Ищущий свет, сам просвещается светом, обретая внутреннюю сокровенную жизнь и входя в вечное возрастание души, преображенной светом благодати. Убиваемые неумолимым временем, мы пытаемся жить вечно среди тленных преходящих вещей. Но, преодолев тленность вещей нетварной благодатью, мы уничтожаем время вечностью преображенной во Христе души. Сладостен Господь невыразимой сладостью, обретаемой в невозмутимой радости просвещенного благодатью сердца, смирившего себя в трудах послушания.
Бог нам ничего не должен, но отдает безкорыстно Свою жизнь всему живому, мы же полностью обязаны жизнью Ему одному. Даже если мы отдаем Ему свою жизнь, мы ничего не добавляем в Боге. Наоборот, Он добавляет Самого Себя нашей жизни, делая ее всецело Своей вечной жизнью. От нас не требуется ничего иного, как стяжание душевной чистоты, присущей детям. Не находя ее в себе и в окружающих людях, мы вынуждены искать носителей такой чистоты в святых старцах, умеющих разъяснить нам ее суть.
То, что отец Кирилл необыкновенный человек и редкостная, чрезвычайно одаренная личность, было понятно и вызывало у всех, включая Святейшего Патриарха Алексия, глубокое уважение к мудрой рассудительности Лаврского духовника. Но меня привлекал в нем и другой благодатный дар: способность мгновенно устранять тяжесть в душе и отгонять изощренные нападения дурных помыслов. Кроме исповеди я часто прибегал к духовному отцу за советом, умоляя объяснить, как правильно поступать в том или ином случае. А когда мной овладевали сильные помыслы обиды, ропота или уныния, то я бежал к старцу, не чуя под собой ног.
«В любое время дня и ночи, если тебе тяжело, всегда приходи ко мне!» – благословил меня батюшка еще в начале моего послушничества, и я всегда и во всем искал его помощи и вразумления.
Семинарские уроки вызывали в душе много вопросов:
– Батюшка, я учу по катехизису, что «вера есть уверенность в невидимом». А если оно невидимое, как на него уповать?
– Уповай разумением, которое имеешь.
– Я уповаю, но мое разумение подводит меня… – с горечью вырвалось из глубины души.
– Веру необходимо возгревать. Апостол Павел говорит: «Духа не угашайте». А Христос что сказал? «Постигните истину и истина освободит вас». Вера – это способность постижения истины. Следовательно, ее можно и нужно развивать, да.
– А как развивать, отче?
– Постижением слов Спасителя: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам». Во всем, что ни делаешь, сначала ищи мир Христов, который не от мира сего.
– Я пытаюсь это делать, но не получается, батюшка.
– Если не получается, тогда смиряйся и не высокомудрствуй, и этот мир поселится в твоей душе. Только благодать устраняет надуманные вопросы…
Вот что было удивительно: когда я входил к старцу с мучительным переживанием в душе, обуреваемый помыслами или страстями, намереваясь долго и обстоятельно рассказывать батюшке все перипетии своих искушений, то дурные помыслы и нападения тут же совершенно исчезали.
– Ну, что стоишь и молчишь? – спрашивал, улыбаясь, отец Кирилл.
– Батюшка, столько хотел вам рассказать, и вот – ничего не осталось…
Или, бывало, духовник ладонью легонько ударял в грудь, и всякая нечисть тут же исчезала из души, словно в ней начинало сиять тихое солнышко – солнышко благодати и душевного мира.
Обрадованный и обласканный чрезвычайно добрым и приветливым отношением ко мне духовного отца, я как‑то не удержался и поделился с отцом Трофимом своей радостью:
– А мне батюшка благословил приходить к нему в любое время дня и ночи!
Но вместо ожидаемого мной одобрения от иеромонаха по поводу особого расположения ко мне духовника, келейник по‑доброму рассмеялся:
– Эх ты, чудак! Да старец так всем говорит, а тебе следует помнить, что он тоже устает и иногда сильно болеет от множества посетителей… Старайся заботиться о нем и попусту не безпокоить… Это и будет твоей любовью к старцу! А то, что очень любишь его, это хорошо… Я сам его люблю!
Присмотревшись к самоотверженному служению батюшки без‑численным паломникам, которые неиссякаемым потоком стремились в Лавру, желая попасть на исповедь к становившемуся знаменитым духовнику, я только сейчас заметил, как ему бывало трудно. До сей поры я не задумывался о сложности, неимоверной трудности и высоте такого послушания, как у отца Кирилла. Несомненно, помощь его страждущим и ищущим душам была неизмерима и несопоставима ни с какой другой профессией. Тысячи людей он привел к Богу, тысячи душ получили от него душевное укрепление и духовное исцеление. Множество сердец, среди которых билось и мое сердце, нашло в нем опору и истинный путь к спасению во Христе.
В этом труднейшем монастырском послушании оставалась незаметной и скрытой другая сторона духовничества – огромная душевная нагрузка и напряжение всех человеческих сил, периодически заставлявшие старца тяжело болеть, и тогда доступ к нему временно закрывался. Тем не менее, монашеское правило ежедневно продолжалось в его келье, даже если отец Кирилл болел. Тогда он лежа слушал наше поочередное чтение канонов и акафистов, прикрыв лицо рукой. Его лицо почти всегда было светлым и сияющим, обрамленное белоснежными прядями волос и длинной белой бородой. Глаза устремлялись прямо в душу, оставаясь в то же время добрыми и строгими. Однажды мне потребовалось срочно обратиться к духовному отцу за советом. После чтения в полдень монашеского правила старец каждый день продолжал до вечера принимать исповедь от паломников. Постучав в дверь его кельи и сказав молитву, я долго ждал. Наконец, дверь слега приоткрылась. Духовник, выглянув, увидел меня:
– А, это ты… Если можешь, в другой раз… в другой раз…
Лицо моего дорогого батюшки казалось пепельно‑серым и усталым до невероятности. Один‑единственный раз я видел его таким, но его взгляд – предельно усталый – запомнился мне навсегда… Тяжела ноша духовника и не всякой душе возможно понести ее.
– Да, да, отче родной, благословите!
Я отошел от его двери чуть не плача, так мне было его жалко… Об увиденном долго не хотелось никому рассказывать.
Кажется, старец догадался о моем впечатлении от неимоверной тяжести духовничества и его скорбного креста. Когда я уже стал иеромонахом и мы находились одни в его монашеской келье после исповеди, я осмелился спросить у него:
– Батюшка, как вы благословите на будущее, мне тоже быть духовником и иметь духовных чад?
Отец Кирилл задумался. Затем, положив руку на мою голову, с любовью сказал:
– Какие чада? Зачем тебе это нужно? Ты будешь жить в горах с Богом и молитвой…Твой путь – молитва Иисусова, а в молитве – покаяние! Запомнил, отец Симон?
– Запомнил, батюшка! Благословите…
Когда появлялась возможность оставаться в келье с отцом Кириллом с глазу на глаз, я мог задавать ему вопросы, на которые он охотно отвечал:
– Отче, как утвердиться в духовной жизни и стяжать благодать?
– Старайся всегда читать Священное Евангелие, потому что через него приходит в душу помощь Божия… – задумчиво промолвил старец.
– А как мне заниматься Иисусовой молитвой, если из‑за послушаний у меня нет времени на нее?
– Иисусова молитва вменена в обязанность каждому монаху, и никаких отговорок быть не может…
– А что же тогда делать?
– Умудряйся… – улыбался батюшка.
В те времена меня, как и всех моих сверстников, сильно занимал вопрос взаимоотношений с атеистической властью.
– Батюшка, сейчас в стране коммунистическая власть и на Церковь продолжаются гонения. Выходит, коммунисты – наши захватчики?
– Да они и есть захватчики. Но после них придут другие и будут еще хуже. Из среды их встанут верующие военачальники и руководители и будут такими же мучениками и стойкими исповедниками веры Христовой, как в первые века.
– Батюшка, а как можно спастись в монастыре?
– Спастись можно, если вы будете иметь между собою мир. Помни, что худой мир лучше доброй ссоры!
Мир душевный значил для отца Кирилла очень много, означая мир совести и мир благодати, тот мир, который не от мира сего, мир любви Божией. Об этом он часто говорил в своих проповедях монашеской братии и проповедуя народу с амвона храма во время служения литургии.
Когда оставалось время после келейного правила, он с любовью поучал нас:
– Что такое мир души, отцы и братия? Это следует хорошо понять сердцем, иначе непонимание этого вопроса станет источником разных заблуждений и утраты монашеского устроения.
Чистота сердца должна быть украшена любовью, а чистота ума – рассуждением. Просто слушать о том, что существует душевный мир, недостаточно, да. Необходима повседневная практика, чтобы наше духовное понимание и устроение развивались день ото дня. Мир души – это то состояние благодати, которое не уменьшается при столкновении с неблагоприятными обстоятельствами: «Бог не есть Бог неустройства, но мира». Наши силы могут ослабевать, но мир благодати всегда пребывает в силе, да. «Ибо Царство Божие не в слове, а в силе». В силе чего, отцы и братия? В силе смирения Христова.
Монахи на лету старались ловить слова старца. Помню, как‑то отец Кирилл выходил из кельи, а представительный добродушный архидиакон, помощник Патриарха Пимена, увидев батюшку, спросил:
– Отче, скажи только одно – как спастись?
– Пойте Богу нашему, пойте! – улыбаясь, ответил Старец.
– Понял, отче! Премного благодарен, помолитесь! – с поклоном ответил архидиакон, ныне уважаемый епископ.
После богослужений и послушаний, состоявших в различных хозяйственных работах, иногда меня звал к себе в келью иеромонах Пимен. Его келья была смежной и имела общую прихожую с кельей другого монаха, в монашестве – игумена. Мой товарищ заваривал чай, доставал печенье и стучал в келью соседа. Этот сосед стал незаметно моим ближайшим сердечным другом на долгие годы, которого впоследствии также очень полюбили мои родители за кроткий нрав, рассудительность и какую‑то сокровенную привлекательность души. Отец Анастасий преподавал в Духовной академии догматическое богословие и много времени проводил за книгами. Тем не менее он нисколько не похвалялся своими дарованиями и держался так просто, словно мы с ним были знакомы с юности. Со временем он познакомил меня со своей мамой, глубоко верующей женщиной, ставшей впоследствии монахиней. Отец его был известным русским художником, чьи пейзажи находились в Третьяковской галерее. К моменту нашего знакомства отцу Анастасию, так звали моего нового друга, приходилось заботиться о пожилой матери, а также о своей сестре, которая приняла постриг в женском монастыре.
Зима все больше вступала в свои права, с морозами до минус тридцати. Дышать приходилось через варежку, закрывая рот рукой. Сильные морозы сменялись обильными снегопадами. По утрам вместе со старшими монахами, еще в темноте, мы расчищали Лаврский двор от снега, который все валил и валил. Участки монастырского двора были закреплены за монахами и послушниками. Я проникся большим уважением к грузному, с одышкой, известному духовнику, расчищавшему свой участок рядом с моим. Невзирая на непогоду, он старательно орудовал лопатой, хотя было видно, что это ему дается нелегко. Он не пропустил ни одного выхода на это послушание. Когда впоследствии он стал наместником крупного московского монастыря, я уже знал, что с теми монахами, которые доверят ему свои души, будет все в порядке.
Уборка снега не являлась для меня большим бременем. Вдыхать свежий утренний воздух, стряхивая снежные звездочки с лица, чувствовать рядом с собой дружную монашескую семью, зная, что среди самоотверженно работавших рядом монахов нет никого, кто бы свалил свою работу на другого, как это приходилось видеть в миру – все это, с самого первого момента неспешной зимней зари до последних вечерних сумерек, вселяло в душу свежесть и бодрость. Однажды я обнаружил на своем участке огромную наледь, толщиной до двадцати сантиметров, которую пришлось скалывать ломом. Занятый работой, я не сразу услышал удары тяжелого лома с другой стороны двора. Подняв голову, я увидел худощавого монаха, взявшегося помогать мне. Зная, что времени у монахов почти не остается из‑за занятости различными послушаниями, эта помощь была явным знаком его искреннего самоотречения. Оказалось, что это трудился давний друг иеромонаха Пимена, вместе с которым они искали пещеру для схимника в горах Таджикистана. Так в мою жизнь в монастырских буднях вошел игумен Прохор, большой любитель Иисусовой молитвы.
Но основное послушание мое состояло в обслуживании богомольцев за свечным ящиком: я должен был продавать свечи, большие и малые, а также церковные просфоры на литургию. Послушание это называлось «стоять за ящиком». Те, кто не попал на клирос, по неимению голоса и слуха, стояли за длинным прилавком. Перед нами выстраивалась длинная очередь верующих, особенно по большим праздникам. Так как действующих церквей в то время было очень мало, то в Лавру устремлялось большое количество паломников. Свечное послушание считалось «особым», потому что стоявшие «за ящиком» имели дело с деньгами. Нужно было быстро отпустить покупателя, выдав свечи и просфоры, сосчитать деньги и дать сдачу. К деньгам я никогда не испытывал большого стремления. Еще в миру, ради Бога, я ушел от «зарабатывания» на хлеб и жил тем, что давала мне сама жизнь. Возможно, поэтому старший по «ящику», рассудительный и внимательный пожилой монах, стал поручать мне присматривать за порядком у прилавка и сдавать ему вырученные за день суммы, бросая их в полотняном мешочке в условленную форточку его кельи.
