век. Нужен был психологический перелом... И он произошел... Теперь мы знаем:
будем сидеть, пить чай за праздничным столом... Будем разговаривать,
смеяться, а война уже будет идти... Мы даже не заметим, как исчезнем...
А гражданская оборона -- это такая игра, в которую играли взрослые
дяди. Они отвечали за парады, за учения... Стоило это миллионы... Нас
срывали с работы на три дня. Без всяких объяснений -- на военные учения.
Называлась эта игра "На случай атомной войны". Мужчины -- солдаты и
пожарники, женщины -- сандружинницы. Выдавали комбинезоны, сапоги,
санитарные сумки, пакет бинтов, каких-то лекарств. А как же! Советский народ
должен встретить врага достойно. Секретные карты, планы эвакуации -- все это
хранилось в несгораемых сейфах под сургучными печатями. По этим планам за
считанные минуты по тревоге должны были поднять людей и увезти в лес, в
безопасную зону... Воет сирена... Внимание! Война...
Присуждали кубки, знамена. И был походный банкет. Мужчины пьют за нашу
будущую победу! И, конечно, за женщин!
А недавно... Уже сейчас... Объявили в городе тревогу. Внимание!
Гражданская оборона! Это было неделю назад... У людей -- страх, но страх
другой. Уже не американцы напали, не немцы, а что там -- в Чернобыле?
Неужели снова?
Восемьдесят шестой год... Кто мы? Какими нас застала эта
технологическая версия конца света? Я? Мы? Это местная интеллигенция, у нас
был свой кружок. Мы жили отдельной жизнью, отстраняясь от всего, что вокруг.
Форма нашего протеста. У нас были свои законы: не читали газету "Правда", но
журнал "Огонек" передавали из рук в руки. Только-только поводья ослабили, мы
этим упивались. Читали самиздат, наконец он попал к нам, в нашу глубинку.
Читали Солженицына, Шаламова... Венечку Ерофеева... Ходили друг к другу в
гости, бесконечные разговоры на кухне. О чем-то тосковали. О чем? Где-то
живут актеры, кинозвезды... Вот я буду Катрин Денев... Надену на себя
дурацкую хламиду, закручу необычно волосы... Тоска по свободе... Тот,
неведомый мир... Чужой мир... Как форма свободы... Но и это тоже была игра.
Бегство от реальности. Кто-то из нашего кружка сломался, спился, кто-то
вступил в партию, пополз по карьерной лестнице. Никто не верил, что эту
кремлевскую стену можно проломить. Пробить. И она развалится... Что не при
нашей жизни, так точно. Раз так, то плевать, что у вас там происходит, будем
жить тут... В нашем иллюзорном мире...
Чернобыль... И поначалу та же самая реакция. А какое нам дело? Пусть
власти волнуются... Это у них -- Чернобыль... И это далеко. Даже на карту не
посмотрели. Неинтересно. Нам уже не нужна была правда... Вот когда на
бутылках с молоком появились этикетки: "Молоко для детей" и "Молоко для
взрослых"... Вот тогда уже ого! Что-то приближается... Да, я не член партии,
но все равно советский человек. Появился страх: "Что-то у редиски листья в
этом году, как у свеклы?", но тут же вечером включишь телевизор: "Не
поддавайтесь на провокации". И все сомнения рассеиваются... А первомайская
демонстрация? Нас никто не заставлял на нее идти, меня, например, никто не
обязывал. У нас был выбор. Но мы его не сделали. Я не помню такой
многолюдной, такой радостной первомайской демонстрации, как в тот год. Было
тревожно, хотелось, конечно, в стадо... Чувствовать локоть... Чтобы вместе
со всеми. Хотелось кого-то ругать... Начальство... Правительство...
Коммунистов... Теперь я думаю... Ищу-ищу обрыв... Где оборвалось? А обрыв в
самом начале... Наша несвобода... Верх вольнодумства: "Можно есть редиску
или нет?" Несвобода внутри нас...
Работала я инженером на заводе "Химволокно", и у нас там была группа
немецких специалистов. Налаживали новое оборудование. Я увидела, как ведут
себя другие люди, другой народ... Из другого мира... Когда они узнали об
аварии, тут же потребовали, чтобы были врачи, выдали дозиметры,
контролировалась еда. Они слушали свое радио, они знали, как надо поступать.
Им, конечно, ничего не дали. Тогда они уложили чемоданы и собрались уезжать.
Покупайте нам билеты! Отправляйте домой! Мы уезжаем, раз вы не способны
обеспечить нашу безопасность. Бастовали, слали телеграммы своему
правительству... Президенту... Они дрались за своих жен, детей (они жили у
нас с семьями). За свою жизнь! А мы? Как вели себя мы? Ах, вот какие эти
немцы, -- истерики! Трусы! Меряют радиацию в борще, в котлетах... На улицу
лишний раз не выйдут... Потеха! Вот наши мужчины -- это мужчины! Русские
мужики! Отчаянные! Сражаются с реактором! Не дрожат за свою шкуру!
Поднимаются на расплавленную крышу с голыми руками, в брезентовых рукавицах
(мы это уже наблюдали по телевизору)! А наши дети с флажками идут на
демонстрацию! И ветераны войны... Старая гвардия! (Обдумывает.) Но это тоже
вид варварства -- отсутствие страха за себя... Мы всегда говорим "мы", а не
"я": "мы продемонстрируем советский героизм", "мы покажем советский
характер". Всему миру! Но это -- я! Я не хочу умирать... Я боюсь...
Интересно сегодня проследить за собой. За своими чувствами. Как они
менялись. Проанализировать. Давно словила себя на том, что стала
внимательнее к миру вокруг. Вокруг себя и в себе. После Чернобыля это само
собой получается. Мы стали учиться говорить "я"... Я не хочу умирать! Я
боюсь... А тогда? Я включаю телевизор громче: красное знамя вручают дояркам,
победившим в социалистическом соревновании. Но это же у нас? Под Могилевом?
В деревне, которая оказалась в центре цезиевого пятна? Ее вот-вот
переселят... Вот-вот... Голос диктора: "люди самоотверженно трудятся,
несмотря ни на что", "чудеса мужества и героизма". Хоть потоп! Революционным
шагом! Да, я не член партии, но все равно советский человек. "Товарищи, не
поддавайтесь на провокации!" -- день и ночь гремит телевизор. Сомнения
рассеиваются...
(Телефонный звонок. Возвращаемся к разговору через полчаса).
Мне интересен каждый новый человек. Все, кто думают об этом...
Впереди нас ждет понимание Чернобыля, как философии. Два государства,
разделенных колючей проволокой: одно -- сама зона, второе -- все остальное.
На подгнивших столбах вокруг зоны, как на крестах, висят белые рушники...
Наш обычай... Люди идут сюда, как на кладбище... Мир после технологии...
Время пошло назад... Тут похоронен не только их дом, а целая эпоха. Эпоха
веры! В науку! В справедливую социальную идею! Великая империя расползлась
по швам. Развалилась. Сначала -- Афганистан, а затем -- Чернобыль. Когда
империя рассыпалась, мы остались одни. Я боюсь выговорить, но мы... Мы любим
Чернобыль. Полюбили. Это опять найденный смысл нашей жизни... Смысл нашего
страдания. Как война. О нас, беларусах, мир узнал после Чернобыля. Это было
окно в Европу. Мы одновременно и его жертвы, и его жрецы. Страшно
вымолвить... Я поняла это недавно......
... В самой зоне... Там даже звуки другие... Заходишь в дом...
Ощущение, как от спящей красавицы. Если еще не разграблено: фотографии,
утварь, мебель... Они должны быть где-то здесь рядом, люди. Иногда мы
находим их... А они не говорят о Чернобыле, они говорят о том, что их
обманули. Их волнует: получат ли они все, что им положено, и не получат ли
другие больше? У нашего народа все время чувство, что его обманывают. На
всех этапах большого пути. С одной стороны -- нигилизм, отрицание, а с
другой -- фатализм. Властям не верят, ученым и врачам не верят, но и сами
ничего не предпринимают. Невинные и безучастные. В самом страдании найден
смысл и оправдание, все остальное вроде бы и неважно. Вдоль полей --
таблички "Высокая радиация"... Поля пашутся... Тридцать кюри... Пятьдесят...
Трактористы сидят в открытых кабинах (десять лет минуло, но до сих пор нет
тракторов с герметичными кабинами), дышат радиоактивной пылью... Десять лет
прошло! Кто же мы? Живем на зараженной земле, пашем, сеем. Рожаем детей.
Каков тогда смысл нашего страдания? Зачем оно? Зачем его столько? Мы об этом
сейчас много спорим с моими друзьями. Часто обсуждаем. Потому что зона --
это не бэры и кюри, микрорентгены. Это -- народ. Наш народ... Чернобыль
"помог" нашей, было, погибающей системе... Опять чрезвычайщина...
Распределение. Паек. Как раньше вбивали в мозги "если б не было войны", так
сейчас появилась возможность все списывать на Чернобыль. "Если б не было
Чернобыля". Сразу глаза с поволокой -- скорбим. Дайте! Дайте нам! Чтобы было
что делить. Кормушка! Громоотвод!
Чернобыль -- уже история. Но это еще и моя работа... И быт... Я езжу...
Вижу... Была патриархальная белорусская деревня. Белорусская хатка. Без
туалета и теплой воды, но с иконой, деревянным колодцем, вышитыми рушниками,
постилками. С гостеприимством. Зашли мы в одну такую хату попить воды, а
хозяйка достает из старого куфра, старого, как она сама, рушник и
протягивает мне: "Это тебе на память о моем дворе". Был лес, поле.
Сохранялась община и осколки свободы: земля возле дома, усадьба, своя
коровка. Из Чернобыля их стали переселять в "Европу" -- в европейского типа
поселки. Можно построить дом -- лучший, комфортный, но нельзя же построить
на новом месте весь этот огромный мир, с которым они были связаны.
Пуповиной! Колоссальный удар по психике человека. Разрыв традиций, всей
вековой культуры. Когда к этим новым поселкам подъезжаешь, они, как миражи
на горизонте. Раскрашены. Голубые, синие, желто-красные. И названия у них --
Майский, Солнечный. Европейские коттеджи гораздо более удобные, чем хатки.
Это уже готовое будущее. Но в будущее нельзя спустить на парашюте... Людей
превратили в эфиопов... Они сидят на земле и ждут, когда прилетит самолет,
прибудет автобус и привезут гуманитарную помощь. Нет, чтобы обрадоваться
шансу: я вырвался из пекла, имею дом, чистую землю и должен спасать своих
детей, у которых Чернобыль уже в крови, в генах. Ждут чуда... Ходят в
церковь. Знаете, о чем просят Бога? О том же - о чуде... Нет, не о том,
чтобы он дал им здоровье и силы что-то добиться самим. Привыкли просить...
То у заграницы, то у неба...
Живут в этих коттеджах, как в вольерах. Они рушатся, рассыпаются. Живет
там несвободный человек. Обреченный. Он живет в обиде и в страхе, гвоздя сам
не забьет. Хочет коммунизма. Ждет... Зоне нужен коммунизм... На всех выборах
там голосуют за твердую руку, тоскуют по сталинскому порядку, военному. Для
них - это синоним справедливости. Там и живут по-военному: милицейские
посты, люди в военной форме, пропускная система, пайки. Чиновники,
распределяющие гуманитарную помощь. На коробках по-немецки, по-русски
написано: "Нельзя обменивать. Нельзя продавать". Сплошь и рядом продается. В
любом коммерческом киоске...
И снова как игра... Рекламное шоу... Я везу караван с гуманитарной
помощью. Чужие люди... Иностранцы... Во имя Христа, во имя еще чего-то едут
к нам. А в лужах, в грязи, в фуфайках и ватниках стоит мое племя... В
кирзовых сапогах... "Нам ничего не надо! Все равно разворуют!" -- я встречаю
в их глазах и такой текст. Но рядом тут же... Желание ухватить коробку,
ящик, чего-то заграничного. Уже знаем, где какая бабка живет... Как в
заповеднике... И противное, безумное желание... Обида! Вдруг говорю: "А мы
вам сейчас покажем! Найдем такое! Что вы и в Африке не встретите. Нигде в
мире такого нет! Двести кюри -- триста кюри..." Замечаю, как меняются и сами
бабки, некоторые ну просто стали "кинозвезды". У них уже заучены монологи, и
слеза пробивает в тех местах, где нужно. Когда приезжали первые иностранцы,
они молчали, только плакали. Сейчас уже научились говорить. Может, детям
жвачка, коробка одежек лишняя перепадет... Может... И это рядом с глубокой
философией, с тем, что у них здесь свои отношения со смертью, со временем. И
не покидают они своих хат, родных погостов не из-за немецкого шоколада...
Жвачек...
Возвращаемся... Я показываю: "Какая красивая земля!" Солнце опустилось
низко-низко. Осветило лес, поле. Нам на прощание. "Да, -- отвечает кто-то из
немецкой группы, говорящий по-русски, -- красивая, но отравленная". У него в
руках -- дозиметр.
И я понимаю, что этот закат дорог только мне. Это -- моя земля".
Наталья Арсеньевна Рослова,
председатель Могилевского женского
комитета "Дети Чернобыля"
Детский хор
Алеша Бельский -- 9 лет, Аня Богуш -- 10 лет, Наташа Дворецкая -- 16
лет, Лена Жудро -- 15 лет, Юра Жук -- 15 лет, Оля Звонак -- 10 лет, Снежана
Зиневич -- 16 лет, Ира Кудрячева -- 14 лет, Юля Каско -- 11 лет, Ваня
Коваров -- 12 лет, Вадим Красносолнышко -- 9 лет, Вася Микулич -- 15 лет,
Антон Нашиванкин -- 14 лет, Марат Татарцев -- 16 лет, Юля Тараскина -- 15
лет, Катя Шевчук -- 14 лет, Борис Шкирманков -- 16 лет.
"Я лежала в больнице...
Мне было так больно... Я просила маму: "Мамочка, я не могу терпеть.
Лучше убей меня!"
"Такая черная туча... Такой ливень...
Лужи стали желтые... Зеленые... Как будто в них налили краски...
Говорили, что это пыльца от цветов... Мы не бегали по лужам, только смотрели
на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и
молилась. И нас учила: "Молитесь!! Это -- конец света. Наказание божье за
наши грехи". Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои
грехи: он разбил банку с малиновым вареньем... А я не призналась маме, что
зацепилась за забор и порвала новое платье... Спрятала в шкафу...
Мама часто надевает черное. Черный платок. На нашей улице все время
кого-то хоронят... Плачут. Услышу музыку -- бегу домой и молюсь, читаю "Отче
наш".
Молюсь за маму и папу..."
"За нами приехали солдаты на машинах. Я подумал, что началась война...
У солдат на плечах висели настоящие автоматы. Они говорили непонятные
слова: "дезактивация", "изотопы"... В дороге приснился сон: произошел взрыв!
А я живой! Нет дома, нет родителей, нет даже воробьев и ворон. В ужасе
просыпался, вскакивал... Раздвигал шторы... Смотрел в окно: нет ли в небе
этого гриба кошмарного?
Помню, как солдат гонялся за кошкой... На кошке дозиметр работал, как
автомат: щелк, щелк. За ней -- мальчик и девочка... Это их кошка... Мальчик
ничего, а девочка кричала: "Не отдам!!" Бегала и кричала: "Миленькая,
удирай! Удирай, миленькая!"
А солдат -- с большим целлофановым мешком..."
"В доме мы оставили, закрыли моего хомячка. Беленького. На два дня ему
еды оставили.
А уехали насовсем"...
"Я впервые ехала в поезде...
Поезд был набит детьми. Маленькие ревут, выпачкались. Одна
воспитательница на двадцать человек, а все плачут: "Мама! Где мама? Хочу
домой!" Мне -- десять лет, такие девочки, как я, помогали успокаивать
маленьких. Женщины встречали нас на перронах и крестили поезд. Несли
домашнее печенье, молоко, теплую картошку...
Нас везли в Ленинградскую область. Там уже, когда подъезжали к
станциям, люди крестились и смотрели издали. Боялись нашего поезда, на
каждой станции его долго мыли. Когда на одной остановке мы выскочили из
вагона и забежали в буфет, никого туда больше не впустили: "Тут
чернобыльские дети едят мороженое". Буфетчица кому-то по телефону говорила:
"Они уедут, мы помоем пол с хлоркой и прокипятим стаканы". Мы слышали...
Встречали нас врачи. Они были в противогазах и резиновых перчатках...
Забрали у нас одежду, все вещи, даже конверты, карандаши и ручки, сложили в
целлофановые пакеты и закопали в лесу.
Мы так напугались... Долго потом ждали, как начнем умирать..."
"Мама с папой поцеловались, и я родилась.
Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик
лежал вместе со мной в больнице... Вадик Коринков... Птичек мне рисовал.
Домики. Он умер. Умирать не страшно.. Будешь долго-долго спать, никогда не
проснешься. Вадик мне говорил, что когда он умрет, будет долго жить в другом
месте. Ему об этом сказал кто-то из старших мальчиков. Он не боялся.
Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И
проснулась..."
"Мы уезжали...
Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она попросила
отца вынести из кладовой мешок пшена и разбросала его по саду: "Божьим
птичкам". Собрала в решето яйца и высыпала во дворе: "Нашему коту и собаке".
Нарезала им сала. Вытряхнула из всех своих мешочков семена: морковки, тыквы,
огурцов, лука-чернушки... Разных цветов... Рассыпала по огороду: "Пускай в
земле живут". А потом поклонилась дому... Поклонилась сараю... Обошла и
поклонилась каждой яблоньке...
А дедушка, когда мы уходили, снял шапку..."
"Я был маленький...
Шесть, нет, восемь лет, кажется. Точно, восемь. Посчитал сейчас. Помню
много страхов. Боялся бегать босиком по траве. Мама напугала, что умру.
Купаться, нырять -- всего боялся. В лесу рвать орехи. Взять в руки жука...
Он же по земле ползает, а она зараженная. Муравьи, бабочки, шмели -- все
зараженные. Мама вспоминает. Что в аптеке ей посоветовали давать мне йод по
чайной ложке! Три раза в день. Но она испугалась...
Мы ждали весну: неужели снова вырастет ромашка? Как раньше? Все у нас
говорили, что мир поменяется... По радио и по телевизору... Ромашка
превратится... Во что она превратится? Во что-то другое... А у лисы вырастет
второй... хвост, ежики родятся без иголок, розы без лепестков. Появятся
люди, похожие на гуманоидов, они будут желтые. Без волос, без ресниц. Одни
глаза. А закаты станут не красные, а зеленые.
Я был маленький... Восемь лет...
Весна... Весной из почек, как всегда, раскрутились листья. Зеленые.
Зацвели яблони. Белые. Запахла черемуха. Раскрылись ромашки. Они были такие
же. Тогда мы побежали на речку к рыбакам: у плоток по-прежнему голова и
хвост? И у щуки? Проверяли скворечни: прилетели скворцы? А будут ли у них
дети?
У нас появилось много работы... Мы все проверяли..."
"Взрослые шептались... Я слышал...
С моего года рождения (с восемьдесят шестого) -- ни мальчиков, ни
девочек в нашей деревне нет. Я -- один. Врачи не разрешали.... Пугали
маму... Что-то такое... А моя мама сбежала из больницы и спряталась у
бабушки. И тут я... Нашелся... Ну, родился, значит. Я все это подслушал...
Братика и сестрички у меня нет. А я очень хочу. А откуда дети берутся?
Я бы пошел и разыскал себе братика.
Бабушка мне по-разному отвечает:
- Бусел в клюве приносит. А то, бывает, на поле девочка вырастет.
Мальчиков в ягодах находят, если птица кинет.
Мама говорит иначе:
- Ты мне с неба упал.
- Как?
- Дождь пошел, и ты мне прямо на руки упал.
Тетя, ты писательница? Как это меня могло не быть? А где бы я был?
Где-то высоко, на небе? А может, на другой планете..."
"Раньше я любила ходить на выставки... Смотреть картины...
В наш город привезли выставку о Чернобыле... Бежит по лесу жеребенок,
он из одних ног, их восемь-десять, теленок с тремя головами, сидят в клетке
лысые кролики, ну как пластмассовые... Люди гуляют по лугу в скафандрах...
Деревья выше церквей, а цветы, как деревья... Я до конца не досмотрела.
Наткнулась на картину: мальчик тянет руки, может, к одуванчику, может, к
солнцу, а у этого мальчика вместо носа... хобот. Захотелось плакать,
кричать: "Не надо нам таких выставок! Не возите! И так вокруг все говорят о
смерти. О мутантах. Не хочу!!" Первый день на выставке были люди, пришли, а
потом ни одного человека. В Москве, Петербурге, писали в газетах, на нее
ходили толпами. А у нас -- пустой зал.
Я ездила в Австрию на лечение, там есть люди, которые могут повесить
такую фотографию у себя дома. Мальчика с хоботом... Или вместо рук у него
ласты... И каждый день на нее смотреть, чтобы не забывать о тех, кому плохо.
Но когда живешь тут... То это не фантастика и не искусство, а жизнь. Моя
жизнь... Если мне выбирать, то лучше повешу в своей комнате красивый пейзаж,
чтобы все там было нормальное: и деревья, и птицы. Обыкновенное.
Радостное...
Хочу думать о красивом..."
"В первый год после аварии...
У нас в поселке исчезли воробьи... Они валялись всюду: в садах, на
асфальте. Их сгребали и вывозили в контейнерах с листьями. В тот год листья
не разрешали жечь, они были радиоактивные. Листья хоронили.
Через два года воробьи появились. Мы радовались, кричали друг другу: "Я
вчера видел воробья... Они вернулись..."
Пропали майские жуки. Их до сих пор у нас нет. Может, они вернутся
через сто или тысячу лет, как говорит наш учитель. Даже я их не увижу... А
мне девять лет...
А как моя бабушка? Она же старенькая..."
"Первое сентября... Школьная линейка...
И ни одного букета. В цветах, мы уже знали, много радиации. Перед
началом учебного года в школе работали не столяры и маляры, как раньше, а
солдаты. Они косили цветы, снимали и увозили куда-то землю на машинах с
прицепами. Вырубили большой старый парк. Старые липы. Баба Надя... Ее всегда
звали в дом, когда кто-нибудь умирал. Поголосить. Почитать молитвы. "Молния
не ударила... Сушь не напала... Море не залило... Лежат как черные гробы...
-- Она плакала над деревьями, как над людьми. -- А, мой ты дубок... Моя ты
яблонька..."
А через год нас всех эвакуировали, деревню закопали. Мой папа -- шофер,
он ездил туда и рассказывал. Сначала вырывают большую яму... На пять
метров... Подъезжают пожарники... Из брандспойтов моют дом с конька до
фундамента, чтобы не поднять радиоактивную пыль. Окна, крышу, порог - все
моют. А потом кран стягивает дом с места и ставит в яму... Валяются куклы,
книжки, банки... Экскаватор подгребает... Все засыпают песком, глиной,
утрамбовывают. Вместо деревни -- ровное поле. Там лежит наш дом. И школа, и
сельсовет... Там мой гербарий и два альбома с марками, я мечтала их забрать.
Был у меня велосипед... Его только мне купили..."
"Мне -- двенадцать лет...
Я все время дома, я -- инвалид. В нашем доме почтальон приносит пенсию
мне и дедушке. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боялись
со мной сидеть. Дотронуться. А я смотрела на свои руки... На свой портфель и
тетрадки... Ничего не поменялось. Почему меня боятся?
Врачи сказали: я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я
после этого родилась.
А я люблю папу..."
"Я никогда не видела столько солдат...
Солдаты мыли деревья, дома, крыши... Мыли колхозных коров... Я думала:
"Бедные звери в лесу!" Их никто не моет. Они все умрут. И лес никто не моет.
Он тоже умрет".
Учительница сказала: "Нарисуйте радиацию". Я нарисовал, как идет желтый
дождь... И течет красная река..."
"С детства любил технику... Я мечтал... Вырасту - буду технарь, как
папа, он технику обожал. Мы вместе с ним все время что-то конструировали.
Строили.
Папа уехал... Я не слышал, как он собирался. Я спал. Утром увидел
заплаканную маму: "Наш папа -- в Чернобыле".
Ждали папу, как с войны...
Он вернулся и снова стал ходить на завод. Ничего не рассказывал. А в
школе я всем хвастался, что мой папа приехал из Чернобыля, он -- ликвидатор,
а ликвидаторы -- это те, кто помогал ликвидировать аварию. Герои! Мальчишки
мне завидовали.
Через год папа заболел...
Мы ходили по больничному скверу... Это было после второй операции... И
он первый раз заговорил со мной о Чернобыле...
Работали они недалеко от реактора. Тихо-мирно, вспоминал, красиво. А в
это время что-то происходит. Сады цветут. А для кого? Люди из деревень ушли.
Ехали через город Припять: на балконе висит белье, горшки с цветами. Стоит
под кустом велосипед с брезентовой сумкой почтальона, набитый газетами и
письмами. И на ней птичье гнездо. Как в кино, я видел...
Они "чистили" то, что надо было бросить. Снимали грунт, загрязненный
цезием и стронцием. Назавтра -- все снова "щелкало."
"На прощание нам пожали руки и вручили справки с благодарностью за
самоотверженность"... Отец вспоминал и вспоминал. В последний раз вернулся
из больницы и сказал нам: "Если останусь жив, никакой химии, никакой физики.
Уйду с завода... Только в пастухи..."
Мы с мамой остались вдвоем. Я не пойду в технический институт, как
мечтает моя мама. В тот, где папа учился..."
"У меня есть маленький брат...
Он любит играть в "Чернобыль". Строит бомбоубежище, засыпает песком
реактор... Или нарядится пугалом, бегает за всеми и пугает: "О-о-о! Я -
радиация! О-о... Я - радиация!"
Его еще не было, когда это случилось".
"По ночам я летаю...
Летаю среди яркого света... Это не реальность, и не потустороннее. Это
и то, и другое, и третье. Во сне я знаю, что могу войти внутрь этого мира,
побыть в нем... Или остаться? Мой язык неповоротлив, дыхание неправильное,
но мне не надо там ни с кем разговаривать. Что-то похожее со мной когда-то
уже случалось. Но - когда? Я не помню... Меня распирает желание слиться, но
я никого не вижу... Только свет... Ощущение такое, что я могу его
потрогать... Какой я -- огромный! Я со всеми, но уже в стороне, отдельно.
Один. В самом раннем детстве я видел некоторые цветные изображения так, как
вижу сейчас. В этом сне... Наступает момент, когда я ни о чем другом уже не
могу думать. Только... Вдруг откроется окно... Неожиданный порыв ветра. Что
это? Откуда? Между мной и кем-то устанавливается связь... Общение... Но как
мне мешают эти серые, больничные стены. Как я слаб еще... Свет я закрываю
головой, потому что он мешает видеть... Я тянулся, тянулся...... Стал
смотреть выше...
И пришла мама. Вчера она повесила в палате икону. Что-то шепчет там в
углу, становится на колени. Они все молчат: профессор, врачи, медсестры.
Думают, что я не подозреваю... Не знаю, что скоро умру... А я по ночам учусь
летать...
Кто сказал, что летать легко?
Когда-то я писал стихи... Я влюбился в девочку, в пятом классе... В
седьмом открыл что, есть смерть... Мой любимый поэт Гарсия Лорка. Вычитал у
него: "темный корень крика". Ночью стихи звучат иначе. По-другому... Я начал
учиться летать... Мне не нравится эта игра, но что делать?
Моего лучшего друга звали Андрей... Ему сделали две операции и
отправили домой. Через полгода ждала третья операция... Он повесился на
своем ремешке... В пустом классе, когда все сорвались на урок физкультуры.
Врачи запретили ему бегать, прыгать, он считался лучшим футболистом в школе.
До... До операции...
У меня здесь было много друзей... Юля, Катя, Вадим, Оксана, Олег...
Теперь -- Андрей... "Мы умрем, и станем наукой", -- говорил Андрей. "Мы
умрем, и нас забудут", -- так думала Катя. "Когда я умру, не хороните меня
на кладбище, я боюсь кладбища, там только мертвые и вороны. А похороните в
поле..." -- просила Оксана. "Мы умрем..." -- плакала Юля.
Для меня теперь небо живое, когда я на него смотрю... Они там..."