Подошла ранняя весна, просушившая вытаявшие из‑под снега тротуары и развесившая на ветках вербы пушистые сережки. За зиму мне удалось купить выцветшую штормовку, потертые джинсы и плохонькие полукеды, так как обувью магазины тогда нас не баловали. Еще я написал письмо преподавателю заочных курсов живописи в Москве, что прекращаю свою учебу, так как выбрал для себя поэзию. Ответ пришел удивительно быстро. В письме он просил не бросать занятия по рисованию и отметил, что у меня есть неплохие способности, которые нужно развивать. Но для моего решения это уже не имело никакого значения.
В начале апреля, сжигаемый жаждой найти Бога, сблизиться со Христом и посвятить Ему свою жизнь, я вышел утром из дома, чувствуя холодок под ложечкой и особенно – в ногах, потому что еще подмораживало по утрам. Как обычно я попрощался с ничего не подозревавшими родителями, полагавшими, что я отправился на занятия в университет. Теперь я уходил из дома и из этого города, как мне верилось, навсегда, отрекаясь даже от родителей и отвергая всякую мысль о возвращении или крушении моих надежд, чтобы жить с Богом и в Боге. Только одно это желание увлекало меня в долгие странствия – странствия не тела, а души в поисках Бога.
В мечтах я никак не мог выбрать – кем же мне стать: строгим и отрешенным схимником, как на картинах Нестерова, послушником у ног старца, подобно Алеше Карамазову, или же странствующим монахом, отринувшим все земное и избравшим подвиг странничества и проповеди, как Спаситель на полотне Иванова? Все эти образы аскетической жизни привлекали меня, но странничество влекло меня тем, что я мог бы любоваться природой, которую очень любил, и еще тем, что оно давало возможность повсюду молиться, – под любым деревом и кустом. Оставив пока этот вопрос невыясненным, я решил готовить себя к молитвенному подвигу, находя в нем совпадение всех моих идеалов и представлений о духовной жизни. Город юношеских поисков и разочарований уплывал под крылом самолета в небытие. «Хорошо, что есть Тот, Кто победил мир!» – шептал я себе, прощаясь со своей юностью, полный самых воодушевляющих надежд и ожиданий.
Действительная любовь – это неизменная верность сердца, которая спасает ближних. В привязанности не найти верности и она никогда не становится любовью, так как привязанность есть корень всех последующих бед и полной запутанности в жизни. Любовь дарит всю себя и помогает душе расти в духовной свободе, ни в чем не подавляя ее. Привязанность – это чувство собственности и безраздельное владение жизнью ближнего. В этом чувстве уничтожается всякая свобода для духовного роста души. Простите меня, мои любимые, милые сердцу, отец, мой и мать моя, через века вечности я обращаюсь к вам: мир, покой и спасение душам вашим, победившим меня своим непоколебимым терпением и безпредельным смирением родительской любви.
КРУШЕНИЕ НАДЕЖД
Бывшие тьмой, Господи, стали светом, обратившись к Твоему немеркнующему свету! Доколе же, Господи, мне, окруженному со всех сторон незаходящим Твоим светом, оставаться тьмой? Тьма не может просветить тьму, как и человек человека, поэтому молю Тебя, Боже мой, даруй мне постижение истинного света Твоего, просвещающего тьму души человеческой! Когда душа ищет Господа, слезы есть ее хлеб насущный, дивный и чистый, но когда она обретет Владыку сердца своего – хлебом Небесным становится для нее вечное блаженство истины. Решающий шаг, даже ошибочный, необходим нам больше, чем кислород для дыхания, чтобы совершить отчаянный побег из душевной тюрьмы, которую мы устроили сами себе.
Обгоняя мечты, я летел в Сухуми быстрее самолета, который, казалось, стоит на месте. Страх перед неизвестностью, который охватил меня вначале, когда я ехал в аэропорт, давно прошел. В сердце пребывала уверенность, что Бог все устроит, хотя, возможно, не совсем так, как представлялось мне в мечтах. Приехав из Сухуми в Новый Афон, я поднимался по ступеням длинной каменной лестницы, с высокими старыми кипарисами по обеим ее сторонам, и большим запущенным оливковым садом, зеленеющим слева вдоль пологого склона – все это, как я потом узнал, посадили монахи еще в начале двадцатого века. Когда передо мной возникли мощные стены монастыря, сердце мое оробело: «А что, если мне благословят сразу стать затворником в этих толстых стенах, выдержу ли я?» Смущенный таким предположением, я перекрестился на надвратный крест и вошел в ворота монастыря.
Изумлению моему не было границ: никаких монахов я не увидел. По двору, вымощенному светлым камнем, бродили развязные туристы, явно не монашеского облика. Холодея от страшного предчувствия, я вошел в храм и остановился – посреди высокой, пронизанной солнечными лучами церкви с прекрасными росписями Васнецова, стояли группы мужчин и женщин, которым бойкие гиды втолковывали какие‑то несуразицы о монашеской жизни и разврате монахов. Я подошел поближе и прислушался:
– Знайте, товарищи, что рядом с монастырем находятся огромные пещеры, где жили монастырские любовницы, которых содержали монахи, а младенцев, рожденных от своих удовольствий, они бросали в глубокие колодцы…
С монастырем все было ясно. На подгибающихся ногах я вышел во двор и присел на скамью. Вот он, конец моей монашеской мечты и монастырской жизни!
Выбрав из гидов менее развязного мужчину, я узнал от него, что неподалеку действительно находятся глубокие и длинные пещеры, куда за немалые деньги водят туристов, но самым интересным для меня оказалось то, что возле речки Пцырцха есть пещера, где подвизался апостол Симон Кананит. Туда я побрел, надеясь в молитвах святому апостолу испросить у него благословения на дальнейший путь. Поднявшись в небольшую пещеру и прислонившись в полутьме к холодной скале, скорбя всем сердцем о своем невезении, я горячо в молитве просил апостола направить путь мой, ибо совершенно не представлял, что делать дальше. Облако печали, теснившее меня со всех сторон, мгновенно рассеялось, словно гонимое сильным ветром, и ощущение того, что святой апостол Симон Кананит стал на всю жизнь моим покровителем, возникло во мне, не требуя никаких доказательств. Я опустился на колени и, прижавшись лбом к холодному полу пещеры, благодарил святого Симона за его неожиданную ко мне милость, пока снизу не донеслись голоса туристов, поднимавшихся по лестнице. Пришел я в этот благодатный грот с чувством полного одиночества, а выходил с ясно осознаваемым ощущением, что сердце мое навсегда приняло и полюбило святого апостола, как своего Небесного наставника и благодатного покровителя.
В Сухуми я сразу отправился в городской собор. В этот момент из служебной двери выходил священник‑грузин. Поспешив к нему и приняв благословение, я попросил у него совета, где мне искать на Кавказе действующий монастырь. Вскоре из той же двери вышел пожилой диакон вместе с пономарем, которые принялись внимательно разглядывать меня, пытаясь понять, кто я такой: от них веяло настороженностью и полной закрытостью. Почему они так вели себя, мне стало ясно гораздо позже, когда сухумский диакон Григорий и его матушка Ольга стали мне вторым отцом и матерью на Кавказе. В лице священника я заметил сочувствие и устремил на него просительный взгляд.
– В общем‑то, таких монастырей на Кавказе почти не осталось… – в раздумье ответил он. – Разве что кое‑где есть небольшие монастыри, которые досматривают старички‑монахи. Поезжай в Грузию, может кого и найдешь… С Богом!
Хотя его благословение было неопределенным, во всяком случае, я был рад тому, что теперь знал, куда направить свои поиски. На железнодорожном вокзале я купил билет до Тбилиси и вскоре сидел в купе поезда, готовящегося отправиться в быстро темнеющие абхазские сумерки. В купе вошли два грузина – старенький грузный отец, с посеребренной головой, и его сын, молодой парень, внимательно осмотревший меня с ног до головы. Они переглянулись и о чем‑то кратко перемолвились на своем языке. Затем его сын обратился ко мне по‑русски:
– Слушай, брат, можно тебя на минутку?
Мы вышли из купе и здесь грузин неожиданно высказал мне свою просьбу:
– Дорогой, понимаешь, это мой отец! Прошу тебя, не обижай его, чтобы его вещи не пропали, хорошо?
– Хорошо…
Услышав мое согласие, он довольный вошел в купе. За ним следом протиснулся я и поскорее улегся на свою полку, чтобы у отца на мой счет не возникли никакие подозрения. Сын распрощался со своим старичком и, уходя, кинул на меня подозрительный взгляд. Раздался гудок, и вскоре Сухуми с его огнями остался позади.
Утром меня разбудил грохот – поезд шел по большому мосту через горную реку, которая, как мне помнилось по карте, называлась Риони, текущая по знаменитой Колхидской долине, куда в древности аргонавты плавали за золотым руном. Пожилой грузин уже не спал и приветливо смотрел на меня снизу.
– Доброе утро! – как можно дружелюбнее поприветствовал я своего соседа.
– Добрий, добрий утро! – ответил старик с сильным акцентом.
– Понятно… Здравствуй, Грузия! – про себя проговорил я.
Поезд шел по широкой плоской равнине, густо покрытой широколиственными лесами, лишь вдалеке, почти на горизонте, синей полоской угадывались горы.
– Скажите, пожалуйста, а скоро будут горы? – в нетерпении спросил я, потому что без гор любой другой пейзаж казался мне унылым.
– Гори? – переспросил грузин. – Гори скоро уже, совсем скоро! – и он махнул рукой в направлении движения поезда. Прошел час, потом еще два, а никаких гор по‑прежнему не было видно.
– Простите, а где же горы? – поинтересовался я.
– Сейчас, сейчас Гори! – последовал ответ. И верно, вскоре поезд остановился на небольшой станции, на вокзальном здании которой виднелась надпись по‑грузински и по‑русски «Гори».
– Это и есть Гори, здесь родился Сталин! – с уважением в голосе оповестил меня мой сосед.
Наконец мы приехали в Тбилиси. Город окружали безлесные и выгоревшие от солнца холмы. Настоящих гор нигде не было видно, и город мне сразу не понравился. Лишь вид Куры, стремительно несущей свои мутные воды с далеких хребтов, немного меня успокоил. Господи, Заступниче мой, если бы я знал, какой замечательный старец тогда подвизался в Тбилиси! Бывший Глинский монах, митрополит Зиновий, к которому позже присоединился и любимый всеми кавказскими пустынниками отец Виталий, ученик старца Серафима Романцова, подвизавшийся тогда в отдаленной пустыне в горах Абхазии. Но об этих замечательных людях мне довелось узнать гораздо позже. Увидев справочное бюро, я спросил, есть ли поблизости от Тбилиси монастыри или древние храмы?
– Есть, конечно, есть! Поезжай в Мцхета! – ответили в окошке.
Старенький автобус неспешно повез меня в Мцхета, древнюю столицу Картлийского царства VI века. «Гордая и тщеславная кукла, возомнившая себя повелителем земли и покорителем небес, набитая опилками ничтожных знаний и никчемных сведений, когда ты станешь живым человеком по образу и подобию Божию?» – говорил я себе, уныло глядя в окно автобуса на выцветшую, цвета меди, скудную местность.
Там, где сливаясь шумели, «обнявшись будто две сестры, струи Арагвы и Куры», как писал Лермонтов, высоко над Мцхетой издалека бросался в глаза силуэт Шио‑Мгвимского монастыря с его знаменитым храмом Креста – Джвари, где воздвигла святой Крест равноапостольная Нина. Внизу, на ровном плато прибрежной долины, возвышался купол собора Светицховели – Животворящий Столп. Панорама была необыкновенной и впечатлила меня своей грандиозностью, но сама природа не располагала душу оставаться здесь. В соборе шла утренняя литургия и грузины, в основном, мужчины, пели чрезвычайно красиво. Я стоял в углу, чтобы не привлекать внимания, и молча молился. Священник вынес крест и я подошел вместе со всеми молящимися приложиться ко кресту:
– Скажите, куда мне поехать, чтобы попасть в настоящие большие горы?
Батюшка на мгновение задумался:
– Ты поезжай на Казбек, это самое лучшее место!
– А старинный монастырь там есть?
– Есть, есть, очень старинный… – и он перекрестил меня своим большим крестом.
Поблагодарив любезного грузина, не раздумывая, я купил билет на автобус в горное село Сиони, которое, как мне сказали находится – «прямо напротив Казбека!» Автобус был полон пассажиров деревенского вида и мы, не торопясь, начали длинный подъем через богатые селения и ореховые леса на Крестовый перевал.
На Крестовом перевале дул режущий холодный ветер, в ложбинах лежал еще не оттаявший до конца снег. Влево от перевала высилась белая глава заснеженного Казбека, представляющего собой потухший вулкан с конической вершиной, очень эффектно выделяющейся на фоне синего неба и быстро летящих облаков. Как будто она летела над землей, рассекая серую облачную пелену. Автобус, словно подгоняемый ветром, визжа тормозами, быстро спустился в голую, с редкими сосновыми рощами, просторную долину. На вершинах некоторых горных отрогов красовались старинные церкви из светлого камня. Вид был чрезвычайно впечатляющим и покорил меня своей суровой красотой, но чуть было не убил резким и пронизывающим холодом.
Водитель действительно высадил меня прямо напротив Казбека, царившего в облаках над широкой долиной, с текущим по ней Тереком, и над небольшим селом с разбросанными домами, называвшимся Сиони. Монастыря с этого поворота я нигде не заметил, а на противоположной стороне дороги стояли какие‑то невзрачные строения, с надписью на воротах – «Турбаза», где назойливо лезла в глаза водокачка.
«Так, приехали…» – вздохнул я и поплелся на эту турбазу, поскольку больше во всей округе никаких гостиниц не имелось. Директор, коренастый грузин с хитроватым настороженным взглядом, встретил меня неприветливо:
– Ты кто такой?
– Студент.
– А зачем приехал?
– Хочу немного пожить в горах и заработать на обратный путь.
– А откуда ты приехал?
– Из Тбилиси.
– А где живешь? – допытывался он.
– В Ростове.
– Ладно, но если ты студент, почему приехал так рано? – директор подозрительно посмотрел на меня.
– Взял академический отпуск… – скрепя сердце, соврал я.
– А студенческий билет есть?
– Пожалуйста… – достал я билет из внутреннего кармана штормовки и протянул директору.
Он внимательно осмотрел документ, затем мою физиономию, и небрежно процедил:
– Рабочим на кухню возьму. Жить будешь в туристском домике…
Меня поселили в деревянном домике без печки, в одной комнате с поваром‑армянином, который безпрестанно курил. Молиться при нем было неудобно, пришлось от холода с головой накрыться тонким негреющим одеялом и так прочесть молитвы после дороги. От усталости я быстро уснул. Утро выдалось холодным, ясным и ветреным. Ветер, кажется, никогда не переставал дуть в этой долине. Мои обязанности состояли в том, чтобы приносить на кухню ящики с овощами и фруктами и мешки с картофелем, а также выполнять многочисленные работы по хозяйству турбазы: красить заборы, следить за пожарным щитом, мести двор, в общем, делать, что скажут. В это утро мне и сельскому милиционеру директор, который оказался еще по совместительству и председателем местного сельсовета, приказал таскать железные койки со склада и устанавливать их в туристических домиках. Заезд туристов только ожидался, и начало мая скудной зеленеющей травкой свидетельствовало о приближении лета.
Милиционер оказался добродушным веселым парнем, и мы быстро подружились в процессе работы. Греться от холодного жесткого ветра я убегал на кухню, где было единственное теплое место, так как одет я был слишком легко для долины, находящейся на высоте около тысячи двухсот метров. На кухне из всего персонала только повариха была русской. Ее муж состоял в должности заведующего продовольственным складом, остальные поварихи‑грузинки были женами рабочих турбазы. Все они относились ко мне с жалостью и всегда угощали на кухне горячим чаем и грузинским пирогом из крапивы вместе с безсменным компотом из сушеных фруктов. На кухне говорили больше по‑русски и лишь иногда по‑грузински. Основной темой разговоров было ругать Россию и русских, из‑за которых в Грузии все так плохо.
Тем не менее, эти же грузинки очень помогли мне, обнаружив прекрасные качества своих добрых душ. Так как мой сосед по комнате сильно курил, я начал изнемогать от табачного дыма и на кухне как‑то сказал, что у меня уже нет сил жить в табачном дыму и холоде. Поварихи немедленно отправились к директору и сказали, что забирают меня к себе в поселок, в свои дома.
– Дело ваше, – ответил директор. – Пусть только на работу не опаздывает!
Женщины привели меня к длинному каменному строению барачного типа, по фасаду которого располагалось множество дверей – это и были их «дома». Они открыли одну из дверей, и мы вошли в небольшую комнату с одним окном, кроватью, с ковриком возле нее, столом и лампочкой на потолке. В углу стояла железная печь с трубой, выходившей в стену.
– Вода во дворе, а туалет сам увидишь! – засмеялись поварихи. – А почему же ты один?
– Приехал пожить в горах.
– Так у тебя здесь ни папы, ни мамы? – участливо спросили женщины.
– Нет никого.
– Тогда, дорогой, слушай: мы тебе – папа, мы тебе – мама!
Я улыбнулся им с благодарностью. Грузинки принесли мне электроплитку, чайник, кухонную посуду, ложки и вилки.
– Живи, дорогой! – пожелали они мне, выходя из комнаты.
Я попытался их поблагодарить, но они замахали на меня руками и захлопнули дверь. Так я очутился возле горы Казбек со своей комнатой и чудесным видом на горную долину. В сельском магазине мне на глаза попалась большая карта Советского Союза, отпечатанная на бумаге, покрытой пленкой. Эту карту я прибил к стене у койки, чтобы она служила мне защитой от холодного камня. Средняя Азия располагалась как раз у моей головы. Еще я купил эмалированное ведро для воды, а вот чая в магазине не оказалось. Но когда‑то я прочитал, что можно заваривать поджаренные корни одуванчика, и вскоре пил свой чай, слегка отдававший горечью, однако был счастлив – наконец‑то я один и могу молиться, сколько хватит сил.
Работа не забирала у меня много времени, поэтому я мог совершать большие прогулки по долине, где на каждом ее повороте возвышались древние оборонительные башни. За селом я обнаружил нарзанные источники, в каждом из них бил, бурля и пенясь пузырями, ключ с большим содержанием газа и со своим отличительным вкусом. В дальних окрестностях села Сиони мне посчастливилось найти еще один нарзанный источник. Там вода наполняла выдолбленную в скале вместительную ванну, в которой я иногда с большим удовольствием купался, когда в полдень солнце начинало пригревать. Красивые старинные церкви по вершинам холмов, к сожалению, оказались закрыты и службы в них не совершались. Особенно мне понравился своей строгой красотой Сионский храм XI века, стоящий высоко над дорогой и словно сияющий своей белокаменной кладкой над всей долиной Терека. Удалось мне разыскать и старинный монастырь‑крепость, запрятавшийся на высоком плато в ущелье, куда вела заброшенная тропа. Но он представлял собой лишь сильно разрушенные крепостные стены, уцелел только алтарь и каменный престол, сооруженный из одной большой глыбы гранита. Рядом с этой святыней, украшенной высеченными в камне крестами, я проводил свои выходные дни.
Большой удачей для меня стала другая интересная находка. В скальном известняковом обрыве я заметил несколько пещер, которые оказались большими и сухими. В них мне очень нравилось молиться, и я подолгу сидел с четками в одной из пещер, воображая себя подвижником‑аскетом. С большим энтузиазмом, когда выдавался погожий день, обходя стороной овечьи отары, я любил подниматься к Казбеку, по‑грузински – Мкинварцвери, где с восхищением и восторгом стоял у мощных ледников под порывами сильного ветра, дующего с их верховий. Но в районе Казбека почти всегда было очень облачно. Временами холодный дождь внезапно начинал хлестать в лицо, и тогда приходилось поспешно возвращаться. Я бегом спускался вниз, скользя на размокших тропах и подгоняемый пронизывающим до костей ветром. К пастухам в их задымленные шалаши заходить было страшновато, настолько диким казался для меня их вид. Иногда я совершал походы в сторону уединенной долины, где жили хевсуры, горный народ, ютящийся в бедных домах, больше похожих на каменные сакли с обязательными возле них башнями, возведенными из грубо сложенных каменных глыб. Скудные поросли березок составляли все украшение долины.
Помню еще поездку на автобусе в Осетию вдоль Дарьяльского ущелья, где в глубокой теснине мутным плеском метался и буйствовал в скалистых берегах Терек. Наиболее впечатляющий вид на вершину пятитысячника открывался со стороны села Казбеги, где в верховьях ущелья на фоне снежного профиля Казбека четким силуэтом красовался величественный Троицкий храм, воспетый еще Пушкиным: «Туда б, в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне…» Путешествуя по Военно‑Грузинской дороге, другой великий русский поэт Лермонтов восхищался необыкновенным зрелищем Дарьяльского великана: «Тебе, Казбек, о страж востока, принес я, странник, свой поклон…» В этом мощном и потрясающем воображение пейзаже было нечто завораживающее, и сердце мое, как будто примирясь со всеми невзгодами, стало ощущать себя странником, созерцающим не мир обычных людей, а чудесный мир Божия творения.
Боже, Ты знаешь меня как никто другой, дай же мне постичь Тебя в той мере, какую Ты Сам определишь для меня, ибо верю и знаю, что эта мера познания Твоего, данная Тобою с избытком превзойдет все мои возможности постигнуть Тебя. Зависть никогда победить не может и потому она лишь способна клеветать. С Тобой, Господи, все завистники – лишь укрепление души, живущей в любви Твоей, а клеветники – лишь прославление души, прилепившейся к смирению Твоему. И завистники, и клеветники тоже ходят по дивной земле Твоей, Боже, но подобно ходящим гробам – упадут и некому будет поднять их. Господи Боже мой и Пресвятая Матерь Божия, скройте меня от мира сего не потому, что он страшен мне, а потому, что мне наиболее мил немеркнущий свет Отца нашего, сущего на Небесах.
СТРАННИК
Соединяться умом со страстями – то же самое, что поклоняться идолам, а сослагаться с помыслами – то же самое, что приносить себя в жертву демонам. Той же любовью, какой мы любим Бога, единственно ей возможно смирить несмиренную упорствующую душу – открыть для нее новую жизнь в том, чтобы она смогла полюбить даже врагов, как безсмертных носителей вечности и удивительных творений Божиих, подобных нам. Любовь человеческая не имеет в себе никакой силы противостоять злу, ибо имя такой «любви» – ненависть. Лишь с помощью благодатной силы Божественная любовь побеждает зло без борьбы и одолевает его без усилий.
Невозможно полюбить человеческое существо так, словно оно никогда не узнает смерти. Поэтому возлюбить ближнего можно лишь той любовью, какой мы любим Самого Бога – как безсмертное Существо. Когда наша жизнь и жизнь Бога сливаются воедино, в нашей жизни не остается места для смерти. Но если наше существование отторгается от Своего Творца, оно словно раздирается на мелкие лохмотья, которые уже не годятся для новой жизни.
Эта экзотическая страна не стала для меня второй родиной, ибо родина не там, где красиво, а там, где мы родились телом, а еще важнее – душой, где мы чувствуем, что находимся дома и, самое главное, – с Богом. За это время произошли две забавные истории и две грустные. Как‑то к нам приехали автобусы со школьниками из Тбилиси, и турбаза словно посветлела от детских лиц и звонких голосов. Улучив минутку, я с удовольствием присоединялся к их играм в волейбол и к веселой беготне по зеленому лугу. Не знаю почему, девчонки прозвали меня «Ангелочек» и всегда с хохотом звали меня играть, весело крича: «Гамарджоба, Ангелочек!», когда я с ящиком моркови или помидоров проходил по двору. Когда‑то на телевидении я научился подбирать мелодии на пианино одной рукой. На турбазе, заходя в клуб, когда в нем никого не было, я играл для себя, просто чтобы услышать звук музыкального инструмента. Однажды, увлекшись, я повторял на пианино свои простенькие мелодии и не заметил, что у меня появились слушатели. Мне невольно пришлось остановиться, когда позади раздался громкий хохот школьниц.
– Играй, играй, Ангелочек! Как хорошо ты играешь! – хохоча, умоляли они.
Я оглянулся, – оставалось только в шутку раскланяться, с красным от смущения лицом. Когда автобус с детьми отъезжал из турбазы, дети кричали из открытых окон:
– Нахвамдис, пианист! Прощай, пианист!
В середине лета на лугах появилась молодая густая трава, похожая на подстриженные газоны. На этих «газонах» мне понравилось молиться. Я брал с собой коврик, расстилал его на траве, рядом ставил часы и с четками подолгу сидел в лугах, когда ветер ослаблял свои порывы. Однажды, когда я молился, мое внимание привлекла старушка‑грузинка, сердито размахивающая руками и спешащая ко мне. За нею бежал маленький мальчик, держась за ее подол. Подойдя поближе, бабушка быстро схватила будильник, крича:
– Отдавай часы! Отдавай часы!
Мальчик уставился на меня, широко раскрыв глаза и рот.
– Берите часы, мне не жалко… – в недоумении ответил я, вставая с коврика.
– Сидишь на моей траве, мнешь ее, а мне эту траву потом косить надо! Не отдам часы! – продолжала кричать разгневанная старушка.
Тут только я догадался, что луговые участки бедные жители берегут пуще зеницы ока, потому что они – единственный корм для их скота.
– Простите, бабушка! Берите часы, берите и коврик, я больше не буду сюда ходить!
Старушка еще что‑то прокричала по‑грузински, но расстались мы мирно, а мальчика мне удалось даже погладить по торчащим волосам, вызвав на лице его улыбку. Я отправился домой, а старушка с моими часами пошла обратно. За ней побежал и мальчик, ухватись одной рукой за подол, а другой таща за собой мой коврик.
Грустная история произошла у меня со взрослыми мужчинами. Когда я молился вдалеке за селом, стоя на коленях среди валунов, ко мне подошли трое мрачных насупившихся грузин.
– Ты что здесь делаешь?
– Молюсь.
– А кто ты такой?
– Русский.
– Э, говорить все можно, а врать нельзя! Какой ты русский? Ты осетин!
– Нет, я не осетин, у меня есть паспорт, где написано, что я русский.
– Э, в паспорте все можно написать! Ты осетин!
Как я ни уверял, что это ошибка, грузины очень сурово заявили мне, что если я еще раз здесь появлюсь, то мне не следует ожидать для себя ничего хорошего. Интересно, что когда я ездил в Осетию, то в городе, на рынке, меня точно также остановили осетины и с большой враждебностью выясняли, не грузин ли я. Это заставило меня серьезно задуматься над своим положением и не оставалось ничего, как только вздохнуть: «О времена, о нравы…»
Другая грустная история приключилось между мной и директором турбазы, который вдобавок, как я уже говорил, занимал должность председателя сельсовета. Однажды я заглянул в местный придорожный ресторанчик, чтобы купить каких‑нибудь сладостей к моему одуванчиковому чаю, и остановился у стеклянной витрины, рассматривая выставленные продукты. Ни сладостей, ни конфет я не увидел, но заметил, что за столом сидит мой начальник с подвыпившей компанией.
– Иди сюда! – крикнул он. – Садись, ешь!
Мне придвинули пирог с крапивой. Я присел на свободный стул и отведал немного пирога. Директор разлил по стаканам водку и один такой стакан, наполненный доверху, подал мне:
– Пей!
– Я не пью!
– Пей, ты что нас не уважаешь? – побагровел он.
– Вас уважаю, а водку пить не стану! – твердо ответил я, решив, будь что будет.
Компания глухо зашумела. Взгляды посуровели.
– Ага, вот ты какой! Приехал сюда, скрываешься! И город твой мы знаем – все воры! Наверно, сам украл что‑нибудь и скрываешься здесь! – разбушевался председатель сельсовета. – Чтоб завтра духу твоего здесь не было!..
– Ладно, хватит, успокойся! – начали уговаривать его приятели.
Я ушел, надеясь, что наутро директор все забудет. Но он оказался злопамятным и утром ко мне подошел мой товарищ‑милиционер:
– Слушай, друг! Я понимаю, мы с тобой кровати вместе таскали и все такое, но служба есть служба, извини! Ведь я же милиционер… Мой совет тебе, как брату, – лучше уезжай, директор все равно тебе жить не даст!
– Спасибо за доброе слово… – поблагодарил я сердобольного представителя местной власти.
Мы пожали друг другу руки, и я пообещал на следующий день уехать. Все то время, пока я трудился на кухне, ко мне присматривался молчаливый взрослый парень, который работал на турбазе массовиком‑затейником и заодно фотографом. Он был русский, играл на аккордеоне, трубе, пианино, имел прекрасный голос и абсолютный музыкальный слух. Когда он выступал перед туристами, мне особенно нравилось слушать эту песню:
Накинул товарищ мой
Бурку на плечи
И скачет на быстром коне.
Ему просигналить
Спешу я при встрече,
И путь уступает он мне…
Услыхав о моей истории от милиционера и непреклонном решении директора выдворить меня с турбазы, он предложил свою помощь:
– Я давно понял, что ты верующий, могу забрать тебя с собой в Осетию. У меня есть домик в горах, можешь там жить!
– Но мне же нужно как‑то зарабатывать на хлеб! – высказал я свое недоумение.
– Не переживай! Все остальные месяцы, за исключением лета, я возглавляю похоронный духовой оркестр, на хлеб заработаешь всегда! – обнадежил меня мой друг.