Самый безобразный человек

-- И опять бежали ноги Заратустры по горам и лесам, иглаза его непрестанно искали, но нигде не было видно, когоискали они, кто кричал о помощи и страдал великою скорбью. Всюдорогу, однако, радовался он в сердце своем и был полонпризнательности. "Какие хорошие вещи, -- говорил он, -- подарилмне, однако, этот день в награду за то, что так скверно началсяон! Каких редких собеседников нашел я! Долго придется пережевывать мне слова их, как хорошиехлебные зерна; и зубам моим придется измолоть и истолочь их,пока не потекут они в душу мою, как молоко!" Но когда дорога опять обогнула скалу, сразу изменилсяландшафт, и Заратустра вступил в царство смерти. Здесь торчаличерные и красные выступы скал; не было ни травы, ни деревьев,ни пения птиц. Ибо это была долина, которой избегали всеживотные, даже хищные звери; и только змеи одной породы --безобразные, толстые, зеленые, состарившись, приползали сюдаумирать. Поэтому называли пастухи эту долину: Смерть змей. Но Заратустра погрузился в мрачные воспоминания, ибо емуказалось, что однажды он уже стоял в этой долине. И многотяжелого вспоминалось ему: так что шел он все тише и тише инаконец остановился совсем. Здесь, открыв глаза, увидел онперед собою что-то сидевшее на краю дороги, по видунапоминавшее человека или почти что человека, нечтоневыразимое. И мгновенно охватил Заратустру великий стыд, чтопришлось ему своими глазами увидеть нечто подобное: покрасневдо корней седых волос своих, отвернулся он и хотел уже бежатьиз этого скверного места. Вдруг мертвая пустыня огласиласьшипевшими и хрипевшими звуками, поднимавшимися из самой земли,подобно тому как ночью шипит и хрипит вода в засорившейсяводопроводной трубе; наконец эти звуки сложились в человеческийголос и человеческую речь -- и она так гласила: "Заратустра! Заратустра! Разгадай загадку мою! Говори,говори! Что такое месть свидетелю? Я предостерегаю тебя, здесь скользкий лед! Смотри, смотри,как бы гордость твоя не сломала здесь ногу себе! Ты считаешь себя мудрым, ты, гордый Заратустра! Такразгадай же загадку, ты, щелкун твердых орешков, -- загадку,которую представляю я! Скажи: кто я!" -- Но когда Заратустра услыхал слова эти, как думаете вы,что случилось с душою его? Сострадание овладело им, ивдруг он упал ниц, как дуб, долго сопротивлявшийся многимдровосекам, тяжело, внезапно, пугая даже тех, кто хотел срубитьего. Но вот он снова поднялся с земли, и лицо его сделалосьсуровым. "Я отлично узнаю тебя, -- сказал он голосом, звучавшим,как медь, -- ты убийца Бога! Пусти меня. Ты не вынес того, кто видел тебя, -- ктовсегда и насквозь видел тебя, -- самого безобразного человека!Ты отомстил этому свидетелю!" Так говорил Заратустра и хотел идти, но невыразимыйсхватил его за край одежды и снова стал клокотать и подыскиватьслова. "Останься! -- сказал он наконец -- -- останься! Не проходи мимо! Я угадал, какой топор сразилтебя: хвала тебе, о Заратустра, что ты снова встал! Ты угадал, я знаю это, каково тому, кто его убил, --убийце Бога. Останься! Присядь ко мне, это будет не напрасно. К кому же стремился я, как не к тебе? Останься, сядь! Ноне смотри на меня! Почти этим -- безобразие мое! Они преследуют меня -- теперь ты последнее убежище мое. Не ненавистью своей, не своими ищейками -- о, над такимпреследованием смеялся бы я, гордился бы им и радовался ему! Разве успех не был доселе на стороне хорошо преследуемых?И кто хорошо преследует, легко научится следовать -- разуж он очутился -- позади! Но от их сострадания -- -- от их сострадания бегу я и прибегаю к тебе. ОЗаратустра, защити меня, ты последнее убежище мое, тыединственный, разгадавший меня: -- ты угадал, каково тому, кто убил его. Останься!И если ты хочешь идти, ты, нетерпеливый, -- не ходи дорогою,какою я шел. Эта дорога плохая. Ты сердишься, что я так долго уже заикаюсь и спотыкаюсь?