Зимой наша речушка замерзала, и в мою жизнь вошло еще одно увлечение – коньки. Хотя на ветру зимой было очень холодно, в хоккейных сражениях мы этого не замечали. Если же мороз начинал больно щипать за нос и щеки, мы устраивали большой костер из сухого камыша, запекая в горячей золе картошку, которая казалась необыкновенно вкусной. Вместо шайбы мы гоняли по льду самодельными клюшками небольшой речной камень. Но правила хоккея соблюдались строго. Однажды я делал вбрасывание, да так неудачно, что попал в голову слишком близко подъехавшему хоккеисту из команды соперников, рослому крупному парню, старше меня на два года. На его лбу мгновенно вздулся синяк. Все остановились, ожидая драку.
– Я не хотел, это случайно вышло, Валя! – сделал я последнюю попытку примирения.
– Играем, играем, это же хоккей! – добродушно ответил пострадавший, поглубже надвинув на лоб шапку.
Это был первый случай, когда я увидел такое мужественное поведение. Кинуться сгоряча в драку мог любой, а не связаться самолюбиво с младшим по возрасту мог только герой наших мальчишеских игр. Такие парни всегда вызывали у нас восхищение и пользовались непререкаемым авторитетом. В наших играх происходило всякое, но вот этот случай почему‑то запомнился.
Много веселья доставляло катание по заснеженным улицам на больших санях, так как город располагался на высоких холмах и некоторые улицы отличались своей крутизной. По ним иногда ездили машины, но наши мальчишеские компании, не обращая на сигналы водителей никакого внимания, проносились по этим спускам со смехом и визгом вплоть до темноты, когда зажигались ночные фонари.
После знакомства с городом учеба в школе совершенно перестала интересовать меня. Родители с тревогой стали задумываться о моей дальнейшей жизни. Мой отец, как железнодорожник, хотел видеть меня машинистом электровоза, управлять которым он выучился, упрямо овладев как основами устройства этих сложных машин, так и толстым учебником «Электротехники», заменявшим ему в то время все книги. Закон Ома он знал наизусть и пытался убедить меня в его особом значении в жизни, заставив выучить: «Сила тока прямо пропорциональна напряжению и обратно пропорциональна сопротивлению».
|
|
Как‑то незаметно отец начал открывать мне свои главные жизненные принципы:
– Скажи, сын, у тебя есть друзья?
– Много друзей, папа! – говорил я с гордостью.
– Это значит никого!
– Почему, папа?
– А вот почему: у тебя есть хотя бы один настоящий товарищ?
– Один есть… – отвечал я, подумав.
– Вот, это и значит – много! Понимаешь разницу?
– Кажется, понимаю…
– А знаешь основной закон мужской дружбы?
– Не знаю.
– Сам погибай, а товарища выручай! Запомнил? Пригодится в армии…
Это ложилось на душу лучше законов Ома.
Бурных ссор в нашей семье никогда не происходило. Если случались размолвки между отцом и матерью, то обычно в доме воцарялось молчание. Отец углублялся в газету, а мама – в какой‑нибудь концерт балалаечников по телевизору. Как‑то я спросил во время подобной размолвки:
– Папа, а почему мама молчит?
– Помолчит и успокоится. Молчание всем полезно.
Впрочем, примирение у них происходило быстро, обычно при обсуждении обеденных блюд.
Но пока я продолжал учиться в школе, произошли изменения в моих интересах; ум мой начал замечать удивительную красоту девочек, которые до этого мне казались существами из другого мира, непонятно зачем живущими рядом с нами, мальчишками. Я влюбился в самую красивую девочку из параллельного класса и она ответила мне взаимностью. После уроков я провожал ее домой, а вечером мы встречались для прогулок по тенистым улицам, причем она всегда брала с собой подругу. Нравившаяся мне девочка посещала дополнительные занятия, и поэтому после уроков мне приходилось подолгу ожидать ее, одиноко стоя на углу возле школы. Там меня как‑то заметила мама и все поняла, но не стала мешать моим первым свиданиям. К весне мы уже встречались с моей избранницей без ее подруги, находя для встреч уединенные места. Мы подолгу сидели в парках на скамейках, среди цветущей акации, пребывая в счастливом состоянии близости наших душ.
|
|
Не обошлось и без соперников. Один из них начал препятствовать нашим свиданиям, выслеживая нас. Он подходил ко мне с угрозами вместе с группой угрюмых подростков, но драться почему‑то не решался. Иногда между мной и этой девочкой случались ссоры. Тогда наши классы делились на две враждующие стороны, одна из которых хотела примирить нас, а другая – поссорить навсегда, потому что за перипетиями нашей любви следили все старшеклассники.
