Что такое сюрприз? Неожиданное событие, которое вызывает у нас злость или радость. Короче говоря, сюрприз. И всегда сюрприз, хороший он или плохой, является неожиданностью. Но как назвать сюрпризом то, что превращается в череду событий, не дающих возможности опомниться? Если сюрприз не позволяет вернуться к обычной жизни? Как относиться к сюрпризу, если он не приносит огорчения или удовольствия? Если сюрприз сам по себе является сюрпризом? Сюрприз в виде стрелы, которая, попав в цель, вызывает недоумение?
Вчера вечером я спустился в темницу.
Мы провели наедине с Иохананом всю ночь.
Юноша лежал на животе, раскинув руки крестом и уткнувшись лицом в плиты. Безучастная луна бросала скупые лучи через решетку.
Он был так же высок, как Иешуа. Его белая туника обтягивала широкие плеч», узкую талию, ягодицы скитальца, длинные ноги…
Я смотрел на него, не выдавая своего присутствия. Я долго бродил по заснувшей крепости и замерз. Я не люблю эти холодные весенние ночи, которые не оправдывают дневных обещаний. Я глядел на кисти рук Иоханана, его ладони были прижаты к полу, на бледные дрожащие кисти рук, чья кожа была белее женской кожи и нежнее, чем пушок на девичьих щеках.
— Подойди, Пилат, ибо ты горишь желанием поговорить со мной.
Я вздрогнул. Голос прозвучал под сводами, хотя пленник даже не шелохнулся.
— Подойди.
Я улыбнулся. Иоханан довел сходство до того, что заговорил, как Иешуа, тем же тихим голосом, с той же необычной простотой, с которой он обращался и к императору, и к пастуху.
Я приблизился к решетке и прошептал:
— Какая странная поза для молитвы…
— Он был в такой позе, когда умирал. На кресте, словно преступник. Отныне я буду молиться только так. Только что я почти ощущал гвозди в ладонях.
Вдруг он подобрался, развернулся и сел переда мной. Руки его обхватили колени, а черные глаза заблестели в полумраке. Волосы стали пепельно-синими под мертвыми лучами луны.
— Я хотел бы на него походить как можно больше. И повторять его дела. Пока буду жив.
Из-за отчаянной искренности, звеневшей в его голосе, меня вдруг охватило сомнение, а не лишился ли Иоханан рассудка. Он не только не отрицал того, что подражал Иешуа, но и заявлял об этом во всеуслышание. Быть может, он принимал себя за своего учителя? Быть может, он невольно, без каких-либо злых намерений, вводил в заблуждение свидетелей? Быть может, он даже не осознавал, что вводит их в заблуждение?
Я должен был провести допрос.
— Что бы ни говорил синедрион, я всегда считал, что твой Иешуа был человеком прямым, справедливым и искренним. Он никогда не хотел никого обманывать, даже если обманывался сам. И почему же ты, ты…
— Значит, и ты, Пилат, воспринял свет его слова?
Ненавижу эту еврейскую риторику, эти напыщенные образы, которые являются хлебом насущным их гуманной мысли. Я поставил его на место.
— Нет. Просто я получил греческое образование, и мне по-прежнему любопытны мудрецы.
— Но Иешуа не был мудрецом!
— Был, но мудрецом неловким, упрямым мудрецом, как Сократ, который умер потому, что не хотел противоречить себе.
— Иешуа не был мудрецом!
Юноша замкнулся. Я думал, что польщу ему, еде лав невероятный комплимент, сравнив его учителя с Сократом, но мои слова не сблизили нас, мои слова воздвигли стену молчания.
— Почему ты притворялся Иешуа?
Он смотрел на меня, не понимая. Он был по-настоящему удивлен. Я начал верить, что люди принимали его за Иешуа, а он даже не подозревал об этом.
— Иоханан, послушай меня. Как я могу не считать, что ты организовал постыдное мошенничество, предназначенное для обмана зрителей, которые разочаровались в Иешуа? У тебя всегда было отдаленное сходство с Иешуа, и ты, чтобы подчеркнуть его, сбрил бороду. Прекрасная мысль. Твоя борода была светлее, не такая густая, как у него. Ты не очень походил на него, но можно вообразить, что без бороды он выглядел бы примерно так же… Ты зачернил веки углем, чтобы состарить себя. Ты прячешься под капюшоном, прекрасно подражаешь его голосу, а когда считаешь, что твой собеседник готов принять тебя за него, ты в полумраке на несколько мгновений приоткрываешь лицо. Почему сделал это ты, правоверный иудей? Правоверный иудей не сбривает бороду!
Иоханан расхохотался:
— Я сбрил бороду не для того, чтобы походить на Иешуа, а чтобы обмануть бдительность твоих людей. Ты запретил нам, всем ученикам, возвращаться в Иерусалим. Но я знал, что здесь произойдет много важных событий. Я нарушил твой запрет и решил изменить внешность. Капюшон служил для той же цели. Да, я прячусь, да, я живу в подполье, но я вовсе не выдаю себя за Иешуа.
— А почему ты шел к его матери?
— Иешуа очень любил мать, и я был уверен, что он придет к ней с радостной вестью. Мне хотелось быть там, сидеть в уголке и присутствовать при его появлении.
Этот парнишка ставил меня в тупик. Он яро верил но все, что говорил, и выглядел неспособным на обман.
— Умоляю тебя. Пилат, позволь мне отправиться к Мириам. Я не хочу пропустить этого мгновения.
Он схватил меня за руки, и во взгляде его была мольба.
— Я нарушил твой приказ, я тайно пришел в Иерусалим, можешь за это наказать меня, но позже, Пилат, позже. Я проведу в тюрьме столько времени, сколько ты пожелаешь. Можешь даже распять меня, мне все равно, лишь бы лицезреть Иешуа. Разреши мне дождаться его у Мириам.
Я отошел, чтобы он отпустил меня. Он в отчаянии рухнул на пол.
Поскольку мальчишка не врал, я должен был проверить справедливость своей гипотезы: он был не сознательным мистификатором, а мистификатором невольным.
— Ты отрицаешь, что выдавал себя за Иешуа.
— Конечно.
— Ты встречался с Саломеей, дочерью Ирода?
— Да.
— А с Мириам из Магдалы?
— Да.
— А с двумя паломниками из Эммауса? — Конечно.
Он признавался. Он не видел в тех встречах никакого обмана. Он не подозревал о своем воздействии на людей.
— И что ты думаешь об их словах?
— Я им завидую. Пилат! Умоляю тебя, позволь мне дождаться Иешуа у его матери. Мне не нужно видеть его собственными глазами, чтобы поверить, но я буду так счастлив вновь его обрести. Отпусти меня. Обещаю тебе сдаться, как только станет бессмысленным ожидание. Отпусти меня.
Я не стал прерывать его мольбы.
В конце концов он замолчал.
Ибо понял, что я оставлю его в темнице. Он медленно улегся на пол в позе распятого и снова стал молиться. Я видел, как он постепенно обретает мир, дыхание его стало ровным, прекратилось дрожание рук. Его спокойствие успокаивало и меня. Я долго смотрел на него.
Через заросшие мхом отдушины уже просачивался бледный свет зари. Я подумал, что и мне полезно отдохнуть перед началом нового дня. Я направился к выходу.
— Я люблю тебя, Пилат.
Иоханан произнес эти слова, заметив, что я ухожу. Я не дал себя разжалобить.
— Я люблю тебя, Пилат.
Я повернулся к Иоханану. Мне хотелось осыпать его бранью, чтобы он замолчал.
— Перестань говорить как он!
— Он научил меня этому.
— Как ты можешь утверждать, что любишь меня? Я бросил тебя в тюрьму. Через несколько часов я передам тебя синедриону. Быть может, ты больше никогда не увидишь света нового дня. И ты утверждаешь, что любишь меня? Любить меня, того, кто приказал казнить твоего учителя!
— На кресте он просил, чтобы тебя простили.
— Меня?
— Тебя и всех остальных. Он прошептал: «Отец, простите им, ибо не ведают они, что творят».
Не соображая, что делаю, я бросился к решетке, схватил его и принялся с силой трясти:
— Только не меня, слышишь, не меня! Ты не можешь меня любить! Ты не можешь меня прощать! Я этого не хочу! И больше в тебе не нуждаюсь!
— Не проявляй столько гордыни. Иешуа любил тебя.
Это было уже слишком. Иоханан сидел в тюрьме, но угрожал мне. Он превратился в охотника, а я — в дичь, а потому я отступил в тень, чтобы укрыться от него и от его невыносимой доброты.
— Вы сумасшедшие! Вы все сумасшедшие! Кайафа прав: надо помешать вам мыслить, помешать вам говорить! Вас всех надо казнить!
— Разве желание любить постыдно?
— Да. И я не желаю такой любви. Я предпочитаю выбирать того, кто мне ее дарит. И того, кому я ее дарю. Любовь — это частные владения.
— Ты прав, Пилат. Что станет с нами, если мы все будем любить друг круга? Подумай об этом, Пилат, чем мы станем в мире всеобщей любви? Кем станет Пилат, римский прокуратор, который получил свое место благодаря завоеваниям, ненависти и презрению к другим? Кем станет Кайафа, первосвященник Храма, покупающий у тебя свою должность с помощью подарков и укрепляющий власть страхом, который внушает? Останутся ли евреи, греки, римляне в мире, где воцарится любовь? Останутся ли сильные и слабые, богатые и бедные, свободные люди и рабы? Ты прав, Пилат, что ощущаешь столь сильный страх: любовь уничтожит твой мир. Ты узришь Царство любви только на развалинах своего царства.
Могу ли признаться тебе, дорогой мой брат? Услышав такую безумную ересь, я бежал.
Я бежал из крепости Антония и вернулся к себе во дворец. Перепрыгивая через четыре ступени, я поднялся в нашу спальню и там, подобно кочевнику, увидевшему наконец колодец с водой, бросился на кровать, где спала Клавдия.
Она лежала на боку, и я прижался к ней. Я приласкал ее, чтобы разбудить. Увидев меня, она улыбнулась. Почти вскрикнула от радости:
— Пилат, я хотела тебе сказать…
Я использовал свои губы, чтобы не дать ей говорить. Меня переполняла нежность и какая-то дикая радость, желание обнимать, ласкать, обладать телом жены. Мы катались по постели. Она пыталась что-то сказать, но рот мой мешал ей. Наконец она покорилась, мы слились в объятиях и долго и яростно занимались любовью.
Такая горячка, казалось, впервые охватила нас. Было нечто необычное в наших объятиях, быть может, ярость, некое нетерпение хищников.
И только когда наслаждение разъединило нас и мы оторвались друг от друга, Клавдия немного выждала и села передо мной:
— Пилат, я должна сообщить тебе нечто очень важное.
— То, что ты меня любишь, Клавдия?
— Это я уже тебе говорила.
— Да.
— И ты мне ответил.
— Да.
Мы снова поцеловались.
— Пилат, я должна сообщить тебе нечто невероятное, ошеломительное…
Она замолчала, и я подбодрил ее поцелуем в шею.
— Итак?
— Сегодня ночью я видела Иешуа. Он явился мне. Он воскрес.