Семь печатей
(или: пение о Да и Аминь)
|
|
|
|
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ *
|
|
Жертва медовая
-- И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и онне замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сиделна камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль -- ибоотсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, --звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец остановилисьперед ним. "О Заратустра, -- сказали они, -- не высматриваешь ли тысчастья своего?" -- "Что мне до счастья! -- отвечал он. -- Ядавно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу".-- "О Заратустра, -- снова заговорили звери, -- это говоришьты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты влазоревом озере счастья?" -- "Плуты, -- отвечал Заратустра,улыбаясь, -- как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаететакже, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну:оно гнетет меня и не отстает от меня, прилипнув, какрасплавленная смола". Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него изатем снова остановились перед ним. "О Заратустра, -- сказалиони, -- так вот почему ты сам становишься все желтее итемнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми, похожими нален? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!" -- "Что говорите вы,звери мои, -- сказал Заратустра, смеясь, -- поистине, яклеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает совсеми плодами, которые созревают. Это мед в моих жилахделает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой". --"Должно быть, так, о Заратустра, -- отвечали звери, приближаяськ нему, -- но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокуюгору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо".-- "Да, звери мои, -- отвечал он, -- вы даете прекрасный совет,и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору!Но позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под руками, золотойсотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед. Ибознайте, я хочу там наверху принести жертву медовую". Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домойзверей, провожавших его, и нашел, что теперь он один, -- тогдазасмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил: Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это былотолько уловкою речи моей и поистине полезным безумием! Здесьнаверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерамиотшельников и домашними животными их. Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, ярасточитель с тысячью рук; как бы мог я называть это --жертвоприношением! И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и сладкойпатоки и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные,угрюмые, злые птицы: -- лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы.Ибо если мир похож на темный лес, населенный зверями, на саддля услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше искорее похож на бездонное богатое море, -- на море, полное разноцветных рыб и раков, из-закоторого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сетисвои: так богат мир странностями, большими и малыми! Особенно человеческий мир, человеческое море -- в него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю:разверзнись, человеческая бездна! Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков!Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительныхчеловеческих рыб! -- само счастье свое закидываю я во все страны, на восток,на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будутучиться дергаться и биться на кончике счастья моего. Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будутвынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пескари глубинк злейшему ловцу человеческих рыб. Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий,привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель инадсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: "Станьтаким, каков ты есть!" Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду яеще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам я неумираю, как я должен среди людей. Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высокихгорах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее кактот, кто разучился даже терпению, ибо он не "терпит" больше. Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Илисидит она за большим камнем в тени и ловит мух? И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она негонит, не давит меня и дает мне время для шуток и злобы: такчто сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору. Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? Ипусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и чтоделаю: все-таки это лучше, чем если бы стал я там внизуторжественным, зеленым и желтым от ожидания -- -- гневно надутым от ожидания, как завывание священнойбури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит вдолины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!" Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хорошилишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, чтонетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которымпринадлежит слово "сегодня", или "никогда"! Но я и судьба моя -- мы не говорим к "сегодня", мы неговорим также к "никогда": у нас есть терпенье, чтобы говорить,и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен жеприйти и не может не прийти. Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Нашвеликий Хазар, наше великое, далекое Царство Человека, царствоЗаратустры, которое продолжится тысячу лет. Далека ли еще эта "даль"? что мне до этого! Она оттого непошатнется -- обеими ногами крепко стою я на этой почве. -- на вечной основе, на твердом вековом камне, на этойсамой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся всеветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда? Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! Свысоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех!Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб! И что во всех морях принадлежит мне, что мое и дляменя во всех вещах, -- это выуди мне, это извлекико мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб. Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманкасчастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, медсердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой чернойскорби! Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня,сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной -- какаярозовая тишина! Какое безоблачное молчание!Крик о помощи
