With BookDesigner program 13 глава




Мы, младшие чины, называли это «схватить медальку». «Заработать ленточку» – так говорили журналисты. Это меня разозлило, хотя я понимал, что он просто пытается подделаться под мой жаргон.

– Нет, я его не помню.

– Но вы, несомненно, должны были встречаться с ним. Старина Петушок был человеком заметным: огненнорыжий, с потрясающим баритоном. Из него мог бы выйти настоящий оперный певец.

– Я не был с ним знаком,- сказал я и все снова и снова повторял эти слова еще добрых пятнадцать минут, в течение которых Уэйлс, а заодно Браун и его жена играли со мной в игру «А вы знаете такого-то?», прощупывая меня с разных сторон – общественной, политической и даже религиозной: их так удивило, например, что я не был знаком с каноником Джонсом из Леддерсфорда («Он, правда, принадлежит к Высокой церкви, но это единственный умный священник на севере Англии…»). Игра эта хорошо известна, и цель ее – унизить тех, кто беднее тебя. Правда, это им не совсем удалось, но, несомненно, я дорого заплатил за виски Брауна и за ту рюмку виски, которой затем угостил меня Джек. А как любезно, с каким изысканным тактом Джек отказался от моего ответного угощения («Ни в коем случае, старина, здесь безбожно дерут!»).

Никогда в жизни не чувствовал я себя таким одиноким и загнанным; из-за нескольких рюмок хереса и виски на меня теперь сыпался град отравленных стрел, парализующих гордость: «А вы знаете…», «Вы, разумеется, встречали…», «Вы, безусловно, знакомы…» Сьюзен почти все время молчала, но, судя по ее лицу, она прекрасно понимала, что все это означает. Она, конечно, пришла бы мне на помощь, но для этого ей не хватало опыта и твердости характера.

Прежде чем отправиться на бал, я выпил в «Сент-Клэре» две пинты «Старого», и теперь эти четыре рюмки виски и все возрастающее раздражение заставили меня забыть о привычной осторожности. Я не был пьян, но и не вполне владел собой.

Джек спросил меня, знаком ли я с сыном Улыбчивого Зомби.

– Удивительный малый,- сказал он.- Помяните мое слово, он когда-нибудь разобьется в своей старой машине. Ездит, как сумасшедший. Вы должны его знать: он вечно гоняет по Дафтону.

– Я не знаюсь с торгашами такого рода,- сказал я.

Наступило молчание.

– Я не вполне вас понимаю, старина.

– Он продает одежду в кредит,- пояснил я.- По сути дела, это ростовщичество.

Такой торговец покупает товар прямо с фабрики и продает в рассрочку по цене раза в два выше той, что я или любой другой, у которого есть глаза, согласится за это заплатить. А он еще берет проценты…

– Это коммерция,- перебил меня Джек.- Нельзя же отказываться от прибыли.

– Это грязная коммерция,- сказал я.

До этой минуты миссис Браун оставалась непроницаемо спокойной. У нее было красивое лицо с большими глазами и нежной кожей, белизну которой еще больше подчеркивали черные волосы. Теперь же ее губы сложились в гримасу легкого отвращения, которая яснее слов говорила, что она не хочет иметь ничего общего с этим разъязным субъектом в рубашке с плохо застегнутой манишкой и с латунными запонками, особенно после того, как он при ней так грубо и несдержанно ответил на вполне вежливый вопрос милого Джека; а Джек еще был так любезен с ним и разговаривал, как с порядочным человеком, и это, разумеется, ударило тому в голову.

Она взяла Брауна под руку.

– Наш танец, дорогой. До свйданья, мистер Лэмптон.

Браун улыбнулся мне.

– Не стоит портить нервы, мой милый, из-за того, что мир устроен так, а не иначе.

Веселитесь, пока молоды.- Он похлопал меня по плечу и исчез в толпе. У него была та же манера говорить и та же солидность людей старой закалки, как у моего отца, и я пожалел, что из чувства самоуважения должен его ненавидеть.

