– Хорошее купанье примерно в полумиле отсюда,- сказал я, проезжая мимо дорожки.
– Прибавь ходу,- сказал Чарлз нетерпеливо.- Ведь дорога совсем свободна.
Я прибавил скорости и минуту спустя остановил машину в облаке пыли на узкой дороге у мыса, севернее Камли. Оттуда к берегу вела тропинка, и Чарлз с Роем, схватив свои трусы, стрелой помчались вниз.
– А вы разве не идете с нами, Джо? – спросил Рой.- У нас найдутся лишние трусы.
– Нет, благодарю,- сказал я.- Я уже купался. Они сбежали по тропинке, испуская веселые вопли, точно школьники, и через десять минут я уже слышал, как они ругались, ступая босыми ногами по острым камешкам, а потом до меня донесся всплеск воды. Я вынул новую сигару из ящика на заднем сиденье, отрезал кончик, раскурил и, стараясь ни о чем не думать, принялся поглаживать старенький бакелитовый руль.
И все-таки мы хорошо провели время. По утрам мы пили крепкий чай с ромом, купались перед завтраком – мои приятели сами обнаружили нашу бухточку уже на второй день – и объедались за обедом. Мы видели все местные достопримечательности – «Великана Сэрна», «Замок Корф», «Заоблачную высь» и прочее. При этом мы пили много пива, но, должно быть благодаря обильной еде, солнцу и свежему воздуху, не пьянели. Во всяком случае, пьяными в стельку мы были лишь в тот единственный день, когда шел дождь: начали мы за завтраком в деревенском кабачке, затем весь день пили бутылочное пиво у себя в коттедже, а вечером поехали в кабачок близ Борнемута. Пожалуй, я никогда прежде столько не пил; в таких случаях обычно преувеличивают, но потом, подведя итоги, мы все трое обнаружили, что на каждого пришлось не меньше десяти литров пива и по полбутылке джина.
Право, не знаю, как я вел машину домой. При нормальных обстоятельствах мы бы, конечно, оставили ее у кабачка и взяли такси, но Рой ударил в уборной офицера территориальной армии, и мы сочли за благо поскорее убраться восвояси. Рой, человек обычно спокойный и тихий, стоило ему выпить больше восьми кружек, впадал, по выражению Чарлза, в состояние «я тебе покажу!». Чарлз тогда немало намучился с ним в машине: он почему-то непременно хотел раздеться донага, и Чарлз сумел остановить его, лишь ударив как следует по скуле. После этого он стал вполне нормальным, если можно считать нормальным состояние, когда человек то плачет, то ругается. Сам я находился в той стадии, предшествующей полному опьянению, когда рассудок понимает, что ты пьян, пытается контролировать твои движения и восприятия, но обнаруживает, что они запаздывают на несколько секунд. Ночь была словно огромный зверь, от которого так и пышет жаром, и чудилось, что этот жар зримо подымается от земли. А дорога оказалась скользкой: дважды машину заносило очень сильно, и самым скверным было то, что меня совершенно не трогало, удастся мне выровнять ее или мы разобьемся насмерть. Мне даже почему-то нравилось вот так рисковать своей шеей.
Когда мы въехали в Камли, дождь уже кончился. В воздухе стоял запах мокрой травы и ночных цветов; светила луна, холодная и далекая, как крик совы.
– Бог умер! – внезапно заорал Рой. И тотчас снова захныкал.- Там было двое офицеров. Я только сейчас вспомнил. Я ведь не того ударил, господи прости!
– Последняя стадия,- заметил Чарлз.- Слезливое раскаяние.
– Я не хочу показаться назойливым,- сказал я,- но почему ты ударил его?
– У него был Военный крест,- ответил Рой.
– А у тебя белая горячка,- сказал я.- Зачем надо было избивать бедного парня?
Тебе же не дадут медали за то, что ты расквасил ему нос.
– Нет, вы только посмотрите на него!- воскликнул Чарлз.- Настоящий шизофреник, стоит ему выпить. Злится из-за того, что заслуживал медали, а его обошли,- так по крайней мере ему кажется. Если уж на то пошло, так бить этого парня по морде надо было мне. Ведь я в свое время укокошил по меньшей мере сорок япошек, не считая ту образину, которую сбил в Калькутте. А какую благодарность я за это получил? Никакой. Кто-нибудь признал мою верность долгу, мое презрение к опасности? Никто. Ну и что же, я горюю по этому поводу? Ничуть. Только радуюсь, что сдохли сорок япошек, а не я.
– Ты не понимаешь,- сказал Рой.- Я был сержантом. Я не знаю, что сделал этот капитан, но если бы я сделал то же, они бы не дали мне Военного креста. Я получил бы медаль.
– Потому что существуют разные сорта храбрости,- сказал Чарлз.- Одна – сержантская, а другая – офицерская. И не ломай себе над этим голову, сержант.
– Слишком он из-за этого волнуется,- заметил я.
– Уж лучше так, чем совсем не волноваться,- икнув, сказал Чарлз.- Неважно, что волнует нашего друга, и неважно, что его поступок был глупым мальчишеством, даже если бы он и ударил того, кого надо. Важно то, что он увидел несправедливость и не остался к ней равнодушен.
Тут машину снова занесло – мы как раз поворачивали на дорожку, ведущую к нашему коттеджу,- и я был слишком занят, чтобы ему ответить. Когда мы подъехали к крыльцу, Рой уже спал мертвым сном; мы расстегнули ему воротничок и уложили на диване в гостиной, и тогда Чарлз возобновил свою атаку.
– Хочешь ужинать?-спросил он.
– Я ложусь спать. Подо мной пол ходуном ходит.
– Лучше съешь чего-нибудь, а то еще у тебя начнется алкогольное отравление.
Он прошел на кухню, дважды чуть не упал, споткнувшись о собственную ногу, и поразительно быстро вернулся, неся чайник и тарелку с сэндвичами из консервированного мяса.
Он придвинул стул, сел на него верхом и уставился на меня.
– Ты не женишься на Элис,- сказал он и откусил большой кусок от своего сэндвича.- Хоть я и очень признателен ей за то, что она оставила нам всю эту чудесную сду.
– Кто говорит, что я не женюсь на ней?
– Я.- Он снял очки. Без них его глаза казались более тусклыми, большими и холодными; его добродушная красная физиономия стала суровой.
– Запомни раз и навсегда,- сказал я.- Я люблю Элис. Она любит меня. Я счастлив с ней. И не только в постели.
– Любишь? Ты употребил странное слово. Что бы сказала твоя тетя Эмили, если бы ты пришел к ней и сообщил, что любишь замужнюю женщину, которая на десять лет старше тебя?-Он сделал большой глоток чаю.- Ее бы стошнило, непременно стошнило.
– Ты не можешь понять. То, что у нее есть муж, не имеет никакого значения. Он не любит ее, и она не любит его…
– Да,- сказал Чарлз.- Конечно, не любит. Но он ее содержит. Ты же сам говорил, что у нее нет своих средств. Все эти консервы в кладовой, эта бутылка виски, этот серебряный портсигар, который она подарила тебе,- все это на его деньги.
– О господи,- с отвращением вздохнул я,- не читай ты мне морали. Он от этого не разорится.
– Да не в этом дело, дурак. Раз она поступает так с ним, она будет так поступать и с тобой.
Я вскочил на ноги.
– Я изобью тебя.- Меня мутило, и я готов был убить его; кровь стучала у меня в ушах, а во рту был какой-то противный сладковатый привкус.
Чарлз усмехнулся.
– Не надо, Джо. Это не поможет, поверь мне. К тому же ты прекрасно знаешь, что я говорю правду.
Я промолчал и медленно обошел комнату, словно составляя для судебного пристава опись того, что в ней находилось: жесткие стулья, диван с волосяной набивкой, досчатый стол, радио – отдельно приемник и отдельно динамик, большая радиола, застекленный книжный шкаф.
– Кому принадлежит этот дом? – спросил я.
– Одному актеру. Приятелю Роя. Он сейчас получил работу и решил пока сдать коттедж. А почему ты спрашиваешь?
– Да так. В нем иногда чувствуется что-то странное. Холодное.
– Говорят, что здесь водятся привидения. Это же край черной магии. Ты, конечно, это не заметил. Ты был совсем заворожен ею.
Я налил себе чашку чая и обеими руками поднес ее ко рту. Рой принялся храпеть – его храп и вздохи сливались с неумолчным шипением спиртовки.
– Двадцатишестилетний мужчина может жениться на шестнадцатилетней девочке,- сказал Чарлз.- Ему завидуют, и только. Посмотри на все светские браки: женихи – под тридцать и тридцать пять, а невесты – не старше девятнадцати. И состарившиеся герои экрана тоже покупают себе молоденьких невест с глазами, как звезды. Случается, что мужчина ради денег женится на женщине старше себя – его награждают различными неприятными прозвищами, но не все ли ему равно, если денежки у него в кармане? Люди нашего класса женятся на женщинах своего возраста, что, вероятно, самое разумное. Но ты хочешь избрать наихудший вариант. Ты хочешь жениться на женщине, которая старше тебя и у которой нет денег. Все это было бы достаточно скверно, окажись она свободной, но в довершение всего тебя протащат через грязь бракоразводного процесса.
– Но у него есть любовница,- возразил я.- С Элис он не расходится только ради приличия.
– Господи, дай мне терпения! У него куда больше денег, чем у тебя, милый, и он гораздо умнее тебя. Что бы он ни вытворял, его не поймаешь с поличным. И кстати, ты получил большое удовольствие, купаясь с ней голышом?
– Я никогда тебе об этом не рассказывал.
– Ты вообще мне многого не рассказывал. Вот почему я знаю, что ты смотришь на ваши отношения серьезно. Я получил полный отчет о том, что вы выделывали на пляже. Вчера, в деревенском кабачке. И от такого древнего старца! «На ней была только розовая купальная шапочка,- сказал он.- Так она и ее сняла». Вы, конечно, доставили старцу большую радость на склоне лет: у него даже лицо посинело от волнения, когда он мне все это рассказывал.
– Я чувствую себя, как оплеванный,- медленно сказал я,- но в остальном не вижу, что из этого следует.
– Ты что-то сегодня совсем отупел. Если мйстер Эйсгилл захочет развестись с ней, что ему стоит нанять сыщиков и проследить за вами? Достаточно будет и ваших каникул в коттедже, но для большей верности они, конечно, откопают и моего старца. Ну, представь себе все это. Представь себе вашу историю в изложении воскресных газет! Посмотри фактам в лицо, Джо. Этого тебе не выдержать. Ты не принадлежишь к тому классу, где скандал – лишь приятное событие. Ты будешь сломлен.- Он посмотрел в сторону и сказал тихо: – И ты причинишь большое горе многим другим людям. Людям, которые желают тебе только добра.
Я попытался представить себе Элис как женщину, которую я люблю, ту единственную женщину, с которой я могу быть добрым, нежным, глупым, ту единственную женщину, в которой я уверен до последнего вздоха, которая вырвет из своей груди сердце, если я так захочу, но мне вспомнилась только смятая юбка на том диване, где сейчас храпел Рой, нежное нагое тело на пляже, где мы купались в то утро,- мне вспоминалось лишь наслажденье, одно бездумное наслажденье, а его я не мог противопоставить аргументам Чарлза.
– А как Сьюзен? – спросил он.
– С ней у меня все кончено. Ты прекрасно это знаешь.
– Нет, не знаю. Ты ведь и не пытался вернуть ее.
– Из этого все равно ничего не вышло бы.- Я зевнул.- Устал я.- И потянулся.- Вот теперь пол уже больше не качается. Мы протрезвели.
– Ну и пусть. Послушай, Джо, я не часто прошу тебя об одолжении, да это, собственно, не мне нужно. Это для тебя. Обещай мне, что ты напишешь Сьюзен.
– Какая жара, правда? – сказала Сьюзен.
Мы лежали в зарослях папоротника на лужайке над «Капризом»; послеполуденное солнце обжигало и нежило нас.
– Уж тебе, во всяком случае, не может быть жарко,- сказал я, глядя на ее открытую блузку и ситцевую юбку.- На тебе же ничего нет.
– У-у, гадкий! – воскликнула она и натянула блузку, прикрывая плечи.- Теперь тебе хорошо? Джорику хорошо, что его Сьюзен вернулась?
Я снова потянул ее блузку вниз и по очереди нежно поцеловал оба плеча.
– Теперь мне хорошо. Так хорошо, как бывает, только когда ты со мной.
Женщины за тридцать выглядят моложе в сумерках или при свете свечей; девушка девятнадцати лет выглядит моложе, кажется почти ребенком, в ярком свете полуденного солнца,- сейчас Сьюзен можно было дать не больше четырнадцати.
Помада сошла с ее губ от поцелуев, пудра стерлась, и все же губы ее были все такие же яркие, а кожа такая же безупречная.
– Это было чудесное письмо! – сказала она.- Ах, Джо, я чувствовала себя такой несчастной, пока не получила его. Это был самый приятный сюрприз за всю мою жизнь.
Чарлз помог мне написать его после долгих препирательств, в ходе которых он обозвал меня, помимо всего прочего, сластолюбивым идиотом и альфонсом-неудачником.
«Ну вот,- сказал он, когда я поставил под письмом свою подпись,- теперь эта глупая коза примчится сюда сияя от любви. Положись на своего дядюшку Чарлза!»
Да, я мог на него положиться – вот она, Сьюзен, сидит со мной рядом. Я неделю назад вернулся из Дорсета, а она только что приехала из Канн: она позвонила мне, как только прочла письмо. Едкий запах папоротника защекотал мне горло, и, приподнявшись на локтях, я посмотрел вниз, в долину, на Уорли. Город лежал передо мной как на ладони: вот ратуша с корзинами цветов над входом; лодки на реке в парке; от остановки отходят желтые автобусы; на Севастопольской улице торчит огромный черный палец завода Тиббэта; вот шумная Рыночная улица с ее магазинами, все названия которых я помню как молитву (магазин Уинтрипа, ювелира, где лежат такие красивые золотые и серебряные часы, по сравнению с которыми мои собственные кажутся дешевкой; магазин Финлея, где торгуют рубашками и халатами; магазин Пристли, бакалейщика, где пахнет сырами и жареным кофе; магазин Роббинса, аптекаря, где продаются бутылки с лосьоном «Лентерик», который употребляют после бритья, и барсуковые кисточки),- как мне все это нравилось, все, вплоть до красного кирпичного здания читальни и рекламы у кинотеатров «Колизей» и «Ройял»! Я не мог с ними расстаться. А если я женюсь на Элис расстаться придется. Город можно любить лишь в том случае, если он любит тебя, а Уорли никогда не будет любить соответчика в бракоразводном процессе. И я тоже должен любить Уорли по-настоящему, я должен взять от него все, что он может мне дать: теперь я уже не могу удовольствоваться только его дружбой, жизнью, скажем, с девушкой категории № 6, жизнью, проведенной, если мне повезет, в одном из бетонных домов-коробок, которые строит сейчас муниципалитет. Люди могут быть счастливы в этих крошечных домиках с крошечными садиками, с ванной и без гаража.
Они могут быть счастливы, живя на мой нынешний заработок – и даже на меньший. Но только не я. Если случится самое худшее, я, конечно, предпочту это, чем вообще уехать из Уорли, но сначала я должен попытаться заставить город отдать мне свое самое сокровенное – власть, привилегии, роскошь – то, чем обладают живущие Наверху.
– Джо,- сказала Сьюзен,- какой ты нехороший. Ты же не слушаешь меня.
