Сначала человек приходит в ужас от других людей, а когда остается один, то приходит в ужас от самого себя. Пришлось и мне пережить шок от своего собственного поведения. Наступил непроглядный безлунный вечер и на горы опустилась плотная осязаемая темнота. В густых кустах притаилась пугающая тишина. Ко мне подступил такой страх, сковавший все тело, что мне стало не по себе. Никогда раньше я даже не подозревал, что могу так бояться. Моя слабая молитва тут же улетучилась, как вспугнутая охотником птица, и я остался один на один со своим страхом. Лежать без сна в палатке, затаив дыхание, и с колотящимся сердцем прислушиваться к ночным звукам, было невыносимо, поэтому оставалось лишь одно – взывать к Богу изо всех сил.
Когда я начинал говорить молитву, страх, парализующий ум и тело, ослабевал, хотя дыхание его, подобное ознобу, обдавало холодом все сердце, а по телу шли колючие мурашки. Чем дольше я говорил молитву, тем ощутимей ослабевало чувство страха. Этот страх как бы отодвигался от меня все дальше и дальше, ослабляя свою мертвящую хватку. Внутри, в себе, я увидел сердечное пространство, где страха не было. Тихая радость шевельнулась в душе. Оказывается страх не являлся моим состоянием. Он навязывал себя моему сердцу как нечто внешнее, вынуждая его испытывать чувство страха. Так, борясь с набегающими волнами этих ощущений, вызывающих безсознательный страх, который отбегал прочь, когда я усиливал молитву, и вновь оказывался рядом, когда я рассеивался, прошла невероятно долгая ночь, пока я, вконец утомленный, не заснул.
Душевная тьма состоит в том, что скрывает от нас не свет, ибо скрыть его не может, а скрывает лишь нашу возможность достичь света. Свет благодати есть наша внутренняя правда, неистощимая вовеки, и это есть свет Святого Духа, говорящего с нами голосом совести. Дух этот, если видит решимость в сердце к познанию Его, открывает Себя человеку в Божественном даре нетленной жизни, не имеющей в себе никакого страха.
Всю первую неделю я жил на озере совершенно один, привыкая отражать натиск ночной паники. Постепенно в душу стало проникать успокоение. Чем больше успокаивалась душа, тем больше открывалась ей совершенная красота окружающего мира. Днем я взбирался на огромный камень на озерном берегу, резко уходящем в глубину. С высоты мне было отчетливо видно, как отвесные лучи полуденного солнца сияющими стрелами погружаются глубоко в воду, не достигая дна. Вода оказалась не слишком холодной, а на вкус – сладкой и мягкой. Когда к полудню стало достаточно жарко, я рискнул прыгнуть в озеро вниз головой с этой каменной глыбы. Глубина не обожгла холодом, а подарила ощущение прохлады и свежести. Когда под водой я открыл глаза, вокруг меня танцевали солнечные лучи, освещая безконечную таинственность подводного мира, не имеющего никаких очертаний. Вынырнув, я попытался доплыть до противоположного берега, но он оказался слишком далеким. Сомневаясь, что у меня хватит сил вернуться, я поплыл обратно.
Присмотревшись внимательно к скалам, обрамляющим озеро, я заметил под ними какое‑то плавающее сооружение, издали похожее на плот. Подплыв поближе, я чуть было не захлебнулся от восторга: удивлению моему и радости не было предела. Это был действительно плот из старых шпал, неведомо как попавших на озеро и скрепленных расшатавшимися железными скобами. Отбуксировав его к берегу, я попрочнее вбил камнем все скобы, затем из длинной ветки перочинным ножом выстругал довольно сносное весло и с ликованием отправился в первое путешествие по озеру. Большая часть озерного берега представляла собой скальные обрывы, лишь в одном месте на противоположном берегу я обнаружил место, где можно было причалить и выйти на уже знакомую мне перевальную тропу, которая была видна из палатки. Заодно в этом плавании удалось открыть удивительное свойство малой Рицы. В нее не впадала ни одна речушка, но вода в озере, сгоняя упавшие листья в дальний правый угол, медленно двигалась по кругу, и по спирали неторопливо закручивалась в воронку, уходя в скальные породы.
До конца недели я оставался в одиночестве. Молитва день ото дня укреплялась, ночной страх совершенно исчез. Но следующее открытие стало причиной новых опасений и большой тревоги. С гигантского обрыва, когда‑то образовавшегося из‑за грандиозного обвала и ставшего плотиной для образования большой Рицы, по ночам с сильным грохотом сыпались камни, вызывая в воображении засыпанные обломками дома и погребенных под обвалом людей. Исследовав обрыв, я с облегчением увидел, что камни скатываются в глубокое ущелье, отделенное от малой Рицы скальным гребнем, так что камнепады для моей палатки не представляли никакой опасности, и я успокоился.
Подошла суббота. К вечеру с перевала донеслись голоса и смех. Это спускалась группа туристов, человек двадцать, идущих по маршруту, пролегающему через озеро. С криками и шутками они поставили палатки, разожгли костер и занялись приготовлением ужина. Вначале туристы не заметили мою палатку, но те, кто отправились собирать валежник для очага, стали поглядывать на нее издали, влекомые любопытством. Вечером, освещая путь фонариками, ко мне приблизилась делегация с приглашением разделить с ними ужин у костра. От застолья я отказался, но пообещал прийти к костру попозже. Вскоре, не дождавшись моего прихода, заинтересовавшиеся туристы опять пришли звать меня не вечернюю беседу. Как ни отказывался я под разными предлогами от шумной компании, с бряцавшей у костра гитарой, пришлось присоединиться к ожидающим меня туристам, которые оказались студентами мединститута.
За чаем начались вопросы: кто я, и почему живу в лесу один. Так как я принял решение всегда говорить по совести, то пришлось сказать, что живу в лесу один ради того, чтобы испытать самого себя. Возникло недоуменное молчание, и кто‑то проговорил: «Да он, кажется, современный отшельник!» Как только прозвучало это определение моего статуса, возникшее напряжение сразу разрядилось и настороженность всей компании исчезла. Посыпались шутки, зазвучал смех. Сославшись на свой распорядок и извинившись, я ушел в свою палатку, где с трудом завершил свои молитвы, постоянно отвлекаясь на шум и песни.
Утром туристы принесли мне продукты, которые им уже были не нужны, так как их маршрут заканчивался на Рице. Они оставили возле палатки вермишель, картофель, хлеб, консервы, варенье и затем столпились у входа.
– А можно задать вопрос? – из толпы собравшихся выскочила бойкая девушка.
– Можно.
– Скажите, а как вы пришли к прозрению?
Пришлось ответить, как подсказывала совесть:
– Постепенно пришел к выводу, что жизнь в уединении – это именно то, что мне нужно.
– Понятно… – протянул чей‑то голос, хотя в нем не было уверенности. – До свиданья, отшельник! – попрощались студенты хором.
С этого времени каждая группа туристов, раз в неделю, приносила мне продукты и задавала те же самые вопросы. Как‑то один из туристов проговорился, что инструкторы на турбазе предупреждают все группы этого маршрута, чтобы они не обижали «отшельника».
Живя у горного озера и делая наброски горных пейзажей в альбом, у меня снова возникло желание писать стихи, но почти все они были надуманны и неудачны. Помню только часть одного стихотворения:
…А в это время в роще месяц юный
Тайком серебряную дудочку ковал
И только он в нее тихонько дунул,
Как тут же елочку и лес околдовал…
Так как слава об «отшельнике» уже распространилась и среди местных жителей, на озеро начали наведываться любопытные экскурсанты с большой Рицы. Иногда они останавливали меня, встречая на тропе: «Скажите, где здесь живет отшельник?» На эти вопросы я пожимал плечами: «Не знаю никакого отшельника…» Чтобы прекратить слухи, я начал объяснять приходящим туристам и экскурсантам, что учусь на художника, а здесь делаю наброски красивых горных пейзажей, и даже показывал свои рисунки особо любопытным инструкторам. Но это не рассеяло их убеждение в том, что я верующий и поселился на озере как отшельник.