Что я даю уже советы тебе? Но знай, что это я, самыйбезобразный человек, -- у которого самые большие и тяжелые ноги. Где я шел, там дорога плохая. Я обращаю все дороги в смерть и позор. Но по тому, как ты прошел молча мимо меня, как тыпокраснел, я это видел, -- я узнал в тебе Заратустру. Всякий другой бросил бы мне милостыню свою, состраданиесвое, взором и речью. Но для этого -- я недостаточно нищий, этоугадал ты -- -- для этого я слишком богат, богат великим,ужасным, самым безобразным и невыразимым! Твой стыд, оЗаратустра, почтил меня! С трудом ушел я из толпы сострадательных, -- чтобы найтиединственного, который учит нынче: "Сострадание навязчиво", --тебя, о Заратустра! -- будь оно божеским, будь оно человеческим состраданием-- оно перечит стыду. И нежелание помочь может бытьблагороднее, чем эта путающаяся под ногами добродетель. Но сострадание называется сегодня у всех маленьких людейсамой добродетелью -- они не умеют чтить великое несчастье,великое безобразие, великую неудачу. Поверх всех их смотрю я, как смотрит собака поверх спиновец, копошащихся в стадах своих. Это маленькие, мягкошерстные,доброхотные, серые люди. Как цапля, закинув голову, с презрением смотрит поверхмелководных прудов, -- так смотрю я поверх копошения серыхмаленьких волн, воль и душ. Давно уже дано им право, этим маленьким людям, -- такчто дана им наконец и власть -- теперь учат они: "Хорошотолько то, что маленькие люди называют хорошим". И "истиной" называется сегодня то, о чем говорилпроповедник, сам вышедший из них, этот странный святой изащитник маленьких людей, который свидетельствовал о себе: "Я-- истина". Этот нескромный давно уже сделал маленьких людейгорделивыми -- он, учивший огромному заблуждению, когда онучил: "Я -- истина". Отвечал ли кто нескромному учтивее? -- Но ты, оЗаратустра, прошел мимо него и говорил: "Нет! Нет! Трижды нет!" Ты предостерегал от его заблуждения, ты первыйпредостерегал от сострадания -- не всех и не каждого, но себя иподобных тебе. Ты стыдишься стыда великих страданий; и поистине, когда тыговоришь: "От сострадания приближается тяжелая туча,берегитесь, люди!" -- когда ты учишь: "Все созидающие тверды, всякая великаялюбовь выше их сострадания", -- о Заратустра, как хорошокажешься ты мне изучившим приметы грома! Но и ты сам -- остерегайся ты сам своего сострадания! Ибо многие находятся на пути к тебе, многиестраждущие, сомневающиеся, отчаивающиеся, утопающие,замерзающие. -- Я предостерегаю тебя и против меня. Ты разгадал моюлучшую, мою худшую загадку, меня самого и что свершил я. Я знаютопор, сразивший тебя. Но он -- должен был умереть: он видел глазами,которые все видели, -- он видел глубины и бездны человека, весьего скрытый позор и безобразие. Его сострадание не знало стыда: он проникал в мои самыегрязные закоулки. Этот любопытный, сверх-назойливый,сверх-сострадательный должен был умереть. Он видел всегда меня: такому свидетелю хотел яотомстить -- или самому не жить. Бог, который все видел, не исключая и человека, --этот Бог должен был умереть! Человек не выносит, чтобытакой свидетель жил". Так говорил самый безобразный человек. Заратустра же встали собирался уходить: ибо его знобило до костей. "Ты, невыразимый, -- сказал он, -- ты предостерег меня отсвоего пути. В благодарность за это хвалю я тебе мой путь.Смотри, там вверху пещера Заратустры. Моя пещера велика и глубока, и много закоулков в ней; тамнаходит самый скрытный сокровенное место свое. И поблизости есть сотни расщелин и сотни убежищ дляживотных пресмыкающихся, порхающих и прыгающих. Ты, изгнанный, сам себя изгнавший, ты не хочешь жить средилюдей и человеческого сострадания? Ну что ж, делай, как я! Такнаучишься ты у меня; только тот, кто действует, учится. И прежде всего разговаривай с моими животными! Самоегордое животное и самое умное животное -- пусть будут для насобоих верными советчиками!" Так говорил Заратустра и пошел своей дорогою, ещезадумчивее и еще медленнее, чем прежде: ибо он вопрошал себя омногом и нелегко находил ответы. "Как беден, однако, человек! -- думал он в сердце своем.