Общались много лет. Последний раз виделись в августе, в Свияжске на театральном фестивале. Ничто не предвещало... Урыны ожмахта булсын.
Гульшат Исхакова
Про Гульшат я могу сказать гораздо меньше, чем про Богдана, также погибшего меньше недели назад. Специально я с ней не общался. Она соболезновала мне после смерти папы, поздравляла с днём рождения в соцсетях. В общем, отзывчивой была девушкой.
На первом курсе, только поступив, она брала интервью у меня, по заданию. На одной из дисциплин есть у них такое - взять интервью у журналиста-профессионала. Ну там даже даётся опросник - список вопросов, которые нужно задать респонденту. Многие перваки берут у меня это интервью, и каждый год разным людям я отвечаю на одни и те же практически вопросы с небольшим разнообразием комбинаций.
Был один вопрос, который Гульшат задала не по теме: "как тогда не сломаться? сохранить себя?"
Такой важный вопрос, на который я не могу отвечать, а каждый отвечает на него сам.
На втором курсе я вёл у них модульный курс "российские публицисты". В этот раз, из-за неразберихи в расписании, я был вынужден прочитать дополнительные пары сверх нормы. Я не буду объяснять, как так вышло, ибо в этом сам чёрт ногу сломит. Поскольку пары были как бы "лишние", я объявил, что именно на эти - допускаю свободный вход, приходите, мол, по желанию.
На все из дополнительных регулярно ходила только она одна, остальные - от случая к случаю.
А потом, на самом последнем занятии мы с этой группой решили в честь окончания курса устроить что-то вроде чаепития после финальной лекции. Я притащил соки, колбасу, булку для бутербродов, они - торты, что-то ещё, мы сдвинули столы, каждый что-то рассказывал про себя.
И она, конечно, тоже что-то рассказывала... Но я сейчас уже позабыл...
Жаль, что не всех удаётся при жизни узнать, приголубить, обнять и утешить, такая короткая эта жизнь. Урыны ожмахта булсын...
Митрополит Феофан
скончался наш казанский митрополит Феофан.
Несколько раз приходилось интервьюировать его. Умный, хитрый и властный человек, вызывал уважение, перед камерой - опытный, спокойный.
Ну он же и телепередачи вёл, по крайней мере, регулярно одно время выходил в эфир на одноимённом телеканале.
Он из тех, кто умел выйти к людям и найти правильные слова. И он именно иерарх церкви, талантливый руководитель и талантливый переговорщик.
Я не испытывал пиитета - для пиитета мне нужно видеть в человеке прежде всего смирение и доброту, перед добротой и открытостью я склоняюсь, робею и восхищаюсь. А у Феофана выстреливали прежде всего другие качества: твёрдая рука и знание цены себе, а за ним - и его конфессиональному представительству среди других в Татарстане. Но я видел: Феофан - мощная фигура, и я радовался за паству и татарстанское Православие, я думаю, он принёс много пользы своим окормляемым и церкви как структуре, что безусловно, укрепляло и веру.
Я во всяком случае, относился к нему много лучше, чем к его предшественнику по должности, хотя Православная церковь - чужой для меня монастырь. Православная Вера - не такой чужой, через литературу и культурный код русского человека, а устройство института и иерархи - точно чужой. И всё-таки для себя я мог оценивать поступки, хотя и не афишировал свои оценки.
И вот - да простятся усопшему все прегрешения, и Царствия Небесного... Совсем хорошие слова про Феофана скажет его паства, а я рад, что при жизни его - был у меня шанс поглядеть на митрополита Феофана вблизи, увидеть примеры его неординарного и глубокого мышления, побыть, хотя и по конкретным весьма поводам его слушателем и собеседником.
Ильдар Хабибуллин
Преподаватель математики, Ильдар Шаукатович Хабибуллин исписывал всю доску примерами, говорил "ну вы решайте" и уходил играть в теннис, и люди не расходились, а решали! А на следующий день - мы разбирали сложности, возникшие в тех примерах. Статный, красивый мужчина, спокойный... Мне всегда нравились учителя в которых был жест, в нём - он был, недаром он уже будучи доцентом продолжал, говорят, заниматься балетом.
Сергей Старостин
Серёжа Старостин, друг, одногруппник, добрый и хороший человек... ушёл. Царствия Небесного. другие будут помнить его как журналиста, мы - как божьего человека.
Дмитрий Минаев
Слегка готовлюсь к паре завтрашней по фельетону, почитываю очерк Валентина Пикуля о Дмитрии Дмитриче Минаеве, зачинателе жанра стихотворного фельетона, и авторе фельетоннного обозрения в "Русском слове" - "Дневник тёмного человека", выпуски которых читал при работе над диссером.
Давно мечтаю кому-нибудь дать писать курсовую про стихотворный фельетон, не берётся никто, а ведь какие имена - после Минаева - Маяковский, Олеша... и вплоть до нынешних Иртеньева, Быкова, и иже с ними.
Ну вот читаю, дошёл до похорон ДимДимыча, и хоть плач...
"...Теплым июльским утром 1889 года он скончался. Но даже и теперь, когда он лежал в гробу, служивый и чиновный Симбирск не пожелал проводить его в последний путь. Случайно в городе оказался тогда А. А. Коринфский, ныне прочно забытый поэт, который и оставил нам описание похорон. Гроб водрузили на дроги, клячи в жалких попонах едва передвигали ноги, лил дождь, за гробом шла, "спотыкаясь и сама не помня себя от горя Е. Н. (Худыковская), а за нею пристала кучка нищих-оборванцев, извозчики да еще какие-то старушонки, никому неведомые". Из почитателей поэта было лишь три человека, включая и самого Коринфского. К печальной процессии приблудился еще один нищий с котомкой и кружкою, спрашивал:
- Из каких таких покойник-то будет?
- Сочинитель.
- Эва! А чего делал-то он?
- Стихи писал.
- А-а. ну, царствие ему небесное!
И отвалил в сторону, благо от сочинителя богатых поминок не предвиделось. Когда на гроб посыпалась земля, громко зарыдала Худыковская, а одна из старушек прошамкала:
- Кабы это да в Питере, так небось музыка бы играла, а у нас-то што? Одни грехи наши, да и только..."
Каратеев
Я читаю про государственное ополчение времён Крымской войны (1853-1856). Читаю в диссертации Максима Антипьева, хотя начал совсем с другого источника, имеющего, как всегда у меня в подобных случаях, отношение к истории журналистики и истории литературы.
Только что с изумлением я узнал о неизвестных жертвах Крымской войны. Причём умершие - противника не видели и в глаза! И тем ни менее, счёт их на десятки тысяч!
Антипьев: "боевые потери среди ополченцев несопоставимы со смертностью от ран и болезней, что было связано в основном с неудовлетворительным санитарным состоянием дружин и нехваткой медицинского персонала. Число умерших от болезней ратников первого призыва составило несколько десятков тысяч, что в свою очередь как минимум в десять раз превышает оценочные показатели числа убитых и пропавших без вести ратников. Нами приведен подробный анализ, позволяющий утверждать это с полной уверенностью..."
Какой ужас!
Что такое это государственное ополчение? Ну вот, из той же, например, диссертации:
"Неудачное развитие событий в Крымской войне, острый недостаток резервов русской армии, их слабая подготовленность вынудили императора Николая I и правительство России искать пути радикального усиления военной мощи страны. Одной из главнейших мер, принятых в этом направлении, явилось создание Государственного ополчения".
"Начало созданию дружин положил манифест императора Николая I «О призвании к Государственному ополчению». Он явился основным нормативно-правовым актом, регламентировавшими вопросы создания и функционирования ополчения. Помимо манифеста, эти же вопросы регулировались «Положением о Государственном Подвижном Ополчении» и рядом правительственных указов"
"Имевшие место уклонения дворян от службы в ополчении и физическая нехватка людей, способных по возрасту и состоянию здоровья занимать офицерские должности, создавали существенные трудности в процессе комплектования дружин".
Современный исследователь подчёркивает: "При всем многообразии источников и материалов тема ополчения рассматривалась эпизодически и не подвергалась глубокому всестороннему изучению. Исследователи этого периода не считали ее достаточно значимой: губернская военная сила представлялась ими как вспомогательное войско, которое не сыграло большой роли в Крымской войне. Избирательность фактического материала, отсутствие серьезного анализа состояния ополчений, нивелирование негативных явлений, связанных с комплектованием формирований и уклонением определенной части дворян от службы в ополчении и поставке довольствия, создавали одностороннее представление о губернской воинской силе. Дореволюционные историки замалчивали массовую гибель ополченцев не в сражениях с неприятелем, а от инфекционных заболеваний и тягот походной жизни".
Ещё раз: мы потеряли десятки тысяч людей погибшими. Это наши небоевые потери на Крымской войне! И долгие годы об этом не говорилось...
Впрочем, говорилось! Я сказал уже, что набрёл на этот сюжет, как всегда, через историю журналистики и литературы. Среди этих десятков тысяч я нашёл сначала одного погибшего безвинно. И имя это - приводит Тургенев в своём "Предисловии к изданию романов".
Это предисловие интересно нам и в другом отношении (вовсе не связанном с предметом, о котором я только что тут начал и ещё обязательно договорю). Интересна сама причина, побудившая Тургенева издать в одной обложке все старые свои романы от начала 1850-х до конца 1870-х. Причина же - тенденциозная журналистика, критика, публика. Тургенева и его романы общественное наше мнение судило не литературно, а политически. Политическая повестка дня, разные полемики, борения течений и партий, накладывали отпечаток на восприятие читателями романов Ивана Сергеевича, и одно из частых обвинений в его адрес - обвинение в ренегатстве. Вот поэтому, отвечая журналистике, и сиюминутной политической критике он и публикует теперь романы под одной обложкой:
"Мне хотелось дать тем из моих читателей, которые возьмут на себя труд прочесть эти шесть романов сподряд, возможность наглядно убедиться, насколько справедливы критики, упрекавшие меня в изменении однажды принятого направления, в отступничестве и т. п. Мне, напротив, кажется, что меня скорее можно упрекнуть в излишнем постоянстве и как бы прямолинейности направления. Автор «Рудина», написанного в 1855-м году, и автор «Нови», написанной в 1876-м, является одним и тем же человеком. В течение всего этого времени я стремился, насколько хватало сил и умения, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет: «the body and pressure of time»*, и ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служил предметом моих наблюдений. Насколько это мне удалось — не мне судить: но смею думать, что читатели не усомнятся теперь в искренности и однородности моих стремлений"...
Да, это главная цель Тургенева в этом предисловии, но попутно, боковым планом и возникает тут судьба его соседа по деревне - Каратеева, одного из тех самых погибших ополченцев. Этот самый Каратеев - до своего ухода в ополчение (а он предчувствовал, что это кончится смертью, и с тем приходил к Ивану Сергеевичу, прощаться, говоря, что не выживет, и тот его утешал, пытался приободрить, но всё случилось, как и предсказывал молодой человек) Каратеев передал Тургеневу тетрадку с рукописью, и там содержался уже рассказ, сюжетная основа которого позже развилась в тургеневский роман "Накануне".
Тургенев как раз и уверяет, что Каратеев, не имевший литературного таланта, сам просил Тургенева поработать над рукописью, использовать, придать ей литературную форму... Всё же в этой связи не можем мы не припомнить флёр тянувшегося долго скандала - попытки Ивана Гончарова доказать и убедить общество в том, что Тургенев - плагиатор идей и сюжетных линий его, Гончарова, в этой связи, сюжет Тургенев-Каратеев было бы также небезынтересно рассмотреть в контексте обращения Тургенева с первоначальными чужими идеями, сюжетными ходами...
Но вернёмся однако... Антипьев в своей диссертации показывал, как дворяне любили уклоняться от повинности идти в государственное ополчение. Точно такие же были и дворяне Мценского уезда Орловской губернии. Никто в ополчение не хотел. Тот же Тургенев так аттестовал эту государственную акцию в своей статье: "рекрутский набор на дворянство, названный ополчением"...
И тогда - дворяне нашли козла отпущения. Они выбрали парня, которого просто все не любили. Вот этого самого Каратеева. Тургенев чуть не единственный с ним приятельствовал. И вот он великодушно принимает у себя Каратеева, а тот приезжает со словами: "Я там умру!", и барин Тургенев похлопывает его по плечу, утешает:
"Первым его словом было: «Я оттуда не вернусь; я этого не вынесу; я умру там». Здоровьем он похвалиться не мог; грудь у него постоянно болела, и сложения он был слабого. Хотя я сам боялся за него всех трудностей похода, однако я постарался рассеять его мрачные предчувствия и начал уверять его, что не пройдет и года — и мы снова сойдемся в нашем захолустье, будем опять видеться, толковать и спорить по-прежнему. Но он упорно настаивал на своем..."
Вот при таких-то обстоятельствах, по словам Ивана Сергеевича, и была передана ему Каратеевым тетрадка. "В ней беглыми штрихами было намечено то, что составило потом содержание «Накануне». Рассказ, впрочем, не был доведен до конца и обрывался круто".
И ушёл в ополчение.
И умер.
"...уехал на службу в Крым, откуда он, к глубокому моему сожаленью, не вернулся. Предчувствия его сбылись. Он умер от тифа на стоянке близ Гнилого моря, где было помещено — в землянках — наше орловское ополчение, не видавшее во всё время войны ни одного неприятеля и тем не менее потерявшее от различных болезней около половины своих людей".
Джавид Акчурин
ушёл наш Джавид Галимович, скажем уже... 24 апр 2018
***
Джавид Галимович Акчурин из известного татарского дворянского рода Акчуриных (вспомним хотя бы знаменитого тюркского философа Йусуфа Акчуру, особо чтимого в Турции и всё ещё слабо изученного на его родине, в Татарстане).
Кто же наш герой?
Для многих выпускников журфака последних лет, знающих его уже в очень пожилом только возрасте, Джавид Галимович фигура скорее юмористическая...
И кто из нас не считал на лекциях, сколько раз за пару он произнесёт своё сакраментальное словосочетание-паразит "скажем уже", сделавшееся его почти официальным прозвищем? В наши годы выходило по 150 "скажем уже" за полтора часа.
Кто-то в этом году саркастически высказал ему: " Джавид Галимович? А почему вы всегда повторяете это "скажем уже"?
- Разве? Я так говорю? - искренне удивился он. - Почему же вы раньше не сказали?
Слыхал я иногда и весьма злобные высказывания в его адрес, что, мол, этот старик делает на факультете?
Джавид у Галимовичу в этом году исполнилось 80 лет...
Он автор первых в Советском Союзе учебников по жанрам фотожурналистики. "Сначала в МГУ на журфаке меня высмеивали, а потом - сами начали выпускать"...
Он уникальный фотокорр. Единственный из казанских фотографов, фотографировавший Хрущёва в поездке по нефтяным районам Татарстана,
фотографировавший оказавшегося проездом в Татарстане Джавахарлала Неру и его дочь Индиру Ганди, космонавтку Терешкову, выдающихся учёных, сделавший фотобуклеты по всем музеям Казанского Университета, что становится очень важным именно сейчас, в свете появившихся неприятных разговоров о судьбе этих музеев, которые оказались в подвешенном состоянии...
Он создал первую фотолабораторию в КГУ, соруководил переездом отделения журналистики из нынешнего химического - во второй высотный корпус, на 13-й этаж, определяя, что и в каких комнатах должно располагаться, стоял у истоков университетского телевидения...
Джавид у Галимовичу 80 лет и он во многом устарел, и смешной с этим своим "скажем уже", но он сам - живая история, учеников, чтящих своё ученичество у Акчурина - несколько поколений замечательных журналистов и фотографов. Не знаю, что он должен преподавать сейчас на факультете, но знаю, что он должен здесь быть, и это хорошо.
Александр Салагаев
Салагаев в детстве чуть не стал химиком, они сидели "на камчатке" и кидались огрызками яблок, которые наворовали в соседских садах, и он яблоком - попал в училку, химичку! И испугавшись, что будет она ему мстить - взялся за химию, и в 9 классе освоил программу 2 курса химфака и выигрывал олимпиады! А на уроках - социологию рассказывал нам на примерах из своей жизни, и оказалось, что Казань знает сверху до низу, от уголовников до президентов, фактически, как Гиляровский) И когда решил он провести пару на Чёрном озере - то с ним невозможно было идти по улице, здоровались через каждые 2-3 метра... Позже я тоже раз в год проводил свои пары на Чёрном озере, всегда вспоминая Салагаев а.
ОРАТОРИЯ «МОЛЧАНИЕ»
Часть 1.
С чего начинается молчание… Нижинский – великий танцор сидит на стуле. Перед ним – зрители, человек 30-50… в частном доме он должен танцевать. Проданы пригласительные контрамарки. Проходит минута, и ещё десять минуть… и ещё пятнадцать. Он сидит и не начинает танца. Среди зрителей идёт глухой ропот, потом всё сильнее – верните нам наши деньги, это обман! Нижинский не танцует. Прошёл час или около того, когда, наконец, как будто пересилив себя внутренне – он вдруг поднялся и начался танец. Волшебный. Нижинский. Такого больше не увидят! Такого владения телом. Таких пируэтов и прыжков… Последнее публичное выступление Вацлава Нижинского. 1917 год.
Отчего же он сидел так долго…
Царствие Божие не требует доказательств. Не требует видимого «чуда», ибо блажен, кто верует. Блажен, кто верует без внешних доказательств, без явления чуда…
Нижинский – и есть «танец Нижинского». Блажен, кто верует…
Среди зрителей идёт глухой ропот, потом всё сильнее – верните нам наши деньги, это обман! Нижинский не танцует.
Что происходило в нём в тот момент? Какая борьба с собой, или какая молитва…
«А вы в церковку ходили?» Странное умопомешательство Нижинского: подходить к незнакомым прохожим и спрашивать: «А вы в церковку ходили?»
Однажды его арестовали немцы из-за рисунков. Думали – странный шифр, а он зарисовывал танец. Он хотел создать язык танца – независимого от музыки. Танец и молчание! О, мистерия танца!
Я видел это уже позже, когда сам, чуть ли не впервые пошёл на балет, точнее – на два одноактных, первым из которых была «Весна священная», та самая, которую когда-то поставил Нижинский, и её тогда обплевали, обкричали зрители… Теперь – иная постановка того же балета. Но я пошёл, чтобы услышать музыку, сейчас под неё танцуют стройные «дикари» французы, а я хотел, чтобы они напомнили мне Нижинского… Хоть чуть-чуть…
Но вот – первый балет кончился, после антракта начался второй одноактный балет, какой-то современный. Названия не помню. Нет музыки, какое-то скрежетание. И молодой танцор в черепоподобной маске минут 10-ть танцует в полной тишине, только едва скрипят чёрные половицы на сцене. Смотрится это с каким-то неспокойствием.
И вот этот второй балет и напомнил мне Нижинского, зарисовывающего танцы, свободные от музыки…
Чего не хватало в этом современном балете? Наверное, молитвы. Ради чего это молчание? Ради чего оно вводится в постановку?
Зрители несколько ошарашены. Тот современный актёр во время танца предстаёт сразу в нескольких масках – то глубокий старик, то солдат, то ли полисмен, затем ещё кто-нибудь… искусно сменяется череда масок.
И вот – всё это: люди, череда лиц проносится перед нами в полной тишине, показанная танцором в черепоподобной маске. И кажется – это сама смерть и есть, которая уже забрала и «старика», «и солдата», и многих, и многих. И зловеще веселиться теперь, представляя нам в танце добытых ею людишек, сама напоминая при этом героя кинофильма «Маска», сыгранного Джимом Керри, того самого, зеленорожего…
В абсолютной тишине это происходит.
И вот – как бы «молчал» Нижинский? Мне кажется, это было бы совсем иначе. Это была бы молчание-молитва. «А вы в церковку ходили?»
Когда советские войска освободили от фашистов город «N», то в этот день все видели на центральной площади старика, который танцевал необычно и великолепно свой танец счастья и радости…
Наступает такой момент для некоторых гениев, когда всё что они должны выразить уходит в «невыразимое»…
Когда придут мою закончить битву,
И все сочтут грехи.
Пусть от меня останется молитва,
А не стихи!
Ян Сибелиус – знаменитый финский композитор – в последнюю свою симфонию вставил это. МОЛЧАНИЕ! Несколько секунд музыканты и дирижер после окончания музыки, после самого последнего аккорда держат молчание… Палочка поднята. Смычки замерли. Никто не хлопает. Эта наивысшая точка… Её держат музыканты и зрители, соединяясь в общем молчании… Что это? Странная прихоть композитора? После написания этой симфонии Сибелиус удаляется в имение. Не показывается на светских мероприятиях, к нему иногда приезжают друзья. Что делаешь, Ян? «О, я пишу замечательную музыку, скоро вы всё увидите, это будет самая лучшая моя симфония!» Проходят месяцы, а потом и годы. Даже друзья уже перестают навещать его. А те редкие встречи, что были – он каждый раз упоминал о симфонии, но ничего не показывал. И вот однажды Ян Сибелиус умер. И душеприказчики его – не нашли ни единого черновика будущей симфонии.
Я смотрел передачу об этом. Известный в России музыковед Артём Варгафтик – предположил, что Сибелиус написал-таки свою симфонию – и это, суть: симфония молчания!
Может быть, отсюда всё началось во мне? Пожалуй, точно могу сказать, что началось с музыки. Ещё точнее – с Баха. Того самого, как он звучит, например, в фильме «Жертвоприношение» Андрея Тарковского. Но началось гораздо раньше, чем я посмотрел этот фильм. Если уж говорить о фильмах, то первой ассоциацией для меня была другая картина – «Декамерон» Паоло Пазолини.
Я даже не буду писать заново, а вспомню свой дневник:
Вчера смотрел «Декамерон» в режиссуре Пазолини. Рассказики те же, что читал ещё в юности, но композиция фильма совершенно чудесная... когда идут эти рассказики, совершенно бытовые, когда и секс совершенно почти животный без всяких там любовных игр, и масок приличия, когда люди настолько естественны, без притворства – и, конечно, полны слабостей и блудливы, и обжорливы, и корыстны... но странно – не умеют прятаться, они обнажены в своих грехах, и в этом – невинны... но объединительным началом фильма стало не то, что где-то сидит, мол, группа людей, и рассказывает эти истории – таковое построение самого Боккаччо режиссёром было отвергнуто... Объединительный сюжет – рассказ о художнике, который, в общем, один из тех людей, кто появляется в этой Италии эпохи Возрождения... художник приглашён обрисовывать храм... и Храм сниться ему, и он уносится в мечтах в этот храм... в Царство Божие...
К этому художнику режиссёр возвращается много раз между сюжетцами, связанными лишь настроением, и эпохой, но не общими героями... И вот, наконец, в конце фильма – Храм достроен. Господь и Богородица над людьми... Господь над этими, такими грешными, и такими на самом деле трогательными развратниками и обжорами, и Господь любит их всех, всех-всех...
Да – там каким-то странным рефреном этот купол церкви, который как бы обнимает всех людей, Спас ли Пресвятая Дева – не помню! Но скажем: Господь как купол над всем этим городом людей, простых городских обывателей, обычных людей, в общем грешащих, но всё же – чад Божьих, всех их обнимает этот купол…
Давай родим его… давай его сочиним…
Давай помолчим, и родится наше молчание.
Давай, и оно || станет куполом нашим,
…………………………………………….
Давай || Для него не надо слов… наконец-то и слов не надо,
Когда-нибудь и мои стихи проживут без слов.
Одна любовь, например… Или Бах. Адажио.
Что, конечно же, тоже || «Одна любовь»…
И пустота заполнена… Молчание – молчаливо…
Но его хватает досыта и тебе и мне.
«Я люблю тебя» – попробуй-ка, промолчи мне
На своей застенчивой тишине…
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Возвращаюсь к Баху. Я побежал покупать себе диск Иоганна Себастьяна, именно «Страсти по Матфею»
(то самое, откуда и Андрей Тарковскийвзял музыку для фильма, который я посмотрел много-много позже),
я побежал, когда узнал про Даниила Хармса.
Детский писатель, писавший про то, что «травить детей жестоко, но что-то ведь надо с ними делать»… Даниил Хармс в длинных клоунских ботинках и с женой. Толпа детей часто сопровождала его. Хармс, который панически боялся войны, за что и был арестован.
В 1941-м.
А ещё до революции – он водил жену на «Страсти по Матфею». Детей туда не пускали. Даже детский хор заменили, увидев в Баховой музыке – крамолу…
Дети – пацаны-гимназисты – шли в соседний синематограф. Или смотрели картинки с обнажёнными девицами, не травмируя неокрепшую свою психику ИОГАННОМ развратником БАХОМ.
А Даниил Хармс в длинных клоунских ботинках и с женой. В каком-нибудь девятом ряду.
Она – Марина – возбуждённо после концерта! Ну, как, как тебе! Замечательно, правда!!!
Хармс молчит.
И плачет.
И клоунский грим его растекается от этих слёз.
То есть, конечно, никакого грима не было. Было просто лицо его. Но я представлял его в клоунском гриме, молча плачущего…
Я побежал в тот же день в магазин и купил себе диск с музыкой Баха. Страсти по Матфею. В тот же день, как прочитал о слезах Хармса в воспоминаниях Марины.
И вот так снова в моей жизни появился Бах. И мои первые стихотворения о его музыке. Потом было много этих стихотворений. Можно было бы собрать целый цикл, но я всегда был недоволен. Я всегда чувствовал, что недотягиваю до Баха, и видимо, никогда не дотяну.
Я именно через Баха вдруг понял однажды, что мне мешают слова в стихах… Очень. То, что я слышу слова. Ибо, когда я слушал Баха – я не слышал отдельных нот, не замечал того, как они собраны или составлены. Но я слышал только Глас Божий, Божью музыку! И я хотел, чтобы и в стихах также – чтобы слов и сочетаний слов не было слышно в моих стихах.
Молчание начинается с косноязычия…
Старик с лицом Леонардо ДаВинчи
Заходит в троллейбус и исчезает
В потоке автомобильном…
О, он что-то рисует,
Что-то прямо сейчас рисует
На троллейбусном куполе,
На внутренней его стороне,
В толчее…
Старик, с лицом Леонардо ДаВинчи…
А у меня…
Развивается косноязычие.
И это только начало…
Я вдруг понял однажды, что мне мешают слова в стихах… Я вдруг осознал себя, вынужденного собирать слова в строчки – ужасно косноязычным для того, что я хочу выразить… Всё это началось, кажется, с Баха. Или с Пазолини и этого купола. Или с Сибелиуса. Или с Даниила Хармса…
Нижинский – великий танцор сидит на стуле. Перед ним – зрители, человек 30-50…
Я решил, что должен писать поэму про И.-С. Баха. И пошёл к своему другу и учителю. Пожилому поэту, ему уже было за 70-ть тогда, а мне ещё не было 30-ти. Вилечка мой. Виль Мустафин – самый дорогой для меня из казанских поэтов. Не сразу ставший таковым. Ибо сначала – я плохо знал его.
И вот, только успел он им стать («самым дорогим для меня поэтом»), и вскоре – умер. И лишь после смерти его я понял, что он был моим учителем. В поэзии ведь невозможны учителя в привычном смысле, потому что невозможно научить. Но вдруг про какого-то человека ты понимаешь окончательно и бесповоротно, и не нужно никаких доказательств иных – что это был твой учитель. Догадаться об этом при жизни Виля мне мешала его природная смиренность, никогда он не держал себя со мной с высоты, только на равных, но и не принижался нисколько.
В последний день – он превратился в дерево. Я видел его за несколько часов до смерти. Руки его и ноги совершенно высохли. Это был совершенный тончайший скелет, на который была нанизана улыбающаяся голова. Он превратился в миндальное дерево, расцветшее дерево из сказки про «Кентервильское приведение» Оскара Уайльда.
А до этого – за два месяца до – я навещал его в больнице. И он рассказал, между прочим, о своём знакомстве с Владимиром Высоцким.
Виль поехал в Москву получать деньги по накладной для людей из какого-то непонятного казанского отдела и в какую-то непонятную московскую организацию (головную бухгалтерию)… И поскольку уж выдалась неожиданно несколькидневная московская командировка, то…
И входит Высоцкий со своим другом режиссёром в буфет «Дома Литераторов» а там: мужик какой-то в сильном уже подпитии, чуть ни в центре зала – читает стихи…
- Слышишь, поэт! А ты где живёшь-то сам?
- В Казани!
-Да-а-а… далековато. А в Москве где остановился?
- В гостинице «Националь»…
- Вот это уже ближе, пойдём…
Поднял его чуть ни на плечи и поволок в гостиницу. А в фойе спрашивает: «Слушай, а вот ты стихи там читал – это вообще чьё?»
- Моё!
- А ещё есть?
- Есть, только в номере!
Так они прошли в номер, и там ещё часа два или больше – Виль читал свои стихи двум новым знакомцам: Вове и Жене. А потом Женя и говорит:
- А щас тебе Володя покажет как надо! Сыграй ему, Володька своего!
И вдруг Высоцкий чуть не взрычал: «Ни черта ты Женька в поэзии не понимаешь!»
И они ещё говорили, говорили… Этот Вова, и странный казанский математик и поэт.
Виль же был математиком от Бога. Да он вообще был от Бога. Но раза два – уже фактически накануне защиты диссертации – сбегал, «не могу, говорит, не моё это»… И профессор – научный руководитель – злился на него страшно и расстраивался! Ведь уже дата заседания была известна, а тут – такие фортели!
Ну не могу я!
И профессор разозлился уже совсем – разговаривать не хочу! Так подвести! А через пару недель – Виль был дома – позвонили в дверь. На пороге стоял профессор: «Эх, Виль, Виль… что же поделать, люблю тебя, дурака такого, оставайся моим учеником».
Я-то знаю, какими трогательными могут быть отношения ученика и учителя, ибо у меня с моим учителем были такие же… Я тут имею в виду теперь не только Виля, а и моего университетского научного руководителя Дмитрия Туманова. Мы даже с ним один на двоих «гениальный роман» писали. И не дописали, как и все мои лучшие произведения…
Впервые я почувствовал свою гениальность в 19 лет, сочинив «Объяснительную по поводу ненаписанного романа о Боге».
Наступает такой момент для некоторых гениев, когда всё что они должны выразить уходит в «невыразимое»…
А сейчас – я всё реже ощущаю себя гением, крылья мои огрубели, и сам я потолстел, мне всё труднее разгонять свою птицу для полёта, ещё немного и я, наверно, вовсе не смогу этого.
Вот потому – надо успеть выписаться…
Иногда удаются странные вещи. Вот как мне удалось уговорить моего профессора (доцента – но не важно) издать тонюсенькую книжечку стихов? Сам не понимаю. Но он издал. И даже один стих, посвящённый маме – отправил на какой-то сайт. А там его нашёл композитор и певец, и сделал по этим стихам романс. И поёт теперь! Вот тебе и чудо маленькое!
Чудо зачастую получается из поступка бессмысленного, на первый взгляд. А Виль мой Салахович – стал участником другого чуда, другой песни, которая теперь всем известна…
«Ни черта ты Женька в поэзии не понимаешь!»
И они ещё говорили, говорили… Этот Вова, и странный казанский математик и поэт.
И математик этот рассказывал в тот день незнакомым людям всё как на духу, рассказывал, как влюбился в девушку и шёл за ней, провожая… и потом выйдя – побежал, вдруг упал на снег… И тишина! И только хлопья снежинок в рот и на глаза!
На следующий день была пятница, последний день, когда можно получить деньги в бухгалтерии. Виль в номере с утра. Собирается с духом. Вдруг звонок:
- Виль! Это Вова! Слушай, можно я приду, мне надо тебе песню спеть!
«И тут у меня тоска такая, заболело в груди… Я подумал: денег у меня нет, ведь если он придёт, он же со своим придёт, и понесётся всё к чёрту, и не удержусь я, а там – ждут мои коллеги, нельзя людей подвести, я ему и говорю: «Вовка! Слушай, прости меня, Христа ради, сегодня ну никак не могу…»
Мы сидим с Вилем на скамеечке перед Клинической больницей. У него рак пищевода. Жить ему ещё два месяца. Он рассказывает мне эту историю про Высоцкого. Я чувствую, будто причастили меня. Мы ещё увидимся дважды с ним. Ровно за месяц – уже у него дома, куда Виля отпустят умирать, а последний раз – меньше чем за сутки… Но сейчас ещё июль. Мы сидим на скамеечке, я читаю ему летние свои стихи, а он вдруг вспомнил это про Высоцкого. Солнце печёт сильно. Но мы почти не замечаем этого…
«Я сделал всё, что нужно. Получил деньги. Поехал домой, и только в поезде сообразил, что это Высоцкий, я же как-то не узнал его даже тогда, да и состояние не то было: ну, Вовка и Вовка… а тут вдруг до меня дошло! И так мне плохо сделалось, что я его тогда к себе не пустил, не пригласил! И если бы я мог вернуться, да трижды бы я на эти деньги… ну задержался бы ещё в Москве как-нибудь! Ему же вправду надо было, чтобы я услышал… А потом, вдруг – через несколько лет слышу я эту песню, и там – всё точно так, как я и рассказывал ему в тот раз…».
Ни единою буквой не лгу,
Он был чистого слога слуга.
Он писал ей стихи на снегу, —
К сожалению, тают снега.
Но тогда ещё был снегопад —
И свобода писать на снегу,
И большие снежинки, и град
Он губами хватал на бегу…
Истории цепляются за истории…
Вот так рухнуть и лежать и слушать тишину!
И любовь, вдруг почувствовать. Либо просто, другими словами: ИСТИНУ! Вдруг понять, что всё – что ты бегал, суетился, ставил подножки другим и сам старался не упасть – всё это не стоит выеденного яйца…
Я просто вспомнил сейчас совсем другую историю, нигде раньше не записанную, которую рассказывал нам на лекциях один пожилой преподаватель Юрий Иванович. Главной темой его жизни – стало дело Михаила Кольцова, ведущего советского журналиста 1930-х годов, «лучшее перо И. Сталина», им же, то бишь Сталиным – расстрелянного в 1938-м году.
Просто по тому же «делу Кольцова» был осуждён и отец Юрия Ивановича, которому (отцу) банально не повезло...
Незадолго до ареста и расстрела, Кольцова почётно выбирали в депутаты Верховного Совета РСФСР, а отец Юрия Ивановича был председателем одного из колхозов, входивших в Избирательный участок, по которому выдвигался (правильнее – назначался) кандидат Кольцов. Процедуру, тем ни менее, надо было соблюсти, и автор знаменитого «Испанского дневника», и будущий «враг народа» Кольцов совершал поездки по деревням для встреч с избирателями. Кроме охраны, его сопровождал и Иван-председатель…
И вот тут-то это никем до меня незаписанное воспоминание, рассказанное нам на лекции по «Истории журналистики»…
Ехали кортежем, в три машины. Кольцов посередине. И вдруг между деревнями, на самом бездорожье, Кольцов приказывает тормозить. Сопровождающие обескуражены. Но послушно останавливают автомобили.
- Оставайтесь в машине, - командует публицист и кандидат… сам выход