом. Питер ответил, что не стóит. Они болтали о том о сем довольно долго, пока не подошла Мюриэль и не увела Питера. К тому времени его лицо вновь приняло растерянный вид.

Из всех гостей осталась только Дороти. Все знали, что она не сдвинется с места, пока согласно другому неписаному правилу из Педварсента не приедет Перси и не заберет ее домой, возможно (но не обязательно), при помощи уговоров. На сей счет правил не существовало.

 

 

— Надеюсь, вы хорошо посидели в старой доброй «Библии». Кто там был?

Питер рассказал.

— Вначале думаешь, какого черта ты вообще пришел, особенно когда видишь, что там все как всегда, а потом понимаешь, что именно это тебя и привлекает, — заметила Мюриэль. — А когда-то нам нравилось разнообразие. Малькольм, наверное, только об Уиверах и говорил.

— Да уж, точно.

— А ты что думаешь по этому поводу?

— Я не удивлен. Если ты не забыла, Алун всегда угрожал вернуться к своим валлийским корням.

— Может, и не забыла, но это не значит, что я хочу помнить.

— И я не хочу. Как все прошло у Софи?

— Как обычно, я же говорила. Вполне сносно, и слава Богу. — Безо всякой паузы и почти не меняя тона, Мюриэль продолжила: — И уж конечно, это не сборище дурех, зануд и сумасшедших, как ты считаешь. Благодаря тебе гостиная опустела ровно за минуту. Поздравляю. Превосходно. Твой личный рекорд.

Они ехали в Кумгуирт, и Питер, сидя за рулем, в очередной раз вспомнил фильм, который видел полвека назад. О том, как в военной тюрьме сержант-садист сломил дух солдата, систематически избивая его через разные — от одного дня до четверти часа — промежутки времени. Из-за того, что несчастный не знал, когда начнется следующая экзекуция, он никогда не чувствовал себя в безопасности. Питеру казалось, что последние семь-восемь лет жизнь с Мюриэль все больше и больше напоминает этот сюжет. Правда, бывали минуты — как, например, сейчас, — когда можно было угадать приближение очередной грозы, причем его выдавали не поступки и не слова Мюриэль, а едва уловимые признаки, которые появлялись, если ей не нравилось услышанное. Как ни странно, от заблаговременного предупреждения удар не становился менее болезненным. У Питера на лбу выступил пот.

— Ты не могла бы помолчать, пока мы не доедем до дома? Иначе я во что-нибудь врежусь. Я не угрожаю, всего лишь предупреждаю.

— Конечно, врежешься. Достаточно взглянуть на твой живот: из-за него ты сидишь слишком далеко от руля, к тому же в нелепой позе. — Мюриэль говорила так, словно несколько недель только об этом и думала. — Думаю, ты даже представить себе не можешь, насколько ты отвратителен. И я имею в виду не только внешность, хотя ее стоит упомянуть в первую очередь. От тебя просто исходят скука и безнадежность, недовольство и смерть. Неудивительно, что ты всех распугал.

Питер привычно почувствовал в словах жены неприятный подтекст. Он знал, что она оставит его в покое, пусть относительном, если промолчать или попросить пощады, но вместо этого принял вызов.

— Я пришел в самом конце. Все уже начали расходиться.

— Они ушли невеселыми. Ты навел на них тоску, и на меня, кстати, тоже. Не знаю, сколько еще я с тобой выдержу.

— Прошлого не воротишь. Жалеть о нем — только время терять.

— А кто говорит о прошлом?

— Ты, кто же еще. Твоя любимая тема, не так ли?

Не сработало. Чуть повысив голос, Мюриэль поведала о том, что ей рассказывали его так называемые друзья, и прочих безобидных мелочах. Он сосредоточился на дороге. Знай Питер наверняка, что они вдвоем погибнут сразу, возможно, свернул бы навстречу автобусу или грузовику со стройматериалами. В действительности же он благополучно миновал памятник жертвам войны, оставил позади Айриш-таун и реку Юэрн и въехал в Кумгуирт, бывшую шахтерскую деревушку, а ныне дальний пригород, не из самых престижных. Питер часто пытался убедить себя в том, что на самом деле было правдой: через несколько минут Мюриэль успокоится и вновь станет вести себя с механической вежливостью. К сожалению, поверить в это он так и не смог.

Добравшись домой, они вышли из автомобиля в гараже своего довольно приличного особняка, построенного в тридцатые годы на более дорогой, обращенной к морю, стороне. Когда Питер закрывал машину, Мюриэль бросила на него нарочито безразличный взгляд, давая понять, что ветер переменился. Питер порадовался, что, следуя инстинкту, оставил в машине овощи, выкопанные утром на огороде старого Вона Мобри. Если бы Мюриэль их заметила, то наверняка спросила бы, что он имеет против еды, которой его обычно кормят, и пошло-поехало.

На крыльце Мюриэль сказала:

— Знаешь, вряд ли новость о переезде Уиверов можно назвать хорошей.

После долгих лет совместной жизни они прекрасно понимали друг друга. Обыденный тон означал, что боевые действия приостановлены; более того — тема больше не считается запретной, и в дальнейшем ее можно касаться, не боясь наказания. Еще Мюриэль как бы извинялась перед мужем, хотя никто, кроме него, этого бы не понял.

Питер размышлял над последней фразой жены, пока доставал из холодильника рыбные палочки, но так и не решил, согласен ли с ее словами. А Мюриэль натянула резиновые сапоги и отправилась в сад. Она никогда не обедала.

 

 

Рианнон, Алун

 

 

Через несколько недель после того, как Питер Томас решил оставить картошку и порей в машине, самый обычный поезд, тот, что отходит с вокзала Паддингтон в три пятнадцать, вынырнул из Севернского туннеля и оказался в Уэльсе. Когда-то этот район носил имя Монмутшир, затем в Лондоне постановили переименовать его в Гвент, по названию древнего валлийского королевства, которое, возможно, существовало здесь или неподалеку. Так или иначе, Рианнон Уивер нисколько не сомневалась, что они уже в Уэльсе, — достаточно было выглянуть из окна вагона. Никаких очевидных признаков вроде дорожных знаков на двух языках или закрытых фабрик, и все же что-то присутствовало: чуть зеленее трава, чуть мягче свет, — нечто весьма похожее на Англию, но совсем не Англия, скорее ощущение, чем реальность, однако не просто ощущение. Что-то заброшенное и печальное и в то же время проще и свободнее, чем Англия. Оставалось десять минут до Ньюпорта, еще час в поезде, а потом десять — пятнадцать минут по шоссе.

Эта поездка завершала великое переселение, и сегодня Уиверам предстояла первая ночь на валлийской земле в качестве постоянных жителей, хотя было решено, что они переночуют у Гвен и Малькольма Келлан-Дэвис. Вначале Рианнон хотела ехать на машине, дабы избежать лишней возни со сборами, однако поезда имеют неоспоримое преимущество для того, кто хочет, чтобы его приезд не остался незамеченным, — они приходят в установленное время и в установленное место. Можно было бы лететь самолетом, но только до Руза, кардиффского аэропорта, что Уиверов не устраивало.

Рианнон отвернулась от окна и увидела, что Алун в соседнем кресле улыбается ей особенной улыбкой, полузакрыв глаза и приподняв уголки губ. Его улыбка означала примерно следующее: что бы там ни было — а было много чего, — он ее любит, и второго такого, как он, опять же несмотря ни на что, на свете нет. Гвен говорила, что он довольно хорош собой, и Рианнон наверняка бы с ней согласилась, но слово «довольно» тут не подходило — скорее «удивительно», учитывая образ жизни Алуна. Кожа у него не одрябла, лишь порозовела, словно он провел целый день на крикетном поле; знаменитая шевелюра, долгие годы сохранявшая темно-рыжий цвет, стала белоснежной. Большинство друзей не сомневались: здесь он чуточку подправил природу; впрочем, не только здесь, — однако не многим бы пришло в голову, что Рианнон сама осветлила волосы мужа под смех и выпивку.