 

 

 

 

– Мне необходимо повидать тебя, Элис,- сказал я.

– В самом деле?

– Прости. Я страшно сожалею о том, что произошло.

– Нескоро же ты об этом пожалел.

– Я не могу объяснить тебе все по телефону,- сказал я.- Я не принял бы это так близко к сердцу, если бы…

– Если бы что?

– Если бы ты так много для меня не значила. Я был так счастлив с тобой…- Слова, как норовистые лошади, не желали выходить из конюшни, а ведь они выбегали оттуда с такой готовностью, чтобы унести Сьюзен в мир фантазии; я знал, что они там,- оседланные и взнузданные, готовые умчать нас далеко от мира лжи и одиночества, от унизительной необходимости брать фрак напрокат, от этих рюмок виски – медяков, которые суют нищему, предварительно раскалив их добела. Но для этих слов время еще не наступило.

– А вдруг я нашла себе кого-нибудь другого? – сказала она.

– Нет, не может быть! – Но на самом деле я не испугался: я был уверен, что она поняла и то недосказанное, что таилось за моими словами.

– Положим, не нашла. Но мне нравится твоя самоуверенность: значит, ты считаешь, что я сижу и жду, когда ты меня поманишь? Не слишком ли высокого ты о себе мнения?

– Ну, что ж. Глупо было думать, что ты простишь меня…

– Подожди. Я буду в «Сент-Клэре» около девяти. А сейчас я спешу. С минуты на минуту Джордж спустится к завтраку.

– Но ведь уже одиннадцатый час,- сказал я тупо.

Она рассмеялась.

– Ты просто упоителен, милый. До свидания.

Она повесила трубку прежде, чем я успел ответить, и я вернулся в ратушу, едва не попав под автобус, когда переходил улицу: жизнь снова была хороша, и я был так счастлив, что двигался словно в тумане. Одного звука ее чуть хрипловатого голоса оказалось достаточно, чтобы все тревоги кончились, а случившееся на городском балу утратило всякое значение.

Спеша по длинному коридору в казначейство, я чуть не сшиб с ног Джун. Не задумываясь, я обнял ее за талию и поцеловал в мягкую щеку с золотистым пушком.

Я поцеловал не ее, а всех женщин: я знаю, что они глупы, непоследовательны и живут, бедняжки, в мире фантазии, но тело их священно, как материнское молоко,- плохих женщин не существует, потому что они источник нашей жизни. Она приложила руку к щеке.

– Лето пришло,- сказала она.

– Лето там, где вы,- сказал я.

Я увидел, как дрогнули ее губы и в глазах появилось мечтательное выражение. На какую-то секунду проглянула правда: она была порядочной девушкой, хранившей свою чистоту – такие вещи сразу чувствуются – и знавшей все тонкости домоводства – от печения пирогов до варки пива, чему, как рассказывала мне сама Джун, обучила ее мать (полная, добродушная матрона, которую я как-то видел). В обществе, устроенном более разумно, Джун носила бы специальный головной убор, или особую прическу, или цветок над ухом, которые указывали бы на то, что она ищет мужа, и в обществе, устроенном более разумно, все молодые люди ухаживали бы за ней пылко и рьяно,- но с самыми честными намерениями. От нее исходило какое-то животворное спокойствие и радость. Если женщин сравнивать с кушаньями, то она была похожа на сок, который выделяет жаркое – сытный, солоноватый и почти сладкий; если это уподобление кажется вам нелепым, понюхайте, как пахнет говяжье жаркое,- от него веет чем-то домашним и теплым, как от чистой кухни, и в то же время он волнующе поэтичен, как аромат цветов и травы, которые ела корова.