Видя, что все мои попытки изменить сложившееся мнение полностью провалились, я стал подолгу уходить в лес, как только слышал голоса людей. Это доставило мне уйму неприятностей. Комаров в сырых и тенистых местах оказалось неимоверно много, и молиться среди их непрекращающихся атак и укусов у меня пока еще не хватало сил, а лазание весь день по скалам и обрывам вызывало сильную усталость. Поэтому вечером сон одолевал меня, и я часто засыпал, даже не раздеваясь. Но все же мне удалось отыскать по обрывам среди сосен небольшие полянки, где меня обдувал легкий ветерок и я не испытывал мучений от комаров. Прижавшись спиной к гудящему под ветром стволу огромной пихты, уходящей в небо, я отдавался молитве, охваченный острым и щемящим чувством счастья, благодаря Бога за то, что живу в таких прекрасных горах и могу свободно молиться. Пока еще мое внимание оставалось очень рассеянным и часто я, увлекшись полетом бабочки или ползущим у ног жуком‑древоточцем с длинными усами, забывал обо всем на свете и терял молитву.
Правда Божия всюду одна и та же, но условия для ее обнаружения отличаются друг от друга. Только ложь всюду разная, поэтому обстоятельства для ее существования не имеют особых различий. Где бы мы ни оказались, всюду возможно возлюбить Бога всем сердцем и всей душой и ближнего, как самого себя, а ложь везде приспосабливается к обстоятельствам и поэтому постоянно меняет свое обличив. Истина во всех условиях всегда цельна и неделима, но все же постичь ее в полноте возможно только в уединении.
Впадший во зло грешит постоянно, но вынужден иногда против воли совершать и добрые поступки, как утопающий иногда выныривает из воды, чтобы глотнуть немного воздуха. Перешедший на сторону добра стремится постоянно жить в нем, вынужденный против воли иной раз совершать греховные поступки, влекомый сохранившимися с юности дурными привычками, как идущий по тропе время от времени сбивается с нее. И в жизни часто бывает, что первых люди хвалят, видя их редкие добрые дела, а вторых осуждают, замечая в их поведении ошибки. Но перед Тобою, Боже, открыты сердца наши, и Ты видишь все наши деяния, вольные и невольные! Ты не замедлил испытать меня, чтобы увидеть, утвердился ли я в добре, и нашел для этого подходящую причину.
В один из летних дней, когда я сидел в палатке и упорно пытался удержать внимание на словах молитвы, мне послышалось, как будто кто‑то осторожно ходит рядом. Убегать в лес уже было поздно, а отвлекаться на чьи‑то приглушенные голоса не хотелось. Я остался сидеть внутри, решив – будь что будет. Через мгновение в палатку просунулись две взъерошенные головы с угрюмыми лицами. Это были два абхазских парня, вороватого облика, с ружьями, похожие на охотников и на бандитов сразу. Они молча, не здороваясь, смотрели на меня. Я молчал тоже. Затем они отошли в сторону для совета:
– Ну, что? Ограбим или побьем? – негромко, с акцентом, спросил один из них своего товарища.
– Э, брось, пусть сидит! – решительно ответил его напарник. Они перешли на абхазский язык, словно спорили друг с другом, затем послышались удаляющиеся шаги и все стихло. Страха перед этими людьми и неприязни к ним у меня не было, а в сердце жила уверенность, что ничего плохого не произойдет, потому что оно уже твердо верило в Твою, Боже, защиту и помощь!
Еще у меня осталось в памяти первое в жизни восхождение на ближайшую вершину, высотой около двух тысяч метров. Ее отвесный, срезанный обвалом склон закрывал полнеба над палаткой, откуда сходили, вместе с грохочущим эхом, каменные лавины, так пугавшие меня вначале. К туристской тропе, пролегавшей на противоположном склоне, я подплыл на плоту, а затем поднялся на перевал, обдуваемый сильным ветром. Отсюда начался пологий подъем на плоскую вершину по необозримым лугам из голубых колокольчиков. Вершина горы походила на огромный стол в небесах, покрытый зеленой тканью и украшенный цветами всех оттенков. Безбрежные луга наполнял ускользающий шелест ветра. Глубоко внизу синела изогнутая подкова большой Рицы. Дальше на севере серебрился снежниками Кавказский хребет. Слева громоздились дымящиеся тучами ледники Агепсты. Густой и пьянящий воздух тек через вершину. Над головой с огромной скоростью, со свистом пронзая проплывающие облака, стремительно носились стрижи.
Стоя на краю обрыва, пьянея от счастья жизни, я понял тогда, Боже, что поистине начал жить! Начал жить с Тобой, Господи, всем обновленным сердцем, хотя еще не в Тебе, но все же рядом с Твоей добротой, щедрый и человеколюбивый мой Бог! Эта встреча с милосердием Твоим, Христе мой, произошла там, на горном озере, и Ты взялся учить меня по‑новому видеть людей и быть готовым к иным удивительным встречам и открытиям.
