ТОН, ТЕМА И ПУСТЫЕ РАЗГОВОРЫ

Мать зовет сына. «Иду!» — отвечает он, а сам никак не оторвется от занятия, которое захватило его. Приходится звать еще раз. Бросать начатое не хочется, мальчик спешит скорее все доделать, но именно поэтому у него перестает получаться. Все портится, ломается и вызывает досаду. Теперь его ответ звучит раздраженно:

— Иду! Иду!

— Как ты разговариваешь? Не груби!

— А что я такого сказал?! Я же сказал: «Иду!»

Дело здесь, конечно, не в том, что сказал, а как сказал. Одни и те же слова могут звучать вежливо, доброжелательно, ласково или подчеркнуто сухо, дерзко, высокомерно в зависимости от их общей звуковой окраски. Звуковая окраска — очень тон­кая и выразительная характеристика речи, легко поддающаяся мо­дуляции. Она так тесно связана с разными типами общения, так хорошо передает направленность речи, что, собираясь загово­рить, человек, как полагают некоторые ученые, выбирает прежде всего общую окраску речи и в соответствии с ней создает вы­сказывание в целом. Советский филолог М. М. Бахтин (1895—1975) писал: «Интонация всегда лежит на границе словесного и не-словесного, сказанного и не-сказанного. В инто­нации слово непосредственно соприкасается с жизнью. И прежде всего именно в интонации соприкасается говорящий со слушателями: интонация социальна par excellence (по пре­имуществу) ».

Удивительно ли, что слово накричать означает в одно и то же время тип общения (выбранить, сделать резкий выговор) и громкий, повышенный голос? О слове ворчать в словаре В. И. Даля сказано: «изъявлять неудовольствие свое полугласным бормотом». И здесь, как видим, соединились в одном слове знак типа общения и знак интонации, звуковой окраски речи.

Мы легко различаем тон покровительственный и презритель­ный, участливый и холодный, открытый и вкрадчивый, вызывающий и кроткий. В «Юности» Л. Н. Толстого Николенька Иртеньев рассказывает:

...И вдруг я пришел в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.

— Позволь, я тебе помогу, Николай,— сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, еще более усилила во мне это кроткое настроение духа,

Подавленное желание поворчать, рассердиться, кроткое на­строение и кроткий тон совершенно соответствуют одно другому, и при этом каждому читателю понятно, что значит «дать своему голосу самое кроткое выражение».

Общая звуковая окраска речи может подкреплять смысл, пере­данный составом слов высказывания, но иногда противоречит ему, заставляет нас понимать это высказывание совершенно по-другому. Представим себе, что в разговоре по телефону один из беседующих спрашивает: «Ты на меня не сердишься?» Ему от­вечают: «Нисколько». Это «нисколько» можно произнести таким тоном, что спрашивающий совершенно успокоится, но можно при­дать ответу и другую окраску, не оставляющую никаких сомне­ний в том, что говорящий сердится, и очень сильно. Фраза «Я в восторге!» без интонации восторга сразу приобретает иронический смысл, противоречащий ее буквальному значению. Ласково, с улыбкой сказанное «Мучитель ты мой!» выразит гораздо более близкие и теплые отношения, чем холодно произ­несенное «Мой друг».

Конечно, значительно чаще тон речи и ее словесное содер­жание действуют «заодно». Причем им соответствуют мимика, жесты, позы и все наше поведение. Не случайно словом тон мы передаем и свое впечатление от речи в целом. Например: «Мне не понравился тон его письма!» В прошлом слово тон обозначало и общий характер поведения человека. Говорили: хороший тон, дурной тон. Выражение «задавать тон» толкуется у В. И. Даля так: «франтить, пускать пыль в глаза». Хлестаков, испугавшись, что все увидят, как его ведут в тюрьму, говорит: «...нет, нет, не хочу! Там в городе таскаются офицеры и народ, а я, как нарочно, задал тону и перемигнулся с одной купеческой дочкой... Нет, не хочу...»

Очень часто в соответствии с человеческими отношениями модулируется (колеблется) и содержание речи: с одним и тем же человеком можно говорить «как со взрослым» и «как с ребенком», то есть по-разному отбирать темы, доводы, доказательства. Есть темы, которые обсуждают лишь со своими. В разных обще­ственных группах неодинаково, если можно так выразиться, «тематическое расстояние», на которое допускается партнер.

Бывают темы престижные, обсуждать которые считается приметой хорошего тона.

Конечно, любые тематические ограничения или рекомендации имеют исторический характер и меняются в связи с социальными преобразованиями коллектива, а вследствие своей условности попадают и под влияние моды. Темы считаются настолько важным этикетным сигналом, что отбор их подвергается иногда специальному обсуждению.

Например, в 1781 г. в Петербурге было опубликовано сочи­нение «Разговор о свете, лучше ли он ныне стал или хуже, в рассуждении обхождения человеческого и переменяющихся в нем мод», в котором читатель легко усматривал отклик на разное отношение к начавшимся уже в Петровскую эпоху изменениям манер поведения в русском обществе, и в том числе к новым этикетным темам. Книга написана в форме диалога. Защитник старых нравов Клеон осуждает в споре с Дорименой непривычные манеры, стремление к светскости, легкомысленные и неприличные, как ему кажется, темы бесед в обществе. Раньше, как вспоминает Клеон, люди, собираясь вместе, говорили в основном о своих хозяйственных занятиях, о скоте, охоте, о капитале, торговле, лошадях. В новых же «компаниях» шутят, острословят, злословят иногда, обсуждают книги, спорят о науках, об искусстве. При­лично ли женщинам беседовать не о кухне, полотне, шитье, как принято было прежде, а о философии или о совершенствовании нравов?

В конце концов Клеон оказывается побежденным умными и серьезными рассуждениями Доримены. Ему приходится признать, что новые манеры не легкомысленнее прежних, хотя и кажутся вздорными тем, кто привык к старым требованиям этикета. «Вы нарочито то доказали,— говорит Клеон,— что нынешние вре­мена не столько, как думают, злы».

Содержание речи показывает, «за кого» принимаем мы своих собеседников, какими представляем их себе, как оцениваем. Поэтому не ко всем темам, из обсуждаемых в дружеской беседе, можно обратиться в разговоре официальном и даже степень близости друзей отчасти проявляется в том, какие темы их объединяют.

Семиклассница Оля из знакомой вам, наверное, повести совет­ского писателя В. Л. Киселева «Девочка и птицелет» гораздо лучше стала понимать свои отношения с одноклассниками, когда заметила, что на некоторые темы может говорить не со все­ми из своих товарищей:

И еще я подумала, что если бы за моей партой сидел Коля, то я бы ему шепнула: «Я решила написать письмо своему отцу в Новосибирск», а он бы не удивился, кивнул головой и тихо ответил: «Ну что ж, напиши». А Сереже я этого не могла сказать.

Прекрасный пример того, как изменение предмета речи рез­ко меняет представление об отношении людей друг к другу,— испорченное послание в рассказе А. П. Чехова «Письмо». Дьякону Любимову, человеку добросердечному, но темному, кажется, что сын его Петр, не соблюдающий церковных правил, живет в боль­шом городе нехорошей, «греховной» жизнью. Надо бы послать ученому сыну письмо, написав его, как советуют Любимову, кратко и строго, но малообразованный дьякон не чувствует себя способ­ным спорить с вольнодумцем-сыном: «Скажешь ему: «Ходи в цер­ковь», а он: «зачем ходить?». Письмо за Любимова составляет священник Федор, вкладывая в гневное послание свою долго на­капливавшуюся неприязнь к Петру, который стал для него опасным противником.

Письмо получилось таким: «Христос воскрес, любезный сын! Дошли до меня, отца твоего, слухи (а из какого источника, те­бя это не касается), что ты ведешь жизнь, несообразную ни с божескими, ни с человеческими законами. Ни комфортабельность, ни светское великолепие, ни образованность, коими ты наружно прикрываешься, ке могут скрыть твоего языческого вида. Именем ты христианин, но по сущности своей язычник...»

В таком духе было написано все письмо. Не осуждением оно было страшно, а полной оторванностью от всего живого и чело­вечески простого, что в действительности связывало Любимова с его «Петрухой», поэтому послание воздвигало непреодолимую пре­граду между отвергаемым «язычником» и совершенно не похожим на реального, чужим и абстрактным его «отцом».

Любимов остался доволен получившимся письмом. Вечером, уже успокоенный тем, что исполнил родительский долг, он еще раз, но уже с другим настроением перечитал его, рисуя себе в воображении лицо сына и вспоминая прошлые годы, когда сын приезжал к нему на праздники. «Думалось одно лишь хоро­шее, теплое, грустное, о чем можно думать, не утомляясь, всю жизнь». И вот Любимов сел за стол, «улыбнулся и прибавил от себя внизу письма: «А к нам нового штатного смотрителя прислала. Этот пошустрей прежнего. И плясун, и говорун, и на все руки, так что говоровские дочки от него без ума. Воин­скому начальнику Костыреву тоже, говорят, скоро отставка. По­ра!» И очень довольный, не понимая, что этой припиской он вконец испортил строгое письмо, дьякон написал адрес и по­ложил письмо на самое видное место стола».

С отступником, человеком чужим, конечно, не делятся жи­тейскими мелочами, интересными и важными лишь людям близ­ким, своим. Любимов никогла и не был для сына тем грозным и бессердечным в своем фанатизме судьей, каким представили его в письме. Несколько бесхитростных строк, приписанных в конце послания, делали это для сына совершенно ясным, возвращали отца и сына к прежним, обычным для них отношениям.

Дело здесь не только в изменении темы речи. Иной стала и

ее цель: не наставить, а информировать, сообщить. Совсем дру­гой выбран язык. Все связано, одно усиливается другим, и в этом общем ряду изменений важное место занимает «скачок» темы.

Чем больше общение приближается по своему характеру к этикетному, тем сильнее влияет оно на выбор темы. Вежливость в тех случаях, когда она выступает в качестве главного регулято­ра содержания речи, то есть в этикетных ситуациях, требует, чтобы человек максимально учитывал позицию собеседника: гово­рил в основном о том, что понятно и близко партнеру, избегал неприятных ему тем.

Есть темы широкие, открытые. Они создают общий разговор, позволяют всем присутствующим сказать свое слово, объединить­ся в общении. Есть темы узкие, личные. Они ограничивают состав беседующих. Невежливо, общаясь в группе, заводить с од­ним из присутствующих беседу о том, что касается лишь вас двоих или только вам понятно. Это исключает из общения осталь­ных, свидетельствует о невнимании к ним и, конечно, может обидеть. Чем разнообразнее круг беседующих, чем более чужды они друг другу, тем важнее правильно выбирать темы.

Тема «Я» наименее предпочтительна в любом ее варианте.

Чем вежливее говорящий, тем менее категоричны его высказы­вания: он не лишает собеседника возможности судить о предме­те самостоятельно, не присваивает себе роль верховного судьи, поэтому заявления типа «Этого не гложет быть!» и подобные уступают место таким, как «Мне кажется это не вполне убеди­тельным»; «Боюсь, что не могу согласиться с вами»; «Едва ли это так» и т. п.

Иногда мы слышим: «Я с тобой больше не разговариваю!» Что означает эта фраза? Многое: мы не общаемся, то есть не входим в один коллектив, нас ничто больше не связывает, едва ли я вообще знаю вас. Вот этикетное содержание таких заявле­ний. Напротив, несколько слов, которыми обменялись люди, делают их почти знакомыми, хотя бы они и не были еще пред­ставлены друг другу. Во всяком случае, при повторной встрече уже можно поздороваться.

Значит, не только такие общие стороны речи, как интонация и содержание, но и сам факт общения с ее помощью — явле­ние, которое способно служить этикетным целям. Поэтому иногда мы говорим только для того, чтобы поддержать добрые отноше­ния, показать, что мы «свои», проверить, все ли согласны с нами в этом.

Естественно, что содержание речи в таких случаях почти не­важно, важен процесс общения. Происходит «пустая», неинформа­тивная беседа, которая на самом деле не так уж пуста, ведь важный этикетный смысл она сохраняет. Чаще всего, хотя и далеко не всегда, беседы этого рода ведутся между малознакомы­ми людьми в начале общения. О чем, например, разговаривают только что представленные друг другу гости или люди, случайно

оказавшиеся в одном купе? Общих интересов у них еще нет, вместе с тем долго молчать — неудобно, ведь это показывает не­желание вступать в какие-либо отношения. Популярные в подоб­ных обстоятельствах темы — погода, телевизионная передача, которую все смотрели или смотрят вместе в данный момент, газет­ные новости, спорт... Иногда речь идет и о чем-либо другом, но по тому, как скользит беседа по поверхности темы, с какой готов­ностью подхватывается и как случайно перескакивает с одного предмета на другой, обычно бывает совершенно ясно: здесь менее важно, что именно говорится, в сравнении с тем, что люди общаются. Такую беседу блестяще изобразил Н. В. Гоголь в «Женитьбе». Чиновник Подколесин сватает купеческую дочь Агафью Тихонов­ну, и вот впервые, почти сразу же после представления невесте, он остается с ней наедине. Происходит следующий замечатель­ный разговор:

Агафья Тихоновна. Прошу покорнейше са­диться.

Садятся и молчат.

Подколесин. Вы, сударыня, любите кататься?

Агафья Тихоновна. Как-с кататься?

Подколесин. На даче очень приятно летом кататься в лодке.

Агафья Тихоновна. Да-с, иногда с знакомы­ми прогуливаемся.

Подколесин. Какое-то лето будет — неизвестно.

Агафья Тихоновна. А желательно, чтобы было хорошее.

Оба молчат.

Подколесин. Вы, сударыня, какой цветок больше любите?

Агафья Тихоновна. Который покрепче пах-нет-с; гвоздику-с.

Подколесин. Дамам очень идут цветы.

Агафья Тихоновна. Да, приятное занятие. Молчание... Подколесин барабанит пальцами по столу.

Подколесин. Вот скоро будет екатерингоф-ское гулянье.

Агафья Тихоновна. Да, через месяц, ка­жется.

Подколесин. Даже и месяца не будет.

Агафья Тихоновна. Должно быть, веселое будет гулянье.

Подколесин. Сегодня восьмое число. (Считает по пальцам.) Девятое, десятое, одиннадцатое... Через двадцать два дни.

Агафья Тихоновна. Представьте, как скоро!

Подколесин. Я сегодняшнего дни даже не считаю.

Молчание. Какой это смелый русский народ!

Агафья Тихоновна. Как?

Подколесин. А работники. Стоит на самой верхушке... Я проходил мимо дома, так щекатурщик щекатурит и не боится ничего.

Агафья Тихоновна. Да-с. Так это в каком месте?

Подколесин. А вот по дороге, по которой я хожу всякий день в департамент. Я ведь каждое утро хожу в должность.

Молчание. Подколесин опять начинает барабанить пальцами, наконец берется за шляпу и раскланивается.

Черты неинформативной беседы совершенно точно схвачены художником: незначительное содержание и искусственный интерес к нему, обилие общих фраз (На даче очень приятно летом катать­ся в лодке; Какое-то лето будет — неизвестно; Дамам очень идут цветы и др.), скольжение по поверхности тем, легкое перескаки­вание с предмета на предмет. Не забыт и обмен мнениями от­носительно погоды.

В такой утрированной форме неинформативные беседы встре­чаются нечасто, но как этикетное явление речи они не утратили своего значения и сегодня. А вам, ребята, случается их вести? Несомненно, случается.

Допустим, вы с кем-то поссорились. Но вот прошло время, обиды забылись, и хочется узнать, продолжают ли на вас сердить­ся. Как поступают в таких случаях? Чаще всего — просто пытают­ся заговорить. О чем — совершенно все равно. Лучше о чем-нибудь не очень важном. Например: «Ну и дождь!» или «Куда же я ее задевал?..». Вам что-то ответили? Что ж, поздравляем: вы на пути к миру.

Что это было? Это была самая настоящая неинформативная беседа. Ведь ни дождь, ни потеря в действительности вас не волновали. Главное — шло общение.

Дело в том, что речевое общение возможно тогда, когда люди владеют одним или очень близкими языками. А владеть одина­ковой речью означает относиться к одному коллективу. На способности речи символизировать единство использующих ее лю­дей и основывается этикетная роль «пустых разговоров».

Однако бывает и так, что нам нужно выразить не единство с кем-либо, а как раз отсутствие его, подчеркнуть свою непричаст­ность к какому-либо коллективу или то, что кто-то не входит в наш коллектив. В таких случаях иногда демонстрируют не­знание, действительное или мнимое, чужой речи, невозможность воспринять ее, искажают, например, имя человека, отсутствие общности с которым хотели бы отметить. Так поступает в рас­сказе А. Куприна «Впотьмах» аристократ Кашперов.

«Извините, пожалуйста, я не хочу мешать вашей увлекатель­ной беседе с господином Аларьевым»,— умышленно переврал Кашперов фамилию Александра Егоровича. Аларин хотел бросить ему гневное замечание, но самоуверенная, спокойно-дерзкая мане­ра Кашперова совершенно парализовала его обычную смелость».

 

ДА-С, HЕ-C И ДРУГИЕ

Все формулы вежливости (Здравствуйте! Пожалуйста! Спа­сибо! и др.) — это самостоятельные специальные этикетные сред­ства. Самостоятельные, потому что каждая формула образует целое этикетное высказывание. Специальные, так как служат эти средства в первую очередь этикетным целям. А вот этикетный выбор темы — средство не самостоятельное и не специальное. Это, конечно, ясно: из одной лишь темы речь не состоит, а этикетная роль для нее — не главное. Есть среди этикетных средств речи и специальные несамостоятельные. Они видоизменя­ют речь, как бы приклеиваясь к отдельным ее единицам. Целых высказываний эти средства не образуют, зато четко маркируют речь, показывая, в каком ключе следует ее понимать.

Например, в приведенной сцене из «Женитьбы» Агафья Ти­хоновна говорит: да-с, пахнет-с, гвоздику-с. С — частица вежли­вости, широко распространенная в XIX в. Ничего, кроме веж­ливости и почтения, она не обозначала. Но и в этой специальной роли частица с не могла образовывать отдельных высказыва­ний: предложение из одного только с в лучшем случае было бы принято за призыв к тишине.

В прошлом веке это средство переводить речь в другой этикет­ный регистр играло значительную роль. Вспомним, почему соседи считали Онегина «неучем»:

...Он дамам к ручке не подходит; Все да да нет; не скажет да-с Иль нет-с. Таков был общий глас...

 

Частица с могла присоединяться к любому знаменательному слову, но Пушкиным вовсе не случайно упомянуты прежде всего ответы да и нет. Эти слова-предложения характерны для диалогов и выражают отношение к высказываниям собеседника. Ответы да и нет непосредственно связаны с ними, а через них — и с самим собеседником, вот почему при них особенно уместны сигналы вежливости.

Употреблять слова да и нет изолированно, не присоединяя к ним для вежливости обращения или частицы с, возникшей из обращения сударь, издавна считалось грубым. Так, в книге «Юности честное зерцало» (1717 г.), которую мы уже упоминали, говорилось: «Когда родители или кто другий их спросят, позовут, то должны они к ним отозваться тотчас, как голос их послышат. И потом сказать: Что изволите, государь Батюшка? или государы­ня Матушка или Что мне прикажете, государь? — а не так: Что? Чего? Што? Как ты говоришь? Чего хочешь? И не дерзостно отвечать да, так и ниже вдруг наотказ молвить нет, но сказать: Так, мой государь, учиню так, как вы, государь, приказали».

Не пропускать обращений в вежливых ответах учили, как мы помним, и Тома Сойера (в другой стране и в другое время):

Судья погладил Тома по голове, назвал его слав­ным мальчиком и спросил, как его зовут. Мальчик рас­крыл рот, запнулся и едва выговорил:

— Том.

— Нет, не Том, а...

— Томас.

— Ну, вот это так. Я и думал, что оно немножко
длиннее. Очень хорошо. Но у тебя, само собой, есть и
фамилия, и ты мне ее, конечно, скажешь?

— Скажи джентльмену, как твоя фамилия, То­
мас,— вмешался учитель,— и не забывай говорить
«сэр». Веди себя как следует.

— Томас Сойер... сэр.

При словах-ответах да, нет частица с и употреблялась чаще всего. Особое распространение она получила в чиновничьей среде и постепенно стала восприниматься как выражение угодливости, что и определило ее дальнейшую судьбу. После Великой Октябрьской революции употреблять ее перестали окончательно.

Утверждение и согласие, отрицание и отказ, особенно отказ, принято оформлять особыми этикетными средствами у многих народов. О связанных с этим японских обычаях пишет В. Овчин­ников в книге очерков «Ветка сакуры»:

В разговорах люди всячески избегают слов «нет», «не могу», «не знаю», словно это какие-то ругатель­ства, нечто такое, что никак нельзя высказать прямо,

а только иносказательно, обиняком. Даже отказываясь от второй чашки чая, гость вместо «нет, спасибо» употребляет выражение, дословно означающее «мне уже и так прекрасно».

Если токийский знакомый говорит: «Прежде чем от­ветить на ваше предложение, я должен посоветоваться с женой», не нужно думать, что перед вами поборник женского равноправия. Это лишь один из множества способов не произносить слова «нет».

К примеру, вы звоните японцу и говорите, что хотели бы встретиться с ним в шесть вечера в пресс-клубе. Если он в ответ начнет переспрашивать: «Ах, в шесть? Ах, в пресс-клубе?» — и произносит какие-то ничего не значащие звуки, вы должны тут же сказать: «Впрочем, если вам это неудобно, можно побеседовать в другое время и в другом месте».

И вот тут собеседник вместо «нет» с превеликой радостью скажет «да» и ухватится за первое же предложение, которое ему подходит.

Почти ни одно пособие по речевому этикету не обходится без обсуждения того, какие существуют средства вежливо согласиться с собеседником или отказать ему. В 1980 г. в Ленин­граде вышла книга Л. П. Ступина и К. С. Игнатьева «Современ­ный английский речевой этикет». Интересные сведения о том, как вежливо оформляются согласие и отказ у англичан, находим мы в ней. Например, об отказе говорится: «Невозможность выполнить просьбу своего собеседника вызывает обычное чувство неловкости, поэтому сам отказ должен сочетать в себе вежливость и убедительность. Однако даже в том случае, когда причина отказа не приводится, англичанину совершенно не свой­ственно выпытывать ее у собеседника (Ср Почему? А что та­кое?)». И далее: «В ситуации отказа, как, впрочем, и при поло­жительной реакции на просьбу, английский этикет не признает категоричных форм, и нередко бывает сложно передать сред­ствами английского языка, например, такие негативные воскли цания: Это абсолютно исключено! Хоть убей не могу! Нет и еще раз нет! Наотрез отказываюсь! Ни за какие деньги! И не подумаю! и т. п. Однако среди английских фамильярных реплик можно найти эквивалент и к ним»

Знакомство с подобными фактами полезно уже тем, что оно наталкивает нас на мысль: специальные средства этикетного варьирования речи распределены в ней не случайно, не «как попало», а встречаются преимущественно в одних и тех же точках В каки-х же? Видимо, в тех которые в сравнении с другими имеют более непосредственное отношение к участникам общения.

Среди множества вводных слов русского языка есть такие,

которые, как и этикетные средства подтверждения или отрица­ния, можно считать специальным приемом этикетной модуляции речи. Например, вводные слова видите ли, знаете ли, понимаете ли, поверьте, представьте. Имеют ли они отношение к этикету? Давайте посмотрим.

Вот фрагмент одной из пьес советского драматурга А. Арбузова:

Таня....Да! Ведь я не рассказала тебе самого главного. (Таинственно.) Сегодня я чуть не заблу­дилась.

Герман (засмеялся). Е Сокольниках? Ну, не ври, не ври.

Таня (горячо). Честное слово! Сегодня для лыж такая легкая погода, и я ушла далеко за круг. Знаешь, там настоящий лес, тихо, ни души, только птицы, небо и снег. И вдруг мне показалось, что Москва далеко-далеко — за тысячи километров, и я где-то на севере, а вокруг волки, медведи...

У вводного слова знаешь, которое употребляет Таня, не сохранилось значения глагола знать, хотя именно от него и произошло это вводное слово. Таня рассказывает как раз о том, чего Герман не знает. С вводными словами обычно так и бывает. Как остроумно заметил известный русист А. М. Пешковский (1878—1933), мы встречаем выражения «видите ли, когда нечего видеть, одним словом, когда употребляется много слов, слава богу, ради бога, бог знает, черт возьми в устах человека не-верущего и т. д.». Но если так, зачем же мы их употребляем?

Попробуем опустить вводное слово. Прочитаем текст еще раз, но без знаешь. Что-то изменилось. Слегка, не очень заметно, но изменилось. Речь Тани стала не такой цельной, единой, какой была вначале. Первые предложения — это ответ на реплику Гер­мана, но затем идет особая тема: настоящий лес, Москва за тысячи километров, медведи, волки... Значит, вводное слово помогало ориентировать речь на собеседника, связывало ее с ним, показывало ему эту ориентацию. Вводное слово знаешь говорило Герману: это тоже тебе. Оно приближало речь к собеседнику, отводило в ней место и ему. В этом и заключается этикетное значение вводного слова знаешь, ведь одно из правил вежливой речи — ориентация ее на партнера.

А теперь попробуем заменить знаешь на другое вводное слово, хотя бы на видишь ли: Видишь ли, там настоящий лес... Этикетный смысл включения собеседника в речь сохранился, но добавился новый оттенок. Теперь Таня как бы объясняет Герману, что потому и ушла далеко за круг, что там настоящий лес, тихо, ни души.

Эксперимент можно продолжать, подставляя в текст понимае­те ли, поверьте и т. д. Но уже и так ясно, что вводные слова, за

поведением которых мы наблюдаем, хотя и служат в основном выражению связи с собеседником, то есть имеют самое общее этикетное значение, сохранили все же и следы смысла соответ­ствующих глаголов. Поэтому при одинаковом этикетном содержа­нии видите ли, знаете ли, понимаете ли, представьте себе и по­добные им вводные слова полностью в смысловом отношении все-таки не равны. Каждое из них имеет и свое дополнительное значение.

Читая произведения XIX — начала XX в., вы, конечно, встре­чали выражения, подобные следующим: изволили приказать, изволили гневаться, не извольте беспокоиться. Например, в «Горе от ума»:

Старик заохал, голос хрипкой:

Был высочайшею пожалован улыбкой;

Изволили смеяться...

Какое, по-вашему, этикетное значение имели эти выражения? Проверьте правильность своего ответа с помощью словаря В. И. Даля или одного из толковых словарей современного рус­ского языка. Как вы думаете, специальное или неспециальное, самостоятельное или несамостоятельное этикетное средство здесь использовано?

Если мы сравним этикетные возможности русской речи с эти­кетными возможностями других языков, то выяснится, что этикет­ные средства бывают обязательными и необязательными, или факультативными. Это напоминает то, как передается разными языками значение определенности/неопределенности. Говорящий по-русски, сообщая, что идет мальчик, может подчеркнуть, что это вполне определенный мальчик, тот самый, о котором уже шла речь, может показать, что это какой-то мальчик, о котором ничего не известно, но может и не выражать в этом предложении значения определенности/неопределенности: Идет мальчик. Конечно вся обстановка речи, а также предшествующие и последующие фразы обычно делают понятным, об определенном или неопределенном мальчике мы говорим, но в русском языке средства выражения этих значений не являются обязательными: русская грамматика не требует, чтобы к существительному непременно был присоединен специальный показатель опре­деленности или неопределенности предмета. А вот английская, немецкая, французская грамматика этого, как известно, требуют: переводя предложение Идет мальчик на французский, немецкий или английский язык, мы обязаны выбпать определенный или неопределенный артикль, использовать обязательное сред­ство передачи значения определенности/неопределенности.

Точно так же в одних языках есть только необязательные этикетные средства, а в других языках —.и обязательные. Таков, скажем, японский язык. Почти все глаголы японского языка могут иметь подчеркнуто вежливую по отношению к адресату

речи форму (она образуется с суффиксом -мае-) и форму фамильярную (без этого суффикса). Например:

фамильярная форма вежливая форма

миру «видеть» миру мимас

суру «делать» суру симас

каку «писать» каку шкимас

ару «иметься» ару аримас

О чем бы мы ни говорили по-японски (пусть даже не об адресате речи!), приходится выбирать либо вежливую, либо фамильярную форму глагола, то есть, хотим мы этого или не хотим,— показывать свое отношение к адресату. А вот в русском языке нет грамматических предписаний, когда и каким именно способом непременно должно быть выражено этикетное содержа­ние. Значит, этикетные средстза русского языка факультативны. Однако, как мы уже вмдели, этикетные возможности от этою не только не уменьшаются, но делаются более тонкими и гибкими!

«ДАВАЙТЕ И С ВАМИ ГОВОРИТЬ ТЫ>

Способов передавать в речи этикетные значения — невероятно много. Каждый раз, когда мы выбираем, что сказать и как сказать, мы обязательно учитываем (хотя не всегда сами это замечаем) и то, с кем и в какой обстановке говорим. Поэтому речи, не имеющей никакого отношения к этикету, пожалуй, вообще не бывает Если в языке выработалось несколько стилей (книжная речь, разговорная, научный стиль, деловой и т. д.) и есть различия в речи отдельных общественных групп (речь образованных лю­дей и необразованных, литературная и диалектная, речь молодых и немолодых и т. д.), то уже сам выбор типа речи оказывается этикетным знаком, выражает отношение к слушателю или к тому, кого мы упоминаем.

Давайте вспомним выразительный диалог из рассказа И С. Тургенева «Ермолай и мельничиха»:

— Вы бы лучше барина разбудили, Ермолай Пет­
рович: видите, картофель испекся.

— А пусть дрыхнет,— равнодушно заметил мой
верный слуга,— набегался, так и спит.

Я заворочался на сене. Ермолай встал и подошел ко мне.

— Картофель готов-с, извольте кушать.

Просторечное слово дрыхнуть и разговорное набегаться не относятся к специальным этикетным средствам. Но с помощью этих стилистически окрашенных слов Ермолай в первой фразе так же определенно выразил свое пренебрежение к барину, как во

второй фразе специальными средствами этикета — почтительную зависимость и готовность служить ему.

Удивительно многообразны этикетные знаки в речи разных народов, например виды междометий, которые сопровождают обращение. В некоторых языках они различаются в зависимости от того, кто и к кому обращается. Тем самым они указывают состав общающихся и, следовательно, несут важную этикетную информацию. Так, в языке урду (урду — один из наиболее распространенных на полуострове Индостан языков) одни междометия служат для обращения вообще, другие — для обра­щения к мужчинам, третьи — к женщинам.

Во многих языках, чтобы передавать этикетное содержание, применяют намеренные отклонения грамматического числа, грам­матического рода, замену одной формы лица другою, специаль­ные «вежливые» и «сверхвежливые» слова, своеобразное строе­ние предложения... Трудно перечислить этикетные средства одной только устной речи, а ведь есть еще и этикетные приемы, которые используются на письме! Вспомните хотя бы написание с пропис­ной буквы гежливых форм Вы, Вас, Вам, Ваш, Вашего и т. д.

Но если бы мы собрали все этикетные средства известных нам языков и сравнили их между собой (работа интереснейшая, нужная, но никем пока не выполненная), то, наверное, узнали бы, что одни единицы языка используют в этикетных целях чаще, а другие реже. И уже сейчас можно сказать, что одна из самых важных для этикета частей речи — местоимение.

Возьмем, к примеру, литературный язык Норвегии риксмол. В распоряжении человека, говорящего на риксмоле, есть не­сколько местоимений для обозначения собеседника: фамильяр­ная форма единственного числа du (непочтительное «ты»), фамильярная форма множественного числа dere (непочтительное «вы» для нескольких собеседников) и почтительная форма De для одного или нескольких собеседников. Тем из вас, кто изучает немецкий язык, интересно сравнить эту систему обозначения собеседников с употреблением немецких местоимений du, ihr, Sie.

А в особо любезной речи человека, к которому мы обращаемся на риксмоле, вообще нельзя обозначить с помощью какого-либо местоимения. Местоимение следует заменить в этом случае существительным (титулом, званием) Такое подчеркнуто веж­ливое избегание в речи местоимений 2-го лица встречается также в немецком, польском и других языках. Так, вежливый вопрос продавца, обращенный к женщине, Какую ткань вы хоти­те купить? звучит по-польски: Ktory material zamierza pani kupic? (дословно: Какой материал собирается купить пани?). Собственно русской речи это не свойственно, но в художественных произ­ведениях русские писатели иногда используют такой прием косвен­ного обозначения адресатов, включая его в речь нерусских персонажен. Так, в повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба» Ян-кель, обращаясь к Тарасу и называя его пано-л, говорит¹ «Разве

пан не знает, что он по своей воле перешел к ним?» или «Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши, везти пана?»

Советский психолог и языковед А. А. Леонтьев, отмечая особую роль личных местоимений, говорит, что «местоимение — как бы крохотное зеркало, в котором отражается система общественных отношений».

В русском языке личных местоимений немного, но их вес в речевом этикете достаточно велик. Особенно важен выбор между ты и вы.

Вы вместо Тыв обращении к одному у русских появилось относительно недавно (в XVIII в.). Такое вы закрепилось прежде всего среди образованных дворян. До этого ты само по себе этикетного содержания не имело. Но в сравнении с вы оно при­обрело значение близости, а в общении людей неблизких стало выражать социальное неравенство, общение сверху вниз. Ты говорили простолюдинам, слугам. Захватывая постепенно все новые и новые слои юрожан, употребление ты и вы получало разнообразные оттенки в соответствии с типичными для каждой общественной группы отношениями. Например, в XIX в. жены купцов нередко обращались к мужьям на вы, слыша ответное ты.

Уже в XVIII в. в русской речи четко противопоставлялись два типа обращения: обращение по имени к своему и низшему и почтительное обращение по имени и отчеству к высшему. Эта готовая модель отношений повлияла на то, как стали употреблять ты и вы. Вы закрепилось в основном для тех случаев, в которых принято было обращаться по имени и отчеству. Но полного совпадения со старой моделью не произошло, и, таким образом, русская речь обогатилась новым средством этикетной модуляции.

Характерное для середины XIX в. употребление ты и Вы дворянской семьей и ее окружением отразилось в замечательной трилогии Л. Н. Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность». Маленький Николенька с родителями на ты, но старая ключница, отпущенная на волю крепостная няня его матери Наталья Савишна, говорит Николеньке вы. Когда однажды Николенька испачкал скатерть и Наталья Савишна по просьбе матери наказала его, Николеньку обидело, что при этом Наталья Савишна говорила ему ты:

После обеда я в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна, с скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопро­тивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я раз­ревелся от злости.

«Как! — говорил я сам себе, прохаживаясь по зале и захлебываясь от слез.— Наталья Савишна, прос