Еще по вечерам у нас, время от времени, происходило длительное пересчитывание бумажных купюр и мелочи, которой собирались целые горы, когда ее высыпали на стол. Само по себе это являлось очень скучным занятием, но оно давало возможность «свечным» монахам пообщаться между собой. Тогда за пересчетом выручки открывалась возможность услышать различные занимательные истории из жизни монастыря. Периодически старший монах брал меня с собой в банк, чтобы я помогал ему носить большие холщовые мешки с бумажными деньгами и неподъемные мешки с мелочью для сдачи в кассу банка. На Рождество и Пасху нам выдавали праздничные деньги в конвертах. С этими «подарками» я не знал что делать. Суммы были небольшими, но мы дорожили вниманием старшего монаха к нашим трудам за «ящиком». Понемногу я раздавал деньги бедным, чьи лица привлекали меня своей честностью.
Кроме отца Кирилла в Лавре исповедью занимались и другие монахи, люди тянулись к ним, привлекаемые их большим жизненным опытом и готовностью разделить чужую беду. Но особенно тяжело приходилось молодым иеромонахам, которых тоже ставили принимать исповеди от безчисленных паломников. Я видел, какими светлыми они шли после братского молебна у преподобного на это послушание, и с какими усталыми опустошенными лицами выходили с исповеди, явно разрушавшими их молодые неиспорченные души. За некоторыми молодыми священниками выстраивались очереди девушек, и многие из таких исповедниц караулили своих духовников у проходной монастыря. К чести лаврского монашества при мне не было случая, чтобы кто‑то из монахов оставил Лавру и женился. На сильную усталость и нервное напряжение исповедей жаловался мой друг, иеромонах Пимен, советуя мне как можно меньше интересоваться ходившими по рукам подробными списками грехов для кающихся:
– Такое узнаешь, чего никогда и не знал! – сокрушался он, качая головой. – Для какой цели их кто‑то написал, не понимаю! Такая мерзость…
Постоянно слыша со всех сторон наиболее часто звучащее в проповедях и наставлениях отцов Лавры слово «смирение», будучи послушником, я воспринимал его значение по‑своему, перетолковывая смысл этого слова в связи с церковными должностями. Я считал что послушник, как новоначальный, только вступил на путь смирения и поэтому имеет его меньше всего. Тот, кто обучился смирению, получает звание иеромонаха, тот же, кто имеет высокую степень смирения, удостаивается звания архимандрита, а самый смиренный – это, конечно, Патриарх. Соответственно своему пониманию, я с благоговением испрашивал благословение у каждого иеромонаха и архимандрита и чувствовал себя на седьмом небе от счастья.
Теперь о любимых отцах, которые, вместе с моим старцем, навсегда запомнились мне. Один из них, русский богатырь, священник Селафиил, отсидевший в концлагерях двадцать пять лет как «враг народа» и снова вернувшийся в Лавру, поражал меня своим жизнелюбием и неиссякаемой добротой. Я уже был взят в эконом‑скую службу и мне приходилось в любую погоду, в дождь и в снег, решать строительные проблемы на территории Лавры. Часто на втором этаже двухэтажного корпуса, где жили самые уважаемые монахи, приоткрывалось окно и огромная ладонь подзывала меня.
– Что, батюшка? – спрашивал я, подняв голову, стоя под моросящим холодным дождем.
Из окна доносился знакомый голос:
– Зайди на минутку!
Огромный старец, не вставая, приветствовал меня улыбкой и, когда я целовал его руку, он другой рукой гладил меня по плечу. Затем открывал настенный шкафчик и, достав маленькую рюмку, наливал в нее немного коньяка:
– Выпей, а то заболеешь!
– Я не пью, отец Селафиил!
– Выпей за послушание!
В глазах его мелькали искорки доброго смеха. Ради его доброты, я выпивал глоток коньяка и снова уходил в дождь и в снег на объекты. Но грел меня в непогоду не этот коньяк, а тепло любвеобильного сердца, оставшееся в моей памяти. Кстати, пожатие его руки было таким крепким, что даже благочинный, человек недюжинной силы, рязанский богатырь, морщился от боли: «Хватит, отец, руку раздавишь!» – и все стоявшие вокруг улыбались, радуясь тому, что еще не перевелись богатыри на русской земле.
Еще меня расположил к себе один удивительный архимандрит. Это был старый монах, отец Вениамин, грузный, с одышкой, на протяжении многих лет заведовавший монастырским продовольственным складом. Первая встреча с ним навсегда врезалась мне в память. Когда мы, послушники, расчищали снег возле гаража, он вышел из своего склада и подошел ко мне:
– Благослови, отче!
