Из умиляющего пения церковных певчих в моей памяти осталось это часто повторяемое и щемящее душу трогательное прошение, а из давних советов бабушки, доверительно сообщавшей мне свои молитвенные познания, я запомнил, что у этой молитвы есть удивительная сила, сродни заклинанию. Когда это пришло на ум, мне показалось, что в моей душе блеснул лучик надежды. Я сразу же принял твердое решение ухватиться за одну эту молитву и никогда не оставлять ее, чего бы мне это ни стоило. Когда я мысленно произносил: «Господи, помилуй», мне становилось легче, но как только я рассеивался, разрушительные помыслы сильной тоски и уныния вновь начинали овладевать мною. Мне казалось, что в Церкви я вряд ли смогу найти ответ на свои вопросы, а глубоко верующие люди пока еще не встретились в моей жизни, хотя кто‑то из случайных знакомых говорил мне, что где‑то под Минводами живет великий святой. Это сообщение тогда лишь удивило меня тем, что есть еще святые люди, но не приблизило ни на шаг к выбору собственного пути.
Покаяние, как ревность души к полному изменению, тоже не было известно моей душе, хотя желание отстать от греха начало все более в ней утверждаться. Молитва казалась спасительным заклинанием, а смысл молитвы, в которую я вкладывал все свое сердце, пришедшее к пределу отчаяния, состоял примерно в следующем: «Господи, Исцелитель души моей, Святыня моя безмятежная, в Которой нет никакого зла, изгони из меня дурные и скверные страсти, убивающие мою душу, и вложи в нее светлую и чистую любовь к Тебе! Ибо лишь такой любви жаждет мое сердце и лишь ею хочет жить каждое мгновение!» Так началась долгая и изнурительная битва со своим злом, которому я допустил укорениться в себе и которое не желало оставить плененную им душу.
Значительно позднее, с накоплением жизненного опыта, когда разумение мое немного прояснилось, пришло понимание, что всякие мирские желания неизбежно приводят к страстям и привязанностям, а пределом страстей и привязанностей является полное разрушение души, сердца и ума. Если одним людям достаточно находить простое удовлетворение в еде и развлечениях, то другим недостаточно даже приобретение всего мира, так как только Бог может насытить безконечную жажду познания сотворенной Им души. Избравшие наслаждение страстями добровольно избирают скорби мира сего, ведущие к смерти, а возлюбившие чистоту в Боге добровольно идут на душевное мученичество, обретая Жизнь вечную.
С молитвой жить стало значительно легче, тем не менее душевное одиночество продолжало меня очень сильно угнетать. Чем более мне было одиноко, тем больше я пытался найти опору в друзьях, не подозревая, что истинный друг и действительная опора могут быть только во Христе, Который по‑прежнему оставался для меня неким абстрактным понятием. С друзьями периодически приходилось разлучаться и уныло добираться в последнем дребезжащем трамвае домой, куда возвращаться не хотелось совсем, потому что я не представлял, чем заняться дома, где чувство одиночества и полной оставленности становилось невыносимым. В этот тяжелый период мне вспомнился один мой хороший друг, который раньше никогда не подводил меня – это было мое любимое море, всегда утешавшее мою душу своей ласковой безбрежностью и покоем. Я уговорил моего неразлучного товарища на поездку, взял сэкономленные из стипендии деньги и мы, не предупредив родителей, уехали поездом в Анапу. Первое время ночевать пришлось на берегу моря на пляжных деревянных лежаках. Хотя ночи стояли прохладные, мы были счастливы. Сердобольные поварихи из детской столовой кормили нас гречневой кашей и компотом.
В Анапе как‑то само собой произошло знакомство с местными ребятами, любителями подводного плавания с масками и трубками. Ничего более красивого чем подводный мир, я не мог себе даже представить! Избыток сил и молодости, казалось, нашел свое применение. Море осыпало нас водяными искрами и ласкало прохладой. При взгляде вниз, через стекло маски, на далекое волнующееся дно, сквозь прозрачную толщу воды, во мне возникало ощущение полета над прекрасной незнакомой планетой, где возвышались причудливые, обросшие водорослями скалы, с прячущимися в них стаями кефали и морских окуней, и ползавшими по песчаным дюнам огромными неуклюжими крабами с чудовищными клешнями. Наши новые друзья, свободно ныряя в глубокую синеву, ловко хватали их за спину и выбрасывали на берег.
В этом виде ныряния они оставались непревзойденными мастерами и от них я заразился страстью к глубоким погружениям, которым я отдавал себя, сколько сил было в теле и насколько хватало воздуха в легких. Позже в одиночку я начал нырять с самодельного плота, нагрузившись тяжелым камнем, оставляя его на дне после достижения нужной глубины. Иногда при погружении я испытывал сильную боль в ушах, но прохлада и волнующий восторг от встреч с таинственной бездной моря облегчали мою душевную боль от запутанности в глубинах собственной души.
Между тем постижение изнанки мирской «дружбы», не сдерживаемое никакими правилами, шло своим чередом. Пришлось на личном опыте узнать, что полная потеря стыда наступает тогда, когда становится стыдно не быть безстыдным, как и полная потеря совести начинается тогда, когда совестно не быть безсовестным.
Ведь и я, валяющийся в грехах и уже соблазненный в помыслах, должен был стать следующей жертвой, отданной на заклание злу и разврату! Тогда во мне рождался мучительный вопрос: почему Ты, Господи, жалел меня и отводил от моей души то страшное зло, о безжалостности которого я даже не подозревал? Неисповедимое человеколюбие Твое, Боже мой, устыжает меня! Прости, Боже, всех нас, соблазненных и соблазняющих других падением в ненасытное зло, именуемое «развлечением» ослепленными и заблудшими людьми, признающими «нормальность» мира сего…
В своих страстях мы уходили все дальше от Бога, но уйти от бича Его невозможно никому, ибо это – бич милосердия Божия, и оно настигает нас внезапно, возвращая наши сердца и души в Его всепрощающие отеческие объятия. Господь мой, Ты – поздняя радость моей души, выплывшей с Твоей помощью из безумных пучин юности! От действия простенькой молитвы становилось все легче и легче, но она требовала полного сосредоточения, всего внимания ума и забирала много душевных сил, что раз от разу побуждало меня к поискам уединения. Такое отделение от дружеских компаний, в то время как я слыл веселым и компанейским парнем, вызывало недоумение и непонимание, но юношеский возраст и веселый нрав покрывал все недостатки моего общения, а покладистый характер проявлялся в теплых и дружеских отношениях со всеми людьми. Продолжая учебу в техникуме курс за курсом, я становился старше, по‑прежнему учась лишь ради того, чтобы получать стипендию и тратить ее на свои прихоти, которыми я уже не восторгался с той радостью, которую испытывал прежде.
Чтобы не казаться родителям «прожигателем» жизни и доказать им, что никакой физический труд нисколько не пугает меня, я стал разгружать вагоны со щебнем на железнодорожных складах. Вместе с одним спортсменом‑сокурсником мы по воскресным дням периодически зарабатывали свои карманные деньги, разгружая один вагон щебня на двоих. В этих добытых своими мозолями деньгах было что‑то особенное. Именно с этого трудового заработка мне нравилось покупать подарки родителям. Тогда отец понемногу начал посматривать на меня с интересом, а мама с тихой радостью обнимала меня, благодаря за подарки, но общение со сверстниками вновь и вновь уводило меня из дома.
Порой мама доставала старую шкатулку, где хранила красивые цветные открытки, которые я дарил ей в школьные годы на восьмое марта. Их я долго выбирал, стоя у стеклянной витрины на почте. На обратной стороне я рисовал какую‑нибудь небольшую картинку цветными карандашами, надписывая ее множеством различных пожеланий. Перебирая открытку за открыткой, мама говорила, улыбаясь:
– Какой ты был хороший тогда, сынок!
– А сейчас, что – плохой? – спросил как‑то я.
– Сейчас ты гулевой! – и поникла над ними седеющим пробором. Еще она часто просила меня:
– Не обижай девушек, сынок, у них и так тяжелая доля! Как бы я хотела родиться мужчиной! Я бы обязательно прожила интересную жизнь, а не такую, как сейчас – у плиты и у кастрюль…
Самообольщенные и властные личности ищут себе подобных, но, не уживаясь с ними, соблазняют на «дружбу» с собой наивную и доверчивую душу, убивая ее развратом и полной властью над нею, ненавидя ее за непохожесть. Как часто целомудрие мое было предметом извращенной злобы, спрятанной под личиной ложного «товарищества», соблазняющей простаков испытанием новых «удовольствий», несущих в себе замаскированную месть. Помню, как разгульные лживые друзья опоили меня какой‑то дурной смесью, которую сами не пили, а лишь сделали вид, что вместе со мной разделили «по‑дружески» предложенное ими зелье. Заметив, что мне стало хуже, они бросили меня одного. Теряя сознание, я рухнул на скамью возле здания городского цирка. Какая ирония жизни! В самом деле, разве не цирком была наша юношеская «дружба»? Дыхание в моей груди стало останавливаться. Задыхаясь и шатаясь, собрав остатки сил, я встал и побрел по трамвайным путям, а когда прошел совсем немного, последние силы оставили мое тело. Я упал на рельсы, уже не слыша трезвонящего трамвая, несшегося на меня.
Прошу Тебя, Боже, отблагодари того человека, который успел остановить мчавшийся трамвай и вызвать скорую помощь! Отблагодари и тех милых и заботливых медсестер в больнице, промывших мне, лежавшему без сознания, внутренности мои от страшного яда, окруживших меня заботой и состраданием, и буквально вытащивших меня из рук безжалостной смерти! Прости, Боже, тех предателей‑«друзей», встретивших меня через несколько дней и недоумевающих, как я остался жив? Прости им, Господи, их заблуждения. Им тоже я приношу свою благодарность за то, что открыли мне цену мирской «дружбы», которая, не будучи наполнена Богом, становится смертью для доверчивых душ, верящих в ее призрачные отношения, ведущие в бездны безысходного разочарования и отчаяния.
Неведомыми путями жизнь вскоре сблизила меня с двумя тридцатилетними парнями, чей кругозор был гораздо шире и выше моего и моих сверстников. Оба они закончили историко‑филологический факультет университета. Один из филологов работал журналистом и писал стихи, а другой подвизался в должности заведующего каким‑то отделом в облисполкоме и имел статус литературного критика для своего друга‑поэта. Их объединяло, помимо квартиры, которую они снимали на двоих, и периодических шумных пирушек, сильная и глубокая любовь к поэзии. Журналист тогда печатался в различных городских изданиях и готовил свой первый сборник стихотворений, за которым последовало много других томиков его успешного творчества. Впоследствии, переехав в Минводы, он стал уважаемым писателем и поэтом на Северном Кавказе. Его друг, критик, удачно женился, но потом следы его затерялись.
Моим новым друзьям удалось приободрить меня, уверив, что в жизни есть светлая сторона, которая зовется – поэзия. Вновь стало истово вериться в нежданное счастье. К ней они и приобщили меня. В чем‑то я был с ними согласен, ведь стихи помогали мне жить и после молитвы являлись для меня путеводной звездой в моих исканиях. Я пообещал своим друзьям, что тоже начну писать стихи и отдавать им для просмотра. Тогда я еще не понимал, что для тех, кто живет вымыслом, этот вымысел может стать дороже Бога, ибо становится стеной между душой и Самим Богом. Душа, обманутая зрелищем быстро преходящего земного мира, начинает любить свои жалкие копии жизни больше самой Истины и начинает поклоняться мертвым идолам земного счастья, переставая искать единственную опору в истинном Подателе жизни и вечного блага – Христе.
Прежде чем окунуться в творческую жизнь, я задумался: нельзя говорить чужим языком, даже языком стихов Есенина и Блока. Нужно писать свое и о своем, а самым близким для меня тогда были Кубань и Дон, казачество и его трагическая судьба, открывшаяся моему сердцу в гениальном романе «Тихий Дон». Отец часто говорил мне, что это единственный роман, в котором есть половина правды! Я обратился к казачьим песням Кубани и Дона и у меня кое‑что стало получаться. Наставники одобрили мои первые творения, показав их какому‑то таинственному мэтру поэзии, худому, в круглых очках, похожему на поэта Хлебникова. По его словам, эти стихи были близки к народным песням, и посоветовал отдать их местным композиторам. Некоторые стихотворения переложены были на музыку и их исполняли местные оркестры, другие песни попали на танцплощадки, отдельные песни отослали на пробу в Москву известной тогда певице, но там, кажется, ничего не вышло.
Из своих песен на тему казачьего фольклора мне запомнилась только одна. Смутно помню несколько строк, хотя стихов набралось довольно много. Какой‑то профессиональный критик отметил, что в отдельных песнях есть некоторые удачи на основе народного творчества Дона. Кажется, это было что‑то в таком роде:
* * *
По бережку сыпучему,
С колючею осокою,
Слезу пролив горючую,
Я провожала сокола.
Пряча в сердце боль‑тоску,
Я бежала к мил‑дружку.
Слезы капали в песочек,
Где со мной стоял дружочек.
Родна матушка звала.
Дом постыл мне не со зла.
У досчатого причала
Я колечко потеряла.
Потеряла, бедная,
Где с милым распрощалася.
Мечта моя заветная
С осокой повенчалася…
Обрадованный первым успехом и подстрекаемый жаждой тщеславия, я засел за сочинительство, считая его творческим процессом и не понимая, что это разные вещи. Сочинял долго и упорно, исписав большую стопку листов. Свои творения с большим волнением я отнес, по совету друзей, в редакцию журнала «Дон» известному городскому критику. Он наугад просмотрел стихи и сказал, после некоторого молчания: «Неплохо, похоже на Смелякова…» Что в этих стихах было похожего, не знаю, но до профессионала Смелякова мне было, конечно же, далеко. Услышав просьбу зайти в редакцию через две недели, я почувствовал, что первая попытка издать свои стихотворения официально, кажется, потерпела фиаско.
Поэзия сильно сблизила меня с двумя филологами, которые приняли новоиспеченого поэта в свою компанию, как равноправного друга. Мы часто встречались по вечерам у них на квартире. Я слушал стихи, которые они читали, и чувствовал, что эти люди стали более близки мне, чем все, кого я знал до сих пор. С критиком‑филологом мы сдружились, он до слез трогал меня чтением на память стихов Есенина, которого очень любил. Через вечность посылаю ему свою дружескую улыбку и сочувственную молитву! Жаль, что на этом жизненном распутье мы не заметили кроткого Христа, о Котором писал Есенин, и буквально кричал в наши глухие уши и сердца Достоевский. Не заметив протянутую руку Бога, мы потеряли тогда возможность опомниться от своих многочисленных заблуждений…
Как ни искал я утешения в поэзии и как ни пытался найти в ней смысл своей жизни, эти попытки не принесли никакого успеха, потому что душа, для которой лишенное смысла существование становилось омерзительным, не смогла найти для себя опоры в поэтическом творчестве, и об этом я горько рыдал на квартире у поэта, пытаясь пересказать ему всю боль, измучившую мою душу. В это время я сильно увлекся творчеством Бунина, возможно созвучным с той болью искореженных жизней, которые мучились и страдали в его произведениях.
Те, кто отворачивается от Бога, мечтая идти без Него прямыми путями, куда могут прийти? В самые бездны богооставленности, куда ведут кривые пути, истоптанные безчисленным множеством таких же отчаявшихся, как и я сам. Часто зло привлекает ослепленную им душу не своей мерзостью, а личиной тщеславия перед другими, и успех в мерзости зла – жалкая награда за потерю чистоты души.
Кто не замечает ограждающей и спасающей Твоей, Боже, благодати, зачастую, по невежеству своему, исполняется презрения даже к голосу своей совести. По глупой гордости он надменно попирает совесть, но, выйдя на «просторы» беззакония, быстро погибает, не имея в себе Защитника и Покровителя. Тот, кто удаляется от Тебя, Господи, падает безконечно, подобно камню, падающему в пустоту. Он гаснет, не имея в себе Твоего огня, подобно тлеющему и чадящему углю, и перестает отражать Твой свет, подобно развеваемому ветром пеплу. Но приближающийся к Твоему сиянию сам становится светом, подобно солнечному лучу, возвращающемуся к своему источнику. Боже, услышь меня в пустыне жизни моей и отпусти грехи мои! Ныне отказываюсь навеки от всяких догадок и домыслов о Тебе, дабы научиться видеть и созерцать Тебя только лишь в свете Твоей истины.
АРМИЯ И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ
И вновь Ты, Боже, Спаситель мой, отвел меня от врат смерти, именуемых юностью. В премудрости Своей Ты решил исцелить расслабленность моей греховной воли строгостью новой жизни и армейской дисциплины, в которые Ты вверг меня и которые мне предстояло отведать сполна. Если бы не армейские годы, вряд ли мне пришлось бы еще любоваться прекрасным миром Твоим, Господи, созданным для любящих Тебя душ, а не для таких заблудших как я, все время уклоняющегося от прямых путей Твоих. В армии Ты премудро открыл мне настоящие отношения между людьми, указав верные критерии мужской дружбы и взаимопомощи, приведя к скромным, но богатым душою преданным служителям Твоим, которые и есть истинная соль земли.
Только теперь мне стали намного яснее нерушимые вовеки святые заповеди Твои, Боже, подвергший меня суровой закалке, чтобы смог я усвоить их в той мере, в какой Ты открыл их моему сердцу. На своем собственном опыте пришлось познавать, что критерий любви к ближнему – это отречение от себя и искреннее служение, основанное на полном самопожертвовани, а критерий любви к Богу – отречение от мира и самоотверженное служение святой воле Его, до полного забвения себя в Божественной любви. Предел любви к ближнему – готовность отдать свою жизнь ради спасения его во Христе, предел любви к Богу – готовность всецело соединиться с Ним во Святом Духе.
Не мог я, одурманенный юностью своей, уразуметь добровольно пути Твои, Господи, поэтому милосердие Твое, имеющее в запасе суровые школы для исправления таких своевольников как я, пригнуло мою упрямую выю под тяжелую, но благую десницу Твою армейской дисциплиной. Ты Сам научил меня, неразумного, постигать, в поте лица своего, кроткие наставления Твои, дабы уразумел я, что если мы любим ближних больше Бога, то теряем и Бога, и ближних. А когда мы сами хотим быть любимыми и получать любовь от близких людей, мы дерзко попираем Евангелие и превращаемся в законченных эгоистов. Возлюбив же Бога всем сердцем, мы открываемся Его истинной любви, и такое сердце любит ближних, не губя ни их, ни самого себя своей глупой привязанностью.
Повестка о призыве на воинскую службу застала меня в Белгородской области на последипломной практике. В военкомат я явился с пустыми руками – без чемодана и вещей, окруженный сослуживцами с гармошкой и плачущими старушками, жалеющими одинокого прзывника без отца и матери. Военком был тронут и честно поделился со мной стоявшим перед ним выбором: первый набор призывников, в который поначалу меня записали, следовал в Забайкалье, а следующий имел назначение в Крым и был приписан к Черноморскому флоту. Сжалившись над моим одиноким положением, капитан переписал меня во вторую команду – так я оказался в Севастополе. Нас поместили в матросскую казарму, и среди призывников прошел слух, что если нас определят во флот, то придется служить три года. Такой срок службы в юности казался приговором, подобным тридцатилетнему заключению. Набравшись терпения, мы ожидали решения нашей судьбы. Утром всех нас выстроили на плацу и зачитали приказ, объявив, что наш призыв определен к прохождению службы в строительных частях Черноморского флота сроком на два года. Это был первый набор на двухгодичный период военной службы.
Всех новичков повели на склад, где «салагам» выдали солдатскую форму, сапоги и портянки. С этими сапогами у меня сразу вышла неувязка. Они оказались узкими и сильно жали. На просьбу заменить их, я получил ответ, что нет времени подбирать другой размер, так как пора рассаживаться по автобусам, которые один за другим отъезжали, увозя призывников к месту прохождения службы. «Ничего, растопчешь как‑нибудь!» – услышал я вдогонку. В тесноте автобуса ногам стало невмоготу от сильной боли, снять же сапоги из‑за тесноты оказалось невозможным, и я приготовился терпеть. Тут‑то пригодилась молитва, в которой я понемногу научился устранять ум от ощущения неудобств и боли. Пришлось настроиться на самое худшее, а в армии самое худшее – это начало службы, так тогда называли «курс молодого бойца», что в солдатском обиходе означало «гонять салаг». Собравшись с духом, я приготовился вытерпеть две недели этой подготовки, надеясь, что мне попозже все же заменят сапоги.
Вечером нас разместили в казарме, уставленной двухъярусными койками. Мне досталась верхняя койка. Сержанты объявили, что подъем будет в шесть утра, на одевание отведено тридцать секунд. Подъем оказался чем‑то похожим на ад: крики приставленных к каждому взводу сержантов, суматоха и страшная неразбериха с одеванием, возня с сапогами и портянками. Если кто‑то не укладывался в отведенное время, следовал приказ снова раздеться и забраться в койки, после чего по команде «подъем» та же процедура повторялась снова. Не знаю как и почему, но у меня эта «подготовка» не потребовала длительного привыкания, а больше всего я пострадал от строевого шага.
На плацу, под жарким солнцем, приходилось впечатывать каждый шаг в горячий асфальт и всякий удар стопы острой болью отдавался в мозгу. В конце недели я уже начал хромать и на вопросы сержанта ответил, что не могу больше ходить из‑за невыносимо узких сапог. Сердобольный сержант обещал помочь и посоветовал еще немного потерпеть. Нужного размера на складе не оказалось, сапоги обещали подвезти в ближайшее время, а пока: «Терпи, солдат!» – услышал я снова.
Терпение – сколько в этом слове скрыто тайны и сколько силы. Без терпения все наши усилия превращаются в ничто: физические неудобства представляются непереносимыми, а душевные утеснения кажутся непреодолимыми. Мне в моей ситуации оставалось терпеть и присматриваться к тем парням, которые рядом, бок о бок, терпели сами себя и других, и тех, для кого такое терпение оказалось не под силу. Именно терпение стало той суровой проверкой на стойкость души, проверкой на прочность, которой подвергла нас армия. Некоторые юноши вступили на путь уклонений от солдатской муштры и различными хитростями избавлялись от нее. Другие пошли на открытый ропот и неповиновение. Им пришлось хлебнуть немало горя, в то время как слабые духом впали в отчаяние, из которого лишь немногие нашли для себя правильный выход. Но крепкая и здоровая душой часть призывников решила для себя выжить в новых условиях не за счет хитрости и изворотливости, а опираясь на сохранившуюся в них нравственную прочность и мужество характера.
Одиночество и тяготы армии вначале представляются непосильными. Поэтому люди начинают отыскивать земляков, и это облегчает им службу, уменьшает чувство уныния и оторванности от дома. Я попал в Белгородский призыв, где у меня не нашлось земляков, тем более что призывников с Дона и Кубани отправляли служить или на Север, или в Сибирь. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как надеяться на то, что, может быть, удастся встретить среди похожих внешне новобранцев простых надежных парней, чтобы с ними бок о бок выдержать новую нелегкую жизнь и устоять в ней, не лицемеря и не подличая ради своей выгоды. Когда люди поставлены примерно в одинаковые условия, одинаково одеты и внешние различия между ними стерты, тогда они начинают различаться по внутренней сути, которую скрыть невозможно. Душа, желающая сохранить в себе крупицу добра, начинает развивать в себе скрытое умение видеть сокровенную сущность другой души и выявлять ее добрые наклонности, ибо только за них и можно держаться в непростых армейских буднях.
Муштровавшие нас сержанты, вначале казавшиеся неумолимыми исполнителями солдатской казенщины, в жизни открылись как простые скромные парни, которые всего лишь на полгода были старше меня. Застенчевые и неиспорченные, красневшие от любого грубого слова, они стали мне близки, я подружился с ними и с грустью провожал своих друзей, когда подошла к концу их солдатская служба. Запомнился командир роты, пожилой старший лейтенант, молдованин, немногословный, со строгим усталым лицом. Он оказался настоящим солдатским отцом, заботившимся о нас, как о своих собственных детях.
– Мне нужно вернуть вас матерям целыми и невредимыми! – часто говорил он, расхаживая перед строем и цепким взглядом осматривая нас. – Они доверили вас армии, чтобы вы стали настоящими мужчинами! Что такое настоящий мужчина? Тот, кто подтянулся двадцать раз на турнике? Пробежал десять километров? Нет! Тот, кто помог подтянуться слабому и добежать усталому. Вот что такое настоящий солдат! Понятно всем?
Мне он очень понравился. Не знаю, чем я тронул его сердце, но он незаметно приблизил меня к себе и откровенно, без всякого устава, рассказывал о своей жизни, когда мы сидели у него в кабинете после отбоя.
Труднее всего оказалось найти близкую душу среди солдат, потому что все ребята поделились на землячества. Вдобавок, наш призыв был в основном сельский и сильно сказывалось различие в миропонимании. Это затрудняло наше сближение. Мне полюбился белгородский добродушный богатырь по фамилии Деревлев, снисходительная доброта и покладистость которого привлекли меня, к тому же наши койки были рядом. Правда, храпел он по ночам ужасно. Я часто пытался с ним в шутку бороться, желая повалить его каким‑нибудь приемом, но он со смехом подавлял всякое мое сопротивление, нисколько не злобясь и не гневаясь. Все призывники моего возраста были владимирские и белгородские добродушные парни из сельских механизаторов и трактористов. Остальные солдаты считались «стариками» и мы смотрели на них с почтением – они отслужили почти три года и слово их было законом.
