В пять часов утра очередной дозор вышел в обход. На сопках и в ложбинах лежал глубокий снег, над головой, на черном небе ярко мерцали крупные звезды. Пограничники осторожно, чтобы не наткнуться в темноте на деревья, пробирались по густой чаще, раздвигая ветки. Они пересекали хребты и пологие возвышенности, поднимались на сопки, спускались в пади.
Наша разведка доносила, что где-то в районе Горячего ключа систематически нарушается государственная граница. Все попытки обнаружить нарушителя до сих пор ни к чему не привели. Злоумышленник был неуловим.
Через кордон передавались шпионские донесения. Надо было этому помешать. Это был вопрос чести для пограничников. Но на сей раз враг придумал такую хитрую уловку, что поставил в тупик даже самых искушенных часовых границы.
Может быть, враги имеют на нашей территории своего резидента — тайного агента, который использует почтовых голубей? Такие случаи бывали. Или где-нибудь у них спрятан тайный радиопередатчик?
Пограничники получили строжайший наказ следить за перелетом птиц через границу. Но ни один голубь не появлялся над рубежом. Не слышалось в эфире и позывных чужой радиостанции.
А нарушения границы продолжались.
Наиболее подозрительным считался участок у Горячего ключа — глухое, дикое и самое удаленное от погранпоста место. Только дурной медведь-шатун мог забрести туда в зимнее время. До жилья далеко; лишь под осень приезжали иногда пограничники, косили вымахавшую в человеческий рост густую траву в логу да ставили высокие стога сена, которые оставались до весны.
Охрана участка у Горячего ключа поручалась самым опытным пограничникам. С некоторых пор эту почетную обязанность несли старшина Иван Метелицын и недавно произведенный в младшие сержанты Василий Пронин.
Недели три назад Пронин вернулся из госпиталя и вступил в строй. В эту ночь он с товарищами совершал очередной обход участка. Две группы пограничников двигались друг другу навстречу. С одной стороны шла группа Метелицына с Кордом, с другой — Пронин со вторым пограничником-подчаском и Буяном.
У Горячего ключа они сошлись. Результат тот же, что вчера, что несколько дней назад: ничего подозрительного не обнаружено. Они лишь заметили след волка, пересекший границу и уже припорошенный снежком, и — все. Конечно, и о волке будет упомянуто в очередном донесении, однако волки не были редкостью в это время года и не они интересовали пограничников.
Природа вокруг дышала суровостью. Черной стеной стоял лес. Из мрака смутно выступали огромные и мрачные силуэты старых сосен и елей. Они протягивали длинные узловатые лапы ветвей, на которых лежали пушистые охапки снега. Ветви образовали почти сплошной свод над головой и укрыли глубокую лощину, по дну которой струился Горячий ключ, не покрывавшийся льдом даже в самые суровые морозы. От него поднимался пар. Растекаясь по лощине, пар придавал всем окружающим предметам какую-то призрачность очертаний, как будто и этот молчаливый лес, и эта речка, текущая в обледенелых изломанных берегах, вот-вот поднимутся вверх и растают, как мираж.
В ночной тишине слышалось лишь мелодичное журчание воды да порой с сухим шуршанием осыпался снег с ветвей.
Переговорив вполголоса, пограничники уже собирались разойтись, когда обе собаки одновременно начали проявлять признаки беспокойства. Они рыли снег и, натягивая поводки, громко втягивали ноздрями воздух. Снег был свежий, выпавший лишь накануне; на нем еще нельзя было найти ни одного, следа мелких зверей и птиц; он прикрыл и все старые следы, оставленные обитателями леса. Но не будут собаки беспокоиться зря. Пограничники внимательно осмотрели местность, и при свете карманных фонариков им удалось обнаружить под свежей порошей два слабых отпечатка человеческой ноги. Странно: следы были обращены носками в разные стороны. Можно подумать, что это разные следы и идут они в противоположных направлениях.
Пограничники посоветовались. Метелицын, как старший, предложил поступить так: двоим подняться вверх по лощине, куда указывал носок одного следа, двум другим — направиться в обратную сторону.
Так и сделали. Предполагая, что нарушитель прошел в глубину советской территории и, стало быть, это направление более важное, Метелицын взял его себе. Пронин с товарищем и Буяном пошли к границе.
Сначала они двигались спокойным быстрым шагом, чутко прислушиваясь к ночным шорохам и другим лесным звукам. Буян, казалось, забыл о найденном запахе и лишь время от времени нюхал по привычке снег.
Но вот Пронин почувствовал, что поводок натянулся сильнее — овчарка тянула вожатого за собой. Она не лаяла, лаять ей не полагалось, а только громко учащенно дышала и рвалась вперед. Отпустив поводок на всю длину, Пронин ускорил шаг, затем побежал. Второй пограничник бежал за ним.
Так пробежали они около километра. Внезапно Буян остановился и, тревожно фыркая, закружился на одном месте. Пограничники засветили фонарики. Снег был сильно истоптан, дальше, расходясь в разные стороны, тянулись две цепочки следов. Одну несомненно оставили человеческие ноги, другая… была следом волка, видимо того самого, который час или два назад пересек границу.
— Вот так задача! — сказал Пронин, изучая следы. Он мешкал недолго.
— Вперед! — И они побежали по человеческим следам. Им пришлось бежать далеко. Буян остановился. Шерсть на нем встала дыбом, в глотке заклокотало сдавленное рычание. По опушке леса кралась человеческая тень.
— Стой!
Щелкнул затвор. Человек оглянулся и, как ужаленный, отскочил за деревья. Убежать он не успел.
Пронин спустил собаку с поводка: «Фасс!» В несколько прыжков она достигла леса и с ходу вскочила убегавшему на спину. От ужаса тот дико закричал и выхватил из-за пазухи нож. Пес опередил, перенеся хватку на кисть руки. Нож выпал, неизвестный скорчился от острой боли. Подоспели пограничники и связали его.
Но что сделалось с Буяном? Напрасно хозяин командовал ему: «Фу!» — собака не слушалась. Она садилась и тотчас вскакивала, снова принималась обнюхивать задержанного.
И вдруг… Сделав широкий круг по поляне, Буян пустился прочь.
— Ко мне! Буян! Ко мне! — взывал Пронин. Тщетно! Собака птицей мелькнула за деревьями и растаяла в предрассветной синеве.
Это было так непохоже на послушного, дисциплинированного Буяна. Только какой-то очень сильный раздражитель мог заставить его отказаться повиноваться.
— Доставить задержанного на заставу! — крикнул Пронин товарищу, а сам побежал за овчаркой.
Но разве может человек поспеть за собакой! Уже через несколько минут Пронин понял, что догнать Буяна он не в состоянии. Тем не менее он настойчиво продолжал погоню, время от времени выкрикивая:
— Буян! Ко мне! Ко мне!
Сколько уже продолжалось это соревнование в скорости: час или два? Он не мог сказать, ибо потерял ощущение времени. Капельки пота, выступившие на лбу из-под шапки, застилали глаза и солеными ручейками набегали на рот. Рубаха и гимнастерка намокли и прилипли к телу.
Сперва он сбросил тулуп, потом — полушубок, но ему все было жарко. К утру мороз усилился, однако пограничник не замечал его.
Стало светать — ночь кончилась. Померкли звезды в вышине, темный полог неба поголубел и окрасился на востоке розовыми отсветами. На снегу появились искристые синеватые тени.
Пронин устал. Он бежал уже несколько часов по глубокому снегу, ныряя в пади, взбираясь на косогоры. Грудь его высоко вздымалась, прерывистое дыхание со свистом и хрипом вырывалось из широко раскрытого рта. Он шатался, винтовка казалась ему непомерно тяжелой; проваливаясь, он с усилием вытаскивал ноги из глубоких колдобин. Но в мозгу сверлило одно: «Догнать! Если не догнать, собака может погибнуть, ей не управиться одной…»
Внезапно Пронин остановился. Взгляд его упал под ноги, и при бледном свете нарождающегося дня он увидел, что бежит по следу не одного только Буяна. Перед ним на снегу явственно виднелись отпечатки лап двух собак. Один след был размеренный, спокойный — собака шла на рыси, второй — торопливый, неровный, видимо след Буяна, спешившего догнать первую собаку.
Пронин отер рукавом пот с лица. Отбросив со лба прилипшие волосы, побежал дальше. Неожиданное открытие словно придало ему силы. Буян гнался за собакой! Вот почему пес так долго обнюхивал нарушителя и, не слушая подзыва вожатого, бросился к лесу. Только его острое чутье могло открыть присутствие необыкновенного диверсанта. Теперь многое становилось понятным.
Пронин бежал из последних сил. Валенки мешали ему. Он сел, быстро стащил их с ног и побежал дальше в одних толстых шерстяных носках.
На бегу он старался привести в систему все события сегодняшней ночи. Совершенно ясно: тот след, который они обнаружили, когда обходили участок в первый раз, был следом не волка, а собаки, и эта собака пришла из-за рубежа. В лощине (там, где был сильно истоптан снег) ее ждал человек, пришедший с верховьев Горячего ключа, — вражеский агент, укрывающийся где-то на советской территории. Дальше они некоторое время двигались вместе. Человек, по-видимому, вложил в портдепешник[2] собаки шпионское донесение, и после этого они расстались. Собака побежала в сторону границы, а шпион хотел вернуться обратно… Тут его и схватили.
Все ясно. Вот чем объяснялась неуловимость нарушителя границы. Шпионы использовали для своих гнусных целей собаку. Человек не пересекал пограничного рубежа и даже не приближался к запретной черте, а собака переходила незамеченной, и ее след, запорошенный снегом, мог быть легко принят за волчий.
Стало быть, она опять несла за границу разведывательные данные. Тем важнее изловить ее сейчас, немедленно.
Вот и граница. На заснеженной поляне полосатый пограничный знак с гербом Советского Союза. У столба журчит в полынье незамерзающая речка. Здесь Горячий ключ уходил на территорию соседней страны.
Но что это?… Под столбом, у кромки льда, что-то чернеет, слабо шевелится… Снег кругом измят, истоптан, забрызган кровью. На снегу два тела. Два врага сплелись в смертельном объятии — Буян и другая овчарка, еще более крупная и мощная, чем он. Буян еще борется, но, видно, силы неравны.
Буян настиг чужую собаку у самого пограничного знака. Громадный черный пес с толстыми конечностями и массивной угловатой головой, размеры которой выдавали чудовищную силу его челюстей, неторопливо приближался к месту, где обычно переправлялся через речку и уходил на свою сторону. Он не впервые совершал этот путь, хорошо изучил его и выполнял свою обязанность обстоятельно и равнодушно, как ремесленник выполняет ежедневную надоевшую и скучную работу.
Еще минута, и он оказался бы за пределами досягаемости. И тут Буян, нагнав, атаковал его. Буян намеревался, сбив врага с ног, впиться клыками ему в горло и задушить. Но недооценил силу и опытность противника.
В то мгновение, когда Буян, как вихрь, налетел на черного, тот вдруг преобразился, точно электрическая искра пробежала по нему. В какую-то долю секунды, с быстротой и увертливостью, которые трудно было предполагать в нем по его виду, он успел отскочить в сторону; Буян ударил в пустоту, а чужая собака, обернувшись, в свою очередь сама напала на него. И вот тогда началась та страшная схватка у Горячего ключа, которую потом долго вспоминали на заставе.
На стороне Буяна были ловкость, быстрота и подвижность молодости; черный пес превосходил его грубой силой, знанием приемов борьбы, несокрушимым упорством и выдержкой старого бойца. Борьба была жестокой и долгой. Буян нанес врагу множество ран, но черный выждал подходящий момент и беспощадные челюсти сомкнулись на плече пограничной собаки.
Напрасно Буян старался сбросить врага. Он волочил его по земле, метался и рвался — все было тщетно. Черный висел на нем. Черный обладал весом дога и мертвой хваткой бульдога, и Буян начал уставать. А черный с неумолимой последовательностью и упрямством, как делают все бульдоги, медленно жевал и постепенно подбирался к горлу противника.
Да, это был опытный и хладнокровный убийца. Он не торопился, не старался ускорить развязку, он предпочитал действовать наверняка, будучи уверен, что жертва не уйдет от него.
Силы Буяна стали убывать. Он начал понимать, что ему не вырваться из этих тисков.
Ах, пионер Витя! Если бы ты видел сейчас своего друга… Как больно сжалось бы твое сердце при виде бедственного положения, в каком оказался твой любимец! Смерть уже стояла над ним. Лишь один человек мог сейчас спасти Буяна. И он действительно появился.
Пронин сразу понял, что грозит Буяну. Это заставило его напрячь остатки сил, чтобы поскорее прийти на помощь овчарке. Не разбирая дороги, в потемневшей от пота гимнастерке, почти босой, он бежал напрямик по склону холма, полого спускавшегося к речке. Он был уже недалеко…
И вдруг что-то затрещало под ногами. Пронин почувствовал, что тело его теряет опору, куда-то валится… Это была старая медвежья яма. Со страшной силой Пронин ударился боком о что-то твердое — тем самым боком, который три месяца назад пробила пуля диверсанта, — жгучая боль пронизала его всего, и, вскрикнув, он потерял сознание.
* * *
Пока разыгрывались эти события, Метелицын также успел уйти довольно далеко. Время от времени он с помощью Корда находил следы, говорившие о том, что краем лощины недавно прошел человек, и вначале чувствовал себя вполне уверенно.
Но потом уверенность постепенно стала оставлять старшину. Осветив фонариком очередной отпечаток человеческой ноги, к которому подвел его Корд, он долго обследовал снег, став на колени и что-то медленно соображая, и чем дольше это делал, тем больше хмурилось его лицо.
Странное дело: почему след больше вдавлен не в носке, а в пятке? Размышляя над этой загадкой, Метелицын прошел еще с полкилометра, потом остановился и хлопнул себя по лбу.
— Мы не в ту сторону идем! — заявил он товарищу. — Почему не в ту? — изумился тот.
— Видишь след? — повел Метелицын лучиком фонарика у себя под ногами. — А ну, шагни… Где больше вдавлено — в носке? А здесь почему наоборот? Мы идем не за ним, а от него…
Второй пограничник все еще не понимал. Метелицын пояснил:
— У него на ногах были надеты колодки. Понял? Чтобы сбить нас с толку. А ты как думал! Надо идти обратно.
И он уверенно зашагал назад.
Теперь Метелицын не тратил времени на отыскивание и разглядывание следов, а торопился как можно быстрее прийти к тому месту, где они расстались с группой Пронина.
Немного не доходя до этого пункта они встретились с пограничником, который вел на заставу задержанного. Коротко отрапортовав старшине, что произошло, конвойный, получив разрешение выполнять приказ Пронина, двинулся дальше, а Метелицын с Кордом и вторым номером направились по следам Пронина и Буяна.
Неожиданно Метелицын обернулся и крикнул:
— Стой! Задержанного обыскали? Нашли что-нибудь?
— Нашли. Оружие и вот это… — И пограничник показал какие-то странные приспособления, наподобие подошв, с каблуком и тесемками для привязывания.
— Видишь? — сказал Метелицын своему спутнику, очень довольный, что его догадка получила вещественное подтверждение, и они поспешили вперед.
Метелицын торопился. Какая-то неясная тревога с каждым шагом все больше охватывала его. Почему убежал Буян? Собака сделала это неспроста.
Он так вышагивал своими длинными ногами, что его товарищ стал отставать. Однако Метелицын не сбавлял хода и не останавливался. Он все ждал, что вот-вот за сугробами раздадутся собачий лай, человеческие голоса или, на худой случай (он был готов и к этому), звуки близкой перестрелки и через минуту он увидит своего друга Пронина. Но время шло, Метелицын уже успел отмерять немалое расстояние, а никто не появлялся, царила тишина.
Что-то зачернело впереди на снегу. Метелицын ускорил шаг. Это был тулуп. Корд обнюхал его и поднял вопросительный взгляд на старшину. Еще дальше Метелицын нашел полушубок. Эти находки окончательно встревожили его.
Рядом, то пропадая за деревьями, то вновь приближаясь, негромко журчал в заснеженных берегах Горячий ключ. Путь Буяна и Пронина пролегал параллельно его течению. Это навело Метелицына на новую мысль.
Почему он идет вдоль речки, не делая попыток переправиться через нее и поскорее выйти к границе? Ведь совершенно очевидно, что преследуемый заинтересован в этом.
И тут Метелицын сделал то открытие, которое так взволновало Пронина. Впереди бежала не одна собака, а две. Буян гнался за четвероногим нарушителем!
Это открытие и обрадовало и обеспокоило его. Обрадовало — потому что он теперь твердо знал, кто водил их за нос (все-таки было немалым облегчением узнать, что не человек так ловко проскакивал мимо сторожевых постов); обеспокоило — как бы чужой собаке и на этот раз опять не удалось безнаказанно ускользнуть за рубеж.
Однако это не объясняло, почему собака предпочитала делать громадный крюк, вместо того чтобы — это казалось более естественным — поскорей убраться восвояси. Метелицын стал раздумывать над этим и, наконец, пришел к такому выводу. Противоположный берег был крут и малодоступен; там тянулись скалы и такие заросли, сквозь которые не смог бы продраться и медведь. Кроме того, чтобы попасть туда, надо входить в воду, а в такой мороз купанье едва ли могло быть приятно собаке. Стало быть, она искала переправу. Метелицын нарисовал себе довольно ясную картину происходящего. Так постепенно распутывались загадки этой необычайной ночи.
Прослеживая в памяти береговую линию противоположной стороны, Метелицын дошел мысленно до пограничного знака и сказал себе: «Она бежит туда. Там удобное место, она может беспрепятственно переправиться на тот берег; и там, на той стороне, где-нибудь ждут ее».
Имелись все основания так думать. У пограничного столба речка сильно сужалась, русло ее загромождено камнями, и там собака действительно могла переправиться, не замочив лап.
Это очень важная догадка, ибо можно было не бежать, петляя, вдоль речки, следуя всем ее изгибам, а направиться прямиком. Метелицын был настолько уверен в правильности своих выводов, что так и сделал. Он знал потаенную тропинку, которой пользовались пограничники, обследуя этот участок. Свернув со следов, он двинулся по кратчайшему пути.
Метелицын надеялся поспеть к погранзнаку раньше собаки и отрезать ей путь. Он намного сократил себе дорогу и выиграл время.
Уже совсем рассвело. Метелицын уверенно шел, ориентируясь по известным только ему одному приметам и порой ускоряя шаг до бега. Он поднялся на поросшую редким леском возвышенность, и его глазам открылась широкая долина и полосатый погранзнак, казавшийся издали не толще спички. Что-то темнело около него. Метелицын что есть духу побежал под уклон, не отрываясь напряженным взглядом от этого предмета у самой воды.
Внезапно он понял: это две собаки. Затем до него донесся голос Пронина, который пришел в себя после падения и звал на помощь. Сам он не мог вылезти из ямы. Стенки ее обледенели, а глубина значительно превышала его рост.
Схватку у ключа заметили пограничники соседнего участка и также спешили к столбу. Какие-то подозрительные личности показались из-за бугра в отдалении на сопредельной стороне.
Корд яростно рвался с поводка. Метелицын на бегу отстегнул карабин и пустил собаку. Овчарка пулей полетела вниз по откосу.
Буян уже почти не сопротивлялся. Начиналась агония. Он задыхался, глаза его вышли из орбит, язык вылез из пасти. Он лежал на боку, бессильно дергая лапами и порой вздрагивая всем телом. Черный убийца душил его, придавив всей своей тяжестью.
И тут на взгорье у леса, где начинался спуск к реке, показалась быстро передвигающаяся точка. Она росла, увеличивалась в объеме с каждой секундой, превращаясь в собаку. Это был Корд, великолепный розыскной пес, мрачный отшельник, еще не проигравший на своем веку ни одной битвы. Он бежал бесшумно, легкими и стремительными прыжками неся по воздуху свое сильное мускулистое тело. Будто молния пересек он открытое пространство и с ходу вонзил клыки в шею вражеской собаки. Рывок был настолько силен, что черного подбросило, как электрическим током. Челюсти его разжались, и он перестал душить Буяна.
А Корд уже снова возник над ним, как олицетворенное возмездие. Корд повернулся так резко, что проехался на лапах несколько метров и когти оставили на льду глубокие борозды. Черный не успел ни убежать, ни приготовиться к защите. Он только показал свои желтые клыки, как Корд вновь ударил его со всею силой, на какую был способен. Черный взлетел на воздух и, разбрызгивая воду, тяжело плюхнулся в русло Гремячего ключа.
И все было кончено. Когда подоспевшие пограничники вытащили черную собаку из воды, она уже расставалась с жизнью. Корд переломил ей хребет.
Так окончилась схватка у Гремячего ключа и так была раскрыта подлая уловка наших врагов, использовавших в своих преступных замыслах верного друга человека — собаку.
Читателя, конечно, интересует: а как же Буян? Читатель хочет знать о судьбе своего героя. Неужели чужая собака нанесла Буяну смертельные раны, от которых он уже не смог оправиться?…
Не тревожьтесь, друзья. Буян остался жив. Раны его закрылись, и он еще долго нес службу на границе.
Хочется сказать в заключение:
— Мой дорогой читатель! Где бы ты ни жил и сколько бы лет от роду тебе ни было, помни: в ту минуту, когда ты читаешь эту книгу, тысячи отважных сыновей Родины, героев-пограничников несут бессменную вахту на рубежах советской страны. Они несут ее днем и ночью, осенью и зимой, в жару и лютый холод, в знойных горах Памира и в ледяном Заполярье, на Камчатке, на Сахалине, на Курильских островах, на островах Ледовитого океана, у берегов Черного моря. Они несут ее всегда. И в этом тяжелом, но благородном и героическом деле им самоотверженно помогают наши верные друзья — розыскные и сторожевые собаки.
НА КРАЮ БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ
Утро на зимовке
Утро было ясное. Молодой радист Николай Локотков, которого за хороший нрав и постоянную готовность помочь товарищу на зимовке все называли ласково Локотком, проснулся рано и, повернувшись на другой бок, хотел понежиться немного в постели (все-таки воскресенье, отдых от трудов!), но настойчивое царапанье и легкое поскуливание за дверью заставили его подняться.
— Повелитель блох… Уже!
Громко топая по полу босыми пятками, Локотков подбежал к двери и впустил большую белую лайку.
— Пожалуйте, камрад Муш!
Лизнув радиста в руку, пес сразу же направился в угол к фанерному ящику из-под консервов, втиснутому между рацией и этажеркой для книг, но злая, оскаленная морда, выглянувшая оттуда, и угрожающее рычание заставили его попятиться назад. Сев, Муш принял позу терпеливого ожидания, не отрывая взгляда от ящика.
В ящике, под матерью, лежало с полдюжины слепых щенят.
— Что, получили? Так и надо. Не лезьте, куда вас не просят!
Локотков включил радио. Комната наполнилась боем часов со Спасской башни, затем, покрывая атмосферные разряды, далекий голос диктора отчетливо произнес: «Говорит Москва. Начинаем наши передачи. Сегодня двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года, двадцать четвертый год Великой Октябрьской революции…»
— Ну что ж. Стало быть, вставай, поднимайся, рабочий народ…
Локотков потянулся так, что хрустнуло в плечах. Поеживаясь (в помещении было довольно свежо), он посидел на кровати, пока слышалась музыка, предшествующая утренней гимнастике, затем, упруго вскочив, принялся делать зарядку. Муш продолжал сидеть на своем наблюдательном пункте, время от времени косясь на человека.
Муш представлял собой великолепный экземпляр настоящей полярной лайки, белый, как песец, с пышным туго закрученным на спину хвостом, с густой шубой, спасавшей от самых жестоких морозов. На этом пышном опушении выделялись три черных точки: блестящая мочка носа и два живых умных глаза, с большим пониманием глядевших на мир. Под стать была и вторая лайка, Мушта, целиком занятая сейчас своим семейством. Собак привезли с первой сменой зимовщиков, и с тех пор они безотлучно находились здесь, — не столько ради какой-либо определенной цели, сколько просто для того, чтобы скрасить своим присутствием однообразную жизнь людей.
— Ать-два, ать-два! Вдо-ох, выдох… вдо-ох, выдох… Я знаю: вы явились проверить, как почивали ваша супруга и детки? Вот цена дружбы! Вилянием хвоста вы декларировали мне преданность до гробовой доски, но все это была ложь, сплошное лицемерие. С того момента, как вы обзавелись потомством, я существую для вас лишь постольку-поскольку… Не так ли, мой дорогой Вертихвост?
Радист говорил и одновременно выполнял наклоны туловища, повороты, сгибался и разгибался, выбрасывал руки и ставил ноги на ширину плеч. Мускулистый, стройный, в одних трусах, он мог бы служить моделью для скульптора. Белизна кожи выдавала, что тело уже давно не видело настоящего, жаркого солнца.
— А теперь водные процедуры… пойдемте, гражданин Кабыздох! Хотя, виноват, сначала нужно освежить красоту… Сегодня мы должны быть при полном параде!
Он быстро развел полный стаканчик мыльной пены и принялся за бритье, ловко подпирая языком то одну, то другую щеку и умудряясь напевать:
Широка страна моя родная…
Затем он протер лицо одеколоном, полюбовался на свое отражение в зеркале и скомандовал:
— А теперь за мной, господин Муш!
С сожалением оглянувшись в последний раз на ящик, где укрывалась его дорогая Мушта с детьми, Муш с готовностью последовал за радистом, уже спускавшимся по лестнице к выходу.
Локотков любил животных, придумывал им забавные прозвища, постоянно был готов возиться с ними. Поэтому он и Мушту с ее ящиком еще задолго до того, как появиться щенкам, «передислоцировал» к себе в радиорубку. Он уже выучил Муша носить очередные метеосводки к начальнику, а раз даже заставил пса пробежаться до рыбачьего поселка на побережье.
Локотков зимовал уже второй срок. Кроме него, здесь было еще трое: начальник зимовки Стуков, метеоролог Терпигорев и пожилой усач повар Бучма.
Стуков родился на Урале, в поселке Верх-Исетского завода, и принадлежал к одной из старинных рабочих династий. Бучма был с Украины, Терпигорев — из Ленинграда. Волжанин Локотков среди них был самый молодой и веселый.
В полосатой тельняшке и бушлате Локотков выглядел завзятым моряком — как когда-то на родном Балтийском флоте, службу на котором Николай окончил старшиной первой статьи. От флотской службы осталась привычка и окатывать себя холодной водой по утрам и вставать до побудки.
Раньше радиста поднимался лишь кок. Об этом свидетельствовал дымок, завивавшийся из трубы «камбуза» — кухни. Амвросий Кузьмич посулил приготовить сегодня роскошный завтрак и еще более роскошный обед. Стуков и Терпигорев еще не показывались — наверное, брились, приводили себя в порядок после трудовой недели.
— А ведь хорошо, честное моряцкое, хорошо! День-то сегодня какой, а? Молчишь, не знаешь… Эх ты, песья твоя жизнь! — продолжал разговаривать Локотков с собакой. — Ну что ты в самом деле можешь понимать? В школу ты не ходил, азбуку Морзе не изучал… Темнота, серость? Пожрать да блох повыкусывать…
Должно быть, Муш тоже понимал юмор, потому что морда его выражала полнейшее благодушие и даже порой смеялась, собираясь в мелкие складочки. Муш любил веселого радиста ответной любовью животного, чувствующего человеческое расположение, повсюду сопровождал Локоткова, а беседовать подобным образом они могли часами.
Запрокинувшись так, что обнесло голову, Локотков уставился в бездонную синеву небесного свода, потом обвел взглядом горизонт.
Зимовка с метео- и радиостанцией стояла на высоком каменистом взгорье. Позади, если встать спиной к югу, расстилалась тундра, прямо, внизу — бескрайняя, сверкающая под солнцем равнина Ледовитого океана. Хмурое, враждебное в осенние штормы, немое, закрытое льдами — зимой, море выглядело иным в разгаре полярного лета, хотя и сейчас сохранялась особая, северная прозрачность высокого неба и свинцовая холодность воды. Однообразный шум прибоя почти не долетал досюда, и только молочно-белая полоса вдоль изломанной кромки берега напоминала об извечной борьбе воды и суши.
Локотков любовался этой картиной недолго.
Раз выходной, пока не готов завтрак, мы можем позволить себе маленькую прогулку… Шагай, Мушья душа! — и он по едва заметной тропинке между камнями направился туда, откуда доносился неумолчный птичий грай. Муш рысцой потрусил сзади.
Гром с ясного неба
Птичий базар в окрестностях зимовья — поселение шумной и хлопотливой обитательницы Севера гаги — был местом, куда частенько наведывались четыре отшельника, заброшенные на этот далекий, неприветливый клочок советской земли.
Вздыбленные черные скалы поднимались здесь отвесно из морской пучины. На скалах гнездились большие красноклювые птицы. Внизу бились холодные серо-свинцовые волны, накатывая одна за другой и разбиваясь в пену; вверху стоял незатихающий тысячеголосый гомон. Тучи крылатых созданий носились в воздухе, еще больше было их на камнях. Они ютились во всех расщелинах и углублениях, лепились на шершавых карнизах над головокружительной кручей, бродили и у воды в проеме между утесов, где образовалась небольшая отмель и волны натащили много плавника, и на плоской, обдуваемой всеми ветрами, вознесенной над океаном гранитной площадке. В криках птиц было что-то и тревожащее и успокаивающее одновременно. Под этот грай зимовщики жили все лето. Пугливые по природе, гаги давно привыкли к соседству людей и занимались своими делами так же, как, вероятно, и тогда, когда не было никого, кроме них.
Это место напоминало Локоткову заповедник Семи Островов близ Мурманска, где ему довелось побывать однажды. Так же, как там, здесь шумели птицы, мириады птиц; так же строили гнезда из мелких хворостинок, сухой травы или просто в ямке среди камней; так же, как на Семи Островах, люди старались не вспугивать крылатых жителей. Это понимал даже Муш, и, обычно гонявшийся за любой земной тварью — бегающей, ползающей, плавающей, — в районе птичьего базара он становился сдержан и лишь молча поводил носом по сторонам.
Гага — дикая северная утка — ценная промысловая птица; пух ее давно приобрел мировую славу. И Локотков, как любитель всякой живности и рачительный хозяин, втайне мечтал превратить когда-нибудь здешнюю колонию в образцовую гагачью ферму в естественных условиях, как, он слышал, делают в Дании, Норвегии. После профессии радиста его, пожалуй, больше всего влекла деятельность орнитолога, знатока крылатых существ, от которых, говорят, произошел и сам человек (недаром Локотков по сию пору совершал полеты во сне!). А еще, вероятно, он мог бы стать начальником какого-нибудь питомника или заведующим промысловой базой.
Птичий базар — ни с чем не сравнимое зрелище, во все времена привлекавшее всех путешественников и естествоиспытателей, и Локотков, не будь работы, проводил бы здесь целые дни. Развлечений на зимовке не густо; а когда спустится долгая полярная ночь — сиди да слушай вой пурги… И потому, как только начинался весенний прилет и оттаивала тундра, начинались и постоянные посещения базара. Сидя на камнях в свободные от дежурства часы, Локотков подолгу наблюдал за возней гаг. Муш заменял ему собеседника.
Крупные бело-черные самцы и буро-коричневые, с пестринами самки копошились у самых ног, подходили и заглядывали в лицо человеку, словно спрашивая, что ему здесь надо, о чем он думает, а у него от этого теплело на сердце. Порывистый, стремительный, неспособный минуты просидеть спокойно, Локотков становился тут другим: пропадала резкость движений, появлялась женственная мягкость — свойство людей, испытывающих подлинное наслаждение от соприкосновения с живой природой.
Взгляд упал на гнездо, находившееся несколько в стороне от других. Пустое, оно выглядело брошенным. Вчерашний норд выдул уже из него часть пуха, который самка-гага выщипала у себя, чтобы согреть птенцов. Отдельными пушинками играл ветер около гнезда.
— Опять Фомка-разбойник набедокурил, — проворчал Локотков, покачав головой.
Фомкой-разбойником он назвал крупную хищную чайку-поморника, любительницу до чужих яиц и неоперившихся птенцов.
Дальше он заметил еще одно разоренное гнездо, а затем, осматриваясь по сторонам, увидел птенца гаги, пытавшегося спуститься со скал к морю. Вспугнутый крылатым разбойником, видимо, раньше положенного срока, непривычный к твердой почве, малыш едва переставлял свои перепончатые лапки. Рядом неуклюже ковыляла мать. Неутомимая в плавании и нырянии, гага очень неловка на земле.
Вот, запнувшись, она ткнулась грудкой вперед и едва не сорвалась вниз. Птенец испуганно закричал.
— Эх вы, друзья! — воскликнул Локотков. — Придется заняться вами. Не так ли, месье Муш?
Муш, соглашаясь, повилял хвостом.
Очевидно, радисту не впервой доводилось помогать птицам, так как в камнях у него оказалась запрятана корзина. При его приближении малыш попытался отбежать. Муш бросился за ним, но не тронул, а только понюхал его. Тот отнесся к этому совершенно равнодушно. Локотков положил его в корзину.
После он увидел еще несколько птенцов, которым уже пора было начинать самостоятельную жизнь, и присоединил их к первому. Корзина наполнилась. Со всех сторон его окружили взрослые гаги-матери, впрочем не проявлявшие признаков враждебности ни к нему, ни к собаке, а лишь вперевалку доверчиво следовавшие за ними. Пес шел за хозяином, косясь на птиц. В этой необычной компании Локотков по дорожке, которой пользовались птицы при спуске к воде, отнес живой груз на отмель и там выпустил.
— Ну, плывите, граждане-товарищи, — напутствовал он их, бережно выкладывая одного за другим на песок.
Птенцы поспешили к воде, матери последовали за ними, накатил голубой шипящий вал — и все закачались на его гребне.
— Э-э, да мы с тобой славно поработали, — проговорил Локотков, посмотрев на часы. — Достопочтенный Амвросий Кузьмич, вероятно, уже приготовил завтрак — пальчики оближешь — и ждет нас к столу, А наш уважаемый товарищ Терпигорев уже снял показания с приборов… Поспешим же на праздничный пир, дружище Дайпоесть!
Однако он еще полюбовался на то, как большие и маленькие гаги, опрокидываясь, будто заводные, и показывая куцые хвосты, ловко ныряли за рыбками и мелкими ракушками. Некоторые в один миг оказались далеко за линией прибоя. У птенцов силенок было еще недостаточно: это было видно по тому, как они тщетно старались грести назад. Уставших заботливые мамаши брали себе на спину и плыли к берегу.
— Итак, детишек мы приспособили к делу, — резюмировал Локотков. — Через недельку надо будет проверить. Сегодня мы имеем двадцать второе июня. Запомним…
Он не договорил. Гулкий раскат вдруг всколыхнул воздух, многократно прокатившись эхом между скалистых стен. Муш от неожиданности залаял. Вспугнутые птицы сорвались с мест своего обычного обитания и закружились низко, почти закрывая небо, едва не задевая Локоткова. Пространство над головой наполнилось свистом и шелестом крыльев, пронзительными гагачьими криками.
Рвануло еще раз. Крики птиц сделались громче, тревожнее.
— Что это? Гром с ясного неба? Салют наций? Похоже, что стреляли на море. Но убедиться не было возможности: архипелаг скалистых глыб, торчавших из воды, мешал обзору.
С минуту Локотков прислушивался, стараясь уразуметь непонятное явление, затем бегом бросился вверх по склону. Муш, скользя по камням, едва поспевал за радистом.
Без объявления войны
Каковы же были ужас, изумление, негодование и в первый момент растерянность Локоткова, когда он увидел, что здание их зимовки разбито, разрушено, крыша с радиорубкой снесена начисто, мачта с антенной свалилась, из окон вырывались дым и пламя.
Да, стреляли из пушки и стреляли по зимовке. Кому понадобилось это ничем не оправданное варварство?
Он бросил взгляд в сторону моря, и все стало ясно. Недалеко от берега виднелся сигарообразный предмет с башенкой — всплывшая субмарина. На ней, около наведенной на берег пушки, суетились букашки-люди