– Батюшка, это я должен просить у вас благословение!
– А ты тоже меня благослови! У меня к тебе просьба: почисти дорожку от гаража к складу!
– Понятно, батюшка, благословите!
И я взялся раскидывать снег, который большим сугробом, упавшим с крыши, перекрыл дорогу к складу.
«Если здесь такие смиренные архимандриты, то какими же смиренными должны быть наместники и епископы?» – думал я, старательно трудясь над расчисткой дорожки. Этот добрый архимандрит очень меня выручил, когда узнал, что от постоянного питания мороженым хеком, которым кормили нас в монастыре, у меня в ногах начались болезненные судороги. Кажется, кто‑то из послушников рассказал ему об этом. Однажды зимой он позвал меня внутрь склада, подвел к полкам, на которых стояли банки с консервированными овощами, и сказал:
– Выбирай!
– Отец Вениамин, мне нельзя со склада питаться! – запротестовал я.
– А я сказал: выбирай! Это мое благословение! – непреклонным голосом ответил мой благодетель.
Я взял несколько банок стручковой фасоли.
– Бери еще!
– Мне хватит, отче!
– Тогда, как фасоль закончится, снова приходи…
Вот эта стручковая фасоль и хлеб стали надолго моим подспорьем в борьбе с судорогами ног.
Иногда, в холодные дни, он подзывал меня:
– Заходи, погрейся!
В своей каморке он наливал мне горячего чая, придвигал карамельные конфеты, «постные», как их тогда называли, и пока я пил чай, отец Вениамин поучал слабым задыхающимся от астмы голосом:
– Бойся мира, Федор, больше всего бойся мира!
– Как понимать «бойся мира», батюшка?
– А вот послушай: одна молодая рыбешка говорит как‑то старой рыбе: «В нашу речку сверху кто‑то червячков опускает, таких красивых! Думаю, можно схватить одного и уплыть!» – «Даже не думай! – отвечает ей старая рыба. – Я ведь почему цела осталась?
А потому, что те, кто схватил наживку, все пропали… Под каждым красивым червячком всегда есть крючок, который очень больно кусается! Каждый червячок – это крючок, а каждый крючок – это гибель…» Все мирские удовольствия – те же крючки для души, послушниче! Вот что значит «бояться мира»… Такие‑то дела.
Бывало он поучал меня, увидев на послушаниях рядом со складом:
– Иди сюда, послушниче. Видишь вон там как рабочие спорят? Ты никогда не спорь! Однажды я прикорнул как‑то после службы в своей каморке. Слышу, словно бесы на стропилах шепчутся: «Ты что вчера обо мне сказал?» – а другой отвечает: «А ты что сам про меня говорил?» – тот снова как бы наскакивает на другого: «Ты что, не помнишь, что сказал?» – «А ты сам забыл, что говорил?» – «Нет, это ты забыл!» – и давай спорить! Тут я и понял, что это они нас, монахов, изображают. С тех пор, как увижу спорящих монахов, они мне сильно тех двух бесов напоминают.
Другой отец, архимандрит Аристоклий, который на все годы монастырской жизни определил мое отношение к имуществу Лавры, как‑то утром, на заре, после братского молебна, подозвал меня к себе, стоя возле монастырского корпуса:
– Федор Федорович, видишь, ночное освещение горит?
– Вижу, отче.
– Каждый раз осматривай по утрам все корпуса и, если заметишь невыключенное освещение, всегда выключай его!
– Но это не мое послушание, отец Аристоклий!
– Вам после нас за Лаврой досматривать придется, и это твое главное послушание, запомни!
– Благословите, отче!
Через некоторое время следить за состоянием корпусов Лавры стало моим главным послушанием, и отец Аристоклий, ныне уважаемый епископ, оказался прав. Почтенный архимандрит, отец Стефан, известный и достойный человек, чье послушание состояло в контакте (со стороны Лавры) с различными делегациями и в приеме московских чиновников, начал приглядываться ко мне и периодически расспрашивать, как идет мое новое послушание. Он был уже довольно пожилой монах, умный, тактичный, интересный собеседник и дипломат. Поэтому Духовный Собор Лавры определил его на самое трудное послушание – отводить от нее политические громы и молнии, выражавшиеся в недовольстве и репрессивных действиях со стороны коммунистических властей и КГБ. Несмотря на большую занятость, он находил время беседовать со мной и даже неожиданно подарил мне большую красивую икону Спасителя, вероятно это был один из многочисленных даров постоянно наезжавших гостей. Как‑то он заметил меня на послушании во дворе Лавры в окружении бригадиров и прорабов, подошел и, взяв за локоть, отвел в сторону:
– Старайся, старайся, отче, а мы тебя будем тянуть наверх, в архимандриты!