Незаметно подоспели выпускные экзамены и школьный выпускной бал, заставший меня врасплох, так как в этой школе было восьмилетнее образование. Тогда я впервые увидел, как, считая это обычным делом, пьют мои одноклассники. Помню отвратительное чувство, возникшее от проглоченного напитка, кажется, это была тминная водка, которую я выпил, чтобы не потерять уважение сверстников. От повторного глотка я отказался. Затем начались танцы, на которых учителя строго запрещали нам танцевать под проникающие с запада музыкальные новинки. После танцев последовали прогулки до утра по набережной Дона. Там мы поклялись с этой девочкой любить друг друга всю жизнь и никогда не расставаться. Несмотря на бурные клятвы, наша первая любовь закончилась в то же лето. Ее родители получили квартиру в отдаленном микрорайоне, куда я несколько раз ездил с пересадками на трамваях на свидания с моей любовью, но расстояние со временем погасило в нас пыл и интерес к повторным встречам.
|
|
Дома мне было строго наказано перестать дурить и немедленно сдать документы в железнодорожный техникум. Документы я сдал, но к вступительным экзаменам совершенно не готовился, уезжая с друзьями на противоположный берег Дона, где мы брали напрокат весельную лодку и уплывали путешествовать на остров, заросший ивняком и тополями. Неудивительно, что я провалил экзамены, хотя мы договорились с соседом по парте помогать друг другу. Сосед нашел свою фамилию в списках «счастливчиков», а мне пришлось забирать документы и сдавать их в другую школу, одиннадцатилетку, чтобы продолжить свое обучение.
К этому времени душа вошла, словно закрыв глаза, в свое нелегкое начало – начало порчи и разрушения ее нравственных критериев. Жадное ожидание юности сменилось непосредственной встречей с ее безчисленными искушениями. Наши одноклассницы изменились в одночасье и удивительно похорошели. У нас, подростковых компаний, словно открылись глаза. Когда повзрослевшие девушки проходили мимо дразнящей походкой, мы провожали их восхищенным свистом.
К тому же на неокрепшее чувство обрушилось знакомство с новой жесткой музыкой, возбуждающей душу дразнящими ритмами, в которых было что‑то завораживающее и колдовское. Она прививала душе высокомерное отношение к жизни и чувство собственной значимости. Соответственно соблазну такой музыки пришел и вызывающий броский стиль одежды. В этом городе наша семья уже не выглядела столь обеспеченной, как в маленьком городке. Мои новые увлечения требовали расходов, которые родители не могли себе позволить. Это заставило вмешаться отца. Помню, как он строго взял меня за плечо и сурово сказал, глядя прямо в глаза:
– Сын, мы не принадлежим к богатым людям, поэтому не зарься на чужую жизнь, живи своей жизнью, которая по нашим средствам!
Пришлось примириться с тем, что у меня не будет такой стильной одежды и магнитофонов, как у некоторых моих сверстников. Однажды я упрямо попытался сам перешить свои брюки по новой моде, чтобы не отставать от товарищей. Но когда отец это увидел, то приказал снять брюки и разорвал их на моих глазах. Пришлось принять этот урок, раз и навсегда определив свое отношение к модной одежде.
Вспоминаю подобный случай с моей старшей сестрой. Когда она училась в десятом классе, у нее появились воздыхатели и начались вечерние свидания. Отец, взяв ее за руку, внушительно объявил:
– Дочь, если ты выберешь гулянки, то пропадешь, а если выберешь учебу, то с тобой останется наша родительская любовь и постоянная помощь!
Сестра подняла Задумчивые глаза и затем, прижавшись головой к его груди сказала:
– Да, папа, я понимаю…
Эти отцовские наставления, сказанные с большой любовью, укрепили ее выбор, и в итоге она закончила школу с золотой медалью. Несколько лет спустя моя сестра познакомилась со скромным одаренным парнем‑студентом, учившемся на физико‑математическом факультете университета, где он в дальнейшем стал преподавателем. Они поженились, их брак был очень удачным, а сестра закончила два факультета: географический и математический.
