Тогда впервые сердце ощутило и восприняло в себя новый опыт – опыт захватывающей дух свободы от того, что было прежней жизнью, и устремленности в неизвестное и тревожное своей новизной нарождающееся будущее. В груди, казалось, все пело от счастья, от предвкушения самых лучших и прекрасных событий, которые ожидали меня за каждым новым поворотом.
Мы поселились неподалеку от железнодорожного депо, рядом с городком военных летчиков, где жили их семьи. Мне пришлось узнать иных детей, не выросших в станице, а живших замкнутой, отгороженной от остальных людей жизнью. Но дети везде остаются детьми, и наши игры ничем не отличались от игр сельских детей, только чудо единения с природой незаметно стало отдаляться от моей души. На окраине этого поселка находилось летное училище и располагался военный аэродром, поэтому самолеты с реактивными двигателями первого поколения, с их оглушительным грохотом, стали неотъемлемым фоном тех детских лет.
С немым восторгом, раскрыв рот, мы следили за их воздушными пируэтами, поэтому ничто не препятствовало страстному желанию стать летчиком овладеть моим сердцем. Это желание перешло в тихое мечтание о том, что когда‑нибудь я обязательно пролечу над родительским домом на удивительной серебристой птице.
В этом поселке родители записали меня в большую местную библиотеку, и чтение книг продолжилось с еще большим увлечением. Книги открыли мне неповторимый аромат бумаги, краски и клея. Мне нравилось вдыхать запах книги, перед тем как я начинал ее читать. Здесь впервые в мою жизнь вошел Пушкин с его несравненными стихами, сказками и изумительно написанными повестями. На долгие годы поэзия Пушкина определила развитие моей души, научила более тонко видеть красоту в простых пейзажах южной России, а его сказочные поэмы надолго вошли в мою жизнь.
Из книг, прочитанных в этой библиотеке, меня поразили кругосветные путешествия знаменитых мореплавателей, а также исследования нашего соотечественника Пржевальского на просторах Азии. Для меня открылись захватывающие дух дали азиатского материка с его пустынями и величественными горными хребтами. Пустыню я уже видел из окна вагона во время поездки в Ташкент, а горы мне еще предстояло открыть и они пока оставались для меня мечтой, будоражащей воображение. Из книг я узнал о множестве разных стран и континентов и просмотрел безчисленное количество фотографий. Ни Северная, ни Южная Америка не заинтересовали меня, лишь слегка удивила Африка невиданным разнообразием зверей и птиц. А вот Египет с его величественными пирамидами, Средняя Азия с величавым Памиром и, особенно, многоликая Индия, восхитили меня непередаваемым обаянием таинственного Востока. Арабские сказки «Тысячи и одной ночи» покорили меня своим волшебством, но остались непонятными из‑за незнания чуждого для меня быта и нравов. Сказки братьев Гримм оказались более близкими и понятными. Замки и дворцы с храбрыми принцами и прекрасными принцессами поселились надолго в моем воображении рядом с их несравненными обитателями. Вместе с отважными рыцарями я совершал удивительные подвиги и освобождал зачарованных принцесс от чар злых волшебников и колдунов. Фантастические повести и романы Беляева, Казанцева и других русских писателей‑фантастов зародили в душе живой интерес к выдуманным мирам и их героям.
Тогда же пришла пора чтения русских народных сказок в сборнике А.Н. Афанасьева, открывших для меня новый мир говорящей природы, волшебных превращений и чудесных подвигов и приключений, мир прекрасных человеческих характеров, подвергшихся сказочным испытаниям. Прежде, перед сном, сестра увлеченно рассказывала мне различные сказки, а там, где не помнила их окончания, придумывала сама. Она умела удивительно точно передавать интонации и речь персонажей и могла живым языком увлекательно излагать сюжеты. Эти русские сказки, пересказанные сестрой, а затем прочитанные в замечательных и полных мудрого опыта книгах, не казались мне выдуманными. Почему‑то стойко верилось, что все, о чем они сообщали, вполне возможно в этой самой жизни, где нам посчастливилось жить.
Незаметно подошел я и к чтению художественной классики, сначала русской, а затем и зарубежной, испытав буквально шок от фантастики Уэллса, а Том Сойер Марка Твена стал моим лучшим другом. Судьбы, красочно описанные в этих повестях и романах, а также в рассказах Тургенева, а затем и Куприна, увлекали своей страстностью, поисками и разочарованиями. Пытаясь говорить о добром, они вынуждены были описывать также и зло, которое начинало преследовать мое воображение. Со мной произошла та же ошибка, как и со многими моими сверстниками: упиваться лживыми историями, разжигающими воображение, проливать слезы над выдуманной жизнью литературных персонажей и в то же самое время не оплакивать собственную жизнь, которая бездумно растрачивалась на пустые мечтания. Все это, в свою очередь, закладывало основы для порчи души и развития в ней дурных наклонностей.
Внутреннее мое состояние отвращало от меня чистый и святой взор Твой, Господи. Но кто помог бы мне избавиться от греховного невежества моего, так как сил моих было недостаточно познать тьму мою? Только луч света Твоего был страшен моей тьме, ибо она могла оставаться тьмой лишь до тех пор, пока не вошел в душу мою свет Твоей любви. Не хочу и не могу лгать, Господи, ни Тебе, ни самому себе, ибо Ты зришь тайное мое и ведаешь все сокрытое. Настави меня и научи не судиться с Тобою, но открыться в Тебе во всей моей неприглядности, дабы Ты очистил меня от всякой скверны и порока.
ДУРНЫЕ НАКЛОННОСТИ
Ты видишь, Боже, что детство не заканчивается в нас, оно просто переходит на другой уровень сознательности – в начало понимания и познания земного мира. Хотя для нас проходят дни, месяцы и годы, для Тебя, Господи, не проходит даже этот миг, ибо Ты содержишь в Себе все времена. Ты даже Свою вечность превращаешь в «сейчас», так как Ты – «всегда один и тот же». Горько учиться «любви» к миру, не научась любви к Богу, учиться познавать временное и не учиться постигать вечное, учиться дружить с этим преходящим миром, не учась обретению отношений с Тем, Кто был, есть и пребудет вечно. Горько слыть у учителей и родителей успевающим в том, что отнимает у души жизнь вечную и скрывает от сердца непреходящую любовь Христову.
Наследуя при рождении определенные качества души, ума и тела и начиная совершать греховные поступки, мы приходим к бурлящей желаниями юности, где, собственно, у нас не остается выбора. Мы непроизвольно склоняемся к тем условиям существования, которые отвечают нашему сложившемуся устроению. Занавес детства постепенно распахивался, открывая взгляду новых действующих лиц подростковой поры взросления, ломающей напрочь всякие преграды для дурных наклонностей.
Высокий тополь‑осокорь шумом листьев, похожих с изнанки на детские ладошки, приветствовал наш приезд. Улица, на которой мы поселились, и дом, в котором начали жить, мне очень понравились. Дом мне полюбился тем, что в пристройке отец сделал столярную мастерскую, где я мог вдоволь играть с инструментами отца, за исключением рубанка, который он приказал не трогать, чтобы я его не затупил. Заодно мне было поручено выпрямлять старые ржавые гвозди на маленькой наковальне. Я увлеченно трудился над этим поручением, стараясь заслужить похвалу отца, которой я очень дорожил. Со временем он научил меня работать рубанком, и когда под руками завилась первая стружка, это привело меня в совершенный восторг. В те времена дети занимались выпиливанием лобзиком узорных полочек и подставок из фанеры; не избежал этого увлечения и я. Запах сосновых досок и стружек мне запомнился навсегда чистым смолистым ароматом. Еще помню, что я сильно сроднился с огромным тополем возле нашего дома. Мне нравилось взбираться под самую макушку дерева, где, сидя на качающихся под ветром ветвях, я громко распевал строки из песен, услышанных по радио: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет, меня мое сердце в тревожную даль зовет».
Учеба шла своим чередом, но интерес к занятиям начал ослабевать. Душа начала пленяться тем, что предлагал ей мир. Кино увлекло мою душу невероятным свойством потрясать ее до самых глубин отождествлением с вымышленной жизнью, сыгранной актерами. Тогда в кинотеатрах, в основном, шли фильмы о революции, гражданской или Отечественной войне. Но первый фильм, который я смотрел с родителями, оказался индийским, он с триумфом прошел по всей стране и назывался «Бродяга». Из зарубежных фильмов помню еще «Тарзана». Из наших фильмов мне запомнился фильм по сказкам Бажова «Каменный цветок», а также много раз с восторгом просмотренный «Чапаев».
Мальчикам из нашего класса нравилось мое умение рисовать, и вскоре я стал «профессиональным» рисовальщиком – изображал различные военные сцены из увиденных фильмов. На такие рисунки был большой спрос, и все эти военные эпизоды увлеченно разглядывали и комментировали заказчики и зрители.
Иногда, вполголоса, чтобы не слышали взрослые, во втором – третьем классах, мы пытались разобраться в трудных вопросах.
– Кто знает, откуда дети берутся? – задавал кто‑нибудь трудный вопрос. Все затаивали дыхание.
– Говорят, что нас где‑то находят!
– Вот, еще! Ерунда какая! – вступал в спор кто‑нибудь постарше. – Я слышал, мы из женщин получаемся…
– Да из каких женщин? – возмущались остальные. – Мы сами по себе как‑то появились.
Но не эти загадки волновали нас в ту пору. Душу неосознанно тянуло к добру, и эта тяга временами проявляла себя неожиданным образом. Находясь под большим впечатлением от одного детского фильма, я увлек местных ребят объединиться в команду, которая под прикрытием темноты делала бы добрые дела одиноким бабушкам и дедушкам на нашей улице, чьи близкие погибли на войне. Мы рьяно взялись за добрые дела, нас увлекло тайное совершение добра и удивление взрослых, получивших неожиданную помощь. Мы расчищали заросшие дорожки возле бедных домов, складывали разбросанные кирпичи, доски, убирали строительный мусор. Но потом это увлечение сошло на нет, побежденное сильной страстью к футболу.
Близкие и теплые отношения с ребятами этой тихой улицы перешли в долгую дружбу и сохранились даже после того, как наша семья переехала снова, поближе к железнодорожному вокзалу. Меня перевели в большую четырехэтажную школу в центре городка, где находилась небольшая спортивная площадка. Там моим идеалом сразу и надолго стал футбол. Эта игра настолько увлекла меня, что я готов был играть в нее с утра до вечера и, если оставалось время, играл с мячом еще у себя дома. Даже в школе кумиром всех школьных перемен был футбол. Как только звенел звонок, мы опрометью бросались вниз по лестнице, чтобы поиграть в мяч.
В наши футбольные битвы часто ввязывался переросток, худой, долговязый и нескладный, которого мы звали – «эй, дядя, достань воробышка!» Острым локтем он всегда больно толкал в бок, и этим, как ни странно, запомнился. Другого звали «костыль» – вместо мяча он больно бил по ногам. «„Костыль“ пришел, берегись ребята!» – предупреждали мы друг друга. Наибольшим уважением пользовался игрок, умевший запутывать других финтами в подражание знаменитому Пеле. Некоторым финтам обучился и я, чем немало раздражал нападающих, которые бурчали, следя за мячом, мелькавшим в ногах: «Финти, финти, дофинтишься у меня!»
Мою страсть к футболу смогло победить лишь одно увлечение – велосипед. Это был трофейный немецкий «взрослый» велосипед – необыкновенно легкий и прочный. Так как он был слишком большим для меня, мне пришлось изощриться, чтобы научиться кататься на нем, продевая ногу в раму и изгибаясь всем телом, чтобы достать педали. Этот велосипед стал моим самым большим другом на все время детства до начала юности.
Празднование Нового года в школе надолго запомнилось особым чувством душевной чистоты зимнего вечера с медленно кружащимся снегопадом и особым праздничным ощущением, непохожим на другие праздники. Изготовление и раскрашивание новогодних масок было веселым приготовлением к праздничному школьному вечеру. Мы сами вырезали из бумаги снежинки, звездочки, гирлянды и развешивали все эти украшения в школьном зале. А на центральной площади, рядом со школой, уже возвышалась городская елка, сиявшая множеством разноцветных лампочек. Из репродукторов звучала красивая мелодия: «А снег идет, а снег идет, и все вокруг чего‑то ждет…» Светлое мерцание падающего снега, елка в праздничном убранстве, необыкновенно чистое состояние души говорили об иной, сокровенной благодати Рождества Христова, но, к сожалению, я тогда забыл эти слова, увлеченный блестящей мишурой искусственных, придуманных людьми торжеств.