– Мне это совсем не нужно, батюшка!
– Ну, ну… – усмехнулся он и снова отправился встречать какие‑то роскошные московские машины с важными людьми.
В эту очень холодную зиму у меня сильно разболелась левая рука в предплечье. Причем боли были такие, что ночью приходилось перекладывать ее правой рукой, когда становилось совсем невмоготу. Я страдал уже неделю, а недуг все усиливался. Мне вспомнилось, что всем послушникам раздали на благословение по пузырьку освященного масла от лампады преподобного. Взяв ночью пузырек с маслом, стоявший у меня на тумбочке возле иконки преподобного Сергия, я взмолился ему: «Преподобие отче Сергие, моли Бога о мне!» и крестообразно помазал болящее предплечье святым маслом. Боль мгновенно исчезла и это произошло настолько невероятно и просто, что мне даже показалось, будто ее никогда и не было.
«Слава Тебе, Пресвятая Матерь Божия! Благодарю тебя, отче Сергие!» – обрадовался я, но все еще боялся, как бы прежняя боль не возобновилась на следующую ночь. Но ни на следующую ночь и больше никогда в жизни моя рука уже не болела. С тех пор освященное масло стало моим главным и верным лекарством на все случаи жизни. Оно помогало всегда не только мне, но и всем, кто прибегал к такому простому, но благодатному средству. Придя к мощам преподобного, я всласть помолился Пресвятой Богородице и угоднику Божию, присутствие и помощь которых я начал ощущать все более явно и очевидно. В тихости и благодати Божественной милости под покровом Матери Божией душа моя начала переживать второе рождение, неосязаемое и неуловимое, но ясное и очевидное для нее самой.
Душа человеческая, познавшая свою немощь, начинает целеустремленно искать помощь и силу для укрепления и выздоровления и находит их в благодати Пресвятой Богородицы. Нет иной другой силы, подобной любви Матери Божией, которая приходит незамедлительно на помощь всякой изнемогающей душе. Безчисленны благодарные сердца, восхваляющие Тебя, Пресвятая Дева, которые Ты исцелила и возродила, поливая небесными слезами их зловонные раны, перевязала бинтами Своей святой нежности, омыла Своей несказанной любовью и оживила безмерной врачующей благодатью, дабы возрожденная и исцеленная душа предстала перед Святым Сыном Твоим и Богом преображенной и уподобленной возлюбленному Христу! Слава Тебе, Пресвятая Богородица, луч святой надежды для уповающих на Тебя и неисчерпаемый источник благодати для жаждущих спасения!
МОНАШЕСТВО
Не могу я, Боже мой, осветить себя мыслью моей, ибо она есть тьма и тьма есть разумение мое. Но благодать Твоя, коснувшись разумения моего, просвещает душу мою небесным светом, ибо Ты Сам для Себя – свет, а для тьмы моей – Ты мой светоносный Спаситель, дабы во свете Твоем я увидел для себя свет спасения.
Только постигший немощь свою истинно сострадает ближнему и любит Бога, а утвердившийся в гордыне никому сострадать не может, ибо горькая ненависть побуждает его видеть в каждом ближнем врага и соперника, а в Боге – противника для своей гордыни. Любые явления, во всем их многообразии, мимолетны. Но когда внимание останавливается на них, душа останавливается в своем развитии. На этом этапе может возникнуть угроза нравственного падения, если душа решительно не стряхнет с себя зачарованность внешними обстоятельствами, вступая в пожизненный подвиг отречения от мира в монашестве.
Некоторым шоком стало для меня знакомство с монастырской кухней. Еще свежо было в памяти удивление от того, что на кухне семинарии работало много студенток‑регентш, от которых приходилось беречь свои глаза. И когда я перешел в монастырь, то с души словно свалился камень. Но, став послушником, в первые же дни мне пришлось как‑то стоять с подносом в очереди за блюдами, которые нам следовало разносить в трапезной сидевшим монахам. Я не мог поверить своим глазам – в окошке раздачи все поварихи были те же самые девушки из семинарии. «Делать нечего, придется терпеть!» – внушал я себе, неся поднос с тарелками.
На исповеди я высказал свое недоумение старцу:
– Батюшка, мне в миру приходилось очень тяжело от блудных браней. Чтобы сохранить целомудрие, я спасался тем, что убегал в горы. А здесь, в монастыре, везде девушки перед глазами!
– Не бойся, Бог оградит тебя от браней! – ответил отец Кирилл, и в его голосе звучала уверенность, которая передалась и мне.
Поистине Бог оградил в монастыре не только меня, но и всех, с кем я принял постриг. Как будто с неба опустился дивный покров благодати и оградил душу, словно небесным куполом. В дальнейшем, сколько мне ни приходилось поневоле общаться с девушками в Лавре, таких тяжелых и невыносимых блудных браней, которым я подвергался в миру, у меня уже не было.
Так вот, о кухне… в то время на послушании заведующего кухней трудился многоопытный умудренный архимандрит и духовник, отец Тарасий, имевший большой дар любви к людям. Этот дар ярко проявился, когда он стал духовником в городской тюрьме и обратил к Богу много заблудших душ. Похоже, от работников продуктового склада он услышал, как непросто у меня пошли дела с монастырским питанием и мороженым хеком. Я начал замечать на столах трапезной миски со свежим винегретом из отварной свеклы, горошка, картофеля и моркови. Это блюдо мне пришлось по вкусу и, питаясь им, я с облегчением заметил, что судороги в ногах прекратились.
По своему послушанию, помогая в очередной раз переносить на кухню ящики с продуктами, волей‑неволей мне пришлось познакомиться с поварихами. Они оказались хорошими целомудренными девушками, добрыми и приветливыми. Чтобы удержаться в семинарии, им пришлось устроиться на работу в монастыре, поскольку все рабочие места в семинарии были уже заняты. В беседе со мной они как‑то обмолвились:
– А ты знаешь, отец, как много времени нужно для приготовления винегретов? И все это из‑за тебя!
– Как из‑за меня? – озадачился я.
– Да это же ради тебя наш архимандрит приказывает часто готовить винегрет, желая помочь тебе в твоей болезни! А чтобы ты не догадался, что это блюдо мы делаем ради тебя одного, он приказывает делать его на всю братию…
Можно представить, как я был удивлен благородством души этого замечательного человека, и то чувство исключительной благодарности, которую я испытывал к нему всю свою жизнь в Лавре. Спаси вас всех Господь, святые и праведные отцы Свято‑Троицкой Сергиевой Лавры!
Главными событиями того периода являлись приезды в Лавру Святейшего Патриарха Пимена. Монах с юности, он был исключительно одаренной личностью государственного масштаба и мудро вел Православную Церковь по сложному пути ее охранения под коммунистическим игом. Когда я увидел впервые Патриарха, он уже мало говорил, больше молчал, а если произносил проповедь, то каждое его слово, продуманное и взвешенное, прерывалось долгим молчанием. Святейшего постоянно сопровождали два помощника – архидиаконы внушительной наружности, которые впоследствии были рукоположены в епископы. Патриарх любил говорить проповеди в Троицком храме, стоя на амвоне, рядом с мощами преподобного Сергия. Народ слушал эти проповеди, затаив дыхание.
Свое веское слово он обращал также к студентам‑семинаристам и академикам, когда выступал в актовом зале семинарии. Помню его независимое и строгое отношение к любому угодничеству. Как‑то на встрече с семинаристами, когда я еще учился в семинарии, Патриарх Пимен поднялся с кресла и встал на сцене, ничего не говоря, молча и внимательно вглядываясь в лица студентов. Наш класс посадили близко к сцене и поэтому нам были слышны все негромкие разговоры между сидевшими за столом гостями, преподавателями и ректором. Желая прекратить затянувшееся молчание Святейшего, к нему осторожно подошел его помощник, представительный архидиакон, и тихо стал подсказывать Патриарху на ухо слова речи: «Дорогие мои друзья – студенты и преподаватели…» Но тот спокойно повернулся к нему и громко сказал на весь зал: «Так может ты и скажешь?» Архидиакон, смутясь, отошел в тень за занавес. Однако, одно направление в Русской Православной Церкви неприятно коснулось и меня. Однажды всем семинаристам объявили по классам, что необходимо собраться в актовом зале на встречу с религиозной делегацией из разных стран, представляющей движение за мир во всем мире. Что‑то во всем этом скрывалось неладное, потому что инспектора строго объявили: «Кто станет укрываться от этого мероприятия, будет наказан, вплоть до исключения!» По пути в актовый зал я решил зайти в туалет и там отсидеться, но у дверей комнаты уже стоял грозный инспектор.
На сцене актового зала, за длинным столом, мы увидели буддистов в оранжевых одеяниях и, кажется, американцев из какой‑то свободной «церкви». Одна американка из их числа быстро ходила по рядам и раздавала студентам листки с текстом и говорила по‑английски: «Сейчас все вместе будем молиться по этим молитвам!» На листке я прочитал нечто вроде: «Да исполнится миссия Израиля, миссия Америки, миссия Италии…» и тому подобное. Наклонившись к соседу, я прошептал: «Да ну их, с их молитвами! Я не могу молиться по этим листкам!» Семинарист согласно кивнул головой. За столом поднялся человек, говоривший по‑русски с сильным акцентом, и сказал, что сейчас вслед за ним все должны повторять слова молитв из записок, которые нам были розданы. Зал начал хором повторять слова молитв вслед за оратором, но многие семинаристы сидели молча. Я опустил голову и молчал, решив, что больше в эти игры я играть не буду. Сидевшие среди нас преподаватели строгим шепотом уговаривали студентов: «Молитесь! Молитесь!» Ощущение на душе от этих «молитв» было очень тягостное. Полагаю, что большинство студентов и преподавателей молилось без всякой задней мысли, считая, что все это действие – пустое празднословие.
Вечером я пришел к своему духовнику:
– Батюшка, что делать? Загнали всех нас на дурацкие молитвы с буддистами и сектантами и угрожали, что исключат всякого, кто будет уклоняться от чтения молитв…
– Ты не ходи больше на подобные собрания!
– А если исключат?
– Пусть исключают… Православие – это наша жизнь, в которой нет компромиссов с диаволом!
Эта беседа явилась для меня настоящим уроком хранения Православия и укрепила в необходимости не уклоняться от него ни на волос, даже ценой каких‑либо неприятных последствий. Подтверждение этому я нашел впоследствии в первых машинописных книгах отца Софрония (Сахарова), ходивших по рукам братии.
Итогом экуменических встреч явилась стелла, водруженная японскими буддистами в сквере неподалеку от храма Пресвятой Богородицы. Воспылав ревностью хранения православной веры, вместе с преданным моим другом той поры, отцом Прохором, мы решили ночью выкопать этот каменный языческий символ и разбить. Приятной неожиданностью для нас явилось то, что когда ночью мы забрались в сквер с лопатами, то не обнаружили этой стеллы – кто‑то до нас уже выкопал ее и унес. Нам оставалось от всего сердца порадоваться за тех решительных парней, которые сделали это, опередив нашу попытку.
Несмотря на политические веяния того периода, семинарская жизнь стала для меня благословенным временем дисциплинированна душевных устремлений, порой благодатного посева необходимых знаний и основ Православия. Учебу в семинарии можно сравнить с периодом новоначального послушника в монастыре, когда душа приобретает необходимый фундамент монашеской духовной жизни в начальном этапе стяжания смирения и благодати.
В семинарии мне все стало родным: и семинарский храм Покрова Пресвятой Богородицы, и преподаватели, с их тихими ровными голосами, чтение молитв в классах перед началом занятий, сами классы, с лампадами и иконами в углу, и, конечно же, семинаристы – большей частью самые лучшие юноши, которых мне довелось встретить за всю свою жизнь.
Когда я стоял в храме на службах среди множества молящихся студентов, сердце мое наполнялось тихим счастьем, ощущая причастность к большой и прекрасной семье – духовных чад преподобного Сергия. Особенно мне нравился обычай при пении «Честнейшей» опускаться на колени, как делали многие семинаристы, и, положив горячий лоб на свои ладони, лежащие на прохладном полу, сладко молиться Пресвятой Богородице. Однажды в этой семинарской церкви мне неожиданно довелось увидеть глазами и ощутить всей душой, как Святой Дух сгущается, уплотняется и, словно текучая благодатная сущность, входит в потир, стоящий на престоле. Это переживание стало сопровождать каждую литургию.
На исповеди я, волнуясь, рассказал батюшке об этом видении.
– Ты, вот что, не увлекайся этим… Пусть тебе было дано познать действие благодати, но ты лучше не принимай такие видения и не отвергай. Считай себя недостойным их – и будешь в безопасности.
Слово отца Кирилла было для меня законом. После этой беседы видения прекратились, хотя осталось небольшое сожаление, что литургии стали как прежде, без подобных откровений.
Семинарская и академическая библиотека вселяла в меня благоговение. Там я впервые взял в руки старинные православные книги, в красивых переплетах, со старым правописанием. Несмотря на желание сразу взяться за тексты святых отцов, отец Кирилл определил для меня круг чтения. Сначала я несколько раз перечитал авву Дорофея, святителей Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника, после чего старец разрешил мне прочитать все «Добротолюбие», без пятого тома.
– Батюшка, а поче