На следующий день Заратустра опять сидел на камне своемперед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету,чтобы принести домой новую пищу, -- а также и новый мед: ибоЗаратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока онтак сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле,погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тенисвоей, -- он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увиделрядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успелоглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим,провозвестника великой усталости, учившего: "Все одинаково, нестоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит". Но темвременем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему вглаза, вторично испугалось сердце его: так много дурныхпредсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу. Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душеЗаратустры, провел рукою по лицу своему, как бы желая стеретьего; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, такоправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобыпоказать, что желают узнать один другого. "Милости просим, предсказатель великой усталости, --сказал Заратустра, -- ты не напрасно однажды был гостем за моимстолом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселыйстарик сядет за стол вместе с тобою!" -- "Веселый старик? --отвечал прорицатель, качая головою. -- Но кем бы ты ни был иликем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставатьсяздесь наверху, -- твой челн скоро не будет лежать на суше!" --"Разве я лежу на суше?" -- спросил Заратустра, смеясь. --"Волны вокруг горы твоей, -- отвечал прорицатель, -- всеподнимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скороони поднимут челн твой и унесут тебя отсюда". -- Заратустрамолчал и удивлялся. -- "Разве ты еще ничего не слышишь? --продолжал прорицатель. -- Не доносятся ли шум и клокотанье изглубины?" -- Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда онуслыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывалиодна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя:так гибельно звучал он. "Роковой провозвестник, -- сказал наконец Заратустра, --это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит изчерного моря. Но что мне за дело до человеческой беды!Последний грех, оставленный мне, -- знаешь ли ты, какназывается он?" -- " Состраданием! -- отвечал прорицатель от полнотысердца и поднял обе руки. -- О Заратустра, я иду, чтобы ввеститебя в твой последний грех!" И едва произнесены были эти слова, как вторично раздалсякрик, более протяжный и тоскливый, чем прежде, и уже гораздоближе. "Слышишь? слышишь, о Заратустра? -- кричал прорицатель.-- К тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи,приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!" -- Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец онспросил, как некто колеблющийся в себе самом: "А кто тот,который там зовет меня?" "Но ты ведь знаешь его, -- с раздражением отвечалпрорицатель, -- зачем же ты скрываешься? Это высшийчеловек взывает к тебе!" "Высший человек? -- воскликнул Заратустра, объятый ужасом.-- Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек!Чего хочет он здесь?" -- и тело его покрылось потом. Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжалприслушиваться к пучине. Когда же там надолго водвориласьтишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнемуи дрожит. "О Заратустра, -- начал он печальным голосом, -- ты стоишьне так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты долженбудешь плясать, чтобы не упасть навзничь. И если бы даже ты и захотел плясать предо мною ипроделывать прыжки свои во все стороны, -- все-таки никто немог бы сказать мне: "Смотри, вот пляшет последний веселыйчеловек!" Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы его здесь: он нашел бы пещеры и в пещерах тайники дляскрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новыхзолотых жил его. Счастье -- разве можно найти счастье, у этих заживопогребенных и отшельников! Неужели должен я искать последнегосчастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей? Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны всепоиски, не существует больше и блаженных островов!" Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе егосделался Заратустра опять светел и уверен, как некто изглубокой пропасти выходящий на свет. "Нет! Нет! Трижды нет! --воскликнул он твердым голосом и погладил себе бороду. -- Это знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Неговори об этом, ты, вздыхающий мешок печали! Перестань журчать об этом, ты, дождевое облакоперед полуднем! Разве я еще не промок от печали твоей, какоблитая водою собака? Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть:этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым?Но здесь мои владения. Что же касается твоего высшего человека -- ну, что ж! ямигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался крикего. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь. Он в моих владениях -- здесь не должно случиться сним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня". С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказалпрорицатель: "О Заратустра, ты -- плут! Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большимудовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на дикихзверей! Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; втвоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжелый,как колода, -- и поджидать тебя!" "Пусть будет так! -- крикнул Заратустра, уходя. -- И чтоесть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостюмоему! Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его,ты, ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мыбудем веселы, -- веселы и довольны, что день этот кончился! И ты самдолжен будешь плясать под песни мои, как ученый медведь мой. Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай!Старый медведь! Но и я прорицатель". Так говорил Заратустра.Беседа с королями
Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, каквдруг увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которойон думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами икрасными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали передсобой нагруженного осла. "Чего хотят эти короли в царствемоем?" -- с удивлением говорил Заратустра в сердце своем ибыстро спрятался за куст. Но когда короли подошли близко кнему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой:"Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей итолько одного осла!" Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в тусторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг другу влицо. "Так думают многие и у нас, -- сказал король справа, --но не высказывают этого". Король слева пожал плечами и ответил: "Это, должно быть,козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал идеревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрыеправы". "Добрые нравы? -- с негодованием и горечью возразил другойкороль. -- Кого же сторонимся мы? Не "добрых ли нравов"? Ненашего ли "хорошего общества"? Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чемсреди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, -- хотябы она и называла себя "хорошим обществом", -- хотя бы она и называла себя "аристократией". Но в нейвсе лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурнымболезням и еще более дурным исцелителям. Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина --грубого, хитрого, упрямого и выносливого: сегодня это самыйблагородный тип. Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский типдолжен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, -- яне позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякаявсячина. Толпа -- это всякая всячина: в ней все перемешано, исвятой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноеваковчега. Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеетблагоговеть: этого именно мы все избегаем. Этозаискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья. Отвращение душит меня, что мы, короли, сами сталиподдельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевшийпрадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов ипройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью! Мы не первые -- надо, чтобы мы казались первыми: мыустали и пресытились наконец этим обманом. От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров ипишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судорогичестолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья, -- тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение!отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли!" "Твоя старая болезнь возвращается к тебе, -- сказал туткороль слева, -- отвращение возвращается к тебе, мой бедныйбрат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас". И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда онс напряженным вниманием слушал эти речи, подошел к королям иначал так: "Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тотназывается Заратустра. Я -- Заратустра, который однажды сказал: "Что толку еще вкоролях!" Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу:"Что нам до королей!" Но здесь мое царство и мое господство -- чего моглибы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогою нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека". Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь исказали в один голос: "Мы узнаны! Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашегосердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо -- видишь ли! -- мыпустились в путь, чтобы найти высшего человека, -- -- человека, который выше нас, -- хотя мы и короли. Емуведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле ивысшим повелителем. Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах,как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда всестановится лживым, кривым и чудовищным. И когда они бывают даже последними и более скотами, чемлюдьми, -- тогда поднимается и поднимается толпа в цене, инаконец говорит даже добродетель толпы: "смотри, лишь ядобродетель!"" -- "Что слышал я только что? -- отвечал Заратустра. -- Какаямудрость у королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочетсяоблечь это в рифмы: -- то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутсяпо ушам каждого. Я разучился давно уже обращать внимание надлинные уши. Ну что ж! Вперед! (Но тут случилось, что и осел также заговорил: но онсказал отчетливо и со злым умыслом И-А.) Однажды -- в первый год по Рождестве Христа -- Сивилла пьяная (не от вина) сказала: "О, горе, горе, как все низко пало! Какая всюду нищета! Стал Рим большим публичным домом, Пал Цезарь до скота, еврей стал -- Богом!" Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но корольсправа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришлиповидать тебя! Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем зеркале:там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; такчто мы боялись тебя. Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши исердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: чтонам до того, как он выглядит! Мы должны его слышать, его, который учит: "любитемир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чемдолгий!" Никто не произносил еще таких воинственных слов: "Чтохорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель". О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этихсловах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкамвина. Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с краснымипятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мираказалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор. Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стенесовсем светлые, притупленные мечи! Подобно им, жаждали онивойны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания". Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцовсвоих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться надпылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел передсобой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкимилицами. Но он превозмог себя. "Ну что ж! -- сказал он. -- Вотдорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего днябудет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик опомощи. Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидетьв ней и ждать: но, конечно, долго придется Вам ждать! Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не придворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, --не называется ли она сегодня умением ждать?" Так говорил Заратустра.Пиявка
И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь всениже, проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым,кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека.И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья идвадцать скверных ругательств -- так что он в испуге замахнулсяпалкой и еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же онопомнился; и сердце его смеялось над глупостью, только чтосовершенной им. "Прости, -- сказал он человеку, на которого наступил икоторый с яростью приподнялся и сел, -- прости и выслушайпрежде сравнение. Как путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно напустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую насолнце; -- как оба они вскакивают и бросаются друг на друга,подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, -- такслучилось и с нами. И однако! И однако -- немногого недоставало, чтобы ониприласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они-- одинокие!" "Кто бы ты ни был, -- ответил, все еще в гневе, человек,на которого наступил Заратустра, -- ты слишком больнонаступаешь на меня и своим сравнением, а не только своей ногою! Смотри, разве я собака?" -- и при этих словах тот, ктосидел, поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперваон лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те,кто выслеживают болотную дичь. "Но что с тобой! -- воскликнул испуганный Заратустра, ибоон увидел кровь, обильно струившуюся по обнаженной руке. -- Чтослучилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудьвредное животное?" Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжаясердиться. "Что тебе за дело! -- сказал он и хотел идти дальше.-- Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает меня ктохочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать". "Ты заблуждаешься, -- сказал Заратустра с состраданием иудержал его, -- ты ошибаешься: здесь ты не в своем, а в моемцарстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья. Называй меня, впрочем, как хочешь, -- я тот, кем я долженбыть. Сам же себя называю я Заратустрой. Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, онане далека, -- не хочешь ли ты у меня полечить свои раны? Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперваукусило тебя животное, и потом -- наступил на тебя человек!" -- Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. "Что сомной! -- воскликнул он. -- Кто же интересует меня еще вэтой жизни, как не этот единственный человек -- Заратустра и неэто единственное животное, живущее кровью, -- пиявка? Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, какрыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена десять раз, каквдруг начинает питаться моей кровью еще более прекрасноеживотное, сам Заратустра! О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день,привлекший меня в это болото! Да будет благословенна лучшая,самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, дабудет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!" Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустрарадовался словам его и их тонкой почтительности. "Кто ты? --спросил он и протянул ему руку. -- Между нами остается ещемногое, что надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне,настает чистый, ясный день". "Я совестливый духом, -- отвечал вопрошаемый, -- ив вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого, болееедкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился,самого Заратустру. Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучшебыть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужихмнений! Я -- доискиваюсь основы: -- что до того, велика ли она или мала? Называется ли онаболотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: еслитолько она действительно есть основание и почва! -- пяди основания: на нем можно стоять. В истиннойсовестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого". "Так ты, быть может, познающий пиявку? -- спросилЗаратустра. -- И ты исследуешь пиявку до последнего основания,ты, совестливый духом?" "О Заратустра, -- отвечал тот, на кого наступилЗаратустра, -- было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это! Но если что знаю я прекрасно и досконально, так это мозг пиявки -- это мой мир! И это также мир! -- Но прости, если здесь говорит моягордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я "здесья дома". Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозгпиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь мое царство! -- ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал яравнодушен ко всему остальному; и рядом со знанием моимпростирается черное невежество мое. Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал ячто-нибудь одно и остальное не знал: мне противны всеполовинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные. Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Ногде я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым,метким, едким, жестким и неумолимым. Как сказал ты однажды, о Заратустра: "Дух естьжизнь, которая сама врезается в жизнь", это соблазнило ипривело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровьюумножил я себе собственное знание!" -- "Как доказывает очевидность", -- перебил Заратустра;ибо кровь все еще текла по обнаженной руке совестливого духом.Ибо десять пиявок впились в нее. "О странный малый, сколь многому учит меня этаочевидность, именно сам ты! И, быть может, не все следовало бымне влить в твои меткие уши! Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось быопять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к пещере моей-- сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим! Мне хотелось бы также полечить тело твое, на котороенаступил ногой 3аратустра, -- об этом я подумаю. А теперь мнепора, меня зовет от тебя крик о помощи". Так говорил Заратустра.Чародей