Когда в мае я снова приехал в Душанбе, то обнаружил, что родные мои непоседы живут уже в другом районе города, поближе к центру, в маленьком домике с двумя комнатами и кухней, на тихой зеленой улице. Этот район больше устраивал родителей. Он был действительно удобен для них и к тому же больше заселен русскими. Мне они оставили комнату с окнами на улицу, а сами жили в передней проходной комнате. Такая перемена в нашей жизни их вполне устраивала, а меня сильно стеснила. На этот период у меня уже появилось несколько верующих знакомых, с которыми я периодически встречался, чувствуя себя с ними более свободно, чем с сотрудниками института, потому что мог открыто говорить с ними о своей вере. Для меня снова стало затруднительным рано вставать на молитву, делать поклоны и поздно ложиться, так как это безпокоило отца и мать, которые потихоньку старели.
Выход из этого положения я нашел в том, что попробовал снять дом в ближайшем горном ущелье, куда регулярно ходил маленький автобус. Дом с большим балконом и отличным видом на голубую реку и на горы удалось найти сразу, потому что он был единственный, который сдавался в этом курортном горном поселке. Договорившись с хозяевами‑таджиками о цене, я сказал родителям, что хочу пожить неподалеку от города, в горах. Они, вопреки моим опасениям, быстро согласились. Мы с отцом заказали самосвал для перевозки угля, и этот уголь я затем перетаскал ведрами в подвал своего нового дома. Вещи я перевез в рюкзаке, потому что никакую мебель мне покупать уже не хотелось. Азиатский обычай жить на полу, постелив коврик «курпача» и укрываясь одеялом «курпа», больше всего мне нравился из‑за своей неприхотливости.
В углу большой комнаты моего нового дома стояла железная печь, за которой во время уборки я обнаружил ворох старых газет. Когда я начал перебирать их, то из бумаг выпал большой серый скорпион и яростно замахал хвостом, но я быстро выбросил его веником в кусты. Сначала мой выбор места для ночлега остановился на первой маленькой комнате с окном, смотревшим на ближайший склон горы, затененный густой арчой. Осматривая окрестности, я с сожалением обнаружил, что на этом склоне, чуть повыше дома, находится мусульманское кладбище. Но переменять комнату не стал, так как утомился после переезда и уборки запущенного дома. И все же пришлось это сделать в первую же ночь.
После Душанбе, от радости, что я опять живу в красивых горах с чистым воздухом и голубой рекой, молитва долго не давала мне уснуть. Однако усталость взяла верх, я лег и закрыл глаза. Мне показалось, что я не сплю. В окно со стороны кладбища крался колдующий свет молодого месяца, оставляя на полу, неподалеку от меня, светлое очертание оконного переплета. Прямо под лунным светом сидел, поджав по‑восточному ноги, злобный старик в чалме и глухим голосом бормотал какие‑то заклинания. По всему было видно, что он сильно недоволен моим присутствием в доме. Я хотел сказать хотя бы «Господи, помилуй!», но тело словно сковало какой‑то силой, а губы и язык как будто оцепенели. В сильном страхе, с бьющимся сердцем, я сделал отчаянное усилие, несколько раз проговорил Иисусову молитву и…проснулся.
В комнате никого не было, а лунный свет из окна по‑прежнему сиял на полу. Но сердце продолжало колотиться, и страх не проходил. Взяв подмышку курпачу и одеяло, я перешел в соседнюю комнату, с окнами, выходящими на реку и веранду. Затем я зажег несколько свечей и со свечой обошел все комнаты, окадив их ладаном. Свечи, ладан и маленькие дешевые иконочки я покупал в церковной лавке, и здесь все это мне очень пригодилось. Постелив постель в большой комнате, пахнущей ароматным ладаном, я мгновенно заснул. Когда я открыл глаза рано утром в озаренной ярким солнцем комнате, на сердце было тихо и спокойно, как будто ночью ничего не произошло, хотя я начал догадываться, почему этот дом так долго стоял пустым и заброшенным. Но теперь мне стало абсолютно ясно, что только с молитвенной помощью можно устоять против подобных «явлений», и все утро я молился Господу, чтобы Он даровал мне защиту от злых духов. Больше подобных происшествий в этом доме со мной не происходило.
Любители гор из Душанбе рассказывали мне с восторгом в глазах об одном необыкновенно красивом месте в верховьях ущелья, в котором я поселился. Автобус туда совершал всего один рейс в день, поскольку дорога была неблизкой. Отправляясь в полдень из Душанбе, после долгого кружения по крутым поворотам, водителю приходилось ночевать в этом дальнем кишлаке. Собравшись посетить удаленный горный район, я взял немного подарков для местных жителей. Теперь я уже знал восточные обычаи – без подарков ни шагу! Я захватил с собой коробку конфет и яркую цветастую русскую шаль с бахромой. Такие шали очень ценили таджикские женщины. Помолясь перед дорогой, я отправился в путь.
Дорога забиралась все выше и выше, пока арчовые леса не сменились альпийской луговой травой. Ущелье распахнулось, и в высокогорной долине, с легкой туманной дымкой, открылся большой кишлак, где заливались гулким басом собаки – конечная остановка нашего автобуса. Мне предстояло подниматься дальше по трассе, уходящей крутым серпантином на высокогорный перевал (выше трех тысяч метров). Почти под самым перевалом, который еще укрывал трехметровой толщей спрессовавшийся снег, вправо ответвлялась моя дорога, ведущая к последнему маленькому кишлаку, затерявшемуся в лугах среди горных пиков. Это крохотное селение носило удивительное имя – «Назарет».
Идя по узкой извилистой дороге, среди зеленого разнотравья, с алыми пятнами отцветающих маков, я периодически присаживался на обочине и молился по четкам. В Сари‑Хосоре я впервые увидел твердые и гладкие серебристые зерна – плоды одного растения, называемого «бусенник», похожие на косточки, из которых таджики делают себе четки. Русские называли эти плоды, действительно очень удобные для четок, – «Богородичные слезки». Сделал себе такие четки и я, так как старенькие четки, подаренные когда‑то монахиней в Гаграх, истерлись, как я ни подшивал и не обматывал их нитками.
Вид за видом горные пики все больше открывали свою величественную красоту. Я шел вдоль цветущих лугов, покрытых синими ирисами, издававшими тонкий аромат. По альпийским склонам качались под ветром высокие золотистые эремурусы, в ложбинах притягивали взор темно‑красные пионы. Повсюду бежали вниз, позванивая на камнях, чистые горные ручьи, по берегам которых теснились лютики и ромашки, украшая подножие грандиозного горного амфитеатра, с ледниками, сверкающими в прозрачном синем воздухе. До вершин, казалось, можно было дотянуться рукой, настолько близко они располагались.
Я присел на обочину дороги, очарованный необыкновенной панорамой. От невыразимой красоты горного пейзажа в моем сердце неожиданно забила, словно родник, живая горячая молитва, как благодарность Богу за это счастье. Слезы покатились по моим щекам. Необыкновенное чувство глубокого сопереживания с этой красотой стеснило мою грудь. Я медленно повалился на спину, не в силах удержать это чувство в себе. Весь мир с его несказанной красотой начал меркнуть, переходя в какое‑то неуловимое, зыбкое и нежное сияние, которое, тем не менее, ощущалось ясно и зримо, как живущее во мне и во всем окружающем пространстве.
Ум, казалось, остановился. Дыхание словно замерло. Я лежал на спине и даже ощущение самого себя начало теряться в этом живом пульсирующем пространстве. Слово «Иисус» словно пронизывало все, что являлось мной и всей вселенной, сладкое блаженное забытье охватило душу, и она как будто потеряла ощущение времени. Не помню, сколько я лежал, но холод приближающегося вечера заставил меня медленно прийти в себя. Подниматься и двигаться дальше не было никакого желания, хотелось остаться здесь навсегда с одним сладким именем в сердце и устах – «Иисусе…»
Но подняться все же пришлось. Сильный резкий холод потянул с вершин. Солнце быстро садилось за зубцы гор. Ближние долины сплошь укрыла фиолетовая тень.
Где‑то далеко на юге в долине зажглось зарево огней Душанбе. Пройдя еще немного, я увидел, что дорога заканчивается в маленьком кишлачке, уступами примостившемся на склоне протяженного хребта. Плоские крыши кибиток служили двором для других домов. В окнах горел красный закат заходящего солнца, из труб тянулись сиреневые дымки. Возле крайнего дома стоял парень, утопая в алом закатном зареве, и рубил дрова. Кое‑как он понял мою просьбу, что я прошусь переночевать, и повел за собой.
В каждом таджикском доме, даже самом бедном, всегда находилась комната для гостей, «мехмон хона», с бархатными ковриками для сидения и шелковыми одеялами для ночлега, уложенными в нише стены. В такую комнату и привел меня хозяин этого дома. Я отдал ему платок и коробку конфет и этим сильно расположил его к себе, так как он остался очень доволен моими подарками. Выпив с этим парнем чаю и немного побеседовав на том наречии, которому научился в Сари‑Хосоре, я разомлел от жара натопленной печи и почувствовал, что глаза слипаются. Хозяин заметив, что меня клонит в сон, указал, где мне лечь, достал подушки, несколько одеял и, попрощавшись, вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Но как только я остался один, спать совсем расхотелось. Я присел к низенькому окошку и посмотрел вдаль. Солнце уже село. Лишь алое полотнище небольшого облачка еще висело в быстро темнеющем фиолетовом небе, постепенно растворяясь в воздухе. Крупные яркие звезды дрожали, переливаясь разноцветными огнями в бездонном небесном просторе. Вновь ощущение присутствия Бога стало наполнять сердце и душу. Ум стал как бы недвижим. Не хотелось ни о чем ни думать, ни размышлять, и я только шептал: «Иисусе, Иисусе, Иисусе Христе, помилуй мя!» Кроме этих слов во мне как будто не осталось ничего – ни тела, ни мыслей, и весь мир снова растворился в этой молитве…
Печь прогорела, ночной холод пополз по комнате. Укрывшись толстыми одеялами, я лежал под ними не дыша. Невыразимая жизнь струилась во мне непередаваемыми ощущениями тихой радости и покоя, сменяющими друг друга, словно я плыл в небесном безконечном океане. Незаметно я уснул, чувствуя себя, словно в раю, который оказался совсем рядом, на этой грешной земле, реально близкий и осязаемо ощутимый сердцем… Утром я попрощался с гостеприимным хозяином и по крутой извивающейся тропе стал быстро спускаться вниз, к кишлаку, стараясь успеть на утренний автобус. Чем ниже я спускался, тем больше сжималось сердце, чувствуя, что оно покидает нечто неземное, непредставимо прекрасное и чистое. Спускаясь, я словно ощутимо погружался в какое‑то болото, в мирскую суету, с ее непрекращающимися заботами и тревогами.
Вернувшись в поселок, я взялся просмотреть свои тетради, привезенные из Душанбе с намерением перечитать их в уединении. Насколько жалкими выглядели эти выписки из художественных книг с их умозаключениями по сравнению с теми религиозными переживаниями, которые узнала моя душа в высокогорном «Назарете». Я сжег их без всякого сожаления. Много позже пришло понимание подлинной сути и ценности псевдодуховного воспитания души на основе художественной литературы и классической музыки.
До тех пор, пока не появился небольшой практический опыт молитвы, мне представлялось равноценным чтение Евангелия и хороших книг, совершение Иисусовой молитвы и слушание лучших произведений музыкальной классики. Теперь же, пусть пока еще не совсем осознанно, меня поразила ограниченность того, что мир считает высшими ценностями, – романов, стихов и пьес, занятых исследованием страстей человека и не видящих ничего выше их. Пришедшее разочарование в подобных творениях, исследующих душевную жизнь человека без Христа, освободило сердце и разум от мишуры мира, открывая душе высочайшее совершенство и преимущество святых евангельских заповедей и спасительную силу благодати – истинную духовную жизнь, сокрытую в них. Тогда же я решил выкинуть музыкальные записи и раздать пластинки, но, к сожалению, забыл это сделать.
Еще не один раз мне доводилось подниматься в этот заоблачный кишлак и всякий раз душа чувствовала себя так, словно она побывала на Небесах. Запомнилась одна из таких поездок в «Назарет» ранней весной из поселка, где я снимал дом. Долгий весенний дождик уныло шелестел по старым черешням возле дома, сбивая на мокрую землю лепестки, от которых дорожка к калитке казалась занесенной снегом. Туман низко стлался над рекой, окутывая белесой пеленой невидимые окрестности. Устав от долгих дождей, я поспешил добраться на автобусе в высокогорье, чтобы как бы там ни было, провести ночь в «Назарете». К моей радости, на конечной остановке, над уходящими в облака скалами, я увидел голубые разводы, в которые пробивались лучи солнца. Чем выше я поднимался, тем ниже оставалась плотная облачная пелена. Когда я добрался до ирисовых полян, над моей головой в безбрежной синеве сияло солнце, реяли безчисленные стаи стрижей и порхали бабочки, а внизу глухо рокотал гром, и было видно, как в облачных громадах вспыхивали молнии. Чувствуя себя жителем заоблачных небес, я в молитве снова и снова благодарил Бога за неожиданный подарок и за необыкновенно сильное чувство Его присутствия среди сверкающих льдами незыблемых вечных вершин. Там отсутствовало само понятие времени, а внизу оно было подобно капкану, неуловимо улавливающему душу неделями, месяцами, составляющими годы ушедшей в никуда жизни, которую так жалко мне было бездумно тратить на повседневные мелкие заботы и пустые занятия. Не город, не книги и музыка, а горы, вера и молитва обещали мне иную и совершенно необычную жизнь. Всем телом и душой я чувствовал, что в этих поисках можно обрести себя и Бога или потеряться навеки…
По мере того, как душа вступает в борьбу со своей греховностью, она отказывается от общения с теми, которые еще остаются рабами греха, не осуждая их, но соболезнуя им всем сердцем. По мере ее духовного взросления и принятия первой благодати, душа начинает все более искренно молиться и в своих молитвах горячо желает всем спасения и познания истины и добра.
Море желаний – сердце мое, Господи. Но тихое веяние благодати Твоей усмиряет его безпрестанное волнение, ибо все оно во власти Твоей и, подчинив его, Ты передаешь эту власть и нам, дабы море моих буйных желаний стало морем Твоего Святого Духа.
ПОИСКИ И ПОПЫТКИ
Греховный ум уже наказан своим собственным невежеством, побуждаемый против воли делать то, что прежде совершал из любопытства ко греху, ибо связан по рукам и ногам страстями, ставшими его привычками под воздействием диавола. Основываясь на своем первом религиозном энтузиазме, безрассудном рвении и ложном благочестии, ум по‑прежнему пытается судить и рядить, попав в новую для него область духовных понятий и установлений. Снова ветхое в нем пытается незаметно проникнуть туда, где возможно только новое, где ум, душа и сердце встречаются с Божественной благодатью.
Разрыв между Богом и близкими – самый болезненный процесс на земле, который трудно преодолеть запутавшейся душе, которая стремится к истине и жалеет покинутых близких. Лишь возлюбив всецело Бога, она учится в истинной любви возвращать долги ближним.
Приехав в весенний Душанбе, я пустился на поиски родителей. Они снова поразили меня своим следующим переездом в недавно купленный небольшой домик на соседней улице, неподалеку от того, где мы жили втроем. Отец и мать оба просили меня оставить жизнь в далеких горах. Они перебрались в другое жилье, чтобы я не снимал дом в ущелье, а жил поблизости, рядом с ними.
– Сколько можно скитаться по горам? – говорила мама. – Найди работу в городе или, если хочешь, в горах, только поближе к Душанбе!
Ее слова нашли во мне отклик: «Может быть, в самом деле поискать что‑нибудь рядом с городом, чтобы работать вместе с русскими, а не там, где на двести километров один я русский?»
Со мной бывало в Богизогоне всякое и даже то, что я не мог себе представить. Уважаемые старейшины кишлака уговаривали меня жениться на деревенской вдовушке, которая лукаво постреливала в меня глазами, когда встречала меня на узкой улице, неся на голове ведро с водой. Старики открыто говорили: «Ты один у нас русский, неужели мы тебя не прокормим? Если бы все русские были такие верующие, как ты, мы бы вас на руках носили!» Все они чтили последнего царя, говоря, что русские были тогда совсем другие, чем сейчас, пьяницы и матерщинники, которые привезли в Таджикистан водку, ругательства и распущенность женщин. Как мог, я защищал русских, но последние доводы заставляли меня умолкать.
Как бы там ни было, моя жизнь, пусть даже на окраине кишлака, но все же рядом с людьми, подвергалась незаметно душевной порче. Ночами ко мне подступали сильные телесные разжжения, пугая своей длительностью. К тому же деревенские девчонки, которые отличались удивительной восточной красотой, не прочь были пококетничать со мной, когда по близости не видели взрослых, или шутливо зазывали на свидание, предварительно оглядевшись по сторонам. Такое общение не могло не сказаться на моей душе. Много нравственных мук стоил мне отказ от искушения, и все же сердце невольно склонялось к игривому отношению и пустым мечтаниям. В один из таких долгих искусительных периодов, которому, казалось, никогда не наступит конец, я написал Богу письмо, обильно полив его слезами и прося защиты от длительного телесного горения, подобного адскому пламени. Я отнес письмо в лес и там сжег его на камне, после чего брань незаметно утихла. Ты, Боже мой, попустил мне подобные телесные брани по гордости моей, ибо живя в миру, который стоит на гордости, невозможно не заболеть ею, если не явно, то тайно.
Поэтому я согласился с просьбой родителей и, расставшись с Институтом сейсмологии, начал поиски подходящей работы, дающей мне уединение.
Просматривая различные объявления в городских газетах, я увидел заметку о работе метеорологов. Это показалось интересным. Я отправился в управление метеослужбы, где удалось выяснить, что в горах, не очень далеко от столицы, существует сеть гидрометеостанций, ведущих наблюдение за расходом воды в реках, включая слежение за погодой, и что меня могут взять на такую станцию наблюдателем. Полный воодушевления и радостных надежд я был зачислен на станцию, расположенную на чудесной горной речке в тридцати километрах от города. Здесь только повеяло первым дыханием весны, снега в горах лежало еще очень много, и подняться к месту моей новой работы я не мог по условиям безопасности. Поэтому мне предложили дожидаться на соседней станции моего непосредственного начальника, когда он сможет спуститься за мной.
И вот, я лечу на грохочущем вертолете, сидя у открытой двери, накрепко пристегнутый ремнем – мне поручено сбрасывать мешки с буханками хлеба и почтой на высокогорные метеостанции. В кабине вертолета, кроме начальника отряда, сидят трое «самовольщиков» – метеоработники, молодые ребята, пойманные в Душанбе из‑за самовольного оставления места работы и уличенные в нарушении правил техники безопасности в горах. Зимой категорически запрещалось покидать станции из‑за риска погибнуть в снежных лавинах. Вертолет сделал крутой вираж над большим снежным плато, на котором стояли несколько метеорологов и махали нам руками. Я столкнул два мешка с хлебом, один мешок упал в рыхлый снег и сотрудники станции занялись им. Второй мешок ударился о твердый наст и булки разлетелись по снежной целине. К ним устремились ребятишки соседнего кишлака, проваливаясь в снегу по колено.
К другой метеостанции мы подлетали осторожно, так как она располагалась в узком ущелье с высокими острыми пиками. Домик станции был завален снегом вровень с крышей, на которой стояли люди и размахивали руками. Вертолет завис над снежной площадкой. Мешки упали рядом со станцией, с ними было все в порядке. Оставалось «выгрузить» самовольщиков. Меня оттащили от двери. Вертолет опустился пониже, до четырех‑пяти метров, раздувая лопастями снег. Пилоты показали ребятам жестами, что нужно побыстрее прыгнуть в снег. Отважные парни прыгнули вниз один за другим и сразу исчезли в снежной толще. Вскоре из снега показались их головы, и они выбрались на поверхность, показывая, что все отлично. Вертолет в крутом вираже устремился вниз по ущелью.
Мы приземлились на засыпанной снегом горной дороге, в которой была протоптана тропа. Метеостанция располагалась на берегу реки рядом с дорогой. Летчики, не выключая двигателей, высадили сначала меня, потом выкинули груз для метеорологов. Подняв снежную метель, они улетели, провожаемые сотрудниками станции: начальником, мужчиной под пятьдесят, и его женой, укутанной в платки. Из дверей наблюдала маленькая девочка и еще какая‑то фигура. К сожалению, меня поселили вместе с определенно спивавшейся личностью. Этот человек постоянно ссорился с женой, жившей с маленькой дочкой. Женщина развелась с первым мужем, который перевелся на другую станцию, и теперь у нее не складывалась жизнь со вторым. Меня определили временно в помощь этой сотруднице для замера воды в реке, что, действительно, оказалось нелегким делом.
Мой сосед по комнате постоянно курил. Чтобы избавиться от дыма, я уходил в баню и там молился на банных лавках, где меня случайно обнаружил начальник метеостанции. Он непонимающе уставился на меня, когда, вставая, я опрокинул лавку и тазик, упавшие с большим грохотом. Пришлось объяснить, что из‑за табачного дыма я ухожу в баню «отдышаться».
Утром, вместе с женщиной, я вышел на работу, которая заключалась в том, что мы с подвесного моста опускали в кипящую бурунами реку длинную мерную рейку с измерителем скорости воды на конце. Ее прямо вырывало из рук стремительным потоком.
Выполняли мы эти замеры три раза в день, несмотря ни на какую погоду. Когда шел дождь со снегом, руки так застывали, что ничего не чувствовали. Измучившись от табачного дыма и напряженных недружеских отношений между сотрудниками метеостанции, а также утомившись от непрекращающихся холодных дождей, я начал сильно унывать.
Когда дожди, наконец, закончились и небольшой мороз сковал крепким настом мокрый снег, мне передали, что за мной пришел сотрудник с моей гидрометеостанции. Это был пожилой худощавый таджик, лет пятидесяти, в кепке, а не в тюбетейке, как все таджики. Оказалось, что он памирец, представившийся мне как «Миша». На родном языке его имя звучало иначе, но по схожести с русским именем, он стал зваться «Миша».
Рано утром, пока держался крепкий наст, мы начали подниматься вверх вдоль красивой голубой реки. К полудню солнце растопило снег, и мы начали проваливаться по колено. После утомительного перехода мы подошли к станции, – это был крохотный домик в одну комнату с бетонной пристройкой, определенной под склад. В комнатке стояли две койки, стол, в углу располагалась большая печь, на которой готовилась еда. Бетонная комнатка была завалена вещами, бумагой и гидрологическим оборудованием. Миша, он же мой начальник, с горечью рассказал, что прежние сотрудники просто бросили станцию, оставив нас без дров, поэтому первым делом нужно идти заготавливать дрова.
Несмотря на сильную усталость, мы взяли по мотку веревки для дров, переправились по тросам на подвесной тележке через поющую на разные голоса реку, и поднялись в густой арчовник, осыпаемые мелким дождем и окутанные облаками тумана. В лесу мы напилили, сколько смогли, сухих нижних ветвей можжевельника, набрав две больших охапки. Миша обвязал их веревками и помог мне взвалить на спину тяжелую вязанку. Другую вязанку, побольше, взял сам. Сидя на снегу, он продел руки в веревочные лямки своей охапки дров. Я помог ему подняться, и мы побрели, проваливаясь в снег, к переправе. Начальник растопил печь, которая сразу же весело загудела, и поставил чайник. В комнате стало тепло и уютно. У печи мы развесили мокрую одежду, сняли сапоги, в которых было полно воды, и переоделись.
Нельзя сказать, что новая жизнь пришлась мне по вкусу. Жить лицом к лицу с незнакомым человеком и пытаться молиться – дело заведомо неудачное. Радовало только одно – Миша оказался чудесным человеком, которого я полюбил за искренность и доброту.
Он увлеченно рассказывал мне о своей нелегкой памирской жизни, так как хорошо говорил по‑русски, об обычаях и нравах памирцев и о самой высокогорной станции Союза на леднике Федченко, где ему пришлось поработать. И все же, несмотря на нашу дружбу, я начал сильно падать духом, потому что условия на крохотной станции оказались не совсем подходящими для молитвенной жизни. Через неделю мой начальник ушел в город за продуктами, заодно желая навестить семью, и я остался один. За время его отсутствия мне удалось кое‑как возобновить молитву и душа немного ожила. Через десять дней Миша прилетел на вертолете, который, пробив облака, сел на поляне, подняв тучу снежной пыли. Мы спешно выгрузили ящики с продуктами и вновь окутались снежной метелью от винтов, когда вертолет резко ушел в синеву неба, проглянувшего в завесе тумана.
Мы снова остались вдвоем. Временами я уходил во двор молиться, а когда валил снег, постепенно перешедший в теплые весенние дожди, сидел на койке и пытался молиться, делая вид, что читаю книгу. За окном потеплело, снег почти стаял, поляны покрылись первоцветом, примулами и подснежниками, по скалам зацвел розоватыми облаками миндаль. Только теперь, когда туман, все время закрывавший горы, рассеялся, можно было осмотреться. Повсюду в разрывах туч возвышались белые громады скалистых гор. Пониже станции, оттуда, где сливались две реки, доносился все более усиливающийся гул. В низовьях ущелья зубчатой вершиной пронзал облака красивый пик, первым встречающий восход солнца. На севере вертикальный каменный обрыв в полкилометра своей высотой загораживал горизонт и по этой грандиозной стене стада горных серн спокойно и грациозно, находя невидимую снизу опору, спускались к реке и тем же путем поднимались вверх, поражая взор своей изощренной ловкостью и грацией.
Теперь начальник станции разрешил мне отправиться в город и проведать родителей. Дорога уже очистилась от снега, и попутная машина привезла меня в Душанбе. Город был уже весь в цвету и горожане ходили почти по‑летнему, в легких одеждах. Среди них я, в тяжелых резиновых сапогах и в огромной штормовке, чувствовал себя пришельцем из другого мира. У родителей все оставалось по‑прежнему. Тихо и мирно они жили у себя и присматривали за моим домом. Меня ожидало письмо от москвичей – одной дружной семейной пары. Они писали, что от своих знакомых узнали, что я работал в экспедиции Института физики Земли и хотели бы со мной встретиться, чтобы посоветоваться по поводу работы.
Я недоумевал, зачем мог понадобиться этим людям, но не хотелось им отказывать, и мы встретились в городе. Муж оказался бывшим журналистом‑международником, сотрудником газеты «Правда». Когда началось преследование Солженицына, он написал открытое письмо главному редактору газеты в защиту гонимого писателя, и сразу же был уволен, без права работать в газетах и журналах. Им долго пришлось проходить все советские мытарства, от которых они устали и нравственно и физически, и спрашивали, не согласен ли я вместе с ними поехать на какую‑нибудь станцию от московской экспедиции. Эти люди сразу расположили меня к себе: добрые, умные, эрудированные и открытые, к тому же верующие, они мне очень понравились.
Мы договорились, что попытаемся устроиться на одну из горных станций, так как мне примерно известны все их достоинства и недостатки. Они на следующий же день улетели в Гарм, но отдел кадров, предупрежденный из Москвы не брать этих людей на работу, отказал им. Приуныв, москвичи вернулись в Душанбе в полной растерянности. Пришлось мне снова идти в Таджикский институт сейсмологии и просить руководителя отдела взять нас на работу втроем. Журналиста с женой пригласили на собеседование, и первая договоренность была достигнута. Нам пообещали все тот же Богизогон, на который пока не находилось желающих работать так далеко в горах. Мои друзья улетели в Москву, чтобы заказать контейнер и перевезти личные вещи в Душанбе, а затем, если получится, и на станцию. Заодно я уволился из метеослужбы и занялся домашними хлопотами.
У нас дома вновь начались перемены: соседи у родителей оказались безпокойными и сварливыми. Мама начала искать другое жилье. Ей удалось отыскать хороший дом на тихой зеленой улице, где жили отставные военные. Мы вместе отправились осматривать продающееся жилище: в доме были высокие светлые комнаты с большими окнами, стеклянная веранда, отличный сад и виноград, вьющийся по длинному навесу. Помимо этого во дворе находился еще трехкомнатный домик с летней кухней. Все торговые переговоры прошли удивительно быстро, за исключением одного момента. В нотариальной конторе с отца потребовали большую взятку. При мне он встал со стула и в гневе сказал: «Если бы у меня сейчас был автомат, то всех бы вас положил на месте!» И вышел, оставив ошарашенными пройдох‑адвокатов. На этом дело не закончилось. Отец поехал на прием к министру, его жалобу, как пенсионера, быстро рассмотрели и вороватые адвокаты были немедленно уволены.
Переезд в новый уютный дом занял немного времени и на долгие годы он стал нашим земным раем, в котором ворковали горлинки, во все горло заливались скворцы и, казалось, в этом доме улыбаются даже стены. То время было для меня временем чистой и беззаботной молодости и, возможно, поэтому все казалось краше и роднее. Пришедшее за нами поколение нашло другой, изуродованный политикой, войнами и технологиями мир и, конечно, им он тоже представляется самым лучшим на свете. Отец, бывало, говорил мне:
– Ты называешь природой то, что давно уже погибло. Вот я еще успел увидеть чистую природу! Можешь себе представить, на какой прекрасной земле жили наши деды и прадеды?
Видя, что я не спорю, он продолжал:
– А какая теперь еда? При мне на Дону воз таранки стоил пятьдесят копеек! А что мы едим сейчас и за что платим? За кормежку, которую раньше свиньям стыдились давать!