Процесс учебы становился для меня все менее интересным, переходя в нудную обязанность. Гораздо интереснее было встречаться в школе с друзьями и проказничать на уроках. Часто мои шутки, сами собой слетавшие с языка, заставляли хохотать не только весь класс, но и самих учителей, что обычно заканчивалось выдворением меня за дверь.
Из школьных лет пятых – шестых классов запомнились двое моих неразлучных друзей – Алексей и Юра. Национальности для нас не существовало. Лишь повзрослев, я понял, что один из них был грек, а другой – поляк, наверное, из семьи ссыльных. В это время гремела популярная песня «Бэсамэмучо», и это прозвище, данное мне Алешей, надолго прилипло к моему имени. Алексей нравился мне живостью характера. Тогда итальянские песни входили в моду, и он задорно горланил на школьных переменах: «Марина, Марина, Марина!» Еще этот непоседа хорошо изображал военную трубу в известной песне тех лет «Солдаты, в путь…»
Юрий держался скромнее и серьезнее. Он удивлял меня умением играть на семиструнной гитаре и петь «В глубоких теснинах Дарьяла». Кроме того, он любил книгу «Туманность Андромеды», как и я, и этим сильно меня привлекал. Оба друга являлись преданными почитателями моих многочисленных рисунков на тему военных сражений.
Запуски первых спутников, а затем полет Гагарина потрясли наше воображение. Увидеть спутник в ночном небе и показать его другим считалось невероятной удачей. Иной раз, после уроков, мы углублялись в дискуссии об устройстве Вселенной.
– Вы знаете, что находится в космосе? Кто скажет? – начинал, обычно, Юра.
– Планеты, звезды и галактики. – перечислял я.
– Правильно. А космос в чем находится?
В этих словах уже звучало некоторое ехидство.
– В вакууме. – припоминал я.
– А что такое вакуум?
– Пустота.
– Так. А пустота в чем?
– Как в чем? – вступал Алеша. – Пустота – это ничего. Значит, ни в чем!
– А как же это держится ни в чем? – торжествовал Юра.
– Падает, наверное, куда‑то! – заключал Алексей.
– А мне кажется, что вакуум тоже в чем‑то находится… – высказывал я предположение. И мы замолкали, потрясенные тайнами мироздания.
– Да хватит вам, заладили, космос – это космос. Айда в мяч играть! – задорно потряхивал Алексей большим чубом, пиная принесенный мяч.
Родители, заметив мое чрезмерное увлечение играми, стали более строго относиться к школьным занятиям, поэтому приходилось подавлять свое нерасположение к учебе и учиться ради хороших отметок. Только на уроках литературы душа оживала и словно пробуждалась. В это время произошло мое знакомство с рассказами Чехова, который стал мне очень близок тонким проникновением в характеры людей и еще потому, что его книги были у нас в домашней библиотеке. Глубокое воздействие пьес Чехова открылось мне гораздо позже. Гоголь был еще закрыт для меня, возможно, из‑за того, что приходилось заучивать отрывки из его повестей. Достоевский был изъят полностью из всех школьных программ. О нем я прочел в энциклопедии, что это «мракобес» и «ярый реакционер».
На уроках литературы моего сердца коснулась трогательная нежность и мелодичность стихов Тютчева и Фета, которые надолго остались в моей памяти. Учительница литературы предложила всем попробовать написать стихотворение для прочтения в классе. Прибежав домой, я, ради вдохновения, уселся перед окном, за которым мелкий весенний дождик затянул мокрой сеткой мокнущие кусты цветущей сирени. Даже мама удивилась моему долгому сидению у окна и встревожилась:
– Что‑то случилось в школе, сынок?
– Нет, мама, это я пишу стихотворение!
– Ах, вот как! – засмеялась она. – Вот и в нашей семье родился поэт!
Множество ощущений и мыслей нахлынули на меня, но сердце еще не владело словами, они не повиновались ему и я написал совсем не то, что чувствовал.
– Хорошее у тебя стихотворение! – похвалила учительница. – Но почему оно такое печальное?
В ответ я только пожал плечами. Как‑то я услышал, что сестра вполголоса разговаривает с мамой о запрещенном поэте, спрашивая, можно ли почитать томик его стихотворений, который подарили ей подруги? Мама разрешила, а я подбежал к сестре и начал умолять ее дать и мне прочесть стихи, о которых она спрашивала у мамы. Этим поэтом оказался Есенин. Он увлек меня настолько, что вся моя юность прошла в подражании его творчеству, хотя впоследствии меня потрясли замечательные стихи Блока, а затем Заболоцкого. Но милее стихотворений Есенина о природе для меня не было ничего, за исключением, конечно, поэзии Пушкина и Лермонтова. Есенинская образность стиха не только заворожила меня, но и закрыла для сердца его неглубокое знание жизни и трагичность судьбы, о чем я узнал гораздо позже.
С малых лет мой слух всюду сопровождали песни: пела мама, пела и моя сестра, но больше всего песен неслось из громкоговорителей, установленных в те годы на столбах главных улиц и площадей. Передачи главной радиостанции из Москвы транслировались с 6 часов утра до 18 часов вечера, и песни тех лет буквально вдалбливались в наше сознание и надолго отпечатались в нем. Некоторые мелодии были удивительно красивы, но это открылось мне значительно позже, как и трогательные стихи Фатьянова. Школьные обязанности и общественные дела не увлекали меня, и это в преподавательской среде называлось «неактивный ребенок», хотя преподавательница неоднократно пыталась назначить меня старостой класса.
Моего отца, после того как я нечаянно разбил стекло в классном шкафу, она стала часто вызывать в школу, чему очень удивлялась мама, хотя я больше не бил стекол и не собирался этого делать. Заподозрив неладное, ей удалось отвадить отца от хождения на школьные беседы:
– Хватит тебе в школе водить шуры‑муры, достаточно и работы, где проводниц полно, только позови…
– Тогда ты ходи в школу, когда вызовут, – добродушно посмеивался он.
– Я ни за что не пойду выслушивать всяких вертихвосток! – отрезала мама. Вот таким странным образом контроль родителей за моей учебой закончился.
Школьные друзья стали главными наставниками в моей жизни. Наша активность была направлена, в основном, на простые радости детства: для некоторых сверстников рыбалка стала пожизненным увлечением, мне нравилось бродить вдоль тихих степных речушек (называемых на Дону «ериками»), когда солнечным летним утром по воде расходятся круги от выпрыгнувшей с плеском рыбы, любоваться полетом реющих над сияющей поверхностью воды огромных синих стрекоз, слышать шорохи качающегося под ветром цветущего камыша, роняющего светлый пух, наслаждаться прохладой реки и купанием в ее прозрачных глубинах. Рыба у меня ловилась плохо, возможно, не хватало ловкости и чутья настоящего рыбака, которого всецело поглощает сам процесс ловли. Еще мы ловили раков по глубоким тинистым норам в берегах мелких речушек, которые во множестве оставались от весеннего разлива Дона, так как в то время еще не строили большие водохранилища.
За этот период наша семья несколько раз выезжала в Москву и Петербург. От Москвы осталось в памяти удивление от грандиозности Кремля, страх перед огромными магазинами и усталость от безчисленных толп людей. Петербург мне понравился строгой красотой и совершенно другими людьми, непохожими на шумных москвичей. Из поездок родители привозили пластинки и мы сообща слушали их, проигрывая на патефоне.
Однажды в нашу мальчишескую компанию пришла соседская девочка и попросила вынести патефон и поставить какую‑нибудь пластинку. Когда раздалась музыка, кажется, «Рио Рита», эта девочка неожиданно пригласила меня на танец, говоря, что она научит меня танцевать. Не видя в ее просьбе ничего странного, я начал неуклюже танцевать с ней под ритмичную мелодию. Мальчишеская компания, посмеиваясь, во все глаза смотрела на нас. Вскоре на стенах школы появились надписи о нашей любви. Они меня особо не задевали, но в сердце острой занозой осталось будоражащее чувство девичьей близости.
Из всех времен года весна оказывала на меня неодолимое животворящее воздействие. Как я ждал прихода тепла! Еще в феврале я ставил в стакан с водой тоненькую веточку вербы и с трепетом следил, как незаметно совершается чудо преображения со спящими почками, рождающими трогательную нежно‑зеленую завязь. Милое весеннее солнышко поднималось все выше, а на душе становилось светлее и радостнее. Слыша разговоры взрослых о церковных праздниках, я спрашивал:
– Мама, что такое Сретение?
– Зима с весной встречаются, сынок… – отвечала она с улыбкой.
Зачем родители скрывали от меня значение религиозных праздников? Со временем мне стало ясно, что люди, привязанные к миру, страшатся позволить какой‑либо душе отделиться от них, тем самым выявляя всю тщету их земных надежд и упований.
В этот период в моей душе появились две сокровенные тайны, о которых я никому не хотел говорить: странные тревожащие сердце ощущения от общения с девочками и загадочная увлекательная тайна творчества. Мне захотелось стать поэтом и даже само слово «поэт» кружило мне голову. К сожалению, к этому творческому порыву примешалось ревнивое чувство первенства, которое портило душу и делало ее безвольной пленницей пустого сочинительства. Тогда мне было еще невдомек, что ничтожные стихотворные безделки и страсть к состязанию надолго уводят душу в томительные мытарства по пустыням тщеславия. Попавшись в соблазн сочинительства, мне предстояло многие годы брести по пескам и пустыням эгоизма и тщеславия, чтобы на личном опыте постичь химеры, созданные греховным умом и испорченными помыслами. Все вместе это называлось трудной порой «переходного возраста» или болезненным взрослением души, познающей убийственность собственной гордости и эгоизма.
То, чему мы можем учиться свободно и с пользой для души, без опасения потеряться в дебрях гордыни и страстей – это искренняя и чистая любовь к Богу, всякое иное приобретение знаний есть лишь порча ума и сердца. Страшно затеряться в юности среди лже‑богов и идолов мирской жизни, которым поклоняется мир, и не заметить кроткого и любвеобильного Христа. Прекрасное занятие для человека – свидетельствовать о милосердии Божием, оберегающем его от недобрых путей, но самое лучшее – отдать всего себя Его милосердию и постигать, насколько это возможно, безпредельность Божественной любви.
ТРУДНАЯ ПОРА ВЗРОСЛЕНИЯ
Детство не может оставаться безгрешным, но оно может надолго сохранить свежесть и чистоту души, если человек остается кротким и смиренным, ибо таковых есть Царство Небесное. В эту пору доброе дело, даже сделанное без интереса и по принуждению, хотя и не приносит должных благих плодов из‑за упрямства и своеволия испорченного грехом ума, тем не менее, удерживает душу в добре, помогая ей пройти невредимой опасный период взросления. Много скорбей приносит душе принуждение к благу, но именно оно помогает ей развиться в доброе, отсекая своеволие и не давая эгоизму укорениться в сердце.
Скрытое зло души – самолюбование и самовлюбленность, дающие начало росту эгоизма, страшного бича юности и всей последующей жизни. Этот эгоизм хочет жить, паразитируя на сокровенной жизни души и отчаянно сопротивляется малейшему принуждению, представляя себя как благо для людей тем, что греховно использует различные дарования души. Чем больше в душе дарований, тем сложнее ей пользоваться ими на пользу себе и ближним. Тем больше в ней самовлюбленности, тем опасней она для самой себя и для остальных людей.
Растущее молодое тело жадно требовало движения, и наши детские игры часто заканчивались борьбой, чтобы испытать свои крепнущие силы. Школьные уроки спорта становились для меня более увлекательными, чем остальные предметы, особенно удавались прыжки в высоту и акробатика. Наши игры иногда становились рискованными. Юная самонадеянность не чувствовала подстерегающей опасности. Мы начинали ощущать ее пьянящий азарт, преодолевая неприятное чувство страха. На запасных путях железнодорожной станции находились большие кучи песка. Нам нравилось прыгать на них с крыш вагонов, издавая победные вопли. В одном из таких прыжков мы столкнулись в воздухе с другим мальчиком, и меня отбросило в сторону от песка. Возможно, этот прыжок стал бы для меня последним. И вновь, Господи, Ты оказался рядом и Твоя заботливая рука опустила меня не на рельсы, куда я должен был упасть, а на другую небольшую кучу песка, рядом с вагоном.
Однако мне, нераскаявшемуся, полюбилось ощущение полета. Я начал поиски подходящих мест для своих опытов. За поселком проходил большой поливной канал с переходными мостиками через него, где расстояние до воды составляло около 4–5 метров. Хотя до канала было не близко, мне нравилось добираться туда на велосипеде с ватагой местных ребят, где мы и прыгали в воду разными способами: «солдатиком», «бомбочкой» или «головкой». Страшнее всего оказались прыжки вниз головой, от которых у меня захватывало дух, хотя неоднократно случалось сильно ударяться о воду, если угол вхождения был выбран неправильно. Один прыжок был особенно неудачным и мне показалось, что я разбился навсегда, потому что от удара при вхождении в воду потерял сознание. Господи, Ты отыскал меня в темных глубинах, вынес на поверхность воды и дал вдохнуть живительный воздух. Ныне оживи меня к новой жизни в Тебе, дай вдохнуть безсмертный воздух Царствия Твоего и безстрашно плавать в святых водах Твоей благодати!
Старый велосипед, любимый друг мой, был всегда со мной, и я с радостью устремлялся в степные просторы, любя отдавать себя свободному движению среди безпредельных морей пшеницы и подсолнечника, с дрожащими в дымке высокими степными курганами, во весь голос распевая песни под мелодичные трели жаворонков, купающихся в горячей синеве. Асфальтовое полотно дороги уходило к горизонту вместе со столбами линий электропередач, и мне представлялось, что за этим горизонтом, под сенью белоснежных кучевых громад, меня ожидает непременно что‑то очень хорошее, чему я пока еще не мог придумать название. Душа грезила о чем‑то непременно героическом и необычном…
Итак, трудная пора моей жизни соединилась с очередным переездом нашей семьи. Родители стали поговаривать о том, чтобы переселиться в большой южный город, красиво раскинувшийся на высоком берегу Дона. Переезд совершился быстро, когда я находился в школе. К новому месту меня привезли на электричке, потому что родители облюбовали себе дом неподалеку от железнодорожного вокзала. Рядом возвышалась большая четырехэтажная школа со своим стадионом и настоящими воротами, где с утра до вечера подростки гоняли мяч, с площадками для прыжков в длину и высоту, с беговой дорожкой, и это мне понравилось больше всего.
В районе, где жили, в основном, железнодорожники, многие подростки славились дурным поведением, и мне возбранялось с ними дружить. К сожалению, это было легко сказать, но трудно сделать. На новом месте у меня появилось много друзей, но еще всю весну мне пришлось ездить одному в прежнюю школу на электричке, чтобы закончить учебный год.
Такая ранняя самостоятельность волей‑неволей воспитала во мне наблюдательность и развила способность определять характер людей, с которыми приходилось общаться в дороге. Отец постоянно наставлял меня и учил умению разбираться в людях, среди которых встречалось немало недобрых и нехороших. С другой стороны, такие самостоятельные поездки развили во мне склонность к гулянию по улицам и паркам, и это было гораздо интереснее, чем занятия в школе, которые я научился пропускать, ссылаясь на опоздания электрички. К пропускам школьных занятий примешивалось и нежелание находиться в мальчишеских компаниях, которые стали мне неинтересны. У некоторых сверстников началось быстрое взросление и проснулся безудержный интерес к телесным инстинктам и постыдным разговорам. Тем не менее, мне удалось благополучно закончить учебный год и перейти в новую городскую школу.
До осени я перезнакомился с новыми одноклассниками и сверстниками, так как всех нас объединял футбол, которому мы полностью посвящали свое свободное время. Они же познакомили меня с местными юношескими удовольствиями – теплой речкой, густо заросшей камышом, где мы срезали в букеты его бархатные коричневые головки. В той речушке мы купались и там я научился нырять, стараясь подольше оставаться под водой, – мое новое и долгое увлечение. Рядом с рекой находился огромный запущенный ботанический сад, с заросшими бузиной дорожками и холодными родниками, бьющими из известняковых пластов, с крутыми лесистыми склонами, с которых так захватывающе весело было спускаться зимой на лыжах. Велосипед мой доживал последние годы, потому что теперь мне больше всего нравилось на большой скорости носиться на нем по крутым лесным дорогам и тропам, не испытывая страха. В этом холмистом ботаническом саду я проложил для себя свои лыжные трассы, по которым стремглав мчался сверху через зимний лес, стараясь набрать как можно больше поворотов, чтобы погасить скорость. Лыжи дались мне удивительно легко, как и прыжки с небольших трамплинов. Это умение очень пригодилось мне в будущем, в горах Тянь‑Шаня и Кавказа.