– Я слушаю, любовь моя,- сказал я.- Только это вовсе не чудесное письмо. Я слишком волновался, когда его писал. Мне было страшно, что ты увидишь почерк и порвешь письмо, не читая. Я ведь не знал ни минуты радости с тех пор, как ты написала, что между нами все кончено.
– Ты обещал мне болыне не видеться с Элис. Ты ей уже сказал?
– Ты же знаешь, что она в больнице. И ей очень плохо.
Лицо Сьюзен стало суровым и злым: теперь она была похожа не на школьницу, а на женщину-судью – из тех, что всегда приговаривают преступника к тюрьме, а не к штрафу, чтобы никто не мог обвинить их в женском мягкосердечии.
– Ты должен сказать ей теперь же.- А сейчас она была очень похожа на свою мать: мягкие линии ее лица вдруг стали жесткими, рот поджался, губы почти исчезли – это был не жестокий рот, но упрямый и решительный.
Элис вернулась домой за день до меня, и среди ночи ее увезли в больницу. Я так и не узнал, чем она была больна; это был не рак, но тем не менее какая-то опухоль, довольно серьезная,- во всяком случае, серьезная настолько, что требовалась операция, но не настолько, чтобы врачи могли прописать ей наркотики, и она очень страдала. Сейчас она ждала операции, и к ней никого не пускали, кроме родных. Я не писал ей, потому что получил от нее записку с просьбой не делать этого – так будет разумнее; но совесть грызла меня: я знал, что на самом деле Элис надеялась, что я ее не послушаюсь.. Ты слышишь меня, Джо?- Голос Сьюзен вдруг стал пронзительным.- Скажи ей теперь же. Она ведь не при смерти. Если ты ей сейчас же не напишешь, я немедленно и навсегда порву с тобой. И я говорю совершенно серьезно.
– Замолчи. Я свое обещание выполню: покончу с этим раз и навсегда. Когда она выйдет из больницы. И буду объясняться с ней лично, а не при помощи писем. Так поступают только трусы.
Сьюзен вскочила на ноги.
– Ты отвратителен, я тебя ненавижу! Ты ничего не хочешь сделать, о чем я тебя прошу, и ты собираешься вернуться к этой… к этой старухе лишь потому, что она больна. И зачем только мы с тобой познакомились! Ты испортил мне поездку во Францию, а теперь, когда я снова счастлива, ты вот как себя ведешь. Я ненавижу тебя, ненавижу…- Она разрыдалась.- Я ухожу. Я не желаю тебя больше видеть. Ты никогда не любил меня…
Я грубо схватил ее за плечд и со всего размаха ударил по лицу. Она легонько вскрикнула от неожиданности и кинулась на меня, намереваясь расцарапать мне лицо.
Я без труда остановил ее.
– Никуда ты не уйдешь,- сказал я.- И я не сделаю того, чего ты от меня требуешь.
Я люблю тебя, дурочка, но что и как надо делать, решаю я. И теперь, и впредь.
– Пусти меня,- сказала она.- Я закричу. Ты не можешь удерживать меня против воли.
Она принялась вырываться. Черные волосы ее разметались, а карие глаза от гнева словно посветлели, стали похожи на топазовые глаза тигра. Я встряхнул ее изо всей силы. Я уже и раньше проделывал это в шутку, когда она просила меня сделать ей больно («пожалуйста, сделай мне больно!»), но сейчас я был зол, и когда я отпустил ее, она едва дышала и с трудом держалась на ногах.
Тогда я принялся целовать ее и поцеловал так крепко, что прокусил губу и почувствовал вкус крови. Внезапно руки ее обвились вокруг моей шеи, и, потянув меня за собой, она упала на землю. На этот раз она не вела себя, как испуганная девочка, и я на этот раз не стал сдерживаться, мною владело лишь жаркое безумие разбушевавшихся инстинктов.
– Ты мне сделал больно,- сказала она, когда я некоторое время спустя пришел в себя, чувствуя безмерную усталость и пустоту.- Ты сделал мне больно и сорвал с меня всю одежду. Смотри, ты расцарапал меня в кровь – и вот здесь, и здесь тоже.