Я понял все это и тем не менее побежал дальше, даже не оглянувшись. Случись эта встреча до рождества, я еще мог бы обернуться, до рождества я еще мог бы сделать предложение Джун: никакой легкомысленный флирт с ней не был возможен, и я рад, что вовремя понял это. Вот уже четыре года, как она замужем и счастлива – во всяком случае, насколько мне известно, она не несчастлива. Но я до сих пор чувствую, что обидел ее. Она как бы предложила мне хороший домашний обед, а я предпочел кусок безвкусного магазинного хлеба, намазанный дешевым покупным паштетом,- всякий раз, как я думаю о Джун, у меня возникает ощущение бессмысленной утраты. Я верю, что человек – сам хозяин своей судьбы, и все же мне кажется, что раз ты выбрал себе тот или иной путь, свернуть с него очень трудно.

Но в то утро в моей голове не было места для таких мыслей: я думал только о том, что скоро буду с Элис и двухмесячное воздержание кончится. Я стремился увидеться с ней главным образом по этой причине: в конце концов, если мужчина долгое ремя вел нормальную половую жизнь, внезапное ее прекращение не может не сказаться на нем. Это вовсе не значит, что мне нужно было только ее тело.

Наоборот – мое воздержание объяснялось тем, что после нее мне опротивели мимолетные знакомства на танцульках, забавы на вечерок, минутные радости после кабака – существует тысяча названий для того, о чем я говорю, и в их безвкусной пошлости воплощено то отвращение, какое неизбежно чувствует мужчина, стоящий хотя бы одной ступенью выше обезьяны, после общения с женщиной, вызывающей у него презрение. И все те унижения, которые мне пришлось вытерпеть со времени нашей ссоры от Хойлейка, от Сторов, от Джека Уэйлса, от Браунов, забывались, когда я представил себе, что снова буду держать Элис в своих объятиях, снова испытаю настоящую любовь вместо той полудетской игры в страсть, которая велась между мною и Сьюзен.

Во второй половине дня я отправился в Гилден, где в течение трех часов принимал квартирную плату и налоги и выдавал деньги для выплаты жалованья. К счастью, эта обязанность, которую все чаще и чаще возлагали на меня, по силам даже умственно неполноценному ребенку, да к тому же спящему. Тем не менее обычно я занимался этим с удовольствием. Как я уже говорил, Гилден – типичное селение, каких немало на вересковых равнинах; все его жители находятся между собой в крайне сложном родстве, и каждый раз я с большим интересом рассматривал их лица – зависящие от пола и возраста варианты одного из двенадцати основных типов (ведь здесь со времен Вильгельма Завоевателя жило, собственно говоря, только двенадцать семейств).

Но в тот день я не замечал этих лиц. Было только одно лицо, которое мне хотелось видеть, был только один голос, который мне хотелось слышать, было только одно тело, которого мне хотелось коснуться. Как-то раз в лагере для военнопленных я слишком быстро выкурил свой табачный паек, и потом мне пришлось три дня сидеть без сигарет,- то же самое испытывал я сейчас, только в более сильной степени: внутри у меня все горело, я ощущал мучительное томление, не мог найти себе места.

Лица передо мной казались лицами товарищей по лагерю, а длинный дубовый стол, тяжелые гроссбухи, казенные бланки и казенные буро-оливковые стены канцелярии деревенского клуба стали колючей проволокой, пулеметными вышками и сторожевыми овчарками, которых, говорят, специально дрессировали вцепляться в половые органы.

Когда мы встретились наконец в «Сент-Клэре», все произошло совсем не так, как я себе представлял. В комнатке за баром мы были совсем одни, и я легонько коснулся поцелуем ее щеки. Она погладила мое лицо и вдруг громко всхлипнула, шмыгнув носом,- просто, некрасиво, и я почувствовал, как сердце у меня защемило от жалости.

– Прости меня, родная. Я не хотел этого, я не хотел причинять тебе боль.

– Ну вот я и не выдержала. А еще собиралась быть спокойной и невозмутимой!

– Ради бога, не надо. Уйдем отсюда и поговорим.