Мальчики, с которыми я познакомился в новом классе, были из городских рабочих семей, с навыками курения, выпивки, азартных игр и грубых выражений. Среди этих ребят уже ходили по рукам наркотики, о которых тогда говорили только шепотом и к которым я испытывал стойкое отвращение, тем более, что в нашей семье никто не курил. В этих подростках все еще оставалось что‑то доброе, хотя развращение души уже делало свое порочное дело – убивало в них чистоту и совесть. Многие из них быстро исчезли из моей жизни и больше я их никогда не встречал.
Город, который мне в то время нравился больше всех городов на свете, увлекал меня неудержимо и я снова начал пропускать занятия в школе. Осталось в памяти морозное утро, заснеженные деревья в роскошном убранстве инея, ароматные запахи из кондитерских, афиши пришедших на советские экраны американских боевиков с выстрелами и оглушительной пальбой, рекламы больших магазинов – все это обещало удивительную жизнь, полную интересных приключений и которая, тем не менее, жестоко обманула душу своей пустотой. Вместо школьных занятий я шел на утренние сеансы в кинотеатр или, найдя единомышленников, уезжал бродить с ними на другой берег Дона. Помню еще катание в трамваях с обледеневшими стеклами, в которых нужно было пальцем протаивать дырочку, чтобы любоваться зимним городом. Учение шло все хуже и хуже, хотя двоек я боялся и старался не попасть в разряд неуспевающих, как остальные парни в классе. Лучше всего мне давался английский язык и учительница называла меня «светлым пятнышком» нашего класса. В то время школьникам прививали любовь к труду, поэтому два раза в неделю я стоял за прилавком книжного магазина в отделе поэзии, где зачитывался современными поэтами.
На выходе из детства буря искушений встречает юную душу. Эгоизм толкает ее к соперничеству и борьбе за превосходство над другими подростками, а гордость переходит в болезненное самолюбие, которое у одних развивается в стойкую робость и застенчивость, а у других переходит в агрессивную озлобленность и недоверие к миру взрослых. Мама пыталась образумить меня:
– Сынок, ты стал портиться! Куда ты катишься, подумай!
Я молчал, отвернув голову в сторону.
– Почему ты не слушаешь меня?
– Мама, ты ведь женщина! Как я буду тебя слушать? Мне хочется самому решить, как мне жить!
Долгий горестный вздох был мне ответом.
В эту трудную пору душа подростка мучительно ищет свой идеал, к которому ей хотелось бы пробиться через все препятствия и претыкания, воздвигаемые людьми и обстоятельствами. В подобный период вступил и я, боримый разнообразными привязанностями, болезненно самолюбивый и в то же время защищающий свое самолюбие бравадой и цинизмом. Мне очень хотелось быть добрым‑ не временами и от случая к случаю, а всегда и во всем видеть и чувствовать только добро. Но сделать это оказалось не так‑то просто. Мне не хватало знаний и практического умения преодолеть в себе отрицание добра. Сердце мое продолжало тянуться к душевной чистоте и детской открытости отношений, а ум, испорченный дурными наклонностями, искал и не находил идеала, который он еще не умел для себя определить.
Ныне, оглядываясь назад, поражаешься одному – сколько сил и терпения вкладывается людьми в изучение безчисленных земных законов и правил, большей частью ненужных в этой жизни, и которые нам всем придется когда‑нибудь оставить на земле. С другой стороны, сколько сопротивления и нежелания встречает душа на пути познания святых заповедей любви к Богу и ближним, в которых она может обрести безсмертие. Даже одно это обстоятельство прямо указывает на то, что зло желает изощренно скрыть от нас истинный источник Жизни, обещая душе все что угодно, только бы она не встретилась с Богом.
Вечная ошибка юности – искать счастье не в Боге, а в созданиях и творениях Его, в своих чувствах и переживаниях, в людях, в вещах, в природе, которые всегда остаются лишь свидетелями нашего несчастья. Далеко от Бога уводят ее страсти, в страну дальнюю и чуждую, помыкая душой и оставляя ее в забвении милости Божией. Слава Тебе, Господи, что к святому Лику Твоему нужно возвращаться не ногами, бредя по горам и долам, так как долго бы тогда пришлось еще блуждать моей душе в своем окаянстве. Возвращаются к Богу сокрушенным сердцем и искренним покаянием, и длительность этого возвращения зависит от решимости и горячности души.
ПОИСКИ ИДЕАЛА
Жажда идеала – это жажда сердца, запутавшегося в ложных ориентирах. Жажда Божественной любви – это жажда кающегося сердца, оставившего все мирские устремления и разочаровавшегося в идеалах, созданных людьми. Но пока произойдет этот разрыв с миром и крушение всех надежд и упований на ложные ценности, душе приходится на своем опыте изведать всю тяжесть и горечь первых ошибок – поисков счастья без Бога.
Нет ни одного земного идеала, который был бы неограничен и безконечен, кроме наивысшего небесного идеала – Бога. Но незрелая душа, устрашенная высотой цели, склоняется к мирским устремлениям, ограниченным и конечным, умерщвляя ими себя и погибая под их тяжестью.
И я страстно устремился к тому, о чем читал в книгах, видел в кинофильмах, слышал в песнях, к поискам понятного для меня идеала – добрых и хороших отношений в настоящей любви, как мы тогда называли дружбу с любимой девушкой. В параллельном классе училась славная и милая девочка, которая казалась мне самой лучшей в школе. Как получилось, что мы стали встречаться по вечерам, не помню. Ранней весной морозными лунными сумерками с постоянным свидетелем – тонким месяцем, плывущим за верхушками деревьев, мы подолгу бродили по узким городским улочкам и безпрерывно говорили: о неизвестном будущем, которое мы с нетерпением готовились встретить, о наших планах и надеждах, и о том месте нашей жизни, где нас непременно ожидает все самое лучшее, что люди называют счастьем.
Не знаю, чем бы закончились наши отношения, если бы родители, видя, что учение мое не приносит ничего хорошего, и тревожась о моей судьбе, не стали бы настойчиво советовать мне поступить в любой техникум, чтобы до армии получить диплом и иметь специальность. Большинство подростков нашего района учились в строительном техникуме. Туда я и отнес свои документы, поступив относительно легко, сдав неплохо экзамены и совершенно не ведая, как это получилось. Школа осталась в прошлом и с ней закончилась моя школьная влюбленность.
Учеба по‑прежнему нисколько не интересовала меня и упрямо хотелось независимой жизни. Больше всего душу влекли развлечения с новыми друзьями, приходившими за мной после окончания занятий. Самые близкие из них были из благополучных семей, чистые и искренние мальчики, с румянцем и юным пушком на щеках. С ними я сблизился тем отношением к жизни, которое увлекало и меня – безпрерывные развлечения, игры в футбол, а теперь еще в баскетбол и настольный теннис, а вечером песни под гитару на любимой улице Пушкинской или поиски приключений по танцплощадкам и кафе. Поддался увлечению игре на гитаре и я, но, кроме нескольких аккордов и одной песенки, дальше дело не пошло. А мой новый товарищ по всевозможным развлечениям Сергей, пользовался успехом: он любил петь и неплохо играл. Его мягкий тембр западал в душу и трогал сердца местных девчонок.
Летом нам нравилось ночное купание в Дону. После двенадцати часов ночи мы шумной компанией спешили на набережную и с громкими криками прыгали с высокого постамента в темную, подсвеченную разноцветными огнями города воду. От погружения в не имеющую видимых очертаний черную глубину захватывало дух.
Во всех этих похождениях мне хотелось быть первым, и я жадно стремился перещеголять других во всем, что бы ни предпринималось. Стипендию, которую я начал получать, родители разрешили мне тратить на свои нужды, хотя у меня их, собственно, и не было. Появилась возможность хорошо одеваться, что в те времена было непросто, иметь карманные деньги, чтобы тратить их на веселые компании и развлекаться всем, что было тогда доступно. Самым доступным удовольствием являлось застолье, и как я ни избегал этих вечеринок, вино вошло в мою жизнь, отравляя душу и сердце обманчивым «весельем», со всеми вытекающими из него последующими страданиями. В компаниях приходилось встречать и других парней, с наглым и задиристым характером, почти всегда пропитанных табачным дымом и перегаром алкоголя и цедящих сквозь губы бранные слова. Почти все они закончили алкоголизмом, воровством и тюрьмой. Моя душа инстинктивно их сторонилась, но, ведя безпутный образ жизни, не сблизиться с ними, как и с вином, было невозможно.
