– Вот тот молодой человек, о котором я вам тогда говорил, – Кэлвин Петерсен. Я взял его под личную опеку, и он, я надеюсь, приведет нас к ответам, которые мы ищем на протяжении многих лет, – с неожиданной напыщенностью изрек Эф‑У. – Кэлвин, это мои коллеги, – указал он на тех двоих, не называя, впрочем, имен.
Кэлвину оставалось только всматриваться в смутно знакомые черты: кого‑то из них – а может, даже обоих – он вроде бы видел по телевидению в передачах о политике или религии. Тем временем Эф‑У положил «дипломат» на стол, открыл его и вынул оттуда свиток, похожий на пергаментный, и портретную миниатюру изящной работы.
– Так что же, мой дрянной ангел? – негромко произнес он.
Анджело выступил вперед, стиснув руки:
– Сэр, в V&A[60]я объяснил, что это наследный дар, недавно переданный нашему колледжу. Там подтвердили, что портрет датируется концом шестнадцатого века. Вполне вероятно, что это подлинник Хиллиарда, но в каталогах он отсутствует, поэтому может оказаться лишь копией утерянного оригинала. Кто позировал, им установить пока не удалось. Документами же… – он принялся перебирать какие‑то листки, – заинтересовались в кембриджском музее Фицуильям. Их определили как беловые списки с некоего подлинника, возможно не сохранившегося; специалисты отказались выносить окончательный вердикт без углубленного изучения. Тем не менее эти бумаги вполне могли некогда принадлежать доктору Ди – кроме одной страницы, похожей на отрывок из какой‑то пьесы. С них сняли копии; если мы пожелаем, то документы можно будет отдать на графологическую экспертизу. Они уже произвели настоящий фурор, хотя специалисты прямо высказали мне опасения по поводу возможной подделки. – Он взглянул на явно заинтересованных собеседников и добавил: – Миниатюрные издания на латыни я оставил букинисту для проверки, но Библия действительно старинная и очень ценная. Я поручил одному человеку поработать над помеченными отрывками: в них по‑видимому, заключен сокровенный смысл.
|
|
Выслушав доклад Анджело, Уолтерс кивнул, а затем протянул миниатюру Кэлвину.
– Нет надобности предупреждать тебя, что все это говорится sub rosa,[61] – произнес он. – Красивая дама… Может быть, это кто‑то из твоих предков, как ты думаешь?
Пытаясь уловить в вопросе Эф‑У скрытый смысл, Кэлвин прищурился, рассматривая портрет. Каким образом все это касается его самого? В мгновение ока он сообразил, что принесенные редкости явно связаны с ограблением деревенского дома Стаффордов, случившегося в то время, когда Уилл находился в больнице между жизнью и смертью. Кэлвин хотел уточнить свою догадку у Уолтерса, но передумал и испугался, что присутствующие могут прочитать его мысли. Насколько далеко способны зайти эти люди? В голову назойливо лезли неприятные размышления о том, что интуиция его не обманывала: такие ни перед чем не остановятся, лишь бы достигнуть желаемой цели. Кэлвин отогнал сомнения и вгляделся в прелестное женское личико на портрете. Незнакомка в нарядном расшитом корсаже взирала с синего фона будто сквозь него, и глаза Кэлвина округлились от изумления.
– Точно сказать не могу, – пробормотал он, – но, кажется, именно в компании с ней я обедал около месяца назад. Более того…
Нарисованный образ невероятно поразил его, и Кэлвин поймал себя на том, что размышляет вслух, о чем тотчас же пожалел.
|
|
– …возможно, ключ сейчас хранится именно у нее.
В дверь позвонили: консьерж или отлучился со своего места, или позволил посетителю самому дойти до квартиры.
– Такси, душечка. Заказано на фамилию Кинг. Мне велено вручить вам эту записку, а затем подождать десять минут. Выходите, я стою напротив.
Люси смотрела на шофера с озадаченным видом.
Он подмигнул ей, вручил запечатанный конверт и стал спускаться. Сегодня с самого утра постоянно возникали какие‑то помехи, и Грейс уже начала опасаться, как бы не опоздать на работу.
– Кто там еще? Если так будет продолжаться, я останусь здесь навеки!
Хихикнув, она заглянула через плечо подруги в открытку, на которой от руки было написано:
3 февр. Мадемуазель, наденьте теплое пальто, нормальные туфли – и захватите свой паспорт! Dépêche‑toi. [62]
Александр
– Я поставлю их в воду. – Грейс открыла роскошную коробку, недавно доставленную консьержем. – Люси, собирайся же! Могу поспорить, тебя ждет что‑то невероятно романтическое. Париж, например.
Схватив вазу, она начала мурлыкать песню Пиаф.
– Я не совсем понимаю, Грейс… Перед моим отъездом в Шропшир на Рождество он присылает мне открытку и мои любимые духи «Болгарская роза», а затем не появляется весь январь. Самый продолжительный звонок длился всего десять минут, и это лишь жалкая замена встрече. Я могу обезглавить целый палисадник ромашек, гадая, какое у него настроение. Меня, знаешь ли, это раздражает, и здорово раздражает! Интересуется он мной, не интересуется…
|
|
– Люси, поверь, мужчина интересуется, – прервала Грейс поток ее жалоб. – Он не поленился разузнать, какой у тебя любимый аромат, а потом ухитрился где‑то раздобыть эти духи. А теперь взгляни сюда! – Она принялась наскоро расправлять букет из двух дюжин роз с длинными стеблями. – Плюс такси! Прости, но нехорошо укорять человека, который сильно заработался. Он ведь все это время преподавал? Саймон говорил, что у Алекса за прошлый месяц был, кажется, всего один выходной. Наверное, ему пришлось пойти на определенные жертвы, чтобы сегодня отдохнуть. Так романтично! Он наверняка решил свозить тебя в какое‑нибудь необычное местечко.
Как бы там ни было, новому, здоровому сердцу Люси угрожало осложнение от возможного нервного припадка. Переживаний по поводу Алекса Стаффорда было предостаточно. Нарушение профессиональной этики, сомнения по поводу его личной жизни, явные тревожные признаки… Она поглядела на ухмыляющуюся исподтишка Грейс и начала кое‑что понимать.
– Что тебе об этом известно? – помахала она открыткой.
– Некогда рассказывать, иначе опоздаешь.
– Вы, случайно, не вместе с ним это задумали?
Грейс загадочно улыбнулась, и Люси метнулась за ней на кухню.
– Наверное, неспроста сегодня ни у тебя, ни у одной из моих приятельниц нет времени пообедать со мной. Вы все были уверены, что мне поступит лучшее предложение?
– Ну… – Пристраивая розы в вазу, Грейс заметила, что шипы с них срезаны, и отвлеклась от букета. – Я знаю только, что Алексу пришлось принимать все вызовы подряд, чтобы выкроить выходной посреди недели ради твоего дня рождения. Но на Рождество я не говорила ему, какие духи ты любишь, и о сегодняшних планах мне тоже ничего не известно. – Она укоризненно взглянула на подругу. – Только простушке непонятно, что Алекс тобой интересуется. Люси, он ведь работает круглые сутки без выходных, а еще пишет диссертацию, так что свободным временем не обременен. К тому же я уверена, он страшно боится навредить твоему здоровью – после той простуды тебе лучше поберечься. Ему нужно, чтобы ты чувствовала себя хорошо, а не страдала от его назойливости. Тем не менее ты сама видишь, он выкраивает время и то и дело звонит тебе. Разве это не знак внимания? Он по‑хорошему старомоден для нашей жизни, где все постоянно куда‑то спешат и романы заканчиваются, не успев начаться. Этот мужчина не такой, как все. Но если тебе все равно, я могу забрать розы себе.
Люси страдальчески взглянула на подругу:
– Два‑три звонка в неделю нельзя назвать «то и дело»! И по сути, он отмалчивается.
– Вот‑вот! А теперь – вперед. Кыш! – Грейс от души расхохоталась. – Надень что‑нибудь симпатичное, но теплое! Такси ждет.
* * *
Алекс встречал Люси у моста Кью со стороны Чизвика, слегка припорошенного снегом. Он открыл для нее дверцу такси и заплатил водителю.
– С днем рождения!
Он заботливо поправил ее шарф.
– Значит, все же не Париж, – съязвила Люси. – Я думала, меня привезут на вокзал Ватерлоо.
– Ага, выходит, вы рассчитывали пообедать в «Боффингере»?[63]
Он засмеялся и повел Люси к припаркованной неподалеку машине, непривычно крепко сжав ее руку.
– Я прошу прощения, что назначил встречу здесь: добираться пришлось с Северной кольцевой. В больнице задержали до самого утра, и мне нужно было сначала съездить по делам в несколько мест.
Люси подождала, пока он откроет машину – оттуда пахнуло такими ароматами, что у нее перехватило дыхание. Черный откидной верх «ауди» скрывал салон от ее глаз; оказалось, что невероятно просторное заднее сиденье все завалено благоухающими охапками нарциссов, гиацинтов, фиалок и других первоцветов. Люси буквально потеряла дар речи, чем очень польстила Алексу.
– К возвращению девы, – пояснил он, и Люси непонимающе взглянула на него. – Ваш день рождения – вернее, следующий за ним день – не совсем обычный. Язычники считали, что он знаменует первое дыхание весны. Именно тогда Персефона и ее бесчисленные тезки возвращаются из подземного царства.
– И я тоже вернулась оттуда. – Люси благодарно обняла его. – А куда вы меня повезете? Я зачем‑то взяла с собой паспорт.
– И правильно сделали, – поддразнил он ее, затем проверил боковые зеркала и, уже тронувшись с места, ответил: – Мне хотелось пообедать с вами за городом – в деревне, где я вырос и где находится дом нашей семьи. Там живописно, как на открытке! – снова рассмеялся Алекс. – Знаете, Хартли[64]сказал, что прошлое – это другая страна. Вот там и есть мое прошлое.
– А я‑то все гадала, куда же вы меня повезете, Алекс! Ни за что бы не додумалась. Идея превосходная. Спасибо вам.
Люси откинулась на комфортабельном бежевом сиденье и, радуясь близости Алекса, с наслаждением вдохнула восхитительный цветочный запах. На свой день рождения она не ждала никаких особенных событий и заранее пыталась смириться с удручающей перспективой. Теперь, нежась в тепле автомобильного салона, обманывающем уличную температуру – один градус выше нуля, – Люси предоставила водителю следить за дорогой, ведущей за город, а сама завязала с ним непринужденную беседу.
– Алекс, ваш знаменитый предок окончательно меня заинтриговал. Я пока прочитала лишь половину тех книг, которые принес мне Саймон, но и там полно удивительных находок.
– Вероятно, ужасная скучища – судя по тому, в каком восторге от всего этого Саймон.
– Вовсе нет! Я понимаю, Алекс, вам ближе эра Просвещения, но мы должны попытаться, насколько возможно, взглянуть на вашего прародителя через призму его времени и оценить тот значительный вклад, которым обязана ему Англия елизаветинской поры. Это был истинный представитель эпохи Возрождения; он имел глубочайшие познания в астрономии и истории, прекрасно разбирался в судовождении и, судя по многим отзывам, был непревзойденным оратором. И если Дрейк и Гилберт[65]проложили путь в Новый Свет, то только потому, что им поспособствовал Ди. Не знаю даже, удастся ли мне перечислить все его заслуги.
– Что ж, я ничегошеньки об этом не знаю, но при такой погоде мы быстрее чем за час до Гемпшира не доберемся. Расскажите мне о Ди поподробнее.
Похоже, в этот день Алекс был настроен необычайно игриво, и Люси, обрадовавшись, вздохнула с облегчением.
– Первое, о чем я должна предупредить вас, Алекс: все наши познания о докторе Ди – вернее, наше восприятие этого человека – происходят от Мерика Казобона, ученого семнадцатого века, задавшегося целью развенчать все положительное в репутации Ди. Именно Казобону мы обязаны предубеждением против Ди, которое не рассеялось и поныне. Он считал, что доктор Ди вводил всех в заблуждение и, если уж на то пошло, занимался темными делишками. Казобон опубликовал биографию Ди с самыми скандальными подробностями. Их набралось не так уж много, но тем не менее ему удалось откопать кое‑какие нелепости.
– Значит, он был не слишком беспристрастным биографом? – ухмыльнулся Алекс.
– Ни в коей мере, – покачала головой Люси. – А для нас наибольший интерес представляет тот факт, что Казобон обнаружил тайник с чрезвычайно секретными записями Джона Ди и что напал он на это хранилище при более чем странных обстоятельствах.
Алекс заинтересованно взглянул на свою пассажирку:
– Продолжайте!
– В начале семнадцатого столетия сэр Роберт Коттон – помните, в Британской библиотеке есть рукописи Коттона?[66]– по странному наитию вдруг отправился к бывшему дому Ди в Мортлейке и затеял на его месте раскопки. Ему повезло…
– Выходит, и наш ключ, и относящиеся к нему бумаги – все подтверждается? – Алекс опять быстро взглянул на Люси, и та кивнула. – Но зачем было закапывать? Неужели он действительно доверял бумаге свои опасные идеи?
– Коттон нашел тайник с документами; они насквозь промокли, но прочитать их было можно. Среди них оказались записи бесед Ди и Келли с ангелами. Их‑то сын Коттона позже и передал Казобону.
– С ангелами, – иронически хмыкнул Алекс.
Люси хихикнула в ответ и подвинулась на сиденье, повернувшись к Алексу вполоборота.
– Вы же обещали воспринимать его в свете его собственной эпохи! Не забывайте, что большинство людей в шестнадцатом веке искренне верили в подобные идеи.
Она говорила с такой доброжелательностью и самозабвением, что Алекс невольно заслушался и ни разу не перебил, пока Люси увлеченно выкладывала ему свое понимание атмосферы того времени. Оказалось, что придворные Елизаветинской поры являли собой весьма эклектичный конгломерат из политиков и теологов, поэтов и драматургов, путешественников и прославленных «морских волков» вроде Рэли[67]и Дрейка. Население страны помимо людей включало в себя изрядную долю потусторонних сущностей: фей, бесов, ведьм, привидений и эльфов – злых и добрых, а для общения с ними имелась целая армия заклинателей. Мир духов был так влиятелен, что королева фей стала главной героиней эпической поэмы великого Спенсера,[68]а Гамлет был ввергнут в целый поток несчастий после того, как побеседовал с призраком. Такое удивительное сосуществование физической и эфирной сфер зиждилось не только на древних предрассудках и фольклорных мотивах, но и на оккультной философии высочайшего интеллектуального уровня. Предтечами этой философии были магия и каббала, и многое она также почерпнула из неоплатонизма и итальянского Возрождения. Основным ее стремлением было проникнуть в глубочайшие пласты сокровенных знаний, постичь тайны научной и духовной мысли. Лидером подобных общественных течений в Британии и был Джон Ди.
Как бы ни был поглощен Алекс рассказом Люси, он удивился ее профессиональному умению систематизировать сложный материал. Едва речь зашла о Ди – в представлении Алекса, толкователе Евклидовой теории, – он вмешался:
– Одно с другим вяжется с трудом: человек, снискавший известность как явно небесталанный математик, – и одновременно пользующийся дурной славой колдун? Интересно, как он примирил в себе увлечение и наукой, и оккультизмом?
– Не забывайте, что в ту эпоху даже математика считалась чем‑то сродни черной магии. По иронии судьбы вычислениям отводилось место в одном ряду с заклинаниями и составлением астрологических таблиц.
Алекс рассмеялся: ее слова неожиданно напомнили ему о нелюбви Уилла к математике. Алексу постоянно приходилось выполнять за младшего братишку домашние задания по этому «дьявольскому предмету», как тот называл математику.
– И тем не менее Ди всегда хладнокровно провозглашал свою принадлежность к благочестивым христианам – это со слов Кэлвина – и даже якобы поддерживал реформацию церкви при Тюдорах?
– Согласна: по современным меркам это выглядит нелепо, но на Ди оказали влияние хитросплетения умопомрачительных идей, зародившихся в Европе еще в пятнадцатом веке. В ту эпоху в Италию хлынул поток рукописей и книг, которые везли из Испании и Константинополя, очищенных Фердинандом и Изабеллой от евреев. Одно из самых распространенных учений проистекало из догм, содержавшихся в каббале, другое опиралось на обнаруженный тогда же свод документов о Гермесе Трисмегисте, позже получивший название «Корпус Герметикум».
Люси снова взглянула на Алекса. Добравшись до «изюминки» своих изысканий, она должна была убедиться, что он внимательно слушает, ведь ему одновременно приходилось следить за обледенелой дорогой, тем более что снежные хлопья валили все гуще, испытывая проворство «дворников». Люси смолкла, рассудив, что дева выбрала для своего возвращения наихудшую погоду.
– Продолжайте же, – нетерпеливо обратился к ней Алекс. – Мне очень нравится слушать ваш голос.
Люси улыбнулась, польщенная сменой ролей: теперь верховодила она.
– В эпоху Возрождения на службе у Медичи состояли философы Пико делла Мирандола и Марсилио Фичино. Дед Лоренцо, Козимо, к которому попали тексты Гермеса, тут же отдал ученым повеление отложить все прочие изыскания и заняться подробным изучением этих документов. Рукописи были переведены, и от них по всей Европе распространились волны мистицизма. Кстати, Гермес – это мифический египетский мудрец, а вовсе не посланец греческих богов. Он – своеобразный греко‑египетский гибрид, воплотивший в себе черты греческого Гермеса и египетского бога‑книжника Тота. Схоластики Возрождения даже прозвали его египетским Моисеем.
Увидев, что температура на улице продолжает снижаться, Алекс подрегулировал отопление и спросил:
– Выходит, он, возможно, и вовсе не существовал?
– Гермес скорее божество, наделенное свойственными человеку героическими качествами. Книги и рукописи об этой мифической личности, ныне известные как «Корпус Герметикум», были написаны на латыни и греческом, гипотетически – его собственной рукой. Флорентийцы внимательно их изучили и пришли к выводу, что Гермес реально существовал и был мудрецом и жрецом. Для них он стал олицетворением древней священной мудрости времен Моисеевых, возможно даже повлиявшим на философию Платона, хотя более вероятным представляется, что многие тексты о Гермесе сами опирались, в числе прочих, на учение Платона. Самое же существенное здесь то, что те документы были вполне реальными и чрезвычайно любопытными, а заключенная в них мудрость представлялась весьма древней. Многие ученые теперь сходятся на том, что в действительности эти рукописи следует датировать веком спустя после жизни Христа, но в них тем не менее сохранены гораздо более древние устные предания о дохристианских египетских верованиях. А для прогрессивных мыслителей той эпохи, жаждущих обретения таких духовных принципов, которые смогли бы утихомирить неугасающие религиозные распри, обнаруженные письмена явились провозвестниками нового видения! Тексты Гермеса избавили их от внутренних борений за веру не на жизнь, а на смерть: оставаться ли верными Риму, примкнуть ли к Лютеру или Кальвину, очернять ли и дальше мусульман и евреев. Мысли, почерпнутые из тех документов, в итоге привели интересующихся к самой божественной сути. Исследователи, придававшие текстам столь важное значение, были во многом правы: мы‑то теперь знаем, какое сильное влияние на Моисея оказало египетское религиозное мировоззрение.
Алекс коснулся колена Люси, побуждая ее прерваться. От опьяняющего цветочного аромата в нагретом салоне, помноженного на вихрь излагаемых ею впечатляющих идей, у него голова шла кругом.
– Подождите, Люси, мне тут не все ясно. Под герметизмом мы понимаем все, что написано о предположительно реальном человеке по имени Гермес, которому приписывают качества греческого бога, носящего то же имя?
Люси кивнула.
– А его главная заслуга состоит в том…
– …что он вроде бы приоткрыл для всех абсолютную божественную истину, так сказать, ничем не замутненную. Фичино назвал тексты Гермеса «светом божественного прозрения». Ему казалось, что, ознакомившись с этим учением, любой сможет возвыситься над иллюзиями рассудка и постичь Божественный Разум. В эпоху, когда противоборствующие доктрины указывали людям на тысячу различных направлений, подобные заявления звучали более чем убедительно. Потратив время на изучение этой теории, можно непосредственно приобщиться к Богу – так тогда рассуждали. Можно даже предположить, что Гермес предвосхитил пришествие Христа – хотя и с позиций египетских знаний о мире. Сформированное на их базе учение оставило в европейском сознании стойкий след магии и оккультизма и, между прочим, уважение к женщине – следствие поклонения Исиде. Гермеса почитали настолько, что его изображение поместили в алтарь кафедрального собора в Сиене.[69]
Слушая Люси, Алекс размышлял о том интересе, который должны были вызвать у его матери подобные философские веяния, учитывая ее экуменический подход к духовности и умеренный феминизм.
– Хорошо, – задумчиво произнес он. – Очень и очень многие увидели в рукописях Гермеса замену Книге Бытия, исходя из происхождения и духовной значимости этих документов, так ведь?
Люси с готовностью кивнула:
– Верно. Особенно мыслители уровня Джордано Бруно и Фичино.
Густая снежная пелена значительно проредила движение даже на трассе «А». В жутковатом безмолвии снегопада прямо перед их машиной дорогу вдруг перебежал олень и исчез в зарослях. Оба завороженно улыбнулись видению, но Алекс тут же вернулся к теме разговора:
– А что же с каббалой?
– Ею‑то и интересовался Пико делла Мирандола. Учение каббалы проникло в Италию после выдворения евреев из Испании; оно заключалось и в устных преданиях, и в рукописях. Пико воспринимал каббалу как древний свод мистических откровений, связанных с ивритом. Евреи верили, что этот язык произошел от Моисея, значит, он дан им самим Богом. Древним буквам каббала отводила определенные числовые значения – этот метод назывался гематрией. Таким образом, считалось, что и в самом языке заключена тайная магическая мудрость. Каждой букве древнееврейского алфавита соответствовало некое число. Даже слова повседневного обихода, по убеждению тех, кто их произносил, были наделены божественной силой.
Люси ненадолго прервалась, желая убедиться, что Алекс следит за ходом изложения, но это было излишним: несмотря на то что он неотрывно следил за дорогой, их глаза на секунду встретились.
– То есть, по их мнению, язык содержал гораздо больше информации, чем было принято считать, ибо в нем скрывался некий подтекст, своего рода послание посвященным? Я очень внимательно вас слушаю.
– Хорошо. ЯХВЕ – это тетраграмматон, неизреченное имя Бога, обозначенное четырьмя древнееврейскими согласными буквами YHWH. Кое‑кто скажет, что его невозможно произнести, так как в нем нет гласных, но существует вариант этого имени – Иегова, как, собственно, и Иов.
– Знаете, – перебил Алекс, – Амаль как‑то говорил мне, что «Яхве» ведет происхождение от египетского слова, означающего «возрастающая сила луны», и восходит к «Ях» – имени египетского бога луны. Так же называли и вавилонскую богиню луны.
Люси комически закатила глаза:
– Алекс, все это безумно интересно, но, пожалуйста, не отвлекайтесь! Мы подошли к самому захватывающему моменту каббалистического учения.
Он с улыбкой кивнул.
– Так вот, наиболее привлекательным аспектом каббалы для христиан было то, каким образом она доказывала, что Иисус является Сыном Божьим. А именно: когда ты обозначаешь имя Иисус (или Иешуа, что тоже является вариантом) при помощи тетраграммы IESU, ты, по мнению каббалистов, добавляешь существенно важную букву «S» в середину имени YHWH, состоящего из одних согласных. Они считают, что эта буква делает непроизносимое имя произносимым. Для христианских каббалистов превращение немого слова в звук было равнозначно облечению его плотью.
Алекс взглянул на нее и расхохотался во весь голос. Они свернули с шоссе на проселок, ведущий к небольшой деревушке Лонг‑пэриш.
– Даже если не брать в расчет этимологию слова «Яхве», все равно это нелепый аргумент. Думаю, мой брат отозвался бы об этом куда более непочтительно. И что, все поверили?
Люси тоже засмеялась.
– Да! В зависимости от мастерства обращения с древнееврейским алфавитом – ведь приходилось сильно растягивать согласные, чтобы заместить отсутствующие гласные. Грамотеям той эпохи такая идея казалась вполне убедительной. Но на повестке дня стояло еще внушение мусульманам и евреям веры в Троицу – христианской веры.
Алекс задумчиво кивнул:
– Plus çа change![70]Но не слишком ли мы удалились от Джона Ди?
– Это только на первый взгляд. Вам необходимо вникнуть в эти сложные интеллектуальные хитросплетения, чтобы понять, что же занимало утонченный ум доктора Ди. Христианская каббала дала свое благословение на общение с ангелами: их священные древнееврейские имена посредством заключенной в них магической силы позволяли волхвам и заклинателям напрямую соотноситься с Богом, в обход ограничений, налагаемых доктриной…
– В древние времена имя действительно обладало энергетикой, – подхватил Алекс. – Если человек узнавал, как называется та или иная сущность, он получал власть над ней.
– Именно такие свойства и приписывали в свое время Моисею, считая его особого рода магом или приобщенным к тайне. И Гермесу Трисмегисту тоже. Восхождение посвященного начиналось от физического мира, то есть с земли, затем продолжалось в воздухе, или эфире – полурае, – пока путешественник не достигал горнего мира – небес, или, если угодно, нирваны. Этот волшебный путь он проделывал под охраной ангелов, защищавших его от злых духов. Вот почему Ди мог одновременно быть и ревностным искателем научной истины, и собеседником ангелов. Для него идеи неоплатоников, ставшие духовной сутью Возрождения и значительно подорвавшие бескомпромиссные религиозные воззрения Лоренцо Медичи – бедный старик Савонарола![71]– были полны благородства. Ди стал восприемником одного венецианского монаха по имени Джорджи, написавшего книгу об учении Гермеса и о каббале – «De Harmonia Mundi»,[72]в которой была изложена теория всеобщей гармонии.
Алекс мягко коснулся ее руки:
– Однако надежда мирным путем достичь единства исповедования религиозной веры во времена Ди была неосуществимой?
– В том‑то и дело, – усмехнулась Люси. – Саймон уже разъяснял нам, что по этому поводу прекрасно высказался Джордано Бруно. Тот утверждал, что способы, используемые церковью ради возвращения отщепенцев в свое лоно, очень далеки от исполненных любви проповедей апостолов. Если человек в шестнадцатом‑семнадцатом веках не желал быть католиком, он попадал в руки инквизиторов и претерпевал пытки. И наоборот, если он хотел остаться католиком, в некоторых странах Северной Европы такой упрямец всходил на костер. Реформация и противодействие ей католической церкви породили разобщенность, в которой наиболее прогрессивные умы эпохи разглядели малоутешительную перспективу. Действовать в обход церкви – любым способом, например напрямую общаясь с ангелами Господними, – обещало некую надежду. Но с другой стороны, магия, беседы с ангелами? К такому относились как к неприкрытой ереси.
Они несколько раз свернули в лабиринте припорошенных снегом дорожек, и Алекс наконец произнес:
– Значит, Ди как истинный представитель Позднего Возрождения развивал оккультное философское направление в научных целях, привлекая для этого алхимию и астрологию, математику и геометрию – все, что может приблизить деяния человека к Господним. Амаль, между прочим, видит в этом рациональное зерно.
– В конечном итоге, Алекс, «Корпус Герметикум» оправдывает изучение астрологии: с ее помощью исследователи – современники Ди поняли, каким образом египтяне проектировали свои сооружения, ориентируя их на созвездия. Многие современные ученые расценивают это как толчок, побудивший средневековых мыслителей осознать средоточием Солнечной системы не Землю, а само Солнце. Это существенно раздвинуло границы их мировосприятия.
Алекс задумался.
– Люси, вы и вправду считаете, что в оккультной философии доктора Ди привлекала прежде всего ее революционность?
– Несомненно. Именно он создал для королевы Елизаветы имидж последовательницы неоплатоников. Он оказал непосредственное влияние на творчество Спенсера и Филипа Сидни.[73]Ди также оспорил испанское колониальное господство, заявив, что Британия вправе самостоятельно осуществлять географические исследования. Он первый ввел в обиход выражение «Британская империя» – оно соответствовало его взглядам на мир.
– Да, Кэлвин упоминал… Но ведь это говорит отнюдь не в пользу Ди!
– Сейчас, может, и так, но только не в современную ему эпоху! Его концепция Великой Британии состояла в планомерном подрыве испанского, иначе – католического, всемирного могущества. То, что жители американских континентов говорят больше на английском, чем на испанском языке, тоже отчасти заслуга Ди.
Алекс погрузился в размышления, и Люси, взглянув на него, засмеялась:
– Я вас замучила!
– Вы меня зачаровали.
Он не погрешил против истины. При въезде в деревню Алекс сбавил скорость.
– Смотрите, сколько снега намело на крышу!
Люси даже не глядела туда, куда он показывал: местность настолько поразила ее своей прелестью, что у нее захватило дух. Вот она, не испорченная цивилизацией английская деревня, запорошенная снегом! Домишки, покосившиеся от времени, крыши, просевшие под тяжестью черепицы, прокаленной солнцем предыдущих столетий, оконные рамы, подпертые балками, находящимися в самом плачевном состоянии… За говорливой речушкой со старыми мостами тянулись сады. Люси смотрела на все это как завороженная.
– Спасибо, что привезли меня сюда. Какой контраст с городом! Может, прогуляемся немного?
Был уже двенадцатый час, когда Алекс притормозил у «Большой Медведицы» – любимого маминого паба. Он собственноручно закутал Люси в свой шарф, отдал свои перчатки и наглухо застегнул ей пальто. Они пошли по дорожке, прижавшись друг к другу, чтобы не мерзнуть. Солнце, которое могла затмить своим светом простая свеча, отбрасывало жидкие лучи на крыши и на тропинки. Но Люси не чувствовала холода: в ее душе бушевал океан чувств. Она молча наблюдала, как ее душа принимает в себя окружающее безмолвие, яркие пятна цвета на дверях домов и на пробуждающихся цветочных клумбах, само бытие деревни наперекор всему – магазинчик и церковку, почту и спортплощадку… Погода приглушила активность жизни, но из двух встреченных по дороге людей один все же кивнул Алексу. Здесь он был у себя, и вокруг без края простиралось его детство…