Как только мы очутились в машине, она перестала сдерживаться: по ее щекам непрерывно струились слезы, оставляя две бороздки в пудре. Я гнал во всю мочь к Воробьиному холму и в конце шоссе Сент-Клэр чуть не сшиб велосипедиста: за стеклом мелькнуло его побелевшее лицо, и я видел, как, скатываясь в кювет, он погрозил нам кулаком. Мы лежали в буковой роще, окруженные теплым мраком. Я молчал, а она плакала, уткнувшись лицом мне в грудь: по моей рубашке расползалось теплое сырое пятно.

– Все прошло,- сказал я, когда она наконец вытерла глаза.- И не надо больше плакать. Ты же понимаешь, почему это на меня так подействовало?

– Я рада тому, что случилось,- сказала она.- Хоть было невыносимо, когда ты смотрел на меня, как на грязь, я рада, что для тебя это имело такое значение.

– Я люблю тебя.

– Я старая и выгляжу ужасно. Ты не можешь меня любить.

Она действительно выглядела ужасно,- даже темнота. не скрадывала ее возраста,- но слова были сказаны, и наше путешествие началось. В моем чувстве не было ничего романтичного: я не лелеял иллюзий ни относительно ее, ни относительно себя. Просто, когда мы бывали вместе, я не ощущал одиночества, а когда мы бывали врозь, чувствовал себя одиноким – только и всего.

– Разве ты не любишь меня?- спросил я.

– Конечно, люблю, дурачок. Из-за чего же, потвоему, я плачу?

Она взяла мою руку и просунула ее под блузку.

– Вот так, милый,- шепнула она.- Зверушка возвращается к себе в норку.

Нас окружали запахи весны – молодой травы и влажной земли; воздух здесь, среди вересковых пустошей, был свежий, чистый, бодрящий – ни дыма, ни пыли, от которых трудно дышать, словно легкие набиты ватой; и мы были гармоничной частью этой весенней ночи, единым счастливым существом, единым бытием. И тогда я потянулся к Элис – не потому, что это было нужно, а потому, что я хотел быть как можно ближе к ней, отдать ей себя. Я положил руку ей на колено. Она оттолкнула ее.

– Не сейчас.

– Извини.

– Что же делать. Нам не надо было сюда приезжать. Я всегда в эти дни выгляжу ужасно, а чувствую себя еще хуже. Ты ведь знаешь, как это бывает.

– К счастью, нет. Мы оба рассмеялись.

– Мне так хотелось видеть тебя, а с другой стороны, навязываться тебе, когда…

– Зачем ты это говоришь? Я люблю тебя сейчас так же, как всегда.

– А ты лег бы спать со мной в одну постель?

– Конечно. Раз ты плохо себя чувствуешь, тебе, наверно, было бы легче, если б я был рядом.

Она снова расплакалась.

– О господи, как с тобой все просто. И я так люблю тебя за это, так люблю, так люблю…- Она перешла на шепот.- Я так с тобой счастлива, что мне хотелось бы сейчас умереть. Мне хотелось бы сейчас умереть.

 

 

 

 

Следующие два месяца – по крайней мере когда я был с Элис,- казались безоблачно счастливыми. Мы больше не были любовниками – мы стали мужем и женой. Конечно, я по-прежнему дарил ей то, что на нашем языке мы называли «хрусталиком», но не в этом было теперь главное. Уверенность, спокойствие, ровная нежность, которые исходили от Элис,- вот что стало главным; да еще возможность говорить друг с другом, не боясь затронуть опасную или запретную тему,- их больше не существовало. Мы ничего не скрывали друг от друга,- и это были настоящие разговоры, когда слова – не просто звуки или фишки в социальной, финансовой или любовной игре.

Я продолжал видеться с Сьюзен и после городского бала. Жениться на ней я уже не надеялся, но и не считал нужным порывать с ней. Она была тем шиллингом, который ставишь в тотализаторе на выбранную наугад лошадь, не имея ни малейшей надежды выиграть. И потом моему тщеславию льстило, что у меня роман с двумя женщинами сразу; а кроме того, каждая встреча со Сьюзен означала плевок в лицо Джеку Уэйлсу и всем прочим.

Теперь наш флирт со Сьюзен не доставлял мне больше удовольствия. Стоило ее, так сказать, немножко завести,- и ей уже не было удержу. Даже когда мы ехали в автобусе или шли по улице, она требовала, чтобы я брал ее под руку или обнимал за талию. А когда ей казалось, что поблизости никого нет, она хватала мою руку и прижимала к своей груди. Как только стерлось ощущение новизны, мне стало с ней скучно. Отношения наши нисколько не сдвинулись с мертвой точки: как бы далеко мы ни заходили в своих нежностях – а я, пожалуй, знал ее тело даже лучше, чем тело Элис,- она всегда останавливала меня в решительную минуту. Если бы Элис не была моей любовницей, я, вероятно, заставил бы Сьюзен сдаться. А так она была сладким блюдом, к которому я едва притрагивалгя после плотного обеда,- приятным, нежным, легким, присыпанным сахаром юности, но не сытным, не существенным, не имеющим значения.

Хорошо было только одно: встречаясь со Сьюзен, я вновь обретал свою молодость. Я вступил в авиацию, когда мне было девятнадцать лет, и слишком быстро стал взрослым. В том возрасте, когда поцелуй должен еще оставаться светлым и радостным событием, которое даже в самых затаенных думах не связывается с острым физическим томлением подростка, я лежал в поле под Кардингтоном, и красные от работы у плиты руки девушки из вспомогательного отряда умело расстегивали мою одежду («Э-э, да видать, это тебе впервой, миленький»). Да, я вновь обретал мою юность,- в той мере, конечно, в какой я мог ее вновь обрести. Небо не разлеталось огненным фейерверком, и у меня не было такого ощущения, будто я сейчас умру от счастья, познав, как чудесно женское тело,- ведь детские игры полны колдовских чар, лишь когда веришь в колдовство.

Сейчас мне кажется удивительным, что это могло длиться так долго. Элис знала о моих свиданиях со Сьюзен, но они ее как будто мало трогали.

– Она совсем ребенок,- сказала она мне как-то.- И скоро надоест тебе. Постарайся не причинять ей лишней боли. Вот и все, дорогой.

Тогда ее слова меня озадачили. Но с тех пор я многое понял. Она была уверена, что Сьюзен не выйдет за меня замуж, и в то же время не сомневалась, что сможет меня удержатъ. Она не собиралась растрачивать свои силы на припадки ревности и просто ждала неизбежного разрыва. Однако все произошло нескрлько иначе, чем она предполагала.

Я помню последний вечер перед началом перемен, как помнят бал накануне переворота, или пьесу, виденную за два часа до землетрясения. Было жарко, и я валялся в постели, ленясь одеться; в комнату вошла Элис в платье из черной тафты.

Шурша жесткой материей, она села рядом со мной.

– Застегни мне сзади пуговки, милый.

Щурясь, я исполнил ее просьбу, и мне казалось, с каждой золотой пуговкой, которую я застегиваю, я все теснее и теснее скрепляю себя с Элис.

– Ты бы лучше оделся,- сказала она.- Элспет может войти в любую минуту.

– Элис, одень меня.

– Ах ты, неженка! – радостно воскликнула она.- Ты в самом деле хочешь, чтобы я тебя одела?

– Зачем бы я тогда тебя просил?-Я обнял ее и вздрогнул от удовольствия, почувствовав прикосновение шелковистой тафты к своей коже.- Ну, одень же меня! Я хочу, чтобы меня баловали и нежили…

Она одела меня с ловкостью опытной сиделки. Я закрыл глаза, вдыхая родной запах ее тела и лавандовой воды, бодрящий, как солнечный свет за завтраком.

– Мне нравится, когда за мной ухаживают,- сказал я.

Она побледнела, и губы ее плотно сжались.

– Я не могу найти твои носки.

– У меня такое чувство, словно на моем теле остался след твоих рук. Просто удивительно…

Лицо ее вдруг искривилось, и, громко рыдая, она упала ничком на кровать.

