Выражаясь суконным языком страсть, это не когда ты живешь, а когда тебя живут. , , ,

Когда светское и околоцерковное искусство посягает на область, в которой компетентно только искусство внутрицерковное, то происходит подмена, то есть профанация святыни.

У Церкви и искусства – кардинально различные принципы и цели воздействия на людей: церковь внутренне умиротворяет и согревает, а искусство захватывает и увлекает. Церковь освящает и преображает.

Искусство - заставляет подстраиваться и подражать. Церковь исцеляет, искусство - заражает. Церковь украшает душу и тело благодатью Божией, а искусство портит лицо артистизмом, игрой, неестественностью

Случайно или по Божьему промыслу, нам посчастливилось присутствовать на конференции филологов. С одним из них, доктором филологических наук, мы разговорились и задали вопрос на волнующую нас тему. Что же все-таки такое медитативная лирика и как ее распознать?

- Мне уже приходилось отвечать на такие вопросы и объясняется это очень просто.

Отличить медитативную лирику от стихов не трудно, приведем такие примеры:

Унылая пора,

Очей очарования,

Приятна мне твоя прощальная краса.

Чувствуете, мысль плывет, как ручеек - по горизонтали? И другой пример:

В каббалистике и в других мистических практиках существуют специальные схемы, рисунки, пользуясь которыми, можно быстро входить в состояние глубокой медитации взять спираль по кругу. Постепенно с большого круга следить за ниточкой спирали, которая ведет к центру. А в центр поставить свое «Я».

Теперь следите за мыслью, когда читаете медитативную лирику.

Я одна в целом свете, как прежде…

Злые демоны сжали в объятьях…

Я устала – я бьюсь о распятье…

Я устала – молю о надежде…

Получается принцип черного квадрата Малевича, который втягивает твое сознание в параллельный мир, без вашего согласия. Можно как угодно называть, это явление в искусстве, но принцип остается неизменным. Когда человеческое сознание попадает в ловушку от такого вида искусства, и у него нет выбора, как только играть по его же правилам и начать медитировать. (Даже если человек никогда ранее не был знаком с этим явлением) Похоже на то, как следователи советуют несчастным женщинам, убегающим от насильников: «попытаться расслабиться и получить удовольствие».

А также он пояснил: «Я тоже писал в юности стихи и в таком же стиле. Позже я понял и почему перестал писать стихи: получалось одно уныние и настроение от этого только ухудшалось.

- Можете ли вы, как ученый кратко охаратеризовать, это явление?

- Что ж если вы так ставите вопрос, то кратко есть только один вариант ответа на этот вопрос и он наклонился над ухом (хотя мы стояли одни) и тихо прошептал.

- Медитативная лирика и все, что связано с медитацией в искусстве, все это называется одной фразой – «духовная наркомания».

Предлагаем Вам самим разобраться в предложенной информации. Одно здесь несомненно ясно: творчество Марии Фаллах очень неоднозначное. И здесь, как нельзя кстати будет высказывание Оптинского старца Амвросия «Где просто, там Ангелов до ста, а где мудрено, там не одного».

ДВЕ ПРОБЛЕМЫ

ХРИСИТИАНСКОГО ИСКУССТВА

Ригористическое отрицание культуры при­вело к печальному состоянию, когда не толь­ко «культура расцерковилась», но и «Церковь раскультурилась». Возник разрыв, который не­безосновательно можно воспринимать как про­пасть.

Думается, здесь не место для выяснения про­блемы, чья вина в том, что возникла эта «нена­вистная раздельность мира», и только ли анти­клерикалы, материалисты и секуляризаторы её виновники. Важно другое: как сегодня, осознав необходимость восстановления единства Церкви и культуры, не делать ошибок, которые приве­дут к углублению разделения и усилению враж­дебности.

Если говорить о существенной составной час­ти культуры — об искусстве, то здесь главной проблемой остаётся, на мой взгляд, возможность и необходимость для христианского искусст­ва быть христианским и быть искусством. Эта двойственная задача либо неразрешима, либо крайне трудно разрешима. Когда Чехова упрека­ли за то, что он не проповедник, он отвечал, что по его силам быть только художником. Как ви­дим, гений отказывался от проповеди и опасался проявлять свои религиозные убеждения, а мы, не обладая гениальностью Чехова, провозгла­шаем своё искусство духовным, православным и тем самым проявляем полное непонимание того, что есть христианское искусство.

Я уже не раз в публичных выступлениях и в печати обращал внимание на то, что христиан­ским искусство является не по теме, но по духу. Мы можем всё сценическое пространство запол­нить ангелами и молитвами, но это искусство лишь в том случае будет христианским, если коснётся душ зрительских. Если же оно вызо­вет скуку и отторжение, надо честно признать страшную истину о себе: я создаю не христианс­кое, а антихристианское искусство. Если мне не по силам эстетически полноценно высказаться на религиозную тему, то высказываться на неё мне запрещено.

Однако практика православных театральных коллективов свидетельствует об обратном. Им вменяется в обязанность ставить «датские» (при­уроченные к определённой дате. — Ред.) спек­такли — прежде всего к Рождеству и Пасхе. Бедные режиссёры! Они обязаны говорить на религиозную тему! Более того, сами коллективы зачастую создаются с целью сыграть что-нибудь к нужной дате.

Каков же результат? Во-первых, тут стоит

сказать, что «датское искусство» это псевдоис­кусство. Оно последовательно осуществлялось в нашем социалистическом прошлом и доказало свою несостоятельность, безжизненность и лжи­вость. А во-вторых, оно, осмелюсь сказать, не является и христианским.

Как ни парадоксально и ни печально, но стоит признать и лживость иллюстративного принци­па, который чаще всего лежит в основе «датско­го спектакля». Обычно пересказывается сюжет Священного Писания — и больше ничего. Идут волхвы, пастухи, злодействует Ирод — и так да­лее. Свежая мысль, свежее чувство — таких про­блем не возникает. Я бы очень был рад, если бы создатели «датского спектакля» ощутили чувс­тво личной вины и осознали грех содеянного, ибо не к Богу ведут эти спектакли, а от Бога. Если мы ориентируемся на младенческое сознание и на умиление родителей, когда для младенцев есть новизна в самих фактах Священного Писания, которые им просто сообщают, а для родителей новизна заключается в умилении первыми ша гами их младенца по сцене, то можно быть уве­ренным в состоятельности такого искусства. Но едва ребёнок начинает мыслить, родители обна­руживают, к сожалению, очень часто нарастаю­щее в юном существе внутреннее отторжение от Церкви. Конечно, этот процесс можно отнести к синдрому блудного сына, которому нужно уйти, чтобы вернуться, можно объяснить его бунтом возгорающейся плоти, разлагающим влиянием СМИ и так далее, но прежде всего надо обратить взоры на себя: а хороши ли мы как христиане, как педагоги, как создатели христианской куль-туры и искусства?

Это проблема крупная. В нашем случае инте­ресен последний вопрос: не служу ли я как ху­дожник, как режиссёр существенной причиной отхода от Бога или неприхода к Богу определён­ного количества человеческих душ, прежде все­го — юных?

Если человек, повзрослев, видит не искусство на религиозную тему, а суррогат, иллюстрацию к тому, что на уровне рациональном он давно уже знает, а на уровне эмоциональном испытыва­ет только скуку и ощущает сердцем глубинную пустоту таких спектаклей, он внутренне отстра­няется и начинает воспринимать всё связанное с религиозной темой как, прошу прощения, неин­тересное, ненужное и даже лживое. Страшный итог тех самых благих намерений, которые из­вестно куда ведут.

Маяковский, который, можно сказать, сози­дал культ Ленина, написал:

Я боюсь этих строчек тыщи (о Ленине. — М.Щ.), Как мальчишкой боишься фальши.

В нашем же случае мальчишки сталкиваются с фальшью тысяч строк не о лжебоге Ленине, а о Боге истинном! Чуткая юношеская душа оттор­гает неискусство за его очевидной ненадобнос­тью. Но, к сожалению, вместе с водой выплёски­вается и ребёнок. Скука, вызванная плоским и неинтересным искусством, переносится подсо­знательно и на тему!

Попытаюсь ещё раз пояснить, почему искусст­во, в котором не искажено Священное Писание, в котором высказываются только православные мысли, я называю фальшивым.

Есть такая замечательная притча. Дьявол ре­шил показать священнику, как он соблазняет людей. От принял образ священника и стал слу­жить обедню. Священник смотрит, слушает и видит, что тот делает всё точно и правильно. По­дошло время проповеди. Дьявол стал говорить. И опять говорит всё правильно! Священник ждёт, когда же враг начнёт соблазнять. Но кончилась проповедь, закончилась служба, а ничего искусительного не было. «Когда ты соблазнял? — спрашивает лукавого священник. — Ведь ты не сделал ни одной ошибки; всё, что ты говорил, правильно!» — «Да, — отвечает дьявол, — я го­ворил правильно. Но с каким сердцем!..»

Поэт В. Леонович осуществил удивительный перевод стихов Г. Табидзе. И вот как он понимал миссию переводчика:

Переводчик, сломай карандаш. Перескажешь, расскажешь — предашь. Ход познания неуследим: Подвиг подвигом переводим.

Можно пересказать Священное Писание и... предать. Подвиг подвигом переводим. Подвигом художника.

Наличие огня в сердце, «не могу молчать», того, что Станиславский называл сверхзада­чей, — обязательное условие истинного акта искусства. Но этого мало. Мало иметь что ска­зать — надо уметь сказать. Уметь выразить то, что имеешь. Переводчик, сломай карандаш!

Художник — это не только тот, кто совершает некое открытие и для себя, и для других в облас­ти бытия души; это тот, кто способен совершить открытие и в области выявления этого бытия, то есть в области формы.

Нужно уметь нафантазировать такую форму, которая таинственным, не до конца понятным и далеко не прямым способом выражает содержание. Если не найдена форма, то исчезает и содержание. Художник должен сделать стран­ным обыденное. Этот принцип называется ост-ранением. Художник должен удивлять. Когда он удивляет ради удивления, возникают форма­лизм и пустота. Такого «добра» много в сфере ис­кусства. Удивление необходимо для выражения и передачи сущностного начала в творчестве. Аристотель и другие древнегреческие философы утверждали, что познание начинается с удивле­ния и продолжается в удивлении. Можно ска­зать, что познание неразрывно с удивлением.

«Чем будем удивлять? » — спрашивал Вахтан­гов своих актёров.

Вот этот процесс, состоящий из попыток воп­лотить, выразить невоплощённое, невыражен­ное и невыразимое, и есть муки творчества. И художник, если он художник, обречён на них.

Какое уж тут «датское» и ангажированное ис­кусство! О чём кричит, к чему взывает, от чего не может успокоиться моя душа-христианка? — вот из каких вопросов берёт начало искусство. И процесс духовного руководства теми, кто пыта­ется создавать христианское светское искусство, требует не просто мудрости от священника, но и скромности, и смирения, как это ни странно, и умения сказать: «Я в этой области не компетен­тен». Именно так ответил нам отец Иоанн (Крес-тьянкин), когда мы хотели решить волнующие нас проблемы, связанные с театральным твор­чеством. «Будьте с Богом, будьте в Церкви», — прибавил он. Вот и весь его ответ.

Один православный режиссёр говорил друго­му православному режиссёру: «Тебя упрекают в том, что твои спектакли недостаточно совер­шенны в эстетическом плане? Не обращай вни­мания: главное, чтобы в них был православный Дух».

С необходимостью присутствия духа в твор­честве я не спорю. Но вот с другим постулатом я категорически не согласен. «Негоже и по наме­рениям, если негоже по исполнению».

Я глубоко убеждён в том, что если мы берёмся за религиозную тему, мы должны предъявлять к себе максимальные требования не только как к христианам, но и как к художникам.

Если нет внутренней убеждённости в своих возможностях воплотить такую тему, нужно ста­вить спектакль на другую, тоже очень важную. Например, на нравственную или социальную. Если в этих темах мы будем не очень убедитель­ными, это не так страшно, как быть неубедитель­ным в разговоре о главном. У немалого количества христиан есть отноше­ние к светскому искусству как не просто к чему-то второстепенному, но как к чему-то ненужно­му. Так, один новоначальный говорил мне: «Я теперь читаю только духовную литературу, с не­которых пор художественная литература стала для меня скучной».

Меня почему-то покоробило это признание. Я, конечно же, очень рад, что этот мой знакомый чи­тает душеполезную литература. Это прекрасно! Но нужно ли отвергать то, что является и долж­но являться опорой для утверждения в истине? Я говорю о том искусстве, которое содержит в себе установки на Высшее. В приведённом высказы­вании я подозреваю наличие малой любви к чело­веку. Ведь что такое литература как не проявле­ние жизни человеческой души и духа? А любовь к Богу сомнительна без любви к человеку.

Во всяком случае, верующий человек, благо­говейно относясь к божественному, в том числе и к церковному искусству, нередко выказывает пренебрежение к искусству светскому. Правиль­но ли это? С одной стороны, как будто правильно. Современное искусство подменило Бога куми­ром, то есть самим собой. Бытуют представления: «храм искусства», «актер— жрец», «служение искусству — священнодействие», «художник — творец»; сплошь и рядом мы видим поклонение, воздаваемое не Богу, а человеку, наделённому талантом, вплоть до беснования в этом поклоне­нии кумиру на рок- и поп-концертах... Однако, с другой стороны, относясь, конечно же, к такой неумеренной сакрализации искус­ства отрицательно, я, тем не менее, усматриваю безусловные основания для отношения к искус­ству как к делу святому.

Жуковский писал: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». Пушкин:

Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснётся, Душа поэта встрепенётся, Как пробудившийся орёл;Веленью Божию, о Муза, будь послушна!

И таких высказываний много. Они небезос­новательны! Всякий истинный художник знает, что такое вдохновение: на тебя нисходит, прихо­дит, входит некий дух, без которого нет творчес­тва.

Безусловно, процесс художественного сози­дания связан с взаимодействием с духовным миром. В этом смысле программным является пушкинский «Пророк»:

И Бога глас ко мне воззвал: Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей.

Правда, оговорюсь, духовный источник искус­ства может быть разным. Он может находиться и в области падших духов. Об этом тоже имеется много свидетельств. По Ницше, есть искусство от Бога, а есть от дьявола. Талант, являясь да­ром Божиим, может по греховной воле челове­ка оказаться в плену у сатаны и превратиться в мощное оружие разрушения. Не случайно слово Аполлон в переводе значит губитель. Бог искус­ства и света — губитель!

Это особая тема. Но если художник направлен на то, чтобы услышать голос Неба, если для него императивны идеалы истины, любви и красоты, то его искусство, безусловно, обладает качеством святости.

Вот почему я призываю относиться благого­вейно не только к христианским истинам, но и к художественному творчеству. Я ни в коем слу­чае не уравниваю второе с первым, не разделяю идею, возникшую в недрах «серебряного века», о внецерковном пути спасения через творчество, через уподобление творца Творцу. Однако, поскольку мы хотим, чтобы искусство было христи­анским, мы тем самым наделяем его возможнос­тью содержать в себе святость, ибо христианское не может не иметь в себе святое.

Благоговейное отношение к творчеству Че­хова не позволило бы присовокуплять к нему бездарные вирши с правильным религиозным содержанием.

Профессор Московской духовной академии Алексей Осипов усматривает в искусстве посред­ника между душой и Абсолютным. Священник Владимир Соколов определяет культуру как «лоно, в котором человек рождается как сущес­тво духовное, а не природное и в котором проис­ходит его становление для вечности».

Гоголь называл искусство ступенью к христи­анству. Святые отцы говорили о постепенности восхождения. У лествицы есть ступени. Нельзя, отрицая культуру и искусство, ступить на следу­ющую ступень, то есть переступить, то есть пре­ступить. Это преступление.

Поэтому, ставя спектакли на профессиональ­ной или любительской сцене, надо опираться прежде всего на русскую литературную тради­цию, которая не кричала о своей православнос-ти, а была по духу христианской.

И если уж мы берём религиозную тему, мы должны осознавать великую ответственность, испытывая благоговение и к содержанию буду­щего спектакля, и к искусству, без которого со­держание может превратиться в свою противо­положность.

Православная беседа 2008/5