Через полгода к нам в часть прибыл младший лейтенант, выпускник Харьковского института, лет на восемь старше меня, назначенный заместителем командира роты. Добрый, тактичный и заботливый, он привлек мое внимание скромной красотой души. Глядя на него, я постепенно начал понимать главную ценность этого человека – необыкновенно привлекательные, очень добрые черты его характера и мудрость его отзывчивого сердца. Именно этим хорошим качествам я захотел подражать и поставил целью моей солдатской жизни воспитание в себе таких свойств характера.
Благодаря этим внешне неприметным людям, незаметно помогающим другим и облегчающим их солдатские будни, армейская жизнь не превратилась для меня в безсмысленную муштру, а стала непростой, но полезной школой взросления души.
Определившись в своей конкретной цели – помогать ребятам, с которыми пришлось служить бок о бок, оторванным, как и я, от дома и испытывавшим различные душевные тяготы, я принял твердое решение провести эти два года армейской службы с пользой для души. Лишь впоследствии мне стало понятно – кто, как не Ты, Господи, вложил в мое сердце желание помогать хорошим парням, трудно привыкающим к нелегкому распорядку армии и тосковавшим о своих домах и невестах, чтобы до некоторой степени облегчить им жизнь? Возможно, это и почувствовал во мне мудрый молдованин, когда согласился с моими предложениями. Благодаря установившимся хорошим отношениям со старшим лейтенантом и его заместителем, появилась прямая возможность сделать что‑то полезное для сослуживцев. К этому времени, а прошло уже больше полугода, часть пополнилась новым призывом из Москвы и Одессы.
Одесский призыв стал наиболее трудным для командования части. Начались уклонения от службы, бегство из армии, поиски пропавших солдат или отправившихся за «приключениями» в ближайшее село, что называлось «самовольной отлучкой» или, попросту, «самоволкой». Вновь прибывшие были помоложе меня, и я начал потихоньку помогать им: слабых мы с младшим лейтенантом устраивали в лазарет или упрашивали командира роты предоставить им освобождение от нарядов. Для нашего призыва мы придумали писать от имени части благодарственные письма родителям добросовестных и работящих парней, хлопотали об увольнительных разрешениях для поездок в город. Так как наша военная «площадка» находилась недалеко от моря, мы уговорили командира части, доброго неплохого человека, выделить машину для оздоровительных поездок солдат на море, чтобы хоть чем‑то порадовать их. Это по тем временам было неслыханно.
Одним из забавных видов помощи сослуживцам являлось составление писем по их просьбам для любимых девушек. Обычно мои друзья начинали письма строкой «Привет из солнечного Крыма!», а заканчивали свои послания всегда так: «Жду ответа, как соловей лета!» Между этими двумя предложениями мне нужно было вставить описание разбитого страданиями влюбленного солдатского сердца и ожидание будущей радостной встречи с любимой девушкой после демобилизации.
Всех нас сделали строителями станций космической связи, так как тогда шло быстрое освоение космоса. Заодно пришлось строить лунодром, имитировавший лунную поверхность, для испытаний советского лунохода. За все это нам платили жалованье в сто двадцать рублей, что тогда составляло немалые деньги. Большинство солдат отправляло зарплату домой, но мне родители написали, что им высылать деньги не нужно. К концу года на моей сберегательной книжке скопилось около полутора тысяч рублей. Нам с младшим лейтенантом пришла идея создать в части музыкальный ансамбль, что тогда воспринималось в новинку. Наша затея вызвала энтузиазм среди солдат и мы быстро собрали в складчину довольно большую, как нам казалось, сумму на музыкальные инструменты. Этим новшеством заинтересовался даже замполит части, разрешив закупить на собранные средства аппаратуру и инструменты. За покупками мы отправились в Симферополь с сержантом, помощником замполита. Музыкальные инструменты оказались страшно дорогими. Мне пришлось выложить дополнительно все свои сбережения, чтобы купить несколько простых гитар, барабаны, электроаппаратуру и еще очень дорогую гавайскую электрогитару, потому что эстрадных гитар еще не было в продаже. В роте, состоявшей из москвичей и одесситов, подобрались неплохие музыканты с хорошими голосами, и вскоре ротный ансамбль выступил со своим первым концертом. Неожиданно к выступлениям присоединились жены офицеров и прапорщиков из театральной группы, что весьма украсило концерт.