Ах, Джо, теперь я люблю тебя веем моим существом. Теперь я вся твоя, и она тебе больше не нужна, правда?
Она засмеялась. Это был тихий, грудной смех. В нем чувствовалась глубокая удовлетворенность.
– Скажи ей об этом, когда она выйдет из больницы, если тебе так хочется, милый.
Она тебе больше не нужна, я знаю.- Она улыбнулась мне: эта улыбка светилась почти дикарским счастьем.
– Она мне больше не нужна,- тупо повторил я. Во рту у меня был привкус крови, и капельки крови ироступили на руке, которую она расцарапала. От солнечного света было больно глазам, а папоротник вокруг словно вырос и сомкнулся надо мной.
Прошло почти два месяца, прежде чем Элис вышла из больницы. Накануне этого дня мне в ратушу позвонил Браун. Он звонил мне сам, а не через секретаря.
– Мистер Лэмптон? Вы завтракаете сегодня со мной в Леддерсфорде в Клубе консерваторов. В час дня.
– Вы уверены, что вам нужен именно я? -спросил я.
– Конечно, уверен. И по важному делу. Не опаздывайте.
Его тон рассердил меня. Было серое дождливое сентябрьское утро – как будто бы теплое, но вдруг налетал ветер и становилось холодно. Корзинка для входящих документов на моем столе была полна, а кроме того, мне предстоял разгрвор с нашим младшим клерком Реймондом о недостаче по статье мелких расходов. Сейчас Реймонд – вполне респектабельный чиновник, занимающий мое прежнее место, и трудно даже поверить, что тогда он был тощим юнцом с бледной прыщеватой кожей, что ходил он в лоснящемся от старости синем саржевом костюме с бахромой на брюках и в рубашках, которые нельзя было назвать ни вполне чистыми, ни совсем грязными.
Когда позвонил Браун, он наливал чернила в чернильницы и, должно быть, для того, чтобы поддержать бодрость духа, дрожащим голосом напевал: «Вперед, христовы воины!»
– У вас что там, молитвенное собрание? – спросил Браун.- Я сам себя почти не слышу.
Я заметил, что на этот раз он не прибегает к своей простонародной манере говорить.
Я прикрыл рукой телефонную трубку.
– Замолчи, Рей, я разговариваю. Для чего вы хотите видеть меня, мистер Браун?
– Я не могу сказать этого по телефону, да если бы и мог, то у меня нет на это времени.- И он повесил трубку.
Я закурил сигарету,- вкус ее мне не очень понравился. После возвращения из Дорсета курение вообще не доставляло мне особого удовольствия. Мне еще повезло, подумал я, что этот разговор состоится только теперь: Хойлейк, не сумев отпугнуть меня от Сьюзен, передал дело Брауну, и тот собирается без всякого стеснения разделаться со мной. Человек, у которого лежит в банке всего несколько сотен – еще счастье, что у него есть хотя бы это,- бессилен против человека, у которого там сто тысяч. Меня заставят уехать из Уорли. Я уже понимал, что ждет меня в будущем, если я останусь работать в муниципалитете: я ведь видел, как напыжился Тедди, получив повышение (ему к тому же дали оклад по четвертой категории). Накануне вечер я провел со Сьюзен; она была молчалива, расстроена и то и дело принималась плакать, но ни за что не хотела сказать мне, что с ней.
Теперь я понял все. Папочка топнул ногой, и она отступила, думая сейчас лишь о том, как бы успеть вскочить на поднимающийся мост, пока ворота замка еще не закрылись. Да и Джек Уэйлс вернется на рождество. Куда уж свинопасу тягаться с принцем! И вот сейчас, когда то, чего я так боялся, случилось, я почувствовал даже облегчение: мне некуда отступать, мне не надо быть любезным, и я могу позволить себе роскошь высказать все, что накопилось у меня на душе.
Я посмотрел на Рея: руки у него были в красных и синих пятнах от чернил, нижняя губа дрожала. Он заметил, что я дольше обычного проверял статью мелких расходов, и чувствовал, что его ждет. В моей власти было изменить всю его жизнь: он происходил из бедной семьи, а я знал, что может случиться с мелким служащим муниципалитета, если его уволят. Деловитый Зомби как-то уволил младшего клерка за ту же провинность, какую совершил Рей, и тот кончил чернорабочим. Один проступок – и из-за системы рекомендаций ваша жизнь будет бесповоротно погублена: избежать подобной судьбы может только очень удачливый человек, или очень богатый, или очень талантливый. Рей сидел на скамье подсудимых – худой мальчишка невысокого роста; я был и судьей и присяжными. Достаточно мне сказать слово Хойлейку – и Рей больше у нас не работает.
– Принеси мне кассу, книгу с гербовыми марками и книгу мелких расходов,- сказал я.
Он вынул все это из сейфа и подошел к моему столу, шаркая стоптанными ботинками.
– Сегодня утром я произвел проверку, Рей,- сказал я.- Тут не все сходится.
Он тупо смотрел на меня.
– Есть ошибки,- сказал я.- Ошибки, которые должны были подтвердиться излишком наличности, но не подтверждаются. За последние две недели недостает пятнадцати шиллингов. Эти пятнадцать шиллингов у тебя?
Он покачал головой. Глаза его наполнились слезами.
– Ну хорошо. Может быть, я где-нибудь напутал. Давай проверим вместе.
Он смотрел через мое плечо, и его красно-синяя от чернил рука с обкусанными ногтями послушно следовала за моим пальцем, скользившим по длинным колонкам цифр.
Эта рука и стоптанные ботинки доконали меня; я увидел себя его глазами,- старый, самодовольный, всемогущий. И захлопнул книгу.
– Чертов дурак, зачем ты это сделал? Ты же понимал, что это раскроется.
– Не знаю,- сказал он, всхлипывая.
Зато я знал. Его приятели по школе зарабатывали пять-шесть фунтов в неделю, а он всего только два. И он пытался не отставать от них, бедняга.
– Перестань хныкать,- сказал я.- Ты попал в скверное положение, и слезы делу не помогут. Эти пятнадцать шиллингов у тебя?
Он покачал головой.- Нет. Извините меня на этот раз, мистер Лэмптон: клянусь вам, что я никогда больше не буду. Пожалуйста, не выдавайте меня.
Я вынул из кармана бумажку в десять шиллингов и две полукроны и положил их в кассу.
Лицо его просветлело.
– Вы не выдадите меня, мистер Лэмптон?
– А какого бы черта стал я это делать? Он схватил мою руку и принялся ее трясти.
– Благодарю вас, сэр, благодарю вас. Я верну вам все до последнего пенни, клянусь, я…
– Не надо, – сказал я. Для него пятнадцать шиллингов были столь же огромной суммой, как для другого полторы тысячи.- Не надо, дурачок. Просто никогда этого больше не делай, только и всего. На этот раз я все улажу, но если ты еще раз попадешься, то даже будь недостача всего в полпенни, ты немедленно отправишься к мистеру Хойлейку. А теперь иди и умойся.
Когда он ушел, я подумал, уж не произошло ли у меня размягчение мозгов. Ведь я покрыл вора, и если он еще что-нибудь украдет, то мне придется плохо. Но я не мог поступигь иначе: я еще помнил то время, когда сам отчаянно нуждался и пятнадцать шиллингов были для меня целым состоянием, и помнил, что я чувствовал, глядя, как дафтонские юнцы расхаживают в новеньких костюмах, с бумажниками, набитыми банкнотами, а у меня не было денег даже на лишнюю пачку сигарет. А может быть, у меня мелькнула суеверная мысль: если я сжалюсь над Реймондом, Браун сжалится надо мной.
Леддерсфордский Клуб консерваторов занимал большое здание классического стиля в центре города. В свое время камень, из которого его построили, был светло-бежевого цвета – мне порою кажется, что у всех архитекторов девятнадцатого века в голове не хватало какого-то винтика.- но за сто лет оно так прокоптилось, что теперь выглядело побуревшим. В вестибюле, устланном ковром вишневого цвета, в котором нога утопала по щиколотку, стояла тяжелая темная викторианской эпохи мебель, и все, что можно было отполировать, вплоть до прутьев, придерживающих ковер на лестнице, было начищено до блеска. Пахло сигарами, виски и филе, и все окутывала тяжелая, давящая тишина. По стенам висело множество портретов знаменитых деятелей консервативной партии: у всех было скаредно мудрое выражение лица, колючие глаза и похожий на капкан рот, плотно сомкнутый, чтобы не выпустить сочный кровяной бифштеке успеха.
Я ощутил какое-то странное ледяное волнение. Это была оранжерея, где выращивались деньги. Много богатых людей посещает дорогие отели, туристские гостиницы и рестораны, но никогда нельзя быть по-настоящему уверенным, к какому социальному слою они принадлежат, ибо всякий, у кого есть деньги, чтобы заплатить за вино и еду, а также воротничок и галстук, может попасть туда. А вот леддерсфордский Клуб консерваторов, где годовой взнос равняется десяти гинеям плюс прочие расходы («Запишите против моей фамилии сотню, Том,- все равно она достанется налоговому управлению, так уж лучше пусть пойдет нашей партии»), был только для богачей. Это было место, где между супом и десертом принимались решения и заключались сделки; это было место, где своевременное слово, или жест, или улыбка могли сразу перевести человека в следующую категорию. Это было сердце страны, которое я давно стремился покорить; здесь был край чудес, здесь вонючий свинопас превращался в принца, который каждый день меняет рубашку.
Я назвал швейцару свою фамилию.
– Мистер Лэмптон? Да, сэр, мистер Браун ждет вас к завтраку. Его неожиданно задержали, но он просил вас подождать его в баре.
Он оглядел меня с некоторым сомнением: я не успел переодеться, и на мне был светлосерый костюм и коричневые ботинки – еще совсем недавно это было мое парадное одеяние. Ботинки были вполне приличные, но казались тяжелы для костюма, а пиджак был слишком тесен и коротковат. Третьесортные портные всегда обуживают вещи. Мне показалось, что во взгляде швейцара мелькнуло презрение, и я сунул обратно в карман шиллинг, который приготовил для него (все вышло к лучшему: потом я узнал, что в клубе не принято давать на чай).
В баре было полно деловых людей, трудившихся в поте лица на благо экспорта.
Помещение бара было старательно модернизировано: на полу лежал ковер, пестревший синими, зелеными и желтыми зигзагами; стойка была облицована пластмассовыми плитками и чем-то вроде черного стекла. Ничто не говорило о том, что этот загон отведен для представителей высших категорий, если не считать портрета Черчилля над стойкой,- впрочем, такие портреты красуются почти во всех кафе. Да и отнюдь не все присутствующие свободно говорили на чистом литературном языке.
Леддерсфорд – это город текстильных фабрик, и большая часть его верхушки получает образование в Политехническом институте; там будущие леддерсфордские магнаты бывают вынуждены общаться с простым людом, и в конце концов это отражается на их речи. Но о богатстве посетителей этого бара говорил их рост и ширина плеч. В Дафтоне или даже в Уорли я считался высоким, но здесь было по крайней мере два десятка человек одного роста со мной и еще два десятка, которые были и выше и шире в плечах. А один, стоявший неподалеку от меня, казался настоящим великаном: шесть футов четыре дюйма росту и плечи широкие, как у гориллы,- причем это были явно кости и мускулы, а не ватная прокладка пиджака.
Он мог бы переломить меня пополам о колено без всякого труда и, судя по тому, как он исподлобья поглядел на меня, сделал бы это с большим удовольствием, будь его воля. Минуту спустя хмурый взгляд сменился любезной улыбкой, и я узнал Джека Уэйлса.