Внезапно Алун выпрямился и энергично замахал показавшемуся в конце вагона официанту. Тот улыбнулся, кивнул и со всех ног поспешил к супругам, но Алун продолжал махать. Сзади тащился официант помоложе — очевидно, помощник первого.

— Простите за задержку, мистер Уивер, — с видимым огорчением произнес старший официант, сгружая с подноса маленькую бутылочку виски «Уайт-энд-Маккей», жестянку имбирной шипучки и легкую закуску. — Перед Ньюпортом всегда много народу.

Мгновение спустя к нему вернулась профессиональная обходительность.

— Вы просили безо льда, мистер Уивер, не так ли? Все в порядке? А вы, миссис Уивер, чего-нибудь желаете? Может, перекусить? — Официант бросил взгляд в сторону, снова посмотрел на Уиверов и тихо, словно подчеркивая, что его слова не предназначены для посторонних ушей, прошептал: — Горячий сандвич с беконом или датским голубым сыром и острым соусом? Точно не хотите?

Алун ответил, что не хочет, и, рассыпаясь в благодарностях, заплатил, добавив скромные чаевые.

Заверив, что он счастлив угодить, официант по имени Эмрис сказал:

— Вот этот молодой человек чуть ли не на коленях умолял меня представить его вам. Познакомьтесь, Даррен Дэвис. А это мистер Алун Уивер, кавалер ордена Британской империи.

Молодой официант шагнул вперед. Он заметно смущался и вовсе не походил на человека, мечтавшего о знакомстве с престарелым валлийцем, который что-то такое непонятное написал. Тем не менее он выдавил улыбку.

Алун вскочил и протянул руку.

— Вообще-то командор ордена Британской империи. Здравствуйте, Даррен. Откуда вы родом?

— Из Ллангевни. Англси.

— Да, Даррен у нас с севера Уэльса, — подтвердил Эмрис бесстрастно, как если бы сообщил, что парнишка — футболист или католик.

— Прекрасный остров, Англси. Я был там года два назад, в Аберфрау. А теперь, Эмрис, я больше не смею отвлекать вас от ваших обязанностей, это было бы несправедливо по отношению к другим пассажирам.

— Хорошо, мистер Уивер. Но мне бы хотелось кое-что сказать вам. Все так рады, что вы с миссис Уивер решили жить здесь, в Южном Уэльсе. Мы очень гордимся. Это большая честь для нас всех.

Алун ответил, что весьма тронут, спровадил Эмриса и Даррена, обменялся взглядами с попутчиками (отнюдь не все взирали на него благоговейно) и наконец посмотрел на Рианнон, страдальчески приподняв брови.

— Ничего не поделаешь, я должен заниматься этой ерундой, — сказал он далеко не впервые.

— Конечно, — согласилась она в очередной раз.

— Небось вечером в пабе будет рассказывать, как встретил в поезде старого пердуна Алуна Уивера.

Что-то в этом роде Алун говорил и раньше, но не так часто.

— Глупости, он был в восторге.

— Наверняка восторга бы поуменьшилось, если б я и впрямь отправил его за сандвичем.

На станции «Кембридж-стрит» почти целую минуту казалось, что «всей этой ерунды» не будет, но тут к ним подскочил приземистый человечек в белом плаще и с очень маленьким, на взгляд Рианнон, звукозаписывающим устройством.

— Алун Уивер?

— Он самый. Би-би-си?

— Джек Матиас. Нет, «Глэмрад», — хрипло ответил репортер, назвав местную коммерческую радиостанцию.

— Да? Ну ладно. — Секунду-другую Алун тщетно глядел по сторонам, затем вновь включился в разговор: — Рад вас видеть, мистер Матиас, и большое спасибо, что пришли. Надеюсь, вы ждали не слишком долго. Чем могу быть полезен?

Матиас, решив, по-видимому, взять у Алуна интервью прямо на платформе, подвел его к скамейке. Они встали под навес, куда то и дело задувало мелкую изморось. Вокруг шумели поезда и люди.

— Может, найдем место потеплее? — спросил Алун. — И потише?

Он наклонил голову под неестественным углом, чтобы ветер не растрепал волосы.

— Извините, но нужен шум, для достоверности. — Матиас аккуратно поставил магнитофон на скамью рядом с собой. — Неформальная обстановка. Раз, два, три, проверка…

— Присутствие моей жены необходимо?

— Нет, — ответил Матиас, явно озадаченный вопросом.

— Хорошо.

На лице Алуна мелькнуло недовольство происходящим, но пришлось смириться. Он повернулся к Рианнон:

— Милая, иди выпей чашку чаю. Тебе незачем здесь стоять.

Она тоже так считала, но подумала, что лучше остаться и посмотреть, вернее, послушать, начало интервью. Матиас торопливо, словно демонстрируя легкое пренебрежение, закончил проверку. За все время он ни разу не посмотрел им в глаза.

— Алун Уивер, станция «Кембридж-стрит», начинаем, — произнес репортер, ни к кому не обращаясь. — Скажите, что вы испытываете, возвращаясь в Уэльс после стольких лет на чужбине?

— Чувств много: печальных и радостных, красочных и не очень, но главное сейчас то, что я возвращаюсь на родину. Для того, кто, как я, рожден и вскормлен в стране рек и холмов, это звучное слово означает лишь одно место — удивительное, чудесное место Уэльс. Пятьдесят лет изгнания не смогли разорвать крепкую связь. Твое сердце там, где твой дом, а сердце валлийца…

Теплый, живой голос вскоре затих — Рианнон пошла к турникету, держа небольшой чемоданчик (чуть раньше Эмрис бился как лев, чтобы Даррену разрешили вынести его на платформу). Рианнон держалась очень прямо и почти полностью соответствовала описанию Малькольма, хотя в ее серых глазах никогда не было голубого оттенка, о котором он говорил.

Рианнон приезжала в Южный Уэльс не так давно, но оба раза на автомобиле, и потому не видела станцию лет десять. С тех пор здесь мало что поменялось, если не считать указателей. Вид, конечно, остался прежним: вытянувшиеся вдоль и поперек холма ряды крошечных домишек, между ними — клочки зеленых лужаек вперемежку со скалистыми уступами и каменными глыбами, несколько деревьев и ничего яркого. Рианнон всегда считала этот пейзаж типичным для Южного Уэльса, хотя и не из тех, что изображают на почтовых открытках. Сейчас, глядя на него под моросящим дождем, она думала, что воспоминания ее не обманывали.

Центральный зал станции изменился чуть больше: тут появились кафе, туристическое агентство, кабина для фотографирования и даже электронное табло. Прямо под ним Рианнон заметила мемориальную доску: ее открыли в прошлом году, не пригласив Алуна, из-за чего тот страшно расстроился. Осмотрев вокзал, она зашла в кафе, где все было ярко-красное, синее, желтое или черное. Выбор еды и напитков не отличался разнообразием, а посетителей обслуживала одна-единственная буфетчица, которая, судя по ее виду, ждала кого-то или чего-то, но только не Рианнон, и прятала глаза, совсем как тот репортер. Потеряв надежду дождаться чего бы там ни было, она молча налила чай и подала чашку Рианнон.

Одноногие столы и стулья намертво крепились к полу — наверное, из боязни, что кому-нибудь придет в голову ими швыряться. На памяти Рианнон подобное поведение было валлийцам несвойственно, хотя, может, они тоже изменились. Чай оказался таким же отвратительным, как в старом буфете, но по-другому, зато хотя бы горячим. Рианнон прихлебывала чай и думала об Алуне. Интересно, на что он надеялся, если репортер с местного радио так его разочаровал? Что будет мэр, члены парламента, председатель Совета по искусству Уэльса, толпа поклонников с книжками для автографов? Съемочная группа с телевидения? Алун часто выступал по телевидению и разбирался в нем гораздо лучше Рианнон, и все же…

Рианнон не знала, насколько Алун уверен в собственной известности и насколько он популярен на самом деле, но порой ей казалось, что он сильно преувеличивает собственную значимость. Должно быть, из-за писательства. Удивительно, Алун всегда утверждает, что для него важно лишь читательское признание, и при этом никогда не упустит возможность покрасоваться на ТВ или дать интервью.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: