Для ночевки таджики нашли узкую и сырую пещеру, защищавшую от дождя, но не от холода. В этой низкой и тесной пещере мы вознамерились заночевать. Дров не было, и вскоре стало так пронзительно холодно, что у меня застучали зубы. Мой друг вытащил из рюкзака полиэтиленовую двойную пленку, залез в нее и позвал меня. Думая останемся ли мы живы после такого холода, я залез внутрь. Двое наших спутников забрались в свою пленку. Мы с Авлиекулом прижались спина к спине и попытались уснуть. Через час стало так жарко, что пришлось приоткрыть пленку, чтобы чуть‑чуть охладиться, и снова холод сковал нас. Всю ночь мы то открывали пленку, то снова закутывались в нее, пока не заснули.
Утром я проснулся оттого, что по спине текли струйки пота. От безчисленных голосов куропаток дрожал воздух. То, что я увидел, выкарабкавшись наружу, больше никогда не приходилось видеть. Все уступы скалистой вершины, освещенной утренними лучами, были усеяны тысячами, многими тысячами птиц, вернее, не было места, где бы ни сидели стрекочущие во весь голос куропатки. Мои друзья поймали с десяток забавных певуний и посадили их в мешки – для дома и на подарки друзьям. В неволе куропатки становятся совсем ручными. Для детей это самая лучшая живая игрушка, а для взрослых – источник постоянного заработка, а также смеха и веселья в доме. Эти птицы настолько доверчивы к человеку, что могут спокойно сидеть у него на руках или на плече. После ловли куропаток мы отправились обратно. Спускаясь вниз, я благодарил Бога, что мы пошли по другой тропе.
С пештовинским осликом отношения у нас сложились более трудные, чем с лошадью. Когда мне приходилось ехать на нем, мне в руки давали небольшую веточку, чтобы я подгонял хитрое животное, постукивая его по шее и покрикивая «Чу! Чу!» Но он чутьем понимал характер всадника и делал вид, что ему очень тяжело везти меня. Укоряемый совестью и жалея беднягу, я слезал с него, давая ему отдохнуть. И тут‑то мой усталый ослик во всю прыть пускался по дороге, только пыль шла столбом, и мне стоило многих трудов догнать и схватить за уздечку этого хитрого ишака.
Грандиозное зрелище – наблюдать сильное землетрясение в горах. Прежде мне всегда представлялось, что земля – это нечто плотное, твердое и устойчивое. То, что мне довелось увидеть, повергло меня в шок. Тряхнуло утром, когда я трудился в огороде, собирая овощи с грядок. Толчок был таким сильным, что по поверхности долины пошли сильные волны, словно по воде. Большие деревья, дорога, скалы и река поднимались и опускались, словно при крупной морской зыби. Дом, к счастью, не пострадал, так как был построен из цельных бетонных блоков, но по кишлакам в домах произошли разрушения. После этого представление о прочности и надежности жизни ушло навсегда, показав зримо зыбкость и текучесть окружающего мира.
Настал мой отъезд в Душанбе. На приехавшей в Пештову институтской машине я добрался до нашего семейного «рая» и несколько дней отдыхал от гор. Меня встретила радостная мама и поцеловала в щеку. Отец торжественно поздоровался за руку. Первые дни мы не могли наговориться и наглядеться друг на друга. Потом жизнь взяла свое. Мама смотрела телевизор, где шли советские сериалы, а отец отправлялся на работу. Из любопытства он устроился швейцаром в «Интурист».
Через знакомых я узнал об интересном человеке, который приехал в Таджикистан и жил в южном областном центре. Как я потом увидел, он был верующим человеком, посещал церковь в своем городке, а также храм в Душанбе, и лично знал нескольких священников, которым доверял. Он разбирался в тонкостях церковной и духовной жизни, о которых я еще не имел никакого понятия. Его обширные религиозные познания в разной степени включали в себя любые учения и верования, в которых он хорошо ориентировался. Мне дали его адрес и я поехал к нему знакомиться, влекомый любопытством и желанием обрести в Таджикистане родственную душу. Этот человек работал заместителем редактора в местной газете. В редакцию я не пошел, чтобы не привлекать к нашей встрече излишнего внимания. Приближался вечер и я надеялся, что заместитель редактора уже находится дома.
На звонок в дверь на втором этаже многоквартирного дома вышел худощавый парень, чуть постарше меня, с тонким умным лицом, в очках с позолоченной оправой. В ответ на мое приветствие и желание поговорить он, окинув меня внимательным взглядом, а также лестничную площадку и лестницу, быстро сказал: «Здравствуйте! Вы ко мне? Встретимся внизу». Я пошел вниз и громко сказал сам себе: «Странно, очень странно…» Навстречу мне поднималась молодая женщина, которая, поздоровавшись, прошла мимо и, кажется, вошла в ту дверь, в которую я только что звонил.
У подъезда мне пришлось немного подождать. Когда этот парень вышел, он предложил прогуляться в парк и там, на лавочке, поговорить. Он осторожно начал расспрашивать:
– Откуда вы меня знаете?
– От общих знакомых, – я назвал имена.
– А зачем приехали? – настороженно спросил он.
– Поговорить о вере.
Не найдя во мне ничего подозрительного, он успокоился и представился:
– Петр. Можно на «ты».
Затем Петр доверительно сообщил, что ему приходится постоянно осторожничать, так как КГБ особо следит за верующими, и посоветовал мне быть внимательней. Он пригласил меня домой и познакомил со своей женой, которая почему‑то косо на меня посмотрела. Она работала корреспондентом в той же газете и к вере не имела никакого отношения, рассматривая убеждения своего мужа как безполезное чудачество.
Петр был человеком, глубоко утвержденным в вере. В комнате у него был иконный уголок, рядом на стене висели четки. На книжных полках стояли в переплете перепечатки книг святителя Игнатия Брянчанинова «Отечник» и «Приношение современному монашеству», а также безценная и редкая в то время книга «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу». Петр тут же зажег лампадку, свечи и предложил помолиться по четкам. Мой знакомый молился глубоко и сосредоточенно, стоя на коленях. То же сделал и я. Петр поставил мне в молитвенной комнате раскладушку и там до глубокой ночи я благодарил Бога за то, что Он свел меня с таким необыкновенным человеком.
Утром мой друг пошел провожать меня на автовокзал. По пути он показал мне маленькую местную церковь, сказав, что в ней служит очень хороший батюшка. Узнав, что я изредка захожу в Душанбинский храм помолиться, уклоняясь от всех знакомств, Петр укорил меня за маловерие и заверил, что он знает там несколько хороших священников, пообещав непременно с ними познакомить. На этом мы расстались и, похоже, крепко подружились. В нем было нечто внушающее глубокое уважение: ясный ум аналитика и тонко чувствующее сердце. С собой я вез в зеленом переплете «Приношение современному монашеству», которое на многие годы стало моей главной книгой.
Через некоторое время журналист приехал в Душанбе и остановился у нас в доме. Родителям он пришелся по душе. Петр с отличием окончил Ташкентский университет, имел диплом переводчика и знал несколько языков. К тому же он был очень воспитан и порядочен. Одно в нем настораживало больше всего мою маму – он был женат, а я – нет. Маме казалось, что мы в дружбе не подходим друг другу. Тем не менее, мы стали очень дружны и благодаря ему мне открылась ценность и глубина Православия и церковная традиция. Святитель Игнатий Брянчанинов очень увлек меня, и я взялся переписывать в тетрадь его книгу, терпеливо исписывая лист за листом.
Петр при первой же возможности повел меня в Никольский храм на вечерню. Служил невысокий пожилой священник с рыжеватой бородкой и приятным добрым лицом. Он мне давно нравился, так как я его видел и раньше, но мало обращал внимания на то, кто и как служит.
– Вот к нему и ходи на исповедь… – шепнул мне Петр.
Во время вечерни я незаметно поглядывал на иконы, пытаясь определить, какая из них мне больше по душе. Мое внимание привлекла икона Пресвятой Богородицы с лучистым и пронзающим душу кротким взором.
Я невольно подошел к ней и уже не смог отойти. Прислуживающая при свечах женщина громко сказала мне:
– Хватит, хватит разглядывать! Это вам не картина!
Но эти слова нисколько не задели меня. Давно сдерживаемое чувство любви к храму, иконам, службам, к запаху ладана, к той таинственной силе, живой и святой, наполняющей церковь и которой не найти больше нигде в миру, и особенно кроткий любящий взгляд Матери Божией, – все это внезапно прорвалось в неудержимом рыдании. Истосковавшееся по благодати сердце изошло в сильном плаче, сотрясшем все мое тело. Не в силах сдержать его и стесняясь людей и служащего священника, я поспешил к выходу. Слезы заливали лицо, не позволяя видеть окружающее. Мой друг поддерживал меня под руку. Мы остановились в какой‑то темной аллее и тут я уже не смог сдерживаться. Безудержные рыдания сотрясали меня. Душа словно стряхивала гипноз заблуждений и, освобождаясь от них, становилась чище и светлее, постепенно успокаиваясь.
– Ну ты даешь!… ‑ удивленно заметил мой опекун в вере. – Ты что‑нибудь увидел?
Я молча пожал плечами, не зная что сказать: опозорился на весь храм, теперь стыдно даже зайти в него. Так мне казалось в то время.
Спустя несколько дней Петр представил меня двум священникам – тому, который мне очень понравился, и другому, с волевым лицом, бывшему следователю уголовного розыска, работавшему ранее в группе захвата. Оказалось, мой друг до областной газеты тоже работал милиционером, и какие‑то качества характера сближали их. Я попросился на исповедь к понравившемуся священнику, предупредив, что исповедуюсь в первый раз.
– Так это ты тогда чуть мне службу не сорвал? – улыбнулся батюшка и от его доброй улыбки у меня исчезла всякая настороженность.
Я постарался высказать на исповеди самое главное: недоверие к священнослужителям и маловерие к Церкви. Священник прочитал разрешительную молитву и посоветовал:
– Учись исповедоваться правильно и приходи завтра на литургию.
Первое свое причастие я совершенно не понял, считая его необходимым церковным обрядом. Но тихое тепло, которое пребывало некоторое время в сердце, удивило меня: «Возможно, это оттого, что в ложечке было немного вина…» – решил я. С тех пор, когда я бывал в Душанбе, я ходил время от времени на субботнюю вечернюю службу, а утром на литургию, учась исповедоваться и причащаться у этих двух священников.
Всю зиму я провел в Пештове. Семья Авлиекула зимние месяцы жила в кишлаке. Раз в две недели ко мне приезжал на лошади его отец, Джамшед, забирая накопившиеся сейсмограммы и привозя свежие лепешки. Старик был ревностным молитвенником и молился по четкам. Он несколько раз просил меня молиться в сторону Мекки, но я отвечал, что у нас молятся на восток, и он перестал меня уговаривать. Когда мой гость ночевал в доме, мы топили одну печь для экономии дров. Он молился в одном углу, а я в другом, каждый по своим четкам. Постепенно мы сблизились. Старик тактично не заводил споров о вере, как часто делают представители его религии, и этим нравился мне еще больше. Даже когда русские буровики, заехавшие поохотиться, подвыпили и отпускали шуточки насчет моей веры, он всегда заступался за меня, и тогда он был моим единственным другом на всем пространстве в двести километров. Я пытался доказывать свое право на личную жизнь, но встречал лишь ожесточение:
– Хватит заливать, парень! Сейчас только изоляторы на столбах не пьют и то потому, что донышком вверх стоят! А такие, как ты… Слушай, старик, кто он такой? Скажи нам! – говорили приезжие, указывая на меня. – Если он русский, почему не пьет? А если верующий, то в церкви даже попы пьют и в компании сидят, а он почему не сидит с нами? Вот и скажи нам, кто он такой?
– Бог лучше всех знает, кто он такой! – внушительно отвечал мой покровитель, поглаживая седую окладистую бороду, и шумные гости умолкали. – Иди отдыхай, Федор, я сам с гостями посижу…
После Джамшед сказал мне:
– Когда на тебя наскакивают, лучше молчи. Кто ничего не доказывает, не ошибается…
Мне стала родной и их семья: сын четырех лет и малышка‑дочь трех лет, брат Авлиекула, школьник, приемный мальчик‑сирота, скромный и немного косящий, сестры‑первоклассницы, веселые и страшно смешливые. Они всегда давились от смеха, глядя на меня в щелку из‑за занавески, смотря как я учусь есть плов рукой без ложки. Наступающая осень надолго разлучала нас, и до первых снегов со мной оставались лишь стонущие крики бухарских оленей, уходивших в теплые долины в низовьях реки.
Глубокой осенью ко мне постучался старик‑таджик, попросившись на одну ночь. Он хотел собрать в лесу оставшиеся несобранными грецкие орехи. Его не было до вечера. К темноте он притащил полный мешок крупных орехов, собранных по тайным уголкам, которые знал только он. Мы поставили мешок с его добычей в коридоре. Мой гость, попив чаю и перекусив, улегся на курпачу и от сильной усталости мгновенно уснул. Чтобы ему не мешать, я ушел молиться в холодную комнату, а когда вернулся, услышал какой‑то шум в коридоре, но не обратил на это внимание. Утром старик вышел в коридор и испуганным голосом позвал меня – в руках он держал пустой мешок. За ночь крысы унесли все его орехи. Раздосадованный, он снова отправился собирать их, но теперь уехал на лошади с полным мешком, не ночуя на станции.
Зимы на Пештове стояли долгие, с глубоким, до полутора метров снежным покровом и ночными морозами до двадцати градусов. Днем солнце пригревало и я часто рубил у крыльца дрова, раздевшись по пояс. По вечерам над безлюдной долиной, освещенной матовым светом луны, разносился протяжный волчий вой, леденящий душу. Поначалу в одиночестве меня донимали различные страхи, навеянные историями и рассказами местных жителей о явлениях духов, снежного человека – «гула» или прекрасных небесных дев – «пери», сводящих путников с ума своей красотой. В Азии очень сильно проявляется одержимость людей, не имеющих благодати Крещения. Люди живут совместно с демоническим миром, который для них также реален и зрим, как земной мир, и от этого еще более опасен.
К примеру, вот что рассказывал отец Авлиекула, Джамшед, о приключившейся с ним одержимости. С группой друзей, будучи молодым парнем, он ехал домой. Они возвращались верхом на лошадях по безлюдной местности из дальнего кишлака, куда были приглашены на свадьбу. Осенняя долина выглядела пустынной и никаких поселений в том месте быть не могло. И вдруг его глазам предстала невероятная картина: на цветущей лесной поляне танцевали необыкновенно красивые девушки и парни с бубнами в руках. Они пели странные незнакомые песни, очаровывающие слух. Джамшед оглянулся вокруг: никто из его спутников не видел того, что открылось его взору. А пение становилось все более обворожительным. Очаровательные девушки звали его к себе грациозными жестами. Они были так прекрасны, что молодой человек спрыгнул с лошади и, срывая с себя одежду, ринулся в лес. Он так быстро скрылся с глаз потрясенных друзей, что никто не успел его удержать. Все мужчины кишлака отправились на поиски потерявшего рассудок парня. Недели через две его нашли – обросшего, грязного, забывшего человеческую речь. Он царапался и кусался. Джамшеда связали и привели к мулле, который несколько дней читал над парнем заклинания, пока к нему не вернулся рассудок. Меня всю зиму преследовал этот рассказ. За каждым поворотом ущелья во время прогулок мне казалось, что я увижу этих небесных «пери».
Еще в зимнем уединении мне часто вспоминались рассказы о лесных людях‑оборотнях, обросших волосами и имеющих ужасного вида облик. Авлиекул утверждал, что теперь их племя живет в непроходимом ущелье за водопадом, возле дальней снежной горы. Группа лесников на лошадях хотела как‑то осенью поохотиться в этих местах, но «гулы» подняли такой страшный крик, что взрослые мужчины, нахлестывая лошадей, кинулись прочь от этого места, потеряв от страха даже свои шапки. Понятно, что после таких историй, стук упавшего дерева в зимнем лесу или завывание ветра в горах заставляли меня вздрагивать и ожидать чего угодно. Только молитва успокаивала меня и разгоняла все страхи среди черной тишины осенней ночи.
На память о собирателе грецких орехов мне на всю зиму остался постоянный грохот перекатываемых под полом орехов, особенно по ночам. Словно кто‑то лопатой перекатывал их с места на место. Зачем крысы так делали, не знаю, но этот ночной грохот и нескончаемый звук разгрызаемых орехов помогал мне набираться терпения, которое так пригодилось впоследствии. Сидя с четками напротив морозного окна, в котором медленно плыла зимняя луна, я знал, что никто и никогда не сможет помочь мне в этом безпредельном горном одиночестве, кроме Тебя, Господи, ибо Ты – Защитник мой и Покровитель. Слава Тебе, Боже, что Ты, знающий глупость и немощь человеческую, защитил меня и уберег! Никаких «небесных пери» и «гулов» я не увидел, ибо Ты исподволь готовил меня к иной, совершенно непредставимой, встрече и открытию, избрав для этого Свой нерукотворный храм – горы Оби‑Хингоу.
Не имея чистого сердца, безгрешного ума и незапятнанной страстями души, мы безсильны найти истину своими усилиями. Поэтому благословенны не усилия, но благословенна вера, которая приводит душу к евангельским заповедям, открывающим путь к Тебе, Иисусе.
Рассудочное мышление быстро становится привычным состоянием ума, следующего за обольщениями мира сего, только истина требует постепенности ее усвоения, ибо несет в себе глубокую духовную суть, которая открывается сердцу лишь постепенно. Уму, запутавшемуся в своих умозаключениях, Православие вначале видится как одна из религий, ничем не отличающаяся от остальных религий, пока еще не побежденной временем по неким таинственным законам существования самих религий. Лишь окунувшись в очистительные воды животворящей благодати, сердце открывает для себя, что Православная Церковь была, есть и будет извечно Церковью победительницей, побеждающей не силой доказательств и принуждения, но исключительно силой своей истинности.
ОТКРЫТИЕ БОГА
Господи, когда в молитве исчезает память о теле моем, не хочу я возвращаться в обремененное тяжестью жилище плоти моей, ибо к свету и радости тянется душа, а не к тесноте и мраку обиталища земного. Те, кто обогнал меня в исходе из тягот телесных, неисчислимы, как и те, кто ожидает своей очереди после меня: все они, в итоге, освободятся от рабства тела своего. Если в Тебе, Отче мой, Небесная отчизна моя, отчего душа не взлетела, словно голубка, к Тебе еще в чистоте младенчества своего? А ныне мне усилиями нужно поднять ее в Небеса, и все упование мое на спасительную благодать Твою, Боже, возводящий меня к Твоим светлым пределам.
Куда бы мы ни попали в своих странствиях, человеческое сердце всегда притягивается к другому сердцу бьющемуся в унисон с ним, преодолевая глубокую пропасть одиночества на трудных путях восхождения к Богу.
За это время мы окончательно сблизились с Петром и наша дружба становилась все более крепкой. С ним я отправился летом в наше единственное совместное большое путешествие. Я уговорил его осмотреть верховья Оби‑Хингоу и помолиться в тех удивительно прекрасных краях, потому что они привлекали меня неотразимо. В то время он был совершенно равнодушен к горам, будучи закоренелым горожанином. На попутных машинах мы добрались до моего любимого кишлака, над которым нависали сверкающие ледники, а вершина напоминала хрустальный замок на светло‑голубом безоблачном небе. На зеленой поляне у мелодично позванивающего, словно колокольчик, горного ручья, мы разбили свой походный лагерь для молитвы. Палатки у нас не было, так как летом в Таджикистане не бывает дождей. Мы постелили прямо на траве, веющей терпким запахом чабреца и полыни, полиэтиленовые пленки и кинули коврики, а поверх них – спальники. Чуть поодаль из камней соорудили очаг. После чая мы долго молились, так как спать под невероятно близким звездным небом, наполненным стрекотанием кузнечиков и свистом соловьев, совсем не хотелось.
Утром Петр и я проснулись рано, солнце еще не вышло из‑за вершины, но яркий сноп лучей уже тронул невесомые облака розовым светом. Мы накрылись спальниками, защищаясь от утренней свежести, и углубились в молитву. Прямо предо мной внизу сверкающим серебром струилось мощное течение реки, широким поворотом уходя в низовья долины. На противоположном берегу в небо уходили ярко‑зеленые склоны огромного хребта, по которым паслись отары овец. Воздух был настолько чист и прозрачен, что его заоблачные луга казались совсем рядом, хотя до них было несколько километров.
Неторопливо перебирая четки, я всем сердцем почувствовал, как молитва начала оживать внутри меня. Ощущение невыразимого покоя стало возникать в душе, перекрывая все остальные впечатления. Оно все усиливалось и усиливалось, так что я вынужден был закрыть глаза. Нежный ровный голубоватый свет поднимался изнутри, тихо переливаясь и становясь все более зримым. Он как бы сгущался и уплотнялся и из него, прямо в сердце, ясно и отчетливо возникло лицо Христа, сияющее золотистым светом на фоне голубоватого свечения. Лик Его был настолько прекрасен, настолько нежен, добр, приветлив и лучезарен, с глазами, источавшими такую невыразимую любовь, что сердце перестало вмещать это переживание, как полностью превосходящее его силы. «Иисусе, Иисусе, Иисусе…» – выговаривало сердце, вернее не сердце, а этот чудесный лучезарный Лик, Который наполнил все пространство души этим словом. Сердце изнемогало от полноты любви, изливавшейся из Него. Лучезарный сияющий Лик Христов стал непередаваемо ярким светом, подобным свечению тысяч солнц. Я открыл глаза и вынужден был закрыть их снова. Этим светом сияло все пространство: внутри и вне меня все сияло светом миллиардов солнц – впереди, сверху, сбоку, все целиком стало неизмеримым светом, которого не могли вынести ни глаза, ни сердце. Тело не выдерживало переизбытка переполнявших его ощущений счастья и мне показалось, что я умираю. «Боже мой!» – вырвалось у меня из груди. Слезы залили мое лицо. Я упал на спину. Остался только невыразимо яркий свет. В этом свете я тоже был светом, не помня, есть ли тело, земля и все остальное, успев лишь сказать: «Иисусе, мне слишком много благодати Твоей! Ты хочешь, чтобы я умер? Но ведь в любви Твоей умереть невозможно…» Не знаю, сколько времени я лежал залитый слезами, но от переизбытка любви сердце и уста заговорили сами: «Боже, я хочу быть с Тобой, хочу вечно пребывать с Тобой и в Тебе! Я не знаю, что это такое, но оставь меня еще пожить на земле, чтобы любить Тебя, ощущать Тебя и жить только Тобою. Мне не нужно ничего в этом мире, кроме Тебя! Посели меня, где Тебе угодно, я всюду последую за Тобой, чтобы только любить Тебя одного!»
С этими словами, вместе с остатками эгоизма, ум исчез и только свет, безпредельно яркий свет разливался повсюду. Я закрывал глаза и этот свет оставался светом, открывал глаза – свет был тот же и распространялся во всех направлениях, куда бы я ни посмотрел. Меня не было, и все же я был. И был Бог, настолько реальный, что только Он и был истинной реальностью… Не помню, сколько я пробыл в этом свете, но постепенно он стал уменьшаться в яркости. Присутствие Бога не покидало меня, переходя в разнообразные сочетания и переживания любви, счастья и радости. Если я шептал «Иисусе», свет увеличивался в яркости, и я снова терял ощущение самого себя и окружающего мира.
До меня внезапно донесся голос, говоривший молитвы, – это молился обо мне мой друг, чтобы Господь помиловал меня, и я не умер на этой поляне.
– Молись, молись обо мне, дорогой мой! – слабым голосом произнес я и снова умолк, подхваченный новыми излияниями света и невыразимого счастья.
Очень медленно, постепенно уменьшаясь в яркости, внутренний свет исчез и стал виден солнечный свет, подобный бледному свету луны, тусклый и совсем неяркий. Настолько свет земного солнца не шел ни в какое сравнение с лучезарностью того света, который сиял во мне! Теперь он исчез, оставив приходящие в душу, словно волны безграничного светоносного океана, веяния несказанного блаженства. Мы остались ночевать на этой поляне. Я лежал, не имея сил пошевелиться, чувство голода отсутствовало совершенно.
– Ты хотя бы помнишь, что ты говорил? – спрашивал меня взволнованный Петр, ощущая необычность происходящего. – Как ты себя чувствуешь?
– Спасибо, мне полегче… – прошептал я. – Только говорить не могу…
Так продолжалось всю ночь и под утро я уснул. Утром проснулся свежим и бодрым, но как только я произносил слова «Господи» или «Иисусе», то же самое ощущение безпредельного блаженства наполняло всю душу.
Время шло, а нам еще предстояло добраться до верховий Оби‑Хингоу, что и было нашим первоначальным планом. Медленно и осторожно я поднялся. Мы перекусили, упаковали рюкзаки и отправились дальше по дороге, ведущей нас все выше и выше по уходящей вверх долине. Состояние безграничного счастья и без‑предельной радости не покидало меня. Чтобы это переживание не усилилось снова, я старался идти молча, внутренне оставаясь благоговейным наблюдателем того, что совершалось в моей душе. Но как только ум вспоминал начало молитвы «Господи Иисусе», это удивительное блаженное переживание опять возобновлялось, вынуждая меня останавливаться и замирать.
Так мы брели километр за километром, делая частые привалы, на которых мой ум снова погружался в состояние неземного блаженства. Все остальное – ни удивительные ущелья, уходящие в таинственные дали, ни острые горные пики, возвышающиеся над ущельем, словно языки пламени, ставшие камнем, ни виднеющиеся вдали ледники Дарвазского хребта – ничто не запечатлелось в душе. Все это я увидел потом, когда проходил этой дорогой еще раз. Мы прожили в верховьях ущелья несколько дней, где я почти все время лежал в спальнике, безмолвно молясь, а Петр, сидя, молился рядом.
Тихо и постепенно моя душа возвращалась в обычное состояние, только ощущение несравнимого ни с чем счастья присутствовало в ней неисходно. На обратном пути я попросил моего друга никому не рассказывать о том, чему он невольно оказался свидетелем. К его чести он действительно сдержал свое слово. В Душанбе мы вернулись здоровыми и бодрыми. Все во мне внутри совершенно успокоилось, но душа стала другой настолько, что сам себе я уже виделся иным человеком, чем был до этого похода в горы. Через несколько дней я уехал в Пештову и мы с Петром расстались до следующей встречи. Это путешествие изменило не только меня, но и моего друга, который неожиданно для себя перебрался в горы, которым посвятил всю свою жизнь.
Лето прошло в молитве, работах в огороде и сборе тутовника. Затем пришла пора сбора орехов. Со стороны администрации лесхоза начались строгости. На сбор орехов в лесничество каждый год приезжал специальный уполномоченный из Москвы и наблюдал за сбором урожая. Излишки орехов у населения изымались начальством. Людям приходилось прятать свои запасы, пытаясь добыть скудный заработок для своих семей от продажи плодов. Наши орехи Авлиекул вывез пораньше, оставив мне на зиму два мешка из нашего урожая для еды.
Когда он собрался переезжать с семьей на зиму пониже в кишлак, к нам на лошадях подъехала группа местных жителей. По бокам лошадей висели навьюченные мешки с орехами. Они просили геолога спрятать их запас у нас в доме, примерно, мешков пятнадцать. Мы сложили весь груз в темную комнату, где стояла записывающая аппаратура. Авлиекул попрощался со мной и попросил никому не говорить о спрятанных мешках с орехами. Я пообещал молчать и остался один.
Но мое одиночество через несколько дней было нарушено гудением подъехавшей машины, которая тут же принялась сигналить. Из нее вышли директор лесхоза, грузный мужчина со строгим лицом, и парторг, худенький таджик с колючим взглядом. Он единственный в кишлаке носил шляпу и невзлюбил меня с первого раза. Следом за ними из машины вышли два егеря, знакомые мне по их периодическим приездам на Пештову.
Между директором и мной состоялся следующий диалог:
– Вот скажи нам, ты честный человек? – спросил директор, уставившись в меня изучающим взглядом.
– Ну, вообще‑то, честный… – ответил я.
– А раз ты честный человек, то честно скажи нам, у тебя кто‑нибудь из наших людей из кишлака спрятал орехи?
– Нет, никто не спрятал, – я непреклонно стоял на своем.
– Точно?
– Точно.
– А если мы посмотрим?
– Смотрите! – твердо сказал я, решив, будь что будет, уповая на Бога.
Но мой твердый ответ рассеял у директора последние сомнения:
– Ну смотри, если узнаем, что прячешь орехи, то хорошего от нас не жди! – буркнул он, влезая в машину.
Парторг что‑то недовольно шептал ему на ухо, но директор махнул рукой.
Вечером приехали владельцы спрятанных орехов. Несчастные кишлачные бедняки не знали, как благодарить меня, завалив мой дастархан лепешками и домашними сладостями. Отдай я их урожай директору лесхоза, как бы я потом встретился с ними и смотрел им в глаза? Этот случай многому научил меня – ставить на первое место правду Божию, а не человеческую и привлек ко мне симпатии местного населения, включая самого директора, который впоследствии узнал, что я помог беднякам. После этого он всегда покровительственно здоровался со мной за руку и звал в гости.
В середине осени приехал Авлиекул, чтобы до наступления зимы я смог навестить родителей. До кишлака я добирался пешком, с рюкзаком на плечах, взяв с собой для еды в пути несколько килограммов грецких орехов. На половине дороги меня остановил егерский кордон и объявил, что по приказу директора они производят досмотр груза у всех, кто проходит через шлагбаум. Среди егерей я заметил парторга, который издали неприязненно глядел на меня. Сдерживая раздражение, я снял рюкзак и отдал его егерям: