– Да, отец… Не хотел бы я быть таким отшельником… – с горечью сказал архимандрит.
– Я тоже.
Его уныние передалось и мне. Через год мы узнали, что отшельник скончался в больнице Сухуми, доставленный туда вертолетом, в крайне тяжелом состоянии. Он ушел в лес и постился сорок дней, взяв на себя обет не есть до тех пор, пока ему не явится Христос. Его нашли на тропе, куда он выполз из последних сил, успев рассказать о случившемся, прося у всех прощения. Бог отшельнику не явился, и у него хватило сил только доползти до тропы.
Незаметно подошла Троицкая родительская суббота. По просьбе верующих мой друг отслужил панихиду на местном кладбище. Народу собралось очень много. Прямо на траве стояли столы, уставленные закусками и напитками. После панихиды сельчане уселись за столы и налегли на угощение, а многие – на напитки. Такое поминовение усопших меня сильно смутило. Отличаясь в то время пылким характером, я отозвал егеря в сторонку и попросил его, хотя он и сам был навеселе, в следующий раз не ставить на стол спиртное, чтобы вместо поминовения усопших не прогневить Бога. Лесник удивленно посмотрел на меня, но пообещал поговорить с людьми на эту тему. Народ, как я заметил, с уважением прислушивался к его словам, а авторитет у этого человека в селе был большой.
Наступил праздник Пресвятой Троицы. Верующие собрались в доме голосистого певчего, знатока церковных уставов. Его брат окончил семинарию в Троице‑Сергиевом Посаде и служил священником в Минводах. Архимандрит взял на себя ведение праздничного богослужения, мне отвел дьяконские обязанности. Певчий хозяин, как регент, возглавил местный клирос. На службу пришло человек пятнадцать, в основном пожилые женщины, и несколько мужчин, ставших позади.
Когда местные жители запели, мы с архимандритом переглянулись. Такого пения мы еще не слышали. Все пели, кто как умел. Но все голоса перекрывал оглушительный бас регента. Несмотря на громогласное пение, которое больше походило на крик десятка голосов, в сердце росла и ширилась необыкновенная благодать. Сила молитвы этих простых людей была велика. Глядя на их раскрасневшиеся умиленные лица, я подумал, что эти верующие похожи на взрослых детей. Чистые, искренние души воспевали воскресшего Спасителя так просто и с таким воодушевлением, что мы больше не обращали внимания на нестройное пение. Я стоял лицом к иконам, стараясь незаметно утирать слезы, бегущие по щекам. Мой друг сморкался в платок, пытаясь скрыть свое волнение. После службы все поздравили друг друга с праздником и сели за незамысловатое деревенское угощение: борщ, салаты, помидоры с огурцами, фасолевые и ореховые приправы и большое количество местного сыра сулугуни с острой аджикой.
Когда гости разошлись и мы остались ночевать в доме регента, архимандрит обратился ко мне:
– Ну, как, отец, тебе наша служба?
– Не знаю, отче, это какой‑то ужас… После Лавры даже невозможно слушать такое пение. Но благодать… Какая у них благодать! Они здесь все святые, что ли? Мне в Лавре подобная благодать на службе даже не снилась…
– Я тоже такое встречаю впервые… – согласился отец Пимен. – Это не служба, а просто какое‑то потрясение… Нужно непременно сюда вернуться!..
Так мы и решили, глядя на вечернюю зарю, играющую алыми отблесками на серебряных скалах Бзыбского хребта.
Сделав на прощанье последние снимки, мой друг стал укладывать аппарат в рюкзак.
– Отче, дай я тебя разок сниму!
– У тебя не получится… – строго ответил он.
В сельском аэропорту нас провожали новые друзья – Василий Николаевич с родственниками и лесничий. А местные жители с любопытством наблюдали за нашим отъездом. Маленький самолет, битком набитый пассажирами и мешками с картофелем и сыром, прежде чем одолеть перевал, сделал несколько кругов, набирая высоту. Под крылом мелькнуло перевальное седло, красиво высвеченное фиолетовыми и белыми цветами вечнозеленых зарослей. Впереди выпуклым синим зеркалом сверкнуло море. До свидания, Псху!
В Сухуми матушка и дьякон радостно обняли нас, расспрашивая о своих знакомых на Псху. Верующие люди, а больше всех Василий Николаевич с женой, передали ценный для дьякона воск, отлитый в круги, а также сыр и орехи. Дьякон, прижав к груди воск, отправился лить свечи. Матушка угощала нас борщом в огромных тарелках, налитых доверху:
– Ешьте, гости дорогие, а я в сторонке на вас полюбуюсь! Управь вас Матерь Божия, чтобы вы вернулись и остались на Псху…
На один день нам удалось съездить в Команы, где скончался в ссылке святитель Иоанн Златоуст. Разрушенный храм оставил тягостное впечатление, но погружение в благодатный и нестерпимо холодный источник мученика Василиска вернуло нам бодрость и хорошее настроение. Это кратковременное посещение святого места оставило в нас желание когда‑нибудь снова посетить его.
Прощаясь с нами, добрая и дружная чета кланялась нам в пояс и оба в один голос просили кланяться отцу Кириллу и всем Лаврским старцам. Они хорошо знали нашего духовника и многих отцов Троице‑Сергиевой Лавры, прежде наезжавших проведать знаменитых Глинских отцов‑пустынников, из которых еще жив был отец Виталий, после пустыни и кончины старца Серафима поселившийся при храме в Тбилиси у владыки Зиновия. У Глинских старцев наша подвижница и находилась в духовном послушании. Обнявшись еще раз на прощание с дьяконом и огражденные крестным знамением его супруги, мы с отцом Пименом отправились на вокзал.
В поезде у нас произошла неожиданная встреча с послушником, вымытым и наглаженным, одетым в шикарный костюм. Он еще раз переменил свое намерение и отправлялся в Москву лечить зубы, удивив нас очередным изменением своих планов. На вопрос, почему он снял подрясник и надел костюм, послушник ответил:
– Так для меня незаметней, особенно для милиции…
Как раз в это время, когда мы разговаривали у открытого окна, дверь в тамбуре вагона отворилась и по коридору пошел милиционер, внимательно оглядывая пассажиров. Руки послушника, лежащие на поручне окна, задрожали. Когда милиционер прошествовал дальше, я полюбопытствовал:
– А чего же ты боишься, если одет хорошо и выглядишь нормально?
– Дело в том, что паспорта у меня нет! Мы все паспорта, прежде чем уйти в пустынь, уничтожили…
Так мы и приехали вместе в Лавру, устроив послушника в монастырской гостинице. В Лавре он снова ходил в подряснике.
Теперь о сухумской милиции. Времена в отношении верующих тогда были суровые. Под предлогом тунеядства могли задержать любого человека надолго, если он не работал и не имел прописки, тем более паспорта. Особенно усердствовала абхазская милиция. Зная, что в горах незаконно живут монахи, патрульные наряды милиции останавливали всякого, кто носил бороду и подрясник. Когда мы с отцом Пименом ходили на сухумский рынок за продуктами, возле нас, визжа тормозами, несколько раз останавливалась патрульная машина. Но, проверив документы, милиция отпускала нас, подозрительно глядя вслед. Рассказывали, что даже наместник отсидел несколько суток в камере за подозрительный вид, когда подвизался в молитве в окрестностях Сухуми.
С окрестностями города было связано наше первое сильное искушение в миру, случившееся в самый день Пасхи. Дом дьякона находился на окраине Сухуми, откуда виднелись синеющие вдали хребты. Они казались такими близкими, что мы решили прогуляться к ним и помолиться в лугах, где нет людей. Идя по улочкам города, мы невольно привлекали внимание. Из раскрытых окон нас окликали:
– Эй, батюшки! Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – радостно отвечали мы.
За последними домами дорога привела нас к кладбищу. У могил сидели люди, пришедшие помянуть усопших.
– Вот место, подходящее для молитвы! – сказал отец Пимен, усаживаясь на мягкую бархатистую травку. Пока мы тянули четки, мимо нас прошел средних лет человек с угрюмым лицом и взглядом. Оглянувшись, он вернулся и сел напротив, сверля нас глазами.
– Слушайте, батюшки, – хриплым голосом обратился он к нам. – Я хочу, чтобы вы пошли со мной в мой дом!
– Зачем? – спросил я.
– Помолитесь у меня. Выпьем чачи…
– Мы не пьем и по домам не ходим… – твердо ответил я, чувствуя в его словах агрессию.
– Ну ладно, помолитесь за моего друга, он здесь лежит. Убили его…
– А он крещеный?
– Крещеный, крещеный…
Мы подошли к памятнику и пропели литию.
– Это хорошо… – обрадовался наш незнакомец. – Пойдемте сюда. Помолитесь здесь… – он подвел нас к пожилым абхазам, сидевшим у креста: – Помолитесь и за них…
Мы прочитали несколько молитв. Старик вынул десятку и протянул мне.
– Мы денег не берем..
– Я беру… – наш спутник схватил деньги и быстро сунул в карман. – Так, идем сюда. Молитесь здесь.
Он подтащил меня за руку к группе пожилых женщин, ухаживавших за могилой. Видя его нахальство, я отказался:
– Мы больше молиться не будем…
– Ах ты… – хотел выругаться негодяй.
Вместо ругательства он замахнулся на меня кулаком, но ударить не решился.
– Отец, неужели драться с ним будем? – обернулся я к шедшему позади растерявшемуся архимандриту.
– Уходить надо. Этот человек явно не в себе… – ответил отец Пимен.
– Слушай, что ты к нему пристал? Иди своей дорогой, а мы своей… – сказал он этому человеку. Тот рассвирепел окончательно.
– Не выпущу вас живыми! – заорал он. – Ненавижу вас всех!
Он быстро втолкнул нас в ограду какой‑то могилы, закрыл на засов калитку и начал выдергивать из земли торчащий прут арматуры. Люди из‑за ограды молча наблюдали за происходящим. Несколько женщин заступились за нас:
– Что ты к ним пристал?
– Ненавижу их всех! – орал взбешенный человек. – Я только освободился и видеть их не могу!
Драться было неподобающе. Ситуация складывалась дикая и глупая. Я начал негромко читать псалом «Живый в помощи Вышняго…», положившись на Бога – будь что будет.
Пока этот безумец остервенело пытался вытянуть арматуру из земли, а отец Пимен возился с заклинившимся засовом, к нашей группе быстро подошел здоровяк, по виду грек, вышедший из подъехавшей машины. Две его спутницы стояли поодаль.
– Что тут происходит?
– Хотим уйти, но нас не пускают… – как мог, кратко объяснил я.
– Ну‑ка, отстань от них! – прикрикнул наш защитник.
– Да пошел ты… – посыпались отборные ругательства.
В это время архимандрит справился с засовом, и мы вышли из ограды. Следом выскочил разъяренный скандалист, сыпавший ругательствами, и кинулся на пришедшего. Но тот мгновенно огромным кулаком осадил его натиск:
– Я начальник милиции! Я научу тебя уважать людей!
На лице забияки вздулся багровый синяк. В полном неистовстве он завопил:
– Всех вас убью! Я вышел из тюрьмы и ничего не боюсь! Мы вам еще воткнем рога в землю! Скоро наше время придет, тогда покажем вам…
Он быстро удалился, с воплями и угрозами скрывшись за холмом. Меня осторожно тронули за плечо. Пожилой абхаз с большими усами тихо сказал нам:
– Уходите быстрее… Он за ружьем побежал. Я давно за вами из дома наблюдал, но помочь не мог. Это вас Бог спас! А негодяй правда может убить, мы его знаем – известный бандит‑мингрел…
Поблагодарив за помощь начальника милиции, мы стояли в раздумье. Он, усмехнувшись, сказал:
– Идите спокойно. Я разберусь. Никто вас не тронет… Впредь будьте осторожны. Я верующий грек, а это моя семья… – он указал на женщин.
– Простите нас, что причинили вам безпокойство! – на прощание ответил я. – Драться нам нельзя, что делать – непонятно…
– Молитесь. Вот ваше дело. А наше дело охранять людей…
Спросив его имя, мы пошли по дороге в город, благодаря Бога и посланного Им на помощь защитника.
– В миру нечего по улицам ходить, – сделал вывод архимандрит. – Сидели бы дома, не попали бы в искушение…
Я согласно кивнул головой. Мне впервые открылась в действии мгновенная помощь Божия. При первых словах молитвы Бог тут же пришел на защиту. «Значит, можно сделать главный вывод, – размышлял я. – Если я сам защищаю себя, то остается надеяться лишь на свои силы и удачу. А если все предать воле Божией, тогда Бог начинает защищать человека!» После этого искушения вера моя сильно окрепла.
От Сухуми осталось еще одно неприятное и тревожное воспоминание. На Пасху, когда мы шли из собора по центру города, обратили внимание на обилие выброшенного на улицы хлеба. В кучах мусора валялись остатки тортов, виднелись пасхальные куличи. Стоя в очереди за горячими лепешками, я увидел следующую сцену. Хлебопек вытащил из печи горячие, пахнущие ароматным дымком лепешки. Стоявшая впереди женщина недовольно откладывала некоторые из них в сторону:
– Эта горелая… И эта… Горелые мне не нужны!
Стоящий рядом старик‑абхазец вздохнул:
– Сейчас горелый хлеб не берем, а скоро и такого не будет…
Я поглядел на архимандрита:
– Слушай, он словно пророчество говорит…
– Похоже… – ответил отец Пимен.
В Лавре нас ожидали накопившиеся дела и та же безконечная череда послушаний. Прежде всего мы рассказали батюшке о поездке в Абхазию. Передали ему поклоны и приветствия от пустынников, от дьякона и его матушки. Старец слушал, кивая головой. Когда наш сбивчивый рассказ перешел к поездке на Псху, отец Кирилл радостно оживился:
– Вот‑вот, Псху! Именно Псху! Это ваше место. Расскажите подробно, что видели! Перемежая свое повествование восторженными восклицаниями, мы старались не упустить ни одной подробности и детали.
– Батюшка, благословите вечером вам показать фотографии! – предложил отец Пимен.
– Конечно, конечно… – согласился старец.
Рассматривая слайды, отец Кирилл недоуменно спросил:
– А почему на всех фотографиях только отец Симон?
– Простите, батюшка! Я не умею фотографировать, поэтому отец Пимен везде просил меня встать, для масштаба…
– Ну, если для масштаба, тогда ладно… – усмехнулся отец Кирилл. Смотря слайды, он заметил:
– А что, церкви у пустынников нет? Жаль…
После просмотра фотографий духовник подвел итог:
– В общем, ясно. Ваше место – на Псху…
– А когда это будет, батюшка?
– Посмотрим, посмотрим… – задумчиво промолвил старец.
Наши беженцы, мама отца Пимена и мой отец, обитали в разных половинах дома, получали пенсию и были довольны новой жизнью, особенно близостью со стенами златоглавой Лавры. Папа обрел в ней много хороших знакомых и частенько засиживался после церковной службы в различных отделах экономской службы. Иногда он печально вздыхал: «Эх, жалко, Лида не успела переехать…» На женской половине часто стояла молитвенная тишина. Мама архимандрита полюбила четки и подолгу сидела в кресле перед иконами в неторопливой молитве. В общем, они неплохо ладили между собой и, бывало, вместе пили послеобеденный чай.
В Лавре меня навестил Анатолий из Душанбе. Квартира у него пропала, и он ездил на поездах из города в город, питаясь подаянием.
– Анатолий, оставайся в Лавре, мы с отцом Пименом поможем тебе устроиться!
Наш душанбинский друг помолчал, задумавшись.
– Спаси Господь, Симон, но, когда я в пути, молитва лучше к сердцу прививается. Хотя искушения тоже бывают: как‑то в поезде проводник мне кулаком ребра сломал, когда узнал, что у меня нет денег. Ничего, потихоньку оклемался… – засмеялся Анатолий. – Нет, мне странствовать как‑то лучше, все равно квартиры нет.
– Так ты уже совсем странник! Возможно, это твой путь, Анатолий?
– А ты меня благослови, отец Симон, на странничество!
– Бог тебя благословит и сохранит, дорогой, храни тебя Господь!
– Надеюсь, увидимся еще, батюшка, раз меня к тебе Бог привел. Хочу еще отца твоего навестить…
Он прожил три дня на Соловьевской улице и вновь исчез на долгое время.
В один из дней в своей комнате я с удивлением обнаружил стоящий на столе старый проигрыватель и пластинки. По‑видимому, отец, перебирая старые вещи, обнаружил их, и теперь все это ненужное находилось передо мной.
– Папа, зачем ты сюда привез такое барахло? Это же рухлядь…
Я вопросительно посмотрел на отца, заглянувшего ко мне в комнату.
– Как же, сын, а если придут твои друзья? Пусть послушают музыку!
– Им такая музыка ни к чему! – отрезал я.
– А что же они слушают?
– Духовные песнопения, папа… Если позволишь, я выкину все это…
– Ну, делай как знаешь… Я хотел как лучше… – добродушно согласился он и затворил дверь.
Я смотрел на разложенные на столе старые вещи: как неумолимо уходит от нас все, подобно старым ненужным пластинкам. Когда‑то они были частью моей жизни, а теперь сама жизнь стала частью неведомого для меня бытия, с которым она хотела соединиться навечно без всяких искусственных подпорок.
К весне состояние моего здоровья вновь стало сильно ухудшаться. Третий месяц меня сотрясал сильный кашель, от которого я начал изнемогать. Меня снова отвезли на рентген, но ничего подозрительного флюорография не выявила. Я дышал в трубочки с пихтовым маслом, пил различные капли и настойки, предписанные врачами, но никакого улучшения не наступало. Видя безуспешность всякого лечения, я принялся пить антибиотики, но вместо выздоровления сильно себе ими повредил.
Слава Богу, нашелся один здравомыслящий доктор. Эта женщина, лаврский врач, сразу же сказала мне:
– Батюшка, никакие лекарства вам не помогут! Нужно срочно менять климат…
С этой рекомендацией мы с моим другом отправились к старцу. Он глубоко задумался, молясь про себя. Часто нам приходилось видеть, как отец Кирилл не спешил отвечать. Он закрывал глаза и погружался в глубокую молитву. Казалось, он дремлет, низко опустив голову. Мы иной раз с издателем переглядывались – может быть, старец задремал? Но духовник поднимал голову и, прямо глядя в глаза, давал такой точный и ясный ответ, что мы только диву давались, поражаясь глубине его духовной мудрости.
Вот и на этот раз наступило долгое молчание. Мы сдерживали дыхание, стараясь не потревожить старца. Мучительно хотелось кашлять, и я пытался подавить кашель как мог. Наконец старец открыл глаза и повернулся к нам:
– Вот что я вам скажу. Я не против вашего благого желания начать молитвенную жизнь в уединении. Только мой совет вам такой. Нужно, чтобы в горах у вас была церковь и литургия. Без церкви можно пропасть. У нынешних поколений нет той духовной силы для борьбы с врагом напрямую, какая была у прежних отцов. Но, чтобы удостовериться в истинности воли Божией, благословляю вас обоих съездить к старице Любушке под Петербург. Когда вернетесь, расскажете мне, что она вам ответит.
Мы с благодарностью поцеловали у старца руку. Отпросившись на неделю у наместника для поездки к блаженнной, уехали поездом в Питер.
В Петербурге мы с умилением помолились святой Ксении блаженной у ее могилки, испросив помощи в нашей поездке. Хотя я был сильно болен и захлебывался кашлем, поездка складывалась будто сама собой. Любушку мы увидели в сельском храме на вечерней службе. По храму легко двигалась сухонькая старушка с неземным выражением лица. В конце службы она подошла к нам. Архимандрит сказал ей, что мы приехали по благословению отца Кирилла, чтобы спросить у нее совета.
– Хорошо, хорошо, – быстро проговорила она. – Ответ будет. Приходите ко мне домой…
Отец Пимен шепнул мне, когда Любушка отошла от нас:
– Отче, ты записывай на всякий случай, что старица говорит. Для точности…
Небольшой домик старицы удалось найти быстро. Она жила вместе то ли с келейницей, то ли помощницей. В тесной прихожей на стульях уже сидело человек десять‑пятнадцать, приехавших, как и мы, за советом. Чтобы точно передать отцу Кириллу слова Любушки, я приготовил блокнот и ручку. Помощница пригласила нас зайти к блаженной. Архимандрит вкратце рассказал старице суть дела. Когда я увидел ее вблизи, меня поразила небесная чистота ее глаз, в которых было что‑то детское. Помимо внешнего впечатления меня удивило и то, что от этой худенькой старушки‑ребенка исходила сильная и согревающая благодать, проникающая прямо в сердце, какая бывает на святых местах.
– Вот что я вам скажу, – слово в слово повторила старушка слова отца Кирилла. – Поезжайте на Кавказ, это хорошо. Дело благое. Молитесь там Богу, это тоже хорошо. Но если вы не построите церковь, враг одолеет вас. А с церковью все будет хорошо. Молитесь и служите литургию. Бог поможет! Бог поможет!..
Она перекрестила нас, и мы вышли от блаженной в счастливом состоянии духа.
– Чудесная старица… – не удержал я своей радости, обратившись к шедшему рядом другу.
– Да, это так. Слава Богу, что батюшка благословил съездить к блаженной! На душе – словно праздник… – ответил он со счастливой улыбкой на лице.
Безсмертие души человеческой, преображенной Святым Духом, недоступно земной порче. Вечная воля Твоя, Боже, неисходно пребывает в душе, победившей свою духовную порчу. Неизменные неземные советы Твои ясно читаются той душой, Господи, которая не запятнана грехом, ибо открылись в ней ее благодатные очи.
ОТЪЕЗД ИЗ ЛАВРЫ
Душевный человек – младенец, пытающийся рассуждать о пище взрослых мужей. Что же, если он начнет рассуждать о Хлебе Небесном, сшедшем с Небес? Не уподобит ли он его своей детской пище? Душевный человек – это плоть и говорит о плотском, ибо разумеет только плотское. Живущий Духом Святым – духовен не только словом, но и прямым познанием истины.
Пугливые и нерешительные души не имеют твердости взяться за спасение. Жестокие и агрессивные, напротив, не хотят следовать воле Божией, предпочитая собственную волю, тем самым запутывая себя и других. Только смиренные и стойкие души наслаждаются блаженным миром благодати. И все же путь к спасению никогда не закрывается ни для одного человека, ибо состоит лишь в одном – в решительности.
– Батюшка, эта удивительная блаженная почти слово в слово сказала нам то же самое, что и вы!
И я прочитал старцу все, что записал в блокноте, когда мы втроем обсуждали поездку к Любушке.
– Значит, есть воля Божия вам ехать в Абхазию! – сказал отец Кирилл, улыбаясь.
– Благословите нам начать собирать вещи и инструменты для гор! – обратился к духовнику отец Пимен.
Мы склонились перед духовным отцом, с трепетом беря благословение.
В этот период изменения в жизни монастыря происходили очень быстро и неожиданно. Дела складывались так, что, по всей видимости, лаврского эконома ждало повышение и перевод в Москву в Патриархию, а именно – в хозяйственный отдел. Он все чаще выезжал в столицу, оставляя на меня все экономские дела. Но, поскольку я не обладал ни его опытом, ни природной экономической смекалкой, мне приходилось очень тяжело. К этому добавились моя болезнь в легких и постоянное недомогание из‑за страшного непрекращающегося кашля. И тут произошли перемены, которые сами по себе ускорили наш отъезд.
Эконом, у которого я был на послушании и который очень помог нам с ремонтом дома, попал в автомобильную аварию и повредил позвоночник. Ему был предписан врачами постельный режим. Все текущие дела по хозяйству Лавры легли тяжелым грузом на мои плечи. Мне приходилось, кашляя и задыхаясь, следить за всеми работами и строительными бригадами, заодно занимаясь гаражом и оформлением текущей документации. Архимандрит вел основные дела по Лавре, которые оставались на его ответственности. Во все остальные монастырские попечения мне пришлось окунуться с головой.
Мой непосредственный начальник, вызывавший во мне чувство глубокого уважения, учил меня своим деловым секретам:
– Вот как нужно нести послушание эконома: требуется четко знать, что делается сегодня, помнить о том, что будет делаться завтра, и даже думать о том, что необходимо сделать через год!
– Отче, у меня нет таких способностей, простите! К тому же у меня еще учеба на заочном отделении семинарии…
– Это не беда! Я ничего не знал в учебе, и ты не будешь знать… Главное – это послушание!
В сильном унынии я пришел к духовному отцу с вопросом:
– Что мне делать, отче? Я не готов к такому исполнению экономского послушания и растеряю последние крохи молитвы, которую удавалось поддерживать в монастырской суете!
Старец шутливо потрепал меня по плечу:
– Ты все внимание прилагай к молитве и к стяжанию мира душевного! Все остальное Бог приложит к этому, не сомневайся…
– А как же эконом наставляет меня постоянно думать о том, что я должен делать завтра и что нужно делать через год?
– Ну, это не твой путь! Держись Господа, а в остальном Бог поможет…
Из‑за болезни у эконома расстроились отношения в Патриархии, что осложнило и его отношения с наместником Лавры. Всех причин и деталей происходившего не знаю, так как никогда не имел интереса и любопытства выведывать о том, что происходит среди руководства монастыря. Стало заметно, что хороших отношений между наместником и экономом уже не будет никогда. В один из весенних дней я увидел архимандрита у машины, в которой он уезжал на новое послушание в другой монастырь. Мы тепло попрощались, потому что я был искренне благодарен ему за участие к нуждам наших родителей. Сердце у него было доброе. Возможно, и он привык ко мне, так как всегда был снисходителен к моей непонятливости в экономских делах.
Эконом уехал, и я остался один на один со всем огромным хозяйством Лавры. Как нарочно, благочинный начал подходить ко мне в диаконской комнате во время облачения и вести разговоры об архимандритстве. То ли в шутку, то ли всерьез он заставлял меня примеривать архимандритские митры, улыбаясь и трепля меня по плечу:
– Отлично! Очень тебе идет! Вылитый архимандрит…
Но мне было не до шуток: тяжелое послушание эконома оказывалось мне явно не по плечу…
Иногда, когда отец Кирилл сильно простужался и болел, я ходил на исповедь к опытному, умудренному схиархимандриту Михаилу, жившему в нашем корпусе. Его ценные советы о монашеской жизни укрепили меня в желании обрести в конце концов молитвенную жизнь в горах. В одной из наших бесед он сказал:
– Пойми на опыте разницу между мудростью и глупостью!
– А в чем она состоит, отче?
– Как монах, ты должен это знать! Мудрость – это жить для спасения, а глупость – это жить как слабоумный…
– А разве в монастырях не живут для спасения?
– Жить для спасения – это значит жить настолько цельно и собранно, чтобы не терять зря ни одного мгновения. На самом деле все мы живем и толчемся в повседневной суете, забывая о главной цели, словно слабоумные… Неутомимо ищи молитву и не давай себя обманывать ложными заботами, ибо дни лукавы. Стремись так к спасению, как погребенный под землей стремится выбраться наружу!
– Ясно, отче дорогой. Вот, самому хочется попробовать жить в уединении в горах. Сильно тянет к молитве и уединению!
– Что ж, дело благое, если старец благословит. Если понять, что биться за спасение нужно каждый день с самого пробуждения, тогда не упустишь зря своей жизни. Я тебе сделаю крест‑мощевик для пустыни и еще мощей подарю, чтобы Господь тебя хранил. А с кем ты собираешься в горы?
– С отцом Пименом, отче.
– Хороший монах, знаю. Бог вас благословит на пустынническое житие!
– Спаси вас Христос, отче!
Этот разговор со схимником окончательно укрепил меня в своем решении отправиться на Кавказ и положить жизнь на поиски Бога и молитвы. Отец Пимен испытывал такое же воодушевление, утешенный благословением схиархимандрита.
Оставался нерешенным самый главный вопрос, как уезжать из Лавры на Кавказ: официально, с прошением, или уехать тайно? Мы не допускали мысли о том, что нас могут отпустить официально. Прежде об этом не могло быть и речи, чтобы не попасть под запрещение в служении. Долгое время нам не удавалось прийти к единому верному решению. Тем временем наши сборы продолжались, и с отъезжающими паломниками нам удалось отправить в Абхазию часть нашего груза. Наш выбор начал склоняться к тому, чтобы уехать тайно, оставив письмо начальству с объяснением причин отъезда. Мы много молились перед тем, чтобы сказать это отцу Кириллу. В конце концов мы пришли вечером к старцу. Начал говорить, как мы условились, архимандрит. Он долго ходил вокруг главной темы разговора, пока, запутавшись, не обратился ко мне:
– Говори ты, а то у меня не получается хорошо объяснить батюшке наше недоумение…
Пришлось после такого вступления сказать прямо и открыто:
– Батюшка, отец Кирилл, простите нас. Мы решили поступить так: помня о том, что вы благословили для пустыннической жизни прожить три года в монастыре, считаем, что ваше благословение позволяет нам уехать в горы этой весной, чтобы успеть к зиме построить келью. К наместнику нам страшно обращаться, чтобы не попасть под запрет и чтобы не подвести вас нашим отъездом. Поэтому у нас остается только один вариант… – Я сделал паузу и посмотрел на отца Пимена. Тот согласно кивнул головой. – Уехать тайно и оставить в канцелярии монастыря письмо, объяснив причины нашего отъезда…
Старец молчал, глядя в темное окно, в котором отражался огонек лампады.
– Что вы нам посоветуете и правильно ли наше решение?
Мы застыли в ожидании.
Отец Кирилл опустил голову на грудь и молчал, ища решения у Господа. Не осмеливаясь его тревожить, мы тоже молчали. На колокольне уже отзвонили одиннадцать часов. Пора было уходить, а батюшка молчал. Я начал знаками показывать архимандриту, что, кажется, нам лучше уйти, но мой друг взглядом убедил меня сидеть. Так прошло около получаса. Старец поднял голову и бодрым, уверенным голосом сказал:
– Нет, отцы, ваше решение совершенно неправильно! Пишите наместнику прошение о разрешении построить скит в Абхазии как подворье Лавры. Смело идите к нему, он благословит!