Светское общение происходит, прежде всего, в салоне. Салон - это человек, чаще всего женщина, и адрес. Масштаб салона меняется в зависимости от дня недели и времени дня. Женщина, которая сразу после полудня не впустит в свой дом никого, кроме ближайших друзей, с четырех до шести принимает светских знакомых десятками, а вечером, возможно, устроит танцы для сотен гостей. Таким образом, салон - пространство растяжимое.
Виконт де Мелен, посещавший салон герцогини де Розан, свидетельствует, что в салоне этом сосуществовали два совершенно различных мира. Многочисленные вечерние гости были публикой «очень шумной и легкомысленной». Напротив, считает он, от четырех до шести герцогиня принимала людей «серьезных»: женщин среди них было мало, преобладали политики и литераторы, такие, например, как Вильмен, Сент-Бёв, Сальванди. Клара де Розан унаследовала от матери, герцогини де Дюрас, пристрастие к людям острого ума: «В это время дня г-жа де Розан выказывала не только любезное гостеприимство, но и умение одним словом обрисовать человека или книгу и дать каждому из гостей возможность блеснуть умом». Дамы, как правило, в эти послеполуденные собрания не допускались и потому - из ревности - называли г-жу де Розан «синим чулком».
Общению с близкими друзьями или светскими знакомыми отводилось время после полудня (называемое «утром») и вечер. Утренние часы в собственном смысле слова посвящались сну или делам домашним. Частное пространство превращалось в пространство общежительное только после завтрака. Завтрак этот - трапеза, которая происходила в середине дня и которую иные именовали «обедом», - в описываемую пору, в отличие от XVIII века, общественной жизни не принадлежал. В XVIII же веке в салоне г-жи дю Деффан обед, происходивший в полвторого, и ужин, начинавшийся в десять часов вечера, были весьма важными этапами светского общения: «Обед- трапеза, быть может, чуть более интимная - служит порой прелюдией для чтений или литературных споров, которым отведено время послеобеденное».
|
|
Обыкновение принимать гостей в определенный день недели с двух до семи привилось в дамском обществе только при Июльской монархии. Поначалу хозяйка салона называла этот избранный ею день «мои четыре часа». Сочинительница книги «Парижское общество» отмечает в 1842 году, что в четыре часа пополудни каждая дама возвращается домой, в свою гостиную, где принимает светских людей, государственных мужей, артистов.
Мужу на этих приемах места нет; ему более пристало посещать аналогичное собрание в доме какой-нибудь другой дамы. Быть может, это остаток аристократической традиции? Ведь выставлять на обозрение общества супружеские узы считалось делом сугубо буржуазным.
Утренние приемы делились на «малые» и «большие» точно так же, как и вечерние. Маркиза д'Эспар приглашает княгиню де Кадиньян с Даниэлем Артезом на «один из тех "малых" вечерних приемов, куда допускаются только близкие друзья и только если они получили устное приглашение, а для всех остальных дверь остается закрытой». Противоположность «малым» вечерам - большие приемы, балы и проч.
Исходя из проведенного исследования, салонная общежительность не была исключительной принадлежностью высшего света; она служила образцом для всего среднего класса. Вообще в ту пору семья, достигшая уровня мелких буржуа, знала два способа ознаменовать это: нанять горничную и назначить свои день для приемов.
|
|
Жизнь салона на всех уровнях обществе строилась одинаково. Вечера в салонах мелкой и средней буржуазии представляли собой, если судить по описаниям, не что иное, как карикатурные подражания вечерам в высшем свете. Рассказчики, живописующие эти буржуазные вечера, часто подчеркивают их контраст с вечерами в шикарных салонах и особенно иронически рисуют портреты хозяек. Дам из мелкой буржуазии чаще всего обвиняют в вульгарности. Вот типичный пример подобного безжалостного сравнения: Кювилье-Флери, наставник герцога Омальского, рассказывает о том, как он провел вечер 23 января 1833 года. Сначала он отправляется к директору лицея Генриха IV, куда ежедневно сопровождает своего воспитанника. Хозяйка дома, г-жа Гайяр - «женщина красивая, но видно, что перчатки свои она надевала не меньше полутора десятков раз». Затем Кювилье-Флери попадает в гостиную аристократки - «белорукая, в изящном туалете, она всегда ухожена, одевается с изысканной простотой, причесана, надушена и обходительна донельзя».
Жены многих чиновников, служащих, директоров лицеев, профессоров устраивают у себя приемы.
Светские навыки, носившие у людей небогатых и незнатных карикатурный оттенок, исполняли роль одного из важнейших инструментов в процессе обучения культурным, утонченным манерам. Смеяться над буржуазками, разыгрывавшими великосветских дам, легко. Однако подражание большому свету, усвоение его манер - дело куда более полезное и почтенное, чем полагали многие насмешники.
|
|
Большую роль в салонной жизни играли беседы, которые велись на этих приемах. «Ход беседы, - пишет графиня Дельфина де Жирарден в 1844 году, -зависит от трех вещей, - от общественного положения собеседников, от согласия их умов и от обстановки в гостиной». Она особо останавливается на значении обстановки: салон должен быть подобен английскому саду: пусть на первый взгляд кажется, что в нем царит беспорядок, но беспорядок этот «не только не случаен, но, напротив, создан рукою мастера».
Занимательная беседа никогда не завяжется «в гостиной, где мебель расставлена строго симметрично». Беседа в такой гостиной оживится не меньше чем часа через три, когда в ее стенах постепенно воцарится беспорядок. Если же это произойдет, по уходе гостей хозяйке дома ни в коем случае не следует приказывать слугам, чтобы они расставили стулья и кресла по местам; напротив, нужно запомнить расположение мебели, благоприятствующее беседе, и сохранить его на будущее.
Настоящий мастер беседы должен иметь возможность двигаться и жестикулировать. По этой причине Дельфина де Жирарден осуждает моду на «дюнкерочки» - этажерки для безделушек, - загромождающие салоны, но, с другой стороны, напоминает о том, как важно предоставить в распоряжение гостя какие-нибудь мелкие предметы, которые он сможет машинально взять в руки в ходе разговора и с которыми потом уже не расстанется: «Самый занятой политик проведет в вашем доме много часов подряд, разговаривая, смеясь, пускаясь в самые очаровательные рассуждения, если вы догадаетесь положить на стол неподалеку от него перочинный ножик или ножницы».
Это означает, что старинной традиции устраивать «кружки» пришел конец. Много лет подряд гостьи усаживались в кружок вокруг хозяйки дома. Это создавало немало проблем: как вновь прибывшей гостье найти себе место в этом кругу? как затем из него выйти? Г-жа де Жанлис в своем «Старинном придворном этикете», написанном по заказу Наполеона, отстаивает кружок в той форме, в какой он существовал при Старом порядке. Однако она замечает, что современные молодые женщины ведут себя нескромно: они желают во что бы то ни стало поздороваться с хозяйкой дома и тем нарушают гармонию кружка. При Людовике XV и Людовике XVI гости старались двигаться как можно меньше; хозяйка дома издали приветствовала вновь прибывших гостей кивком головы, и это их вполне удовлетворяло. В эпоху Реставрации дамы по-прежнему усаживались в кружок. 26 января 1825 г. Леди Гренвил писала: «Каждый день я бываю не меньше, чем на двух вечерах. Начинаются и кончаются они рано, и все похожи один на другой: около полусотни избранных ведут беседу, усевшись в кружок».
Между тем пристрастие к «кружку», особенно если у хозяйки дома был властный характер, чаще всего отнюдь не способствовало непринужденности и приятности времяпрепровождения. Отнен д'Оссонвиль вспоминает о том, как в 1829 году, двадцатилетним юношей, посещал салон г-жи де Монкальм: «Мановением руки она указывала тому, кто входил в гостиную, предназначенное ему кресло или стул в ряду других кресел и стульев, расположенных веером вокруг некоего трона или, скорее, королевского кресла в парламенте, которое безмятежно занимала она сама; если тот, кто придумал выражение "вести кружок", хотел сказать, что завсегдатаи того или иного салона повинуются его хозяйке, то выражение это всецело подходило к г-же де Монкальм: она "вела" свой "кружок" твердою рукой». В гостиной г-жи де Монкальм вы не только не могли выбрать себе место по своему желанию, вы также не имели право свободно болтать с соседями: завяжи вы с ними беседу, хозяйка дома тотчас призвала бы вас к порядку.
Одной из первых дам, почувствовавших необходимость избавиться от «остатков чинности, порождаемой старинной манерой усаживать гостей в кружок», стала в эпоху Реставрации г-жа де Кателлан: ей так хотелось, чтобы в ее салоне гости чувствовали себя непринужденно, что она сама никогда не занимала два дня подряд одного и того же места; она же первой начала расставлять мебель «как попало», и с ее легкой руки это вошло в моду. Жюльетта Рекамье уделяла большое внимание расположению стульев в своем салоне в Аббеи-о-Буа. Их расставляли по-разному в зависимости от того, чем предстояло заниматься гостям - беседовать или слушать чтение какого-либо нового сочинения (или же декламацию театрального монолога). Для беседы стулья расставляли пятью или шестью кружками; это были места для дам; мужчины же, равно как и хозяйка дома, имели возможность прогуливаться по всей гостиной. Такой порядок давал г-же Рекамье возможность тотчас подвести новоприбывших к людям, близким им по интересам. Для чтения кресла и стулья, предназначенные для дам, составлялись в один большой круг (или несколько концентрических кругов); чтец помещался в центре, а мужчины стояли вдоль стен.
Делалось все это ради того, чтобы гости чувствовали себя непринужденно, ибо там, где нет непринужденности, вести беседу невозможно: «Каждый произнес фразу - удачную фразу, которой он сам от себя не ожидал. Люди обменялись мыслями; один узнал анекдот, прежде ему не известный, другой выяснил некую любопытную подробность; остроумец пошутил, молодая женщина выказала прелестную наивность, а старый ученый - непреклонность духа; и в конце концов оказалось, что, вовсе об этом не помышляя, все вели беседу».
Как выбиралась тема для разговора? Интерес завсегдатаев светских салонов к современности часто удовлетворялся с помощью хроники происшествий. Здесь на первом месте стояло самое знаменитое уголовное дело той эпохи - процесс Мари Лафарж, проходивший в сентябре 1840 года в Тюлле. Вдову Лафарж обвиняли в том, что она отравила мышьяком своего мужа. Газеты публиковали полный отчет о заседаниях суда, вся Франция обсуждала дело Лафарж, и высший свет не составлял исключения.
Процесс Лафарж тем более взволновал светских людей что многие из них не так давно встречались с подсудимой в парижских салонах: она была довольно хорошего рода. Чтобы избежать столкновений между лафаржистами и антилафаржистами (первые утверждали, что Лафарж невинна, вторые - что она виновна) хозяйки дома принимали особые меры предосторожности: если верить газете «Сьекль», приглашение в некое загородное поместье кончалось словами: «О процессе Лафарж - ни слова!».
Светские люди особенно живо интересовались судебными разбирательствами, когда в роли обвиняемых выступали люди их круга. Так, в ноябре 1837 года всеобщее внимание было привлечено к делу, возбужденному доктором Корефом против лорда Линкольна и его тестя герцога Гамильтона. Доктор пять месяцев лечил и в конце концов вылечил супругу лорда Линкольна, обезножевшую и страдавшую каталепсией. За свой труд он потребовал четыреста тысяч франков; лорд Линкольн был готов заплатить ему всего двадцать пять тысяч.
В мае 1844 г. завсегдатаи салонов Сен-Жерменского предместья не могли прийти в себя от изумления. Умерла восьмидесятидевятилетняя старуха, которую все привыкли звать «графиней Жанной». И лишь после ее смерти обнаружилось, что эта старая дама, вхожая в самые знатные семейства, была не кто иная, как графиня де Ламот, некогда за причастность к истории с ожерельем королевы приговоренная к телесному наказанию и клеймению.
Салоны и политика
В частных беседах живо обсуждались также все публичные заявления, сделанные известными людьми в палате депутатов, в Академии, во дворце. Любые отступления от нормы шокировали благовоспитанную публику. Так, 23 марта 1833 года всеобщее изумление вызвала речь, с которой выступил в палате депутатов Вьенне: «он набросился на всех как бешеный, принялся, впадая в страшные преувеличения, обличать царящий в нашем обществе анархизм, оскорбил всю страну абсурдным советом расстаться с «убивающей нас законностью» - в общем, говорил как полубезумный поэт». А в феврале 1847 года предметом осуждения становится резкая защитительная речь Александра Дюма, направленная против Эмиля де Жирардена и Верона, которые, устав дожидаться обещанных писателем очередных глав из новых романов, подали на него в суд.
Постоянную пищу для обсуждения в великосветских гостиных давали выборы в Академию. Жаркие споры вызывали и некоторые политические события: например, в конце 1843 года - эпизод с Белгрейв-Сквер. Делегация легитимистов отправилась в Лондон на встречу с герцогом Бордоским. По их возвращении палата заклеймила позором, всех депутатов, принявших участие в этой поездке, с адвокатом Берье во главе. Графиня д'Армайе, отец которой, граф Филипп де Сегюр, голосовал за это решение, вспоминает о последовавших затем резких реакциях: «Дело зашло так далеко, что моей сестре пришлось порвать со многими родственниками и друзьями. Отец мой был в ярости, а все разговоры в доме неминуемо сводились к тому, какими еще грубостями и бестактностями обменялись накануне благовоспитанные люди и как ожесточенно они нападают друг на друга».
В 1838 году раздор в парижское светское общество внес вопрос о строительстве укреплений вокруг столицы. Самые блестящие умы выступали против правительственного проекта: Дельфина де Жирарден утверждала, что «укрепить Париж - это все равно что его оглупить»; Ламартин произнес в палате депутатов страстную речь против постройки укреплений, которые станут «памятником тирании»», триумфом варварства над человеколюбием и свободой. Светские разговоры не отличались по тону от парламентского красноречия, и в салонах тема укреплений вызвала поток шуток и каламбуров. При обсуждении этой животрепещущей темы в одной элегантной гостиной некий генерал пошутил: «Не опасайся я недовольства некоторых важных особ, я бы предложил укрепить Париж с помощью ульев». Выгода, по словам генерала, вышла бы двойная; в мирное время, парижане пользовались бы медом и воском; в военное время выпускали бы рой пчел на противника.
Помимо происшествий, сплетен, заседаний Академии и политических событий, в салонах обсуждали также технические нововведения - открытие железной дороги Париж-Сен-Жермен (или Париж-Версаль), театральные представления, книги, статьи... Чтобы отдать себе отчет в разнообразии тем и интонаций светской беседы, достаточно познакомиться со светскими фельетонами. Для беседы годилась любая тема, даже самая скабрезная; нужно было лишь соблюдать внешние приличия и придать своему рассказу остроумную форму.
Чаще всего предметом светских бесед становились последние политические новости, тем более что после падения Империи всякий высказывал свои мнения без боязни. Светские люди сочувствовали разным партиям, что было чревато конфликтами, однако этика хорошего общества помогала избегать слишком резких столкновений.
Подчас хозяйке дома приходилось, для того чтобы избежать чересчур бурных политических дискуссий, вообще налагать запрет на любые упоминания о политике.
Было и другое решение, позволявшее избежать конфликтов: хозяин дома принимал только тех людей, которые разделяют его политические убеждения. Но это резко сужало круг завсегдатаев. Например, у г-жи Обернон в эпоху Реставрации собирались исключительно либералы. Здесь бывали депутат Манюэль Ари Шеффер, Виктор Кузен, Стендаль, Беранже, Тьер, Минье, Дювержье де Оран и проч. Делеклюз, сотрудник «Журналь де Деба», также посещавший салон г-жи Обернон, замечает, что, поскольку все исповедовали одни и те же взгляды, разговоры, касавшиеся лишь вопросов второстепенных и несущественных, были плоски и скучны. Единообразие политических убеждений порождало речи на редкость посредственные.
Таким образом, салонная беседа нуждалась в разнообразии мнений; об искусности хозяйки дома свидетельствовало ее умение соединять в своей гостиной людей разных взглядов. Герцогиня де Майе в январе 1830 года признается, что ее выбор сделан: ей по душе принимать у себя людей, принадлежащих к элите общества, каковы бы ни были их убеждения и положение: бонапартистов, либералов, конституционалистов, ультрароялистов, отставных министров и министров действующих. Поначалу они чувствуют себя неловко, однако, когда первоначальная скованность и неуверенность проходит, они сходятся, ибо «политики всегда тянутся друг к другу, чтобы завести общий разговор». В конечном счете действия герцогини де Майе вызывают нарекания только при дворе: ультрароялисты упрекают герцогиню в том, что она собирает у себя общество чересчур смешанное. Сама г-жа де Майе, напротив, считает, что, пренебрегая различиями между партиями, предоставляя людям самых разных убеждений встречаться и вести беседу, она не дает правительству замкнуться в «узком круге идей», одобряемых королевским семейством, и тем самым способствует укреплению королевской власти.
При Июльской монархии число политических тенденций умножилось, и потому проблема приглашения в один салон людей с разными взглядами сделалась еще более деликатной. Герцогиня де Дино пишет 24 февраля 1836 года, через два дня после, образования нового кабинета во главе с Тьером: «Вдобавок к делению общества на два больших династических лагеря мы получим теперь столько фракций, сколько есть у нас обманутых в своих надеждах честолюбцев: фракцию Моле, фракцию Броя, фракцию Гизо, фракцию Дюпена и, наконец, фракцию Тьера. Причем каждый из этих государственных мужей ненавидит всех остальных по крайней мере так же сильно, как легитимисты ненавидят "золотую середину"».
Величайшей мастерицей соединять в своем салоне людей самой различной политической ориентации по праву считалась г-жа Рекамье. Делала она это на редкость элегантно. Так, в эпоху Реставрации она приглашала к себе в один и тот же вечер людей крайне консервативных взглядов, таких, как Матье де Монморанси и герцог де Ларошфуко-Дудовиль, и либералов вроде Бенжамена Констана, Лалли-Толландаля или г-на де Кателлана. Все участвовали в общем разговоре, «хотя бы по видимости сохраняя спокойствие».
Итак, в идеале светское времяпрепровождение - занятие бескорыстное, вершина цивилизации. Не только беседа, но и другие формы культурной и художественной деятельности, которой предаются завсегдатаи салонов, - чтение, музыка, - свидетельствуют о том, что для светских людей салон - средоточие всего доброго и прекрасного, а также хранилище изысканных нравов. С этой точки зрения жизнь в свете - сама по себе привилегия и награда..
Эта идиллическая картина, которую рисует Дельфина де Жирарден и которую, как правило, не опровергает Ремюза, страдает одним недостатком: она далека от реальности. Страстям и соблазнам, которые таят в себе любовь, деньги, власть, светские люди подвластны ничуть не меньше, чем обитатели любой деревенской коммуны. Следует ли из этого, что свет был населен исключительно агрессивными молодыми водками, честолюбцами, для которых салоны и альковы модных женщин были не более чем необходимыми этапами на пути к преуспеванию? Следует ли принимать всерьез слова, которые Бальзак вложил в уста своего героя Растиньяка: «Для политика жена - это ключ к власти, машина, умеющая любезно улыбаться; она - самое необходимое, самое надежное оружие честолюбца; словом, это друг, который может совершить необдуманный поступок, ничем не рискуя, и от которого можно отречься, ни чем не поступясь».
Разумеется, степень влияния светской женщины на карьеру того или иного мужчины трудно определить с абсолютной точностью. В самом деле, ничто не оставляет так мало следов, как интриги, которые плетутся ради получения той или иной милости: ведь у людей, оставшихся в выигрыше, хватает ума не рассказывать в мемуарах о хлопотах их благодетелей.
В то же время тем, кто желал поступить на государственную службу, знакомства, завязанные в свете, бывали очень полезны.
При Июльской монархии знакомства приобрели решающее значение, потому что борьба за административные посты сделалась особенно напряженной. Французские факультеты права выпускали слишком много лиценциатов, а свободных должностей в государственной службе было слишком мало: каждый год университет кончало от девятисот до тысячи человек, из них пять-шесть сотен приходилось на Париж, а всех мест в центральной администрации и вообще на государственной службе было в общей сложности шесть тысяч. Многие молодые люди поступали в службу сверх штата, без жалования, в надежде рано или поздно дождаться назначения на оплачиваемую должность. Этот «административный искус» обходился очень дорого родителям молодых людей, однако и такие должности пользовались большим спросом. Даже сверхштатное место нельзя было получить, не имея покровителей и рекомендаций.
Дело в том, что все назначения целиком и полностью зависели от соответствующих министров. До начала 1900-х годов для поступления на службу в министерство не требовалось ни предъявлять диплом, ни сдавать экзамен. Те, кто не был лично знаком с министром, заручались поддержкой депутатов, способных оказать на этого министра определенное давление. Нелишне было обзавестись союзниками и в лагере оппозиции. Сверхштатные служащие трудились не покладая рук, потому что через полгода после их вступления в должность начальство составляло специальный доклад, в котором оценивались их поведение, прилежание и способности. Если по истечении двух-трех лет сверхштатники не получали оплачиваемой должности, они подавали в отставку. Порой ожидать оплачиваемой должности приходилось очень долго.
При парламентской монархии палата депутатов сделалась модным местом. Заседания ее были открыты для широкой публики, которая охотно их посещала. Напротив, заседания палаты пэров, на которые в эпоху Реставрации публика не допускалась и которая сделалась общедоступной лишь после 1830 года, популярностью не пользовалась.
Подчеркивая в 1826 году, что палата депутатов начинает играть важную роль в светской жизни, Стендаль объясняетэто обстоятельство двумя причинами. Во-первых, молодые люди «самых выдающихся достоинств» видят в палате «великий инструмент для совершения преобразований, которые не замедлят произойти во Франции». Во-вторых, палата - своего рода барометр таланта: до Революции человек острого ума сочинял стихи или статьи; в эпоху Реставрации он обязан быть депутатом и ежегодно произносить перед коллегами «пару сносных речей».
Если заседания палаты депутатов пользовались большой популярностью и были в моде, о самих депутатах этого сказать нельзя. Светский человек мог сделаться депутатом, не повредив своему положению в свете, однако не всякий, кого избирали депутатом, мог стать светским человеком.
Многие депутаты посещали в Париже лишь официальные приемы. Среди депутатов встречаются как люди заурядные, так и личности, выделяющиеся из общей массы. Именно первые, люди безвестные, вкупе с мелкими чиновниками и представителями торговой буржуазии, «лавочниками», сообщали такой непривлекательный вид официальным собраниям. В эпоху Реставрации двор и Предместье считали эту публику недостойной своего внимания. После 1830 года двор сменил гнев на милость, и выскочек стали приглашать в Тюильри, Сен-Жерменское же предместье осталось непреклонным; его мнение разделяли журналисты, всячески способствуя дискредитации официальных празднеств в глазах общества.
января 1829 года граф Руа, министр финансов, давал бал. Свое крупное состояние он нажил недавно. Гостей он принимал вместе с дочерьми, г-жой де Талуэ и г-жой де Ларибуазьер (обеих он выдал за аристократок). Приглашено было две тысячи человек. Однако ни двор, ни Предместье не почтили особняк на улице Риволи своим присутствием.
С самого начала эпохи Реставрации депутаты, руководствуясь своими политическими пристрастиями, разделились на группы, которые очень скоро стали называться «собраниями». У каждого из них имелся лидер; так возникли «собрание Пье», «собрание Терно», «собрание Лаффита». Собрания отличались от парламентских комиссий, призванных прорабатывать вопросы, которые будут затем обсуждаться в палате; они представляли собою нечто среднее между рабочей группой и кругом завсегдатаев салона.
В начале сессии 1815 года некий Виллель описывает родным свою жизнь: «Почти каждый день я до одиннадцати вечера или даже до полуночи провожу время в обществе депутатов, обсуждая с ними вопросы, которыми вскоре займется палата. Эта часть наших занятий любопытнее всего. Существует, пожалуй, десяток или дюжина подобных собраний, не считая собрания г-на Вуайе д'Аржансона, куда входят исключительно сторонники Бонапарта; это собрание я, сами понимаете, не посещаю, но вот в собрания роялистов меня приглашают постоянно».
декабря 1815 года Виллель сообщает отцу об образований группы либеральных роялистов, поддерживающих министерство герцога де Ришелье. Группа собирается у г-на Руа на улице Сент-Оноре: «Г-да Алексис де Ноай, Пакье, Луи, Беньо, Руайе-Коллар и другие сторонники министерства, утверждающие, что их начинание одобрено королем, привлекли в свое собрание многих депутатов». Сам же Виллель довольно скоро приобрел известность как глава «улырароялистов» - так примерно в эту пору начали называть людей, политическую линию герцога де Ришелье не приемлющих.
В следующем году, после роспуска Бесподобной палаты (Ультророялистская палата, распущенная Людовиком XVIII в сентябре 1816 года за чрезмерный консерватизм) и октябрьских выборов, Виллель, снова избранный депутатом от департамента Верхняя Гаронна, продолжает свою парламентскую деятельность; во время сессии при его активном участии организуется ультрароялистское «собрание Пье». 4 ноября 1816 года, в день открытия сессии, Виллель пишет жене: «Сегодня я обедаю у Пье; вчера у нас состоялось в его доме довольно многочисленное собрание, а нынче вечером мы соберемся вновь». В январе 1817 года Виллель признается, что, к его величайшему огорчению, у него нет ни единой свободной минуты: все вечера он проводит с депутатами-единомышленниками, организуя собственную парламентскую группу.
Пье, бывший адвокат, депутат от Ле-Мана, живший на углу улицы Терезы и улицы Вантадур, один-два раза в неделю, а в начале сессии даже чаще приглашал коллег к себе домой, угощал их обедом, а затем в своей гостиной устраивал «заседание палаты, на котором сам же и председательствовал». Барон де Френийи, в 1821 году посещавший собрания в доме Пье, объясняет: «Там предварительно обсуждали темы парламентских заседаний, определяли повестку дня, голосовали, распределяли роли, и принятое решение становилось обязательным для всей партии».
Свои «собрания» были также и у оппозиции, на выборах 1817 и 1819 годов укрепившей свои позиции в палате и образовавшей там партию независимых. 26 ноября 1819 года Виллель пишет родным: «Из депутатов нашей палаты пятьдесят человек посещают собрание Терно, а пятьдесят четыре - собрание Лаффита; сто десять депутатов - вот, собственно, и все парламентские либералы». «Собрания» оппозиции также не ограничиваются политической деятельностью и функционируют одновременно как светские салоны.
Можно сказать, что, хотя не все салоны были политическими, всякое парламентское «собрание» и, шире, всякая группа людей, объединенных общими политическими симпатиями, не чуждались светской общежительности. Это относится и к группе молодых депутатов, к которой в первые годы Июльской монархии примкнул Ремюза. Все они до 1830 года занимались журналистикой, все были полны сил и рвались в бой. В группу эту входили Тьер, Дювержье де Оран, Дюмон, Жобер, Маюль, Ренуар, Дюшатель, Вите, Пискатори, Гизар, Жанвье, Дежан; сами себя они называли «Бригадой»: «Все вместе мы составляли довольно грозную силу; независимость нашей позиции и наших речей, наша привычка к серьезным размышлениям, наши светские связи, безупречность наших убеждений и нашего прошлого превращали Бригаду в своего рода Демона, имя которому Легион:нас можно было не любить, но пренебрегать нами было невозможно».
Светские развлечения