Каждый вечер, проведенный дома, где единственным развлечением являлся скучный телевизор, казался мне нравственной пыткой. В дождь и в снегопад я уезжал к закадычным друзьям, разделявшим со мной безрассудную любовь к новой и, как мне тогда представлялось, интересной жизни, которой мы без остатка отдавали свою юность. Даже мысль о том, чтобы один день провести дома, представлялась мне невозможной. Перебирая все развлечения (кроме блуда), сердце мое, тем не менее, не находило в них удовлетворения, а встречало во всем мертвящую скуку, усиливающуюся до отвращения. Все нехорошее и дурное, что приходилось видеть, слышать и в чем принимать участие, а этого становилось все больше, откладывалось в памяти в виде навязчивых образов, представлений и очень надоедливых мыслей и вопросов: в чем смысл моего существования? Кто я вообще? Зачем я все это делаю? Уверенность, что повседневность временна и обречена на исчезновение, не покидала меня. Когда я обращался с этими сомнениями и раздумьями к сверстникам, редко кто не поднимал на смех мои попытки найти ответ на эти вопросы. Моим друзьям для счастья было достаточно погружения в развлечения (а потом, к сожалению, в пьянство) и поиск подходящей пары для создания семейной жизни. Те же из знакомых, кто женился и выказывал до женитьбы отчаянную влюбленность, после свадьбы менялись до неузнаваемости. Помню одну пару из нашей компании, неплохих в общем‑то, симпатичного парня и милую девушку. Родители девушки не разрешали юноше встречаться с их дочерью, сочтя этого влюбленного молодого человека недостойным ее руки. Бедняга бросился под машину, чтобы покончить с собой. Он чудом остался жив и после многочисленных операций был выписан из больницы. Его возлюбленная, узнав о том, что он хотел убить себя из‑за неразделенной любви, выпила яд, но врачи успели спасти ее жизнь. Родители этих страдальцев, видя, что молодые люди не могут жить друг без друга, согласились поженить эту несчастную пару. После веселой и шумной свадьбы некоторое время мы не видели молодоженов, а когда они появились, то первое, что поразило всех, – это их ссоры при посторонних до полного озлобления. Вскоре они развелись. Как этот случай, так и последующие наблюдения за отношениями недавних молодоженов привели к тому, что идеал семейной жизни значительно потускнел в моих глазах и не казался таким притягательным, как раньше. Это заставило меня глубоко задуматься – как жить дальше?
К этому периоду у меня сложился определенный набор авторов, книги которых стали идеалом в моей жизни. Самым близким из писателей, глубоко потрясших меня, стал Достоевский. На ту пору мне удалось приобрести только несколько из доступных тогда романов: «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные», «Подросток» и «Бедные люди», которые я перечитывал снова и снова, хотя это и было нелегко из‑за трагизма в судьбах их героев. Вместе с творчеством Достоевского мне наконец‑то открылось изумительное дарование Гоголя в его юношеских повестях, искрящихся добрым юмором, проникнутых тонкой наблюдательностью и населенных прекрасными, хотя и идеализированными людьми. Достоевский на этом этапе определил для меня главную цель в жизни – нравственная чистота и поиски близкой по духу чистой души, понимавшей мои стремления, а Гоголь стал тем писателем, который вытаскивал душу из уныния и разочарования в обыденности с ее пустыми заботами. По‑прежнему любимым моим поэтом оставался Есенин, вернее, некоторые его юношеские стихи, которые долгое время отогревали мое сердце в тяжелые периоды глубокого отчаяния. Хотя к этому времени я нашел для себя в поэзии много новых имен, но пока они не могли затмить мою пылкую любовь к его творчеству.
Боже, лишь теперь понимаю я Твою безпрестанную заботу обо мне. Когда в моей памяти всплывают прошлые грехи и ошибки, то это Ты приводишь меня к глубокому раскаянию и покаянию в них, а когда вспоминаются удачи и победы над различными грехами, то это Ты делаешь для того, чтобы еще больше возлюбить Тебя и этой любовью неустанно благодарить Тебя за все Твои знаемые и незнаемые благодеяния.
Итак, передо мной стоял неотступный вопрос: в чем смысл моей жизни? Для меня тогда было несомненно, что нужно искать такую же душу, стремящуюся к чистоте и искренности в наших отношениях, надеясь найти вместе с ней ответ на свои метания. Но как встретить этого единственно нужного для счастья человека? Глядя на огромный, протянувшийся на десятки километров вдоль берега Дона и расцвеченный вечерними огнями город, красиво отражающийся в темной воде, я мечтал о том, что, конечно же, есть в этом городе окно, которое светится для меня одного и зовет меня тихим светом любви. Мечты уверяли меня, что это будет внешне случайная, но многозначительная встреча с чудесной скромной девушкой, как бы из романов Достоевского, когда мы по глазам поймем, что созданы друг для друга. Случайные встречи происходили часто, но, к сожалению, многозначительными в моей жизни они не стали. Одна песня Г.Ф. Шпаликова из кинофильма той поры отвечала моему настроению: «На меня надвигается по реке битый лед. На реке навигация, на реке пароход…» Мне казалось, что если бы я писал стихи, то, наверное, словами этого поэта.
Сомнения отягощали мою душу, убивая ее помыслами, что в семейной жизни вряд ли возможно что‑либо надежное, а сердце испытывало сильные стеснения от желания телесных наслаждений. Тело страдало от разжжения и меня удерживало от падения лишь опасение того, что в случайных связях многие мои знакомые, потеряв целомудрие, получили взамен заразные болезни. Но воображение безудержно устремлялось к желанным образам, рисуя будущие встречи и последующую семейную жизнь. Оно без конца придумывало эти образы и утомляло ум своим нескончаемым кружением в одном и том же – мечтательных поисках счастья, которые стали моим еженощным кошмаром. Безымянные чувства толкались в груди, будоража кровь.
Пустые развлечения и ночные грезы о неизведанной любви стали переходить в плотские мысли, пугающие меня своей агрессией и натиском. В этом состоянии уныния и томления даже яркий солнечный день казался тусклым и мрачным. Ощущение того, что я не могу справиться со своим внутренним разладом, терзало меня: что такое мои мысли, которые не подчиняются мне и от которых я уже начал уставать? Как справиться с ними и возможно ли это вообще? Я понял, что запустил свой собственный механизм уничтожения. Тот внутренний и сокровенный мир мыслей и воображения, который я считал самым близким и верным другом, предстал передо мной как безжалостный враг и убийца, который не знал пощады и не давал передышки ни днем, ни ночью. Все внутри ныло от неосознанной боли. Мне стало страшно спать без света, потому что по ночам мое ощущение самого себя, мое внутреннее «я» растворялось совершенно и представление о теле в темноте исчезало полностью. То пространство, без границ и края, в котором я себя находил, устрашало своей непознаваемой глубиной, из которой поднимались безпорядочные волны мыслей, неожиданно принимавших злобный облик и источавших ко мне смертельную ненависть.
Если я не хочу думать дурных и гадких мыслей, почему они возникают во мне? Если мне нравится думать и мечтать о добром и чистом душевном состоянии, почему моим мыслям нравится совершенно противоположное? Мне очень хотелось сохранить в себе чистоту, свежесть юности, чистое видение жизни, но что же тогда во мне яростно сопротивляется этому и пытается навязать свою злобную сущность? Где оно, томительное счастье? Безпомощность и страх перед непознанностью своего внутреннего мира начали все больше овладевать мной. Стало совершенно ясно, что если мне не удастся найти выход из этого мысленного кошмара, то все остальные попытки найти счастье в этом безжалостном мире будут совершенно безсмысленными.
Когда я смотрел вокруг и видел беззаботные лица людей, занятых своей жизнью и погруженных в работу или удовольствия, то пытался подражать им, стараясь забыть о своих внутренних проблемах. Но когда я оставался один, то вновь мучительный вопрос поднимался из неведомых глубин души: кто я? Кто это мыслит, говорит, слушает и смотрит внутри меня? То, что находилось во мне и что казалось мной, при пристальном рассмотрении исчезало, и я терял всякую опору в самом себе. Меня внутри не было, и в то же время я находился там, но каким‑то иным образом, не так, как прежде представлял себе. И на этом совершенно непредставимом пространстве внутри меня происходило движение мыслей, которые не являлись мной и внушали страх своими непредсказуемыми и злобными нападками, перед которыми я оказался совершенно беззащитен. Я решил осторожно высказать свои мучительные недоумения дома:
– Мама, возможно я заболел! Мне почему‑то очень плохо…
Она внимательно посмотрела на меня:
– Да ну тебя! Ты выглядишь нормально, не выдумывай чепухи!
Не желая больше огорчать ее, я замолчал, и мне стало понятно, что собрав все свои силы, придется биться одному за себя, чтобы выжить. Господи, Ты увидел, что я запутался, запутался тяжко и не находил выхода. С родителями говорить о своих мучениях оказалось стыдно, друзья иронизировали, а сердце непрерывно стонало и горело от нескончаемых страданий, причиняемых ему необузданными дикими помыслами. Прости меня, Боже, ведь я знал, что есть Церковь Твоя и есть храмы Твои, которые я посещал в детстве. Но теперь, одурманенный своей безрассудной юностью, я приходил к храму Твоему лишь на Пасху и только из любопытства, для того, чтобы посмотреть на Пасхальный крестный ход и послушать пение певчих. Хотя душу инстинктивно влекла благодать Твоя, но жажда развлечений была еще очень сильна во мне, а неверие в то, что в Церкви я смогу найти себе помощь и поддержку, препятствовало соединению с ней.
До последнего предела сердце человеческое, стремясь к истине, которую еще не знает, но которая единственно ему и нужна, не хотело оставить ложь мира сего, ибо привыкло к ней, пусть даже зло убивало это сердце, опутав его привязанностями. Душа моя тонула в безпорядочных мыслях, то прекрасных, то отвратительных, но какими бы они ни представлялись, все они, безплодные и безблагодатные, отравляли ее, словно ядом. Здравый смысл понуждал меня отречься от всех этих мыслей и искать то, что находилось за ними, но нелепая и страстная привязанность к умственным фантазиям и мечтаниям, которые я считал мысленными «утешениями», держали душу мою в плену заблуждений. Душа пыталась оставить воображение и мечтательность, но, к своему ужасу и омерзению, увидела, что эти дурные привычки запутавшегося ума сами начали удерживать ее, страшные, безпринципные и отвратительные, не давая вере в Божественную помощь найти место в моей мятущейся душе.
Словно светлый луч с небес, пришло в сердце разумение, что новая жизнь никогда не родится там, где властвуют дурные мысли и испорченное воображение, и что этот переход в область веры и благодати лежит через полный отказ от мысленных фантазий, чего бы мне это ни стоило. И мне всей душой захотелось постичь эту иную, благодатную жизнь, а не только строить догадки о том, что она собой представляет. Поэтому все свое внимание и волю я обратил к тому, что таинственно существовало за пределами мыслей, куда позвала мое сердце покаянная молитва, где не возникало мысленных фантазий и их нелепых призраков, где, пусть пока еще тускло, брезжил свет иной жизни – духовной, где мне пока еще предстояло биться в одиночку.
То, о чем я пишу Тебе, Боже, возможно будет смешным и нелепым в глазах людей, что же, я потерплю это с Твоей помощью. Но если найдется в целом мире хотя бы одна душа, которая поймет и примет мои скорби, скорби мучительных поисков Бога, как свои собственные, пусть помолится обо мне Твоему милосердию, Христе мой, ибо души наши знают, что ищем мы в Тебе, Единственном, ценою наших жизней, ибо Ты – истинный Владыка и Господь наших сердец.
БИТВА В ОДИНОЧКУ
Обыденность засасывает душу в болото дурных привычек, но постоянное устремление души к Богу наполняет ее благодатью, в которой обыденность исчезает, как утренний туман под лучами солнца. Если неугомонное сердце хотя бы минуту пребудет в покое от тревожащих и возмущающих его мыслей, оно не может не уловить отблеск сияния славы Твоей, Господи, а уловив его, не может не устремиться к Твоей благодати и в ней уподобиться Тебе, Святый Боже, – Твоей святости, Святый Крепкий, – Твоей крепости, Святый Безсмертный, – Твоему безсмертию. Глас Божий, пробуждающий душу человеческую из духовного усыпления, всегда приходит к ней отрезвляющим глаголом Небес: «Покайся!» А душа ничем не может ответить Богу, кроме слов, идущих из самой ее глубины: «Господи, помилуй!»