Душа, созерцая Божественный свет, становится светом, а созерцая адскую тьму, становится тьмой. Поэтому да убережет она душевное зрение свое, ибо лишь оберегая глаза свои, может приблизиться к Источнику всякого света, не имеющего никакой тьмы. Господи, да войду я в чистый и совершенный град Твой, который Ты поместил в сокровенной глубине человеческого сердца, где свободно и непоколебимо сияет чистым светом Твоя премудрость – неисповедимая любовь! Кроме этой любви, изливающейся в сокровенности сердца, не найти иной любви в целом мире, испорченном нашими грехами, в котором безчисленные привязанности тусклым отраженным мерцанием обманывают и сбивают с толку души людей.
ВСТРЕЧИ
Когда мы понимаем, кто мы есть в наших заблуждениях, горе нам, если Ты, Господи, только справедлив, но Ты милосердный и человеколюбивый, и поэтому сердце живет доверчивой надеждой на Твое милосердие и человеколюбие. Самостоятельна и самодостаточна только истинная любовь во Христе, ибо привязанности никогда не имеют самостоятельного существования. И только тот, кто постиг святую любовь Твою, Боже, способен взирать на светлейший Лик Твой, никогда не насыщаясь этим видением. Нет в чистой любви ни изменения, ни перемены, ибо она живит душу неугасимым и неиссякаемым теплом своей благодати. Привязанности же опутывают душу мраком и холодом, погружая ее в тоску и разочарование.
Цель развития всего сущего в Господе – чистая любовь, которая есть полнота блаженств Царства Небесного, и надежда не оставляет без благого плода тех, кто устремляется в самоотверженности и искренности в неведомые просторы Божественной любви. Те, кто стяжал любовь Твою, Боже, не могут не любить друг друга, поскольку сама эта любовь есть объединение всего во всем, если сердца человеческие жаждут именно ее, не желая ничего в суетном пустом мире. И Ты премудро соединяешь их по мере готовности этих жаждущих сердец устремиться в неизведанное.
Перестав упорствовать в достижении эгоистических целей, ошибочно предполагая обрести в них счастье, которое есть не что иное, как умиротворение души, мы находим его там, где не ожидаем: в смиренном подчинении самих себя Божественной воле. Прекрасные дни мелькали за днями, складываясь в месяцы, и мне казалось, что я давно уже живу на малой Рице, и эта жизнь стала неотъемлемой частью моей души. Позднее, на турбазе, мне рассказали краеведы, что неподалеку от озера в начале двадцатого века стоял небольшой монастырь. В лесу сохранились даже фрагменты их монастырской дороги, остатки которой мне удалось отыскать во время прогулок по окрестностям.
Тихий теплый август незаметно приблизился к завершению. У перевала по верхушкам буков и грабов запестрели первые охристые пряди осени. По ночам стало холоднее, начались продолжительные дожди. По озеру стлался туман. Палатка стала отсыревать и провисать. Я постоянно подтягивал крепления и придавливал их к земле тяжелыми камнями, пока чрезмерно натянутая ткань не разорвалась в потолке над входом, где образовалась большая дыра, в которую заливал дождь. Меня сильно огорчало, что я испортил выданную напрокат хорошую палатку, и было досадно, что от попадавшего в дыру дождя стал намокать и отсыревать мой ватный спальник.
Рядом с палаткой мне пришлось по вечерам разжигать костер и греться у огня. Низко стелющийся по земле дым уже не улетал в сторону, а обволакивал меня удушливым едким облаком. От постоянной промозглой сырости и долгого сидения в промокшем спальнике, однажды меня пронзила резкая боль в пояснице, и она была такой сильной, что я не мог даже пошевельнуться. Боль не отпускала меня около получаса, так что я уже начал отчаиваться. Она причиняла мне продолжительные мучения, словно испытывая мое терпение, и затем постепенно прошла. Но такие приступы стали повторяться все чаще и чаще. Чтобы от пропитанной дождями земли не тянуло сыростью, я натолкал под днище палатки побольше хвойных лап. Все же постоянная сырость и приступы боли стали меня сильно донимать, приводя в полное отчаяние.
В один из таких дождливых дней к моему пристанищу добрались насквозь промокшие парень и девушка, по виду молодожены.
Извинившись, они попросили разрешения поставить свою палатку неподалеку от моей, объясняя свою просьбу тем, что им страшно ночевать одним в глухом лесу. Мы вместе поставили палатку и развели костер. Во время беседы выяснилось, что эти простые и скромные супруги – преподаватели Одесской консерватории. Муж был пианистом и участвовал в различных музыкальных конкурсах. От знакомых они узнали об отшельнике на озере и решили прожить две недели рядом с этим любителем уединения.
Мы быстро подружились и теперь вечерами вместе грелись у костра за горячим чаем, обсуждая различные волновавшие нас вопросы. Между нами возникло полное взаимопонимание. Супруги тонко чувствовали красоту природы и иногда с удовольствием присоединялись к моим пешим прогулкам по окрестностям озера. В один из вечеров, сидя у костра, мы разговорились:
– А вам, как верующему, какая больше музыка нравится? – спросил пианист.
– Классика, конечно! – я назвал своих любимых композиторов.
– А из русской классики кто вам ближе?
– Чайковский, безусловно. Еще, может быть, Бородин. Слушал концерты Рахманинова в филармонии, но, правда, иногда скучал…
– А Скрябин вам знаком?
– Только по фамилии. В отделах музыкальных магазинов мне не приходилось видеть пластинок с записями его музыки…
– Ну, это не удивительно! Там трудно что‑либо подыскать стоящее… А я очень люблю Скрябина. Ему посвящали свои стихи Бальмонт и Пастернак. Я тоже написал стихотворение о музыке Скрябина. Оно не столь удачно, тем не менее, чтобы меньше говорить, хотите, я прочитаю его?
Из этого взволнованного чтения мне запомнилось несколько строк:
Я погружаюсь. Средь клавишей нервной ряби,
Чувствую – это Скрябин.
В нервном рокоте фортепьянного океана
Я постигаю – это нирвана…
Мы помолчали, слушая, как потрескивают в костре смолистые сосновые ветки.
– Мне понравилось ваше стихотворение, хотя в нирване я не знаток! – проговорил я, нарушив молчание.
– Тогда постарайтесь по возможности познакомиться с его музыкой…
Супруга пианиста, смущаясь, сказала:
– Мы еще не пришли к пониманию Христа, но чувствуем, что Он где‑то совсем рядом… Пока музыка для нас – нечто сродни религии.
Прожив рядом со мной две недели, они начали собираться в обратный путь, потому что их отпуск подходил к концу. Эти приветливые и милые люди очень обрадовались, узнав, что я собираюсь навестить в Одессе своего друга и уговорили меня обязательно пожить у них на даче у моря, которая располагалась неподалеку от монастыря. Эта новость вызвала в душе радость – все складывалось как нельзя лучше. Мы обменялись адресами, я проводил их по тропе до автобуса на большой Рице. Тепло распрощавшись, они расстались со мной, взаимно утешенные нашей встречей и совместной жизнью на прекрасном и ставшем таким уютным для нас горном озере.
Подошло время и моих сборов. С грустью я прощался с полюбившимся мне уголком Кавказа, не зная, придется ли еще когда‑нибудь побывать здесь. Но Бог уже тогда располагал вернуть меня в Абхазию и много раз впоследствии мне пришлось проезжать мимо этих удивительных мест, но жить там уже не довелось. Приехав на турбазу, я со стыдом попросил прощения за испорченную дорогую палатку, ублажив подарками добрую заведующую турбазы, сдал на склад рюкзак и спальник, испросив разрешения временно остановиться в филиале турбазы в Гаграх, где я намеревался разузнать о своем дальнейшем маршруте. В этом чудесном городке Черноморского побережья Абхазии, приютившем меня, я сразу постарался выяснить, где находится церковь, чтобы с нее начать поиски Библии.
Ночью мне приснился необыкновенно яркий сон, который настолько врезался в мою душу, что утром я сразу записал его в виде стихотворения. Мне приснилось, что я нахожусь в храме и ко мне подходит удивительной, строгой красоты женщина с очень добрым лицом, на котором сияли, или, вернее, мерцали и лучились тихим светом кроткой неземной любви прекрасные глаза. Сердце точно знало, что это Божия Матерь, я с огромным волнением и благоговением услышал Ее ласковый нежный голос: «Слушай монахиню…» Я проснулся со слезами на лице, исполненный с головы до ног светлой радости, всей душой ощущая уверенность в том, что сегодня встречусь с чем‑то очень хорошим и очень важным в моей жизни. Сразу же, боясь забыть это переживание, я записал его в стихах:
* * *
На рассвете родилось мерцание
Строгих глаз – два светлых откровения,
Возвещая скорое свидание
Для души, возжаждавшей спасения.