– Я хочу заботиться о тебе, Джо. Я хочу ухаживать за тобой, стряпать тебе, чинить твои носки, чистить ботинки, одевать тебя, когда ты захочешь, рожать тебе детей…

– Я тоже этого хочу.

Она лежала, уткнувшись в мои колени, и не знаю, правильно ли я расслышал ее приглушенные слова: – Я слишком стара для тебя. Сейчас уже слишком поздно.

Я почуветвовал на моих ногах теплую влагу ее слез.

– Уедем куда-нибудь вместе,- сказал я.- Я не могу больше встречаться с тобой вот так. Я хочу спать с тобой – помнишь, как ты говорила?

– Эта жизнь сжигает меня.- Она придвинулась ко мне и крепко прижала мою руку к своему животу.- Я пуста. Я лежу ночью без сна и терзаюсь от этой пустоты. Я встаю утром и чувствую, что я совсем одна; хожу по Уорли и чувствую, что я одна; разговариваю с людьми и чувствую, что я одна; смотрю на лицо Джорджа, когда он дома, и вижу лицо мертвеца: когда он улыбается, или смеется, или хмурится, мне кажется, будто его дергают за разные веревочки или включается разное освещение…- Она горько рассмеялась и, стиснув мою руку, так глубоко вонзила в нее ногти, что показалась кровь. Разжав пальцы, она растерянно посмотрела на меня.- Что это со мной, истерика?

Я легонько встряхнул ее за плечи.

– Найди мои носки и поставь чай. Я люблю тебя.

– Да. Да, конечно.- Она разыскала носки под туалетным столиком и принесла их мне.- Я слезами омыла твои ноги,- сказала она и легонько коснулась их волосами.- Я слезами омыла твои ноги и вытерла их моими волосами.

Она надела мне носки и зашнуровала ботинки. Затем направилась в кухню. У двери она остановилась, словно ее ударили или на нее вдруг обрушился ураган, и пригиулась, пытаясь устоять. Затем она медленно поднесла руку к животу.

– Дай мне сумочку, Джо. Я подбежал к ней.

– Что с тобой, любимая?

– Ничего.- Лицо ее было перекошено от страха, словно ветер неумолимо сносил ее к краю пропасти. Она проглотила две таблетки, которые вынула из сумочки, и я почувствовал, как тело ее понемногу расслабло.

– Не тревожься, Джо. Это чисто женская болезнь. От этого не умирают.

– Но ты только что…

– Болезни бывают разные, милый. А теперь я пойду готовить чай.- Она поцеловала меня в лоб.- Я так люблю тебя, Джо.

Я сидел на розовом с огненными языками покрывале, смотрел на бесчисленные фотографии, стеклянные безделушки, флаконы, коробочки, глиняные вазочки с цветами, на разбросанные повсюду номера «Сцены» и «Театрального искусства» и вдруг перестал ощущать себя и понял, каково было Элис,- слсвно у меня самого появилась эта боль в животе, словно усилием воли мы поменялись с ней телами.

Поужинав, я, как всегда, ушел первым. Шагая по тускло освещенному коридору, где царила тишина, столь же мало похожая на настоящую, как вызванное наркотиком забытье непохоже на обычный сон, я вдруг подумал: «Нам незачем расставаться».

Спускаясь по винтовой лестнице, я все еще слышал ее слова: «Я хочу ухаживать за тобой, рожать тебе детей». Это было возможно, это было осуществимо, я буду с ней все время, и наш союз станет таким же прочным и здоровым, как союз моих отца и матери. Мы можем пожениться – и наш брак не будет просто официально оформленным сожительством; я уже достаточно зрелый человек, чтобы перестать гоняться за призраками, я сумею насладиться Нынешним днем в его истинном свете, не испорченном радужными переливами глупой мечты.

Едва я вышел на улицу, как кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся. Это была Ева Стор.

– У вас виноватый вид,- сказала она.- Что это вы делаете так далеко от дома?

– А что вы здесь делаете, радость моя?

Ее миниатюрное пухленькое тело почти касалось меня. Какие у нее круглые черные глаза, подумал я, совсем как у птицы. Но птицы ведь не только поют и порхают в небе,- они еще камнем падают с высоты тысяч футов на свою жертву и выклевывают глаза у мертвецов, а иногда и у живых, если хватит смелости.

– Я была здесь с дружеским и совершенно невинным визитом,- сказала она.

– У подруги, конечно?

– Мы вместе учились в школе.

– Прекрасно. Я вам верю.- Я взял ее под руку.- Поедем на автобусе?- Мне хотелось поскорее увести ее отсюда: «фиат» стоял совсем рядом.

– У меня нет другого выбора. Боб в этом месяце не сумел достать бензина сколько надо.

– Ничего, вам только полезно пообщаться с простыми людьми.

Она высвободила свою руку.

– Не так держите.- И сама взяла меня под руку.- Я, конечно, не такая нежная, как Сьюзен, но на сегодня вам уж придется довольствоваться мной, хорошо? Будем надеяться, что нас никто не видит. Вы и представить себе не можете, сколько жителей Уорли приезжает в Леддерсфорд.

Но я уже успел вооружиться против нее. Шагая рядом с ней по улице, я сказал тоном, ядовитым до неприличия:

– Ваше целомудрие слишком хорошо известно, дорогая.

Она не выдернула из-под моего локтя своей руки.

– Вы, кажется, иронизируете.

– Что вы! Я слишком уважаю вас, миссис Стор.

Она пропустила мимо ушей мои слова.

– Вы еще не сказали мне, у кого вы были в гостях.

– У старого друга.

– У мужчины или у женщины?

– Вы хотите знать слишком много.

Что я мог еще ей сказать? Мне пришло было в голову изобрести какого-нибудь приятеля военных лет, но лгать всегда опасно. А назвать Элспет я не посмел.

– Взгляните,- сказал я, указывая на запад. Солнце садилось, словно тонущий крейсер, и багряный отсвет его постепенно погружался в черное море Леддерсфорда.

В огромном массиве домов вспыхнули желтые огоньки, и мне казалось, что я слышу, как позвякивают кольца задергиваемых портьер.- Красивый закат всегда чертовски на меня действует,- сказал я.

– В самом деле? – Ева на секунду положила голову мне на плечо и добавила: – Если ваш друг – мужчина, скажите ему, чтобы он не употреблял лавандовой воды.

 

 

 

 

Вот почему через три дня я сидел, тупо глядя на письмо от Сьюзен.

«Я не хочу больше Вас видеть. Я не желала слушать, когда мне говорили про Вас и про нее, но теперь я знаю, что все время, пока мы встречались, Вы ходили на свидания к ней. Я уезжаю за границу, а потому нет смысла писать мне или звонить по телефону. Вы очень плохо со мной поступили, и больнее всего то, что все время лгали мне. Очевидно, Вы думали, что я слишком молода и глупа и Вы не будете со мной счастливы. Возможно, это так и было, но теперь я стала взрослой. Я надеюсь, что Вы будете счастливы и добьетесь всего, к чему стремились. Я не сержусь на Вас,- мне только грустно и больно, словно умер человек, которого я любила».

Письмо было написано, во всяком случае, изящно,- это первое письмо, которое я получил от нее и вообще от женщины. В какой-то мере я был даже рад. Теперь по крайней мере мне не придется тратить даже этот символический шиллинг,- весь мой физический и эмоциональный капитал я смогу отдать Элис. Мой роман со Сьюзен закончился весьма удачно, и мне льстило, что она грустит из-за меня. «Словно умер человек, которого я любила»,- я решил запомнить эту фразу. Она означала, что Сьюзен любила меня, что теперь все кончено, что ей очень тяжело,- и при этом никаких унизительных для ее достоинства оскорблений или угрозы покончить с собой.

Это было письмо, написанное женщиной категории № 2; женщина моей категории, даже если бы ей и пришло в голову написать письмо, не сумела бы выдержать такого наивного, благородного, элегического тона.

Улыбаясь, я вскрыл письмо Чарлза:

«Кажется, я нашел в Лондоне свою счастливую судьбу, хотя до сих пор мне так и не удалось встретить одну из тех богатых и щедрых старушек, которых здесь, по слухам, полным-полно. Но у меня роман с библиотекаршей из детской библиотеки, прелестной крошкой категории № 5,- если не № 4,- очень умной (во всяком случае, она соглашается со всем, что бы я ни сказал), чистой как стеклышко, в чем я нимало не сомневаюсь, и, к моему великому удивлению и радости, дочерью директора фирмы. Правда, фирма совсем маленькая и у папочки есть еще три сына – бесшабашные пьянчуги, которые пускают по ветру родительские денежки: один учится в Оксфорде, другой – писатель, получающий от старика слишком уж щедрую субсидию, а старший работает у отца и кладет себе в карман непомерно большое жалованье. Никто не заботится о бедняжке Джулии, однако можешь быть уверен, что в моем лице она обрела преданного защитника.

Но я собирался тебе писать не об этом. Как насчет пресловутой поездки в Дорсет, прежде чем черная ночь супружества сомкнется над нами или, во всяком случае, надо мной? Мне предлагают снять коттедж в Камли, на мысу у маленькой бухточки близ Лалуорта. Рой Мейдстоун согласен войти с нами в долю, и мы будем две недели удить рыбу, купаться, пить и, надеюсь, грешить с местными крестьяночками, которые, как все говорят, глупы, любвеобильны, страстны и пахнут сеном и жимолостью.

Беда в том, что коттедж этот будет свободен только между двадцатым июня и одиннадцатым июля, а мы с Роем можем приехать лишь двадцать четвертого. Мы всего четыре дня не будем пользоваться причитающимися нам благами, и все-таки меня гложет досада. Ты говорил, что можешь уехать двадцатого, а потому, если хочешь отправиться туда до нас и заблаговременно составить перечень вероятных девственниц, исторических достопримечательностей и прочего и прочего, то живописная маленькая резиденция в твоем полном распоряжении. А то можешь погостить у меня – как хочешь…»

Я снова улыбнулся. Мы с Элис прикидывали, как бы съездить куда-нибудь вместе хотя бы на одну ночь. Она собиралась в июле навестить свою старинную приятельницу в Лондоне. Джордж должен был уехать по делам во Францию…

– У вас чай остыл, Джо,- сказала миссис Томпсон.

– Я думаю об отпуске.

Она налила мне свежего чая.

– Все уже решено?

– Да,- сказал я.- Как странно: стоит чего-нибудь захотеть – и все сразу устраивается.

Ее спокойное, веселое лицо вдруг омрачилось. Мне уже приходилось видеть подобную перемену: так выглядела тетя Эмили во время расследования обстоятельств гибели моих родителей. Передо мной было лицо старой женщины, слишком хорошо знающей, что такое любовь, простая человеческая любовь, прозаичная, как дождливый понедельник, и столь же необходимая, как жалованье,- слишком хорошо знающей, что такое боль, которая выражается в тоне, таком же деловом и обычном, как тон полицейского, когда он дает показания. В эту минуту миссис Томпсон знала обо мне все и понимала каждую мысль, скрытую за плотью и костяком моих слов.

– Когда человек молод, он всегда получает то, что хочет: весь мир словно сговаривается исполнять его желания…

Потом ее лицо приняло обычное выражение, и из 1943 года, из зала суда, где пахло сырой шерстью, высохшими чернилами и каменными полами и где толстый судья, ведший расследование, скучая, слушал показания тети Эмили, я вернулся в настоящее – в светлую комнату, где солнце играло на полированном дубовом столе, а за окнами смеялось и шумело Орлиное шоссе, веселое, как только что выкупанный ребенок.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: