Метод, избранный Лукашиным, был очень прост: когда заканчивались состязания — выйти чуточку пораньше, встать в сторонке, так, чтобы и к себе не привлекать внимания и самому всех было видно, и пропустить всю публику мимо себя. Каро в это время находился где-нибудь неподалеку.
И вот настал день, когда Лукашин снова увидел того, кого ждал. Уже знакомой неторопливой походкой, походкой этакого ферта, очень удовлетворенного собой, и опять поматывая цепочкой, навернутой на кулак, тот вышел со стадиона с первой группой зрителей, едва прозвучал финальный свисток судьи на поле, и направился… К машинам, сгрудившимся на своем обычном месте на асфальтовой площадке? Как бы не так! Он вовсе не был настолько безрассуден, чтобы без конца повторять один и тот же прием, действуя напрямик, как поступают одни глупцы. Он прошел мимо машин, даже не удостоив их взглядом. Лукашин был разочарован. Может быть, неизвестный совсем не собирается сегодня похищать автомобиль? Это было бы ударом для Лукашина, ибо накрыть нужно с поличным, а так — что толку? Одного свидетельства мало, нужны вещественные доказательства.
Лукашин напряженно следил за незнакомцем, решив, что бы ни было, не выпускать его из виду. Он чувствовал, как в нем поднимается то самое волнение, какое он испытывал всякий раз, когда нападал с Каро на свежий след.
Незнакомец перешел улицу, остановился. Лукашин тоже замер на месте, сделав вид, что рассматривает афишу с бегущим футболистом на ней. Незнакомец постоял и пошел дальше. Чуть обождав, Лукашин двинулся в том же направлении. Он был не в форме, а в обычном гражданском платье, какое бывает в это время года на большинстве мужчин: в легкой, в полоску, полотняной рубашке, в брюках навыпуск, без головного убора; и это облегчало ему его задачу.
Незнакомец повернул за угол. И Лукашин повернул за угол. Эге, вот оно в чем дело: здесь тоже стояло несколько машин. Вероятно, незнакомец заранее взял их на заметку; возможно, заприметил и хозяина какой-либо из них, чтобы в самый неподходящий момент ненароком не столкнуться с ним нос к носу. Лукашин поспешил смешаться с толпой, и сделал это не зря.
Быстро осмотревшись (знакомое движение!), тот, с цепочкой, шагнул к одной из машин. Секунда — и он уже сидит за рулем. Тоненько запел стартер; мотор заработал. И в эту минуту, точно из-под земли, рядом выросла невысокая фигура с непокрытой головой и русыми вьющимися волосами. Решительным движением распахнув дверцу, Лукашин требовательно произнес:
— Это же не ваша машина! Кто вам разрешил садиться в нее?
У того не дрогнул ни один мускул в лице.
— А вам это откуда известно?
«Смелый мерзавец! — отметил про себя Лукашин. — Самообладание совершенно исключительное…»
— Предъявите ваши права.
— А кто вы такой, чтобы требовать у меня права? Лукашин полез рукой в карман, чтобы достать служебное удостоверение; одновременно шарил взглядом, ища милиционера в форме.
Этого промедления было достаточно неизвестному.
Рука с цепочкой протянулась, чтобы захлопнуть дверцу, однако не успела сделать это. Ребром ладони Лукашин резко ударил по ней. Она разжалась, и то, что постоянно находилось в ней, звякнув, упало на асфальт.
Молниеносно оба нагнулись, чтобы поднять, один — сидя, из машины, другой — стоя. Лукашин оказался проворней. Он схватил этот небольшой, но тяжелый предмет с прикрученной к нему цепочкой. Совсем близко от своего лица он увидел лицо незнакомца, и в этот миг они одновременно узнали друг друга. Лукашин понял это по глазам.
Все дальнейшее походило на кино. Мотор взревел, «москвич» рванулся вперед; Лукашин едва успел отскочить, чтобы не оказаться сбитым с ног и задавленным. Задержать автомобиль он уже не мог. Наконец-то увидев милиционера, дежурившего около стадиона, Лукашин крикнул ему, чтобы тот остановил для него какую-нибудь машину.
Но милиционера опередил какой-то гражданин в штатском, явившийся невольным свидетелем всего происходящего, — владелец индивидуальной машины, у которого любопытство смешивалось в эту минуту с естественным возмущением действиями вора. Кто-кто, а они, любители-автомобилисты, больше всех страдали вот от таких субчиков.
— Садитесь в мою! — крикнул он Лукашину, с готовностью распахивая дверцу и жестом зазывая к себе.
— Сейчас! — отозвался тот и бросился за Каро. Когда он появился вновь с прыгающей около него собакой, «москвич» уже скрылся в конце улицы. Но уже стояла наготове машина с работающим мотором, водитель сидел, положив руки на руль. Лукашин вскочил в нее; Каро прыгнул за ним. Шофер дал газ. Машина понеслась.
В эти минуты, когда машина, подпрыгивая на неровностях мостовой, словно ошалев, на полной скорости мчалась по улицам города, вызывая яростное возмущение и гнев постовых милиционеров, грозивших и свистевших ей вслед, Лукашин старался связать воедино события не только последних месяцев, но и значительно более давние, казалось совсем не имевшие отношения к сегодняшнему.
Он ловил одного, а, выходит, накрыл неожиданно сразу двух… в одном лице. Вот удача так удача!
Впрочем, если вдуматься, в этом была своя закономерность.
Кто этот, с позволения сказать, человек, сидевший сейчас за рулем «москвича», «любитель спорта», как окрестил его теперь Лукашин? Тип с разложившейся моралью. Ему все равно: красть, убивать — лишь бы не работать, не жить той жизнью, какой живут все честные люди. Лазал по чужим квартирам — почему бы не поездить на чужих машинах? Заманчиво! Тунеядца всегда влечет чужое. Сдерживающих начал нет, чувство порядочности, чести отсутствует. Значит — сделал и это.
К тому же он ничем особенно не рисковал, пока эта штука не выдала его (Лукашин с удовлетворением взвесил ее на руке: улика!). Машин он не похищал — стало быть, кражу не припишешь. Только ездил на них. Обзавелся для этого набором отмычек; а иногда и сам хозяин забудет ключ в машине. С болельщиками это случается особенно часто: опаздывает, торопится, только подъехал — слышит, уже свистят на поле; выскочил из машины — и забыл про все на свете… А неизвестный этим пользовался.
Да и без ключа опытный автомобильный вор действует не хуже, чем с ключом. Поездил — бросил. Это было озорство, бравировка: посмотрите, какой я смелый да ловкий! Где вам до меня! Ну, вот теперь пусть и платится за свою удаль. Самоуверенный негодяй, он считал, что ему все будет сходить с рук… Шалишь! Сколько вору ни воровать, а тюрьмы не миновать! До нас сказано.
Лукашин еще раз осмотрел предмет, который держал в руке, затем опустил его в карман. Знакомая, знакомая штучка… Она основательно послужила своему владельцу, оттого он никогда и не расставался с нею; но она же и погубила его. Он забыл, что точно такая же имелась у задержанного в магазине.
Но теперь он понимал, что события обернулись против него, и гнал очертя голову, стремясь уйти от погони, рискуя где-нибудь на повороте разбиться вдребезги.
Лукашин торопил своего добровольного помощника, тот «жал на всю железку». Но и «москвич» выжимал всю скорость, на какую был способен. Лукашин даже восхитился: смотри, хорошо ходит малолитражка, хоть остряки и прозвали ее «правом на ремонт»!
Сначала они вообще потеряли ее из вида; пришлось даже остановиться на перекрестке и справиться у постового, не проходила ли тут такая-то автомашина. Потом она внезапно мелькнула впереди. Ее задержал перекрестный поток транспорта, проскочить который она не успела, и расстояние между ними сократилось.
Очевидно, преступник надеялся, начиная эту автомобильную гонку, что успеет скрыться раньше, чем Лукашин сядет в машину, и — ошибся. А не выйдет так — затеряется в уличном движении. Это был второй просчет. Они не потеряли его.
Куда он гонит? Ответ был получен вскоре. Началась окраина, лабиринт узеньких переулков и извилистых улочек, многие из которых оканчивались тупиками, в рытвинах и кочках, никак не рассчитанных на быструю езду. А он мчался все с той же скоростью, не обращая внимания на толчки, на жалобный скрип машины, которую бросало из стороны в сторону, качаясь и болтаясь в ней, несколько раз сильно ударившись головой о верх кузова… Как еще не пробил его!
Поворот, другой… Машина сползла двумя колесами в канаву, залитую водой, забуксовала и остановилась, мотор заглох.
Когда подъехали преследователи, в машине никого не оказалось. Пусто. Утек!
Утек? Ну, это еще как сказать. А Каро на что?
Лукашин извлек из кармана отобранный предмет, ткнул под нос Каро. На нем еще должен сохраниться прежний запах.
Чутко задвигались нервные, вздрагивающие ноздри.
— Нюхай, Каро! След!
Каро поднял глаза на хозяина, затем сунулся в кабину, обнюхал подножку, землю около нее, перепрыгнул канаву и — пошел.
Давай, голубчик, давай! Помнишь убитую овчарку на панели? Пришел час расплаты!
Место было нежилое. Вокруг тянулись какие-то длинные обветшалые заборы, из-за которых выглядывали крыши приземистых покосившихся строений: складов, старых гаражей. Все это предназначалось в ближайшем будущем на снос; вместо них должны были вырасти новые, благоустроенные дома, жилые кварталы, где не найдется места, чтобы укрываться всякой нечисти.
Давай, Каро! Давай!
Пробежав вдоль забора метров пятьдесят, Каро задержался ненадолго (здесь преследуемый перелез через забор), затем присел, собрав тело в тугой комок, и одним прыжком перемахнул через двухметровую преграду. Поводок лопнул; конец его остался в руке Лукашина; и когда Лукашин, отбив ногой доску, пролез в пролом, Каро, волоча по земле обрывок ремня, уже был далеко, устремившись за беглецом своим характерным взлягивающим галопом.
Уйти далеко преступник не успел. Лай Каро сказал ему, что преследователи близко, вот-вот настигнут его. Он заметался, как зверь в ловушке, все еще надеясь среди этого нагромождения построек замести следы, сбить собаку и людей с толку.
Внезапно Лукашин увидел его: вор бежал по крыше. И тотчас почти вплотную за ним показался Каро — доберман тоже успел взобраться по крутому откосу дощатого настила. Дальше был разрыв между двумя строениями, поперек которого лежало толстое бревно. Преследуемый пробежал по нему, не останавливаясь. Каро, замедлив бег, тоже двинулся по этому буму[17].
В один миг Лукашин понял опасность, грозящую доберману: когда пес достигнет противоположного конца бревна, враг спихнет его.
Каро! Друг, товарищ!… Лукашин, кажется, скорее дал бы отрубить себе правую руку, нежели допустить, чтобы что-нибудь случилось с Каро. Выхватив револьвер, он крикнул:
— Стой! Стрелять буду! Но было уже поздно.
Каро достиг конца бревна. И в тот же миг пинком под низ шеи, нанесенным со страшной силой носком ботинка, преследуемый сбросил собаку вниз, а сам спрыгнул по другую сторону строения. Каро, пытаясь защититься, злобно щелкнул челюстями, но зубы скользнули по твердой подошве ботинка. Перевернувшись в воздухе, доберман тяжело грохнулся наземь.
Лукашин подбежал к нему:
— Каро! Голубчик! Неужели разбился?…
И — какое счастье! — Каро поднялся, слегка пошатываясь, отряхнулся и вновь бросился в погоню за врагом.
Удачно, удачно. Обычно большие собаки падают неловко и нередко расшибаются насмерть.
Попытка вывести из строя Каро была последним отчаянным шансом преследуемого. Дальше, собственно, бежать было некуда. За строениями начинался обширный заболоченный пустырь. И когда Лукашин с Каро прибежали сюда, они сразу увидели своего противника на открытом пространстве. Погружаясь по колено, тот брел по болоту с искаженным от страха лицом. Руки его тряслись, а рот вместе с хриплым дыханием, брызгами слюны изрыгал гнусные ругательства, словно они могли что-то изменить.
Каро не медлил. Захлюпала вода. Вот он, столкнувший его с крыши! Никуда не ушел! И Каро тут же сполна рассчитался с ним.
Каро кажется легким, изящество сложения и черный окрас скрадывают его силу; а прыгнет на грудь — ударит, как чугунный. Настигнутый дико закричал. Так ему, Каро! В болоте, в черной вонючей жиже — тут ему и конец! Однако — хватит, не увлекайся чересчур, недолго прикончить и совсем. Фу! Веди сюда!
И вот он стоит, жалкий, мокрый, весь в болотной гнили, трясущийся от страха, не смея шевельнуть ни рукой ни ногой перед своим грозным четвероногим противником. Старый знакомец: вот и родинка на нижней части щеки, и чуб так же свешивается… Одного урока ему оказалось мало. Поимка с чужими часами в руках ничему не научила — стал профессионалом-грабителем!… «Изобрел» орудие нападения, наловчился, скрываясь от преследования, отлично лазить по пожарным лестницам… Хищник, волк — его и травят, как волка. Точнее — затравили. Отбегал.
А ведь мог стать полезным членом общества.
Медленно переставляя ноги, он побрел, повинуясь приказу Лукашина, оставляя за собой на земле сырые грязные следы.
Все! Больше этих следов не будет на асфальте.
СТЕПНАЯ БЫЛЬ
Степь… От края и до края, насколько хватает глаз, ровный зеленый ковер: ковыль, житняк, кошачья лапка… Запах чабреца и пение жаворонка; солнце будто остановилось в зените — печет. Можно идти и день, и два — вокруг будет все та же картина: пылающий, нестерпимо яркий шар над головой, медовый травяной аромат, посвистывание сусликов да порой крик стрепета. С шумным хлопаньем крыльев взлетит из травы и брызнет испуганно в разные стороны стая серых куропаток или чутких, осторожных дроф; пронесутся вдали, стремительные и легкие, точно тени, зачуявшие хищника степные антилопы — сайгаки; проплывет, высматривая добычу, беркут в синеве; и снова лишь стрекотанье кузнечиков да льется, льется с вышины песня невидимого крылатого певца. На сотни километров — степь, степь и степь…
Жарко дышит степь. Дрожит даль, горячие воздушные струи восходят от нагретой земли; и в этом колеблющемся, призрачном мареве кажется, что и сама степь бежит, течет куда-то.
К осени побурела, выгорела степь. Ветер гонит, развевает семенники трав; размахивает, трясет седыми космами ковыль. А кто это перемещается толчками невдалеке: то рванется вперед, то словно замрет в нерешительности? Э, да это перекати-поле! Чуть налетел порыв ветра — несется вскачь по степи, рассыпая семена; переменился ветер — покатилось обратно…
А что движется вон там, на горизонте, неторопливо разливаясь по равнине желтовато-серой шевелящейся массой? То идет-бредет овечья отара: сотни, тысячи круторогих важных баранов и овец-маток, пугливых глупых ярок, молодняка. Пришло время перегонять стада на зимние пастбища.
Размеренно шагает за отарой загорелый чабан, с длинной палкой-ярлыгой в руках, с помощью которой (крючком на ее конце) он ловит овец, в черной, развевающейся по ветру, будто орлиные крылья, бурке и мохнатой папахе. С боков отару охраняют громадные свирепые собаки овчарки. Косматая шерсть их свалялась в войлок, на каждой надет железный ошейник с острыми вершковыми шипами: если вздумает схватить за шею волк — поранит пасть и отпустит. Собаки бдительно несут свою службу. Не подходи близко ни чужой недобрый человек, ни серый вор — волк. Разорвут!
Ночью в степи горят костры, дремлют, завернувшись в бурки, чабаны у огонька. Чу! Кто-то шевельнулся в траве или ветер донес чей-то запах — и уже мчатся с лаем в темноту овчарки.
Где много стад, там всегда много и волков. Понятно: серому хищнику легче пропитаться. Днем волк отлеживается где-нибудь в бурьяне, а как стемнеет, поднимается и выходит на охоту. Умеет волк подкрадываться так, что не раздастся даже слабого шороха. Да только собаку овчарку не обманешь. Она слышит там, где человек не слышит ничего, не скажут уши — скажет нос и все равно еще издали зачует приближение смертельного врага.
Предки этих собак могли бы рассказать не только о схватках с волками. Их выносливость, отвага и крепость челюстей испытаны в войнах, которые на протяжении тысячелетий вели народы Кавказа, отстаивая свою независимость. Не раз мохнатым защитникам аулов довелось помериться силами и с римскими легионерами, и с воинами монгольских завоевателей. Из горных теснин с ходом времени эти сильные и преданные животные спустились в долины, из долин пришли жить в степь. И теперь на просторах нашей Родины пасут колхозные и совхозные стада — сберегают государству драгоценное руно.
Такую же многовековую историю насчитывает и тонкорунное овцеводство. Издревле богатство многих стран определялось числом овечьих стад. Овцеводство было развито в древней Греции и Египте, в государствах Передней Азии: Финикии, Ассирии, Персии. Тысячи лет назад возник миф о золотом руне. И всегда, как бы далеко в глубь веков мы ни заглянули, рядом с овцами находились охранявшие их собаки, друзья и помощники человека, владельца стад.
…Медленно движется отара. Овца идет и кормится — подгонять ее не нужно. Но следить требуется непрерывно.
У овцы свои причуды. Понаблюдайте, как она идет. Солнце у нее всегда за хвостом, а впереди — тень. Дневное светило проделало какую-то часть пути по небосводу — и овца изменила направление своего движения ровно настолько, чтобы тень по-прежнему бежала впереди. Стадный инстинкт берет свое и здесь — овца следует за собственной тенью. Если предоставить полную свободу, сделает за день почти полный круг и придет к тому же месту, откуда отправилась с утра.
Подул ветер в лоб — сейчас же повернется на сто восемьдесят градусов и пошла назад: ни за что не пойдет против ветра.
Ни у одного домашнего животного так не развит стадный инстинкт, как у овцы: куда одна, туда все. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что позволяет легче управлять тысячеголовым стадом. Плохо — ибо, если напали на отару волки, перережут всех до единой.
Нужно до тонкости изучить все особенности поведения овцы, примениться к ним. Как в старину искусный кормчий заставлял парусное судно плыть и по ветру, и наперекор ему, минуя подводные препятствия, так и чабан ведет отару, прибегая ко всяческим ухищрениям, выработанным долголетним опытом, стараясь принудить стадо быть послушным его воле.
С приближением зимы начинается большая передвижка мериносовых и каракульских стад. По степи пролегли отгонные тропы. Они ведут на Черные земли.
Черные земли — это огромная впадина площадью в несколько миллионов гектаров между Азовским и Каспийским морями, в правобережной части обширной Прикаспийской низменности. С юга она защищена Кавказским хребтом, с севера ее прикрывает Волжская возвышенность. Холодные ветры не залетают сюда. Зато постоянно дующий с Каспия южный ветер — моряна — приносит на Черные земли много тепла.
Когда-то, в далекую от нас эпоху, эти места заливал Каспий. От его нашествий остались лишь маленькие соленые озерца. Было время, когда по этим древним естественным путям двигались войска восточных «покорителей мира». По ним прошли полчища Дария[18], шедшего войной на скифов. Описание этого похода оставил нам древнегреческий историк Геродот. Позднее тут побывали легионы Траяна[19]. И до сих пор возвышается на просторе южнорусской степи так называемый Траянов вал. Орды кочевников, пытавшихся закрепиться по берегам Понта Эвксинского[20], проносились на мохноногих быстрых конях. Человеческие волны, подобно волнам морским, перекатывались по степи, звучала чужая речь, клинок высекал из клинка искру. Ныне на смену историческим потрясениям пришли на эту неоглядную ширь ежегодные приливы и отливы бесценных тонкорунных стад.
Издавна Черные земли пользуются славой лучших зимних пастбищ. На Черных землях почти не бывает зимы, редко-редко выпадает снег. Потому и прозвали их Черными. Как раз когда выгоревшая и оголившаяся степь перестает кормить травоядных животных, здесь, на Черных землях, вырастает свежая зелень и до весны стада обеспечены питательным, вкусным подножным кормом.
Полупустынная прежде, эта местность в наше время меняется год от года. Строятся постоянные теплые загоны — кошары для скота, жилье для людей. Появился даже свой районный центр — Красный Камышанник. Создаются запасы кормов на случай внезапной бескормицы, если вдруг после оттепели ударят морозы и разразится гололедица, степь сделается бестравной. Хоть редко, да бывает такое… В степные поселки проводят электричество, радио. Туда, где нет селений, тракторы притаскивают чабанские вагончики.
На Черных землях организованы машинно-животноводческие станции. Ежегодно колхозам отпускаются большие средства на строительство кошар, рытье колодцев.
И вот, когда приспела пора отгонов, со всех сторон к Черным землям потянулись бесчисленные стада. Ежегодно на Черных землях зимует несколько миллионов голов скота. Идут со Ставропольщины и из Ростовской области, от Астрахани и Волгограда. Преодолевая перевалы Кавказа, по горным дорогам и тропам двигаются отары из Грузии и Дагестана. С ними — верные сторожа, кавказские овчарки, на лошадях и автомашинах все необходимое, передвижные ларьки для торговли. Блеют овцы, покрикивают гуртовщики, облако пыли стоит над степью… ну, ни дать ни взять, сцены из времен великого переселения народов! Некоторые караваны проходят по триста-четыреста километров. Основные трассы перегонов не меняются в течение десятилетий. Приходят и располагаются, как хозяева, на тех пустошах, куда пригоняли стада на зимовку еще деды и прадеды.
Идут зимовать на Черные земли, сбившись во внушительные стада, и антилопы-сайгаки, охота на которых воспрещена советским законом. Жадными глазами следят издали за овечьими отарами, следуя за ними по пятам, стаи голодных волков. Чабан — смотри в оба!
Чабан должен быть всегда начеку. Степной покой обманчив. Появилось на горизонте темное облачко, не успел оглянуться — завыл ветер, полетели снежные хлопья, в один миг белая мгла затянула все вокруг. Природа нет-нет да и преподнесет неприятный сюрприз…
А если овцы в поле? Попробуй-ка собери их!
Нет ничего опаснее в степи внезапной метели с десятибалльным ветром. Не метель — ураган, со страшной силой и яростью сметающий все на своем пути. И если не успел чабан вовремя загнать отару на баз или в кошару, не миновать беды.
Было начало марта.
В то утро, как обычно, Амуртай Султаналиев выгнал отару из кошары. Рассыпавшись по степи, овцы медленно подвигались все дальше и дальше, щипля сочно хрустевшую у них на зубах траву. Старшему чабану помогал подпасок Темиркул. Три собаки овчарки — Арслан, Заур и Босар — сопровождали отару.
Наверное, вы не раз читали в газетах про Амуртая Султаналиева. Ведь это он выходил по сто семьдесят пять ягнят от каждых ста маток и стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Еще бы! Такому результату могли позавидовать даже самые опытные чабаны-овцеводы. А какой настриг шерсти с его отары! Ого! Приезжайте убедиться сами, когда родной колхоз Амуртая сдает это пушистое, почти невесомое руно государству. Упакованное в тюки, его кладут сначала на весы, потом — на автомашину, и грузовики один за другим мчат высоченные возы шерсти на приемные пункты.
Шестнадцать сантиметров длина каждой волосинки. И нежна та волосинка, как цыплячий пух, а крепче железной проволочки такой же толщины. Вот какое руно выращивает Амуртай! Каждый баран, каждая овца — настоящий золотой клад, такой клад, который прирастает год от года, ибо до самой старости тонкорунный баран единожды, а то и дважды в году дает отличную шерсть, а овца, кроме того, приносит еще и ягнят.
По всей стране, наверное, ребята-школьники таскают теплые варежки и свитеры, связанные из шерсти амуртаевых овец, а модницы прибавляют себе красоты и изящества ловко облегающими фигуру нарядными гарусными кофтами и платьями!
Два ордена и три медали носит Амуртай, не снимая их даже на степных кочевках. Бредут овцы, покачивая головами, шагает Амуртай, и в такт шагам чуть слышно позванивают медали на его груди. Для чего они ему в степи? Кто видит там? Да когда же чабану носить их: ведь всю жизнь, и зиму и лето, он на кочевках, всю жизнь около овечьих стад. Заглянет на пастбище заезжий товарищ — пусть поглядит, сколько у старика Амуртая наград, как ценят его труд. Если нет никого — приятно самому.
Амуртай не высок, но коренаст. Бородка узенькая, седая. Лицо задубело на ветру и на солнце, а в кривоватых ногах скрыта такая выносливость, что может позавидовать иная лошадь. «Эге-гей! Кис-са-а! Кур-ча-га!» — крикнет он резким, пронзительным, как у степного сокола, голосом, взмахнув ярлыгой, засвищет каким-то особенным образом, и овчарки с лаем устремятся вперед, забегая в голову отары, чтобы повернуть ее куда приказывает чабан.
Медленно, не спеша подвигается отара. Куда ей спешить? Тут кругом и стол и дом. Хрустит трава на зубах, постукивают о землю копытца. В копытцах этих постоянная угроза для степи. Особенно у колодцев, где тысячи следов смешались в кашу, нужно постоянно следить, чтобы овцы не разбили дернину. Опесчанится степь — перестанет кормить овец. Потом закрепи-ка ее снова с помощью посева дикорастущих трав — сколько нужно труда!…
В том и искусство чабана, чтоб и овца была сыта, и пастбище сохранялось в наилучшем виде, служило бы долгие годы.
Кажется, совсем как черепаха ползет отара по степи, а уже далеко позади осталась кошара. Спустились в балочку, поднялись на противоположный отлогий склон ее — и вовсе затерялись на приволье. Степь да небо, небо да степь, лишь они неразлучны с чабаном.
Посмотреть издали — будто серую кошму набросили на степь, и переползает та кошма с места на место, то разорвется на несколько частей, то вновь соединится. Буровато-серые комки вдруг отделятся от нее, подскакивая, точно мячики, мигом облетят, охватывая отару, как петлей, и — готово: все овцы сбились в плотную массу.
В овцеводческих районах настоящих пастушьих собак никто не обучает пастьбе скота, но они сами, руководствуясь извечным инстинктом, перенимая необходимые навыки друг у друга, молодые — у старых, щенята — у матери, превосходно справляются со своими обязанностями. И если им уделяют хоть ничтожное внимание, главное — не забывают кормить, то нет сторожей более надежных, чем они.
Юркие воздушные ручейки побежали над поверхностью земли, завиваясь и шевеля траву. Сизое снизу и белое с боков, влажное, низкое облако закрыло солнце, быстро затягивая небо.
— Кис-са-а! Кеть, кеть, кеть! — закричал чабан.
Собаки мгновенно сорвались с места и, опережая одна другую, в тяжеловатом, но податливом галопе понеслись вокруг отары, принуждая ее завернуться, слегка попугивая для острастки грозным оскалом зубов тех из овечек, которые недостаточно быстро исполняли маневр перестройки стада.
А воздушные ручейки уже превратились в маленькие смерчи. Они уже не завиваются безобидно, а с тоненьким протяжным завыванием проносятся над землей. Трава клонится от них; старые, с тяжелыми крутыми рогами, бараны, поворачивая головы, беспокойно нюхают воздух. Потянуло сыростью и холодом.
Без промедления Амуртай повел отару назад, к кошаре. Но буря, нарастая с каждой минутой, действовала проворнее его.
Да, это была буря, снежная буря, иначе ее не назовешь. Разом стемнело, воздух сделался упругим, уплотнился и несся теперь с ровным гулом по всему пространству степи. Повалил снег.
Минут пять или десять Амуртаю с Темиркулом с помощью собак удавалось вести отару по направлению к дому. Но когда овцы, вторично перейдя балку, снова оказались на незащищенном месте, в грудь им ударил ветер такой силы, что все вдруг смешалось. Десятка полтора овец откололось от общей массы животных. Темнркул бросился за ними, и больше Амуртай не видел до конца метели ни его, ни этих овец. Остальные ударились бежать, все больше уклоняясь по ветру, и Амуртаю пришлось теперь думать лишь об одном: как не дать рассыпаться отаре.
В белой крутящейся мгле утонула степь. Уж на что Амуртай мастер определяться на местности, но и он сейчас не смог бы сказать, куда они идут, ибо и небо скрылось за летящей завесой снегопада.
Случилось самое страшное: овцы пошли по ветру. Теперь никто не остановит их. Циклон воздвиг непреодолимую преграду между ними и кошарой, и не было никакой возможности повернуть обезумевших животных вспять. Будут бежать, пока не упадут, выбившись из сил.
Овцы сделались игрушкой в руках стихии. Она гнала их, как сухие осенние листья, злобно подвывая и словно насмехаясь над беспомощностью чабана.
Главное — да, собственно, и единственное в создавшемся положении — не дать овцам рассеяться по степи, где они станут легкой добычей волков, держать, как говорят чабаны, все стадо в куче. Амуртаю припомнилось, как однажды, в дни его молодости, он в такую же вот свирепую вьюгу двое суток, не смыкая глаз, держал отару в куче, и ведь не дал пропасть ни одной ярке. А сколько раз разводил костры и с дедовым охотничьим ружьем наизготовку под вой метели всю ночь напролет оборонял овчарню от волков. Все бывало… Если потребуется, он будет двое суток идти и теперь. Эге, старый Амуртай еще поборется, еще посмотрим, чья возьмет!
Погас день, спустилась тьма. Снег валил все гуще, мокрый, тяжелый, залепляя глаза. Ветер сбивал с ног, от него спирало дыхание. Овцы шли плотной массой, прижимаясь тесно бок к боку. Амуртай почти не различал их и скорее не зрением или слухом, а каким-то шестым чувством, подобно своим четвероногим помощникам, руководившимся чутьем, ухитрялся угадывать отстающих, чтобы подогнать, не дать отбиться. Собак он тоже не видел. Лишь их хриплое бреханье порой долетало до него из метели.
Амуртай привык всю жизнь обходиться без часов, всегда, однако, точно определяя время, и теперь прикидывал: много ли остается до рассвета, не утихнет ли с восходом солнца буря.
Наконец забрезжил новый день. Но что это был за рассвет! Тусклый, вялый, он разливался по степи будто сквозь промасленную бумагу или пленку из бычьего пузыря. Когда-то, во времена детства Амуртая, такая пленка заменяла стекло в юрте его отца.