Торопился я по сонным улицам
И молился полудетским лепетом.
И душа, измученная узница,
Пробуждалась, исполняясь трепетом.
С вами в здания входил я узкие,
Был я нем и неуклюж, как чудище.
Возвещенное скрепилось узами,
Замкнут круг, но прошлым или будущим?
Не без труда отыскал я маленький храм, спрятавшийся среди вечно зеленых цветущих магнолий, и вошел внутрь. Служба уже заканчивалась и мне удалось протиснуться к священнику через толпу обступивших его прихожанок. Благословив меня, он сказал, что Библии на продажу у него нет, но недавно к нему приезжал его друг, священник из Батуми, вот у него есть лишняя Библия и владелец, возможно, уступит мне свою редкую книгу. Услышав это, я возрадовался всей душой, так как в те времена книги по христианству достать было невозможно, а если они появлялись на черном рынке, то стоили огромных денег.
В раздумье я вышел на церковный двор и заметил в углу, под высоким кипарисом, кольцо верующих женщин, тесно кого‑то обступивших. Подойдя поближе, я увидел, что женщины окружили престарелую, сухонькую, с добрым лицом монахиню, с любовью отвечающую на их многочисленные вопросы. Она подняла глаза и мир поплыл передо мною. Они излучали что‑то такое родное, что я начал плакать, стыдясь своих слез и вытирая их руками. Монахиня взяла меня за руку, перекрестила и четко, строго сказала:
– Слушай внимательно: на дурное не ходи, делай доброе. А лучше иди в монахи, – и спасешься…
Я молча кивнул головой. Но обступившие нас женщины запротестовали:
– Молодой человек, ты лучше сделай так: и на земле поживи, детей заведи, и Богу угоди!
– Не слушай их, сынок! – строго и непреклонно повторила наставница. – Ищи прежде всего Царство Небесное и иди в монахи, не ищи мирского… Иди к Богу налегке.
– Так это же нужно от всей жизни отречься? – ее пожелание поставило меня в тупик.
– Да какая это жизнь? Вся жизнь – это пока детство длится, а потом – мертвые хоронят своих мертвецов… Ты молиться умеешь?
– Немного умею… – смущенно ответил я.
– Вот тебе четки, читай «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»
И она, благословив, вручила мне стертые от долгого употребления четки, которые я с благоговением сжал в руке. Помню, еще эта благодатная молитвенница рассказала мне, что по происхождению она гречанка, долго жила в Киево‑Печерской Лавре, а сейчас паломничает по святыням Абхазии.
– Да пребудет с тобой милость Божия, дорогой мой! – попрощалась она со мной и снова перекрестила меня.
Здесь женщины заговорили все разом, и я выбрался из толпы. Весь день я провел под впечатлением этой удивительной встречи и к вечеру всей душой влюбился в эту старенькую монахиню. Хотелось видеть ее доброе лицо, слышать ее ласковый голос и смотреть в ее лучистые молодые глаза. Я кинулся на базар, накупил яблок, слив, абрикосов, кажется, даже арбуз, чтобы утром отблагодарить ее за необыкновенную встречу. Едва дождавшись утра, я приехал в церковь, но службы в этот день не было, а сторож, подозрительно глядя на меня и на мои подарки, сказал, что монахиня уехала в горы. Оставив все покупки оторопевшему сторожу, я с грустью побрел на вокзал, чтобы там разузнать, как добраться до Батуми. Мне посоветовали лететь вертолетом из Адлерского аэропорта – полет займет немного времени и можно вдоволь полюбоваться всем побережьем. Это было решено. Я вернулся в свою комнату на турбазе, упал на кровать и горько разрыдался, глубоко сожалея о том, что больше вряд ли увижусь с полюбившейся мне старушкой‑монахиней.
В Адлерском аэропорту мне удалось взять билет на вертолет, раз в день вылетавший в 14.00 на Батуми. И вот подо мной поплыли густые леса и села, привольно раскинувшиеся по изумрудно‑зеленым холмам. Время от времени за окном вспыхивали и гасли осколками солнца безчисленные реки, текущие к морю с заснеженных вершин. Внезапно фантастически прекрасное строение проплыло за окном вертолета. На склоне лесистой горы возвышалось грандиозное здание золотисто‑охристого цвета, возносящего к небу голубые главы, увенчанные крестами. Я не верил своим глазам. Мне довелось увидеть первый в своей жизни монастырь, – до чего же он был красив и величествен!
– Что это за здание? – через шум двигателей прокричал я бортпроводнице.
– Это Ново‑Афонский монастырь!
Неземное видение глубоко запечатлелось в душе и я наказал себе непременно в нем побывать. Батуми встретил меня парной духотой и густой синевой морской дымки. Наступал мягкий южный вечер. С небольшой сумкой на плече я отправился искать ночлег. Увидев в одном уютном дворике симпатичных старика со старушкой, сидевших на открытой веранде маленького домика, я обратился к ним с вопросом, не пустят ли они меня переночевать?
– А ты один?
– Один.
– А где же твои вещи?
– Я путешествую.
Этот ответ почему‑то удовлетворил хозяев и за рубль они предложили мне маленькую комнату и койку. Утром, расспросив у старичков дорогу, я поспешил в храм. Отстояв службу, стал дожидаться батюшку, представительного грузина, ушедшего переоблачаться в алтарь. Меня окружили женщины:
– Что ищите, молодой человек?
– Хочу купить Библию. Меня благословил сюда приехать священник в Гаграх.
– А вы семинарист?
– Нет.
– Тогда вам лучше сказать, что вы семинарист, потому что наш батюшка любит семинаристов!
Я пожал плечами, не зная, что ответить. Наконец, батюшка вышел из алтаря и, после того как он благословил меня, женщины наперебой начали объяснять ему, что я семинарист, хочу купить Библию и что у меня такое благословение от гагрского батюшки.
– А вы в какой семинарии учитесь? – спросил священник.
– Я еще не учусь, но хочу поступить в семинарию!
– А читать на церковно‑славянском умеешь?
– Умею, – ответил я, потому что на первом курсе в университете у нас преподавался старославянский язык.
Батюшка вынес мне Библию, старого, еще елизаветинского издания и, раскрыв, протянул мне:
– Читай!
Я бойко прочитал небольшой отрывок.
– Хорошо, – удовлетворенно сказал священник.
Он назвал какую‑то очень умеренную цену, и я вышел с Библией в руках, счастливый и блаженный от радости.
Мои старички жили рядом с морским вокзалом. Оставив в комнате Библию, я поспешил к вокзальным кассам, где стояла огромная очередь за билетами на рейс Батуми‑Одесса. Несколько часов пришлось выстоять в очереди, досадуя на тех, кто то и дело с важным видом подходил к кассе. По‑видимому, это без очереди брали билеты местные богачи. Наконец я оказался у маленького окошка кассы и, просунув в нее голову, попросил билет в каюту на верхней палубе. Но выяснилось, что остались билеты только на нижнюю палубу.
– Это что, в трюм? – упавшим голосом спросил я.
– В трум, в трум… Слушай, берешь билет или не берешь? – послышалось из окошка.
Раздумывать было нечего. С билетом пассажира в трюм корабля я выбрался из толпы и вернулся к милым старичкам, чтобы отдохнуть, забрать Библию и свою дорожную сумку. К вечеру огромный белый теплоход уже возвышался над морским вокзалом, который казался маленькой лодкой рядом с белоснежной громадой корабля с названием «Нахимов» (спустя несколько лет он затонул под Новороссийском).
Меня действительно поместили в трюм, в глухую тесную каюту без окон, где стояли три двухъярусные койки. Среди пассажиров в каюте находились и женщины. Удрученный тем, что в таком помещении у меня совершенно не будет возможности молиться, я решил все дневное время проводить наверху, на открытой палубе. На носу теплохода находилась большая бухта толстого корабельного каната, где я облюбовал себе уединенное место. Там я сидел, укрывшись от людей и пробуя молиться по четкам все время нашего плавания, кроме холодных ночей, вынуждавших меня спускаться в трюм, в душную и тесную каюту. Одна из женщин, когда мы случайно остались одни, неожиданно обратилась ко мне:
– Скажите, молодой человек, вы что, верующий?
– А разве это видно? – недоуменно спросил я.
– Да уж, видно… – усмехнулась она.