-- Как безобразен, как он хрипит, как полон скрытого позора! Мне говорят, что человек любит себя самого, -- ах, каквелико должно быть это себялюбие! Как много презренияпротивостоит ему! И этот столько же любил себя, сколько презирал себя, --по-моему, он великий любящий и великий презирающий. Никого еще не встречал я, кто бы глубже презирал себя, --а это и есть высота. Горе, быть может, это былвысший человек, чей крик я слышал? Я люблю великих презирающих. Но человек есть нечто, чтодолжно превзойти". --

Добровольный нищий

Когда Заратустра покинул самого безобразного человека, емустало холодно и он почувствовал себя одиноким; ибо многохолодного и одинокого пронеслось по чувствам его, так что дажетело его похолодело. Но едва он поднялся дальше, по горам идолинам, миновав зеленые пастбища и пустое, каменистое русло,где прежде нетерпеливый ручей пролагал себе ложе, -- ему сразустало теплее, и сердце его укрепилось. "Что со мной? -- спросил он себя. -- Что-то теплое и живоеподкрепляет меня, оно должно быть вблизи от меня. Уже я не так одинок, неведомые спутники и братья бродятвокруг меня, их теплое дыхание волнует мне душу". Осматриваясь кругом и ища утешителей в одиночестве своем,он увидел коров, столпившихся на возвышении; их близость изапах согрели сердце его. По-видимому, эти коровы старательнослушали кого-то, говорившего к ним, и не обращали внимания навновь прибывшего. Когда же Заратустра подошел совсем близко к ним, услыхалон отчетливо человеческий голос из стада коров; и видно было,что все они повернули свои головы к говорившему. Тогда Заратустра стремительно бросился на возвышение иразогнал коров, ибо он боялся, чтобы здесь не случилось скем-нибудь несчастья, которому едва ли помогло бы состраданиекоров. Но в этом он ошибся; ибо перед ним сидел человек наземле и, казалось, убеждал животных, чтобы они не боялись его,-- миролюбивый человек и нагорный проповедник, из глаз которогопроповедовала сама доброта. "Чего ищешь ты здесь?" --воскликнул Заратустра с удивлением. "Чего я здесь ищу? -- отвечал он. -- Того же самого, чегоищешь и ты, нарушитель мира! ищу счастья на земле. Ему хотел я научиться у этих коров. Ибо, знаешь ли,половину утра говорю я к ним, и они только что собралисьотвечать мне. Зачем помешал ты им? Если мы не вернемся назад и не будем как коровы, мы невойдем в Царство Небесное. Ибо одному должны мы научиться у них-- пережевыванию. И поистине, если бы человек приобрел целый мир и ненаучился одному -- пережевыванию: какая польза была бы ему! Онне избавился бы от скорби своей, -- от великой скорби своей; но она называется сегодня отвращением. А у кого же сегодня сердце, уста и глаза неполны отвращения? И у тебя! И у тебя! Но взгляни на этихкоров!" -- Так говорил нагорный проповедник и поднял взор свой наЗаратустру: ибо до сей поры глядел он с любовью на коров -- ивдруг преобразился он. "Кто это, с кем говорю я? -- воскликнулон в испуге и вскочил с земли. -- Это человек, свободный от отвращения, это сам Заратустра,победитель великого отвращения, это глаза, это уста, это сердцесамого Заратустры". И, говоря так, он с глазами, полными слез, поцеловал рукутому, кому он говорил, и вел себя совсем как тот, комунеожиданно падает с неба драгоценный дар или сокровище. Акоровы смотрели на все это и удивлялись. "Не говори обо мне, ты, странный, милый человек! -- сказалЗаратустра, защищаясь от его нежности. -- Говори сперва о себе!Не тот ли ты добровольный нищий, который некогда отказался отбольшого богатства, -- -- который устыдился богатства своего и богатых и бежал ксамым бедным, чтобы отдать им избыток свой и сердце свое? Ноони не приняли его". "Но они не приняли меня, -- сказал добровольный нищий, --ты хороню знаешь это. Так что пошел я наконец к зверям икоровам этим". "Там научился ты, -- прервал Заратустра говорившего, --насколько труднее уметь дарить, чем уметь брать, и что хорошодарить есть искусство, и притом высшее, самое мудреноеискусство доброты". "Особенно в наши дни, -- отвечал добровольный нищий, --особенно теперь, когда все низкое возмутилось, сталонедоверчивым и по-своему чванливым: на манер черни. Ибо, ты знаешь, настал час великого восстания черни ирабов, восстания гибельного, долгого и медлительного: оно всерастет и растет! Теперь возмущает низших всякое благодеяние и подачка; ите, кто слишком богат, пусть будут настороже! Кто сегодня, подобно пузатой бутылке, сочится сквозьслишком узкое горлышко, -- у таких бутылей любят теперьотбивать горлышко. Похотливая алчность, желчная зависть, подавленнаямстительность, надмевание черни -- все это бросилось мне вглаза. Уже не верно, что нищие блаженны. Но Царство Небесное укоров". "А почему же оно не у богатых?" -- спросил испытующеЗаратустра, отгоняя коров, которые дружески обдавали дыханиеммиролюбивого проповедника. "К чему испытуешь ты меня? -- отвечал он. -- Ты сам знаешьэто лучше меня. Что же гнало меня к самым бедным, о Заратустра?разве не отвращение к нашим богачам? -- к каторжникам богатства, извлекающим выгоды свои извсякого мусора, с холодными глазами и похотливыми мыслями, кэтому отребью, от которого подымается к небу зловоние, -- к этой раззолоченной, лживой черни, предки которой быливоришками, или стервятниками, или тряпичниками, падкими доженщин, похотливыми и забывчивыми: ибо все они недалеко ушли отблудницы -- Чернь сверху, чернь снизу! Что значит сегодня "бедный" и"богатый"! Эту разницу забыл я, -- и бежал я все дальше идальше, пока я не пришел к этим коровам". Так говорил миролюбивый проповедник, а сам тяжело пыхтел ипотел при своих словах -- так что коровы снова удивлялись. НоЗаратустра, пока он так сурово говорил, смотрел ему с улыбкою влицо и молча качал при этом головою. "Ты совершаешь над собою насилие, ты, нагорныйпроповедник, употребляя такие суровые слова. Для такойсуровости не годятся ни твои уста, ни твои глаза. И, как мне кажется, даже желудок твой: ему противнывсякий гнев и всякая ненависть с пеною. Твой желудок требуетболее мягкой пищи: ты не любитель мяса. Скорее кажешься ты мне любителем растительной пищи исобирателем трав и корней. Быть может, жуешь ты зерна. Вовсяком случае ты не находишь удовольствия в мясе и любишь мед". "Ты угадал, -- отвечал добровольный нищий с облегченнымсердцем. -- Я люблю мед и жую зерна, ибо я ищу того, чтоприятно на вкус и делает дыхание чистым; -- а также что требует много времени и над чем трудятсяцелые дни рты кротких лентяев и тунеядцев. Но дальше всех ушли в этом эти коровы: они изобрелипережевывание и лежание на солнце. И они воздерживаются отвсяких тяжелых мыслей, от которых пучит сердце". "Ну что ж! -- сказал Заратустра. -- Тебе бы следовалоувидеть и моих зверей, орла моего и змею мою, -- равныхим не существует теперь на земле. Смотри, там дорога ведет к пещере моей: будь гостем ееэтой ночью. И поговори со зверями моими о счастье зверей, -- -- пока я сам не вернусь. А теперь меня поспешно отзываетот тебя крик о помощи. Также найдешь ты новый мед у меня, всвежих янтарных сотах: ешь его! А теперь простись поскорее со своими коровами, странныймилый человек! как бы тебе тяжело это ни было. Ибо это лучшиеучителя твои и друзья!" -- -- "За исключением одного, которого я люблю еще больше, --отвечал добровольный нищий. -- Ты сам добрый и лучше еще, чемвсякая корова, о Заратустра!" "Прочь уходи от меня! ты низкий льстец! -- закричалЗаратустра со злобою. -- Зачем портишь ты меня такой похвалой имедом лести?" "Прочь, прочь от меня!" -- закричал он еще раз изамахнулся своей палкой на нежного нищего; но тот поспешнобежал от него.

Тень

Но едва убежал добровольный нищий и Заратустра осталсяопять один с собою, как услыхал он позади себя новый голос,взывавший: "Стой, Заратустра! Подожди же меня! Ведь это я, оЗаратустра, я, тень твоя!" Но Заратустра не остановился, ибовнезапная досада овладела им, что так тесно стало в горах унего. "Куда же девалось уединение мое? -- говорил он. -- Поистине, это становится слишком много для меня; эти горыкишат людьми, царство мое уже не от мира сего, мне нужныновые горы. Моя тень зовет меня? Что мне до тени моей! Пусть бежитсебе за мною! я -- убегу от нее". Так говорил Заратустра в сердце своем и бежал дальше. Нотот, кто был позади его, следовал за ним: так что образовалосьтрое бегущих один за другим -- впереди бежал добровольныйнищий, потом Заратустра, и позади всех тень его. Но недолгобежали они так, ибо Заратустра скоро опомнился от своегонеразумия и сразу стряхнул с себя всякую досаду и всякоеотвращение. "Как! -- говорил он. -- Разве самые смешные вещи с давнихпор не случались с нами, старыми отшельниками и святыми? Поистине, безумие мое сильно выросло в горах! И вот теперьслышу я, как шесть старых дурацких ног топочут одна за другой! Но разве Заратустра имеет право бояться какой-нибудь тени?И наконец, мне кажется, что ноги ее длиннее моих". Так говорил Заратустра, смеясь глазами и всем нутромсвоим; он остановился и быстро обернулся назад, так что чутьбыло не опрокинул на землю тень, которая преследовала его: такблизко следовала она по пятам его и так слаба была она. Ибо,когда он измерил ее глазами, испугался он, как перед внезапнымпризраком: так худ, черен, изможден и призрачен был этотпреследователь. "Кто ты? -- спросил Заратустра грубо. -- Что делаешь тыздесь? И почему называешь ты себя моей тенью? Ты не нравишьсямне". "Прости меня, -- отвечала тень, -- что это я; и если ятебе не нравлюсь, ну что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твойхороший вкус. Я -- странник, который уже много ходил по пятам твоим;вечно в дороге, но без цели и даже без родины; так что мне,поистине, немногого недостает до вечного жида, разве только чтоне вечен я и не жид. Как? Неужели должна я всегда быть в пути? Увлекаемой игонимой каждым ветром? О земля, ты стала для меня слишкомкруглой! На всякой поверхности побывала я уже; как усталая пыль,спала я на зеркалах и оконных стеклах: все берет от меня, ноничто не дает, я становлюсь тощей -- почти похожу я на тень. Но за тобой, о Заратустра, я следовала и преследовала тебядольше всего, и, если я и пряталась от тебя, все-таки я былатвоей верной тенью: где бы ни сел ты, садилась и я. С тобой обошла я самые далекие, самые холодные миры, какпризрак, который охоч бегать зимою по крышам и по снегу. Вместе с тобою стремилась я ко всему запретному, самомудурному и дальнему: и если что-нибудь во мне может быть названодобродетелью, так это то, что не боялась я никакого запрета. Вместе с тобою разбила я все, что когда-либо чтило сердцемое, все пограничные столбы и всех идолов опрокинула я, засамыми опасными желаниями гонялась я, -- поистине, по всемпреступлениям однажды прошлась я. Вместе с тобою разучилась я вере в слова, ценности ивеликие имена. Когда черт меняет кожу, не отпадает ли тогдатакже и имя его? Ибо имя есть только кожа. И сам черт, бытьможет, -- только кожа. "Нет истины, все позволено" -- так убеждала я себя. Всамые холодные воды погружалась я сердцем и головою. Ах, какчасто стояла я поэтому нагая и красная, как рак! Ах, куда девалось все доброе, и весь стыд, и вся вера вдобрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которойнекогда обладала я, невинность добрых и их благородной лжи! Слишком часто, поистине, следовала я по пятам за истиной:и она давала мне пинка. Много раз думала я, что лгу, и толькотогда прикасалась я -- к истине. Слишком многое прояснилось для меня: теперь оно уже некасается меня. Уже ничто не живо, что я люблю, -- как могла быя еще любить самое себя? "Жить, как мне нравится, или вовсе не жить" -- так хочу я,так хочет даже святой. Но, увы! есть ли еще для меня --радость? Есть ли еще у меня -- цель? Пристань, куда бежитпарус мой? Попутный ветер? Ах, только тот, кто знает, куда онедет, знает также, какой ветер ему по пути. Что еще осталось мне? Усталое, дерзкое сердце; беспокойнаяволя; крылья негодные, чтобы летать; разбитый хребет. А это искание своего дома: о Заратустра, ты ведьзнаешь, это искание было взысканием моим, оно пожираетменя. "Где -- дом мой?" Я спрашиваю о нем, ищу и искалаего и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное-- напрасно!" Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось присловах ее. "Да, ты -- моя тень, -- сказал он наконец с грустью. И не малая опасность грозит тебе, ты, вольнодумец истранник! Плохой день был у меня: смотри, как бы не наступилеще худший вечер! Таким беспокойным, как ты, может наконец даже тюрьмапоказаться блаженством. Видела ли ты когда-нибудь, как спятзаключенные преступники? Они спят спокойно, они наслаждаютсявпервые своей безопасностью. Берегись, чтобы тебя наконец не уловила в сетикакая-нибудь узкая вера, какое-нибудь жестокое, суровоезаблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя все узкое итвердое. Ты утратила цель; увы, как прошутишь и как утешишь ты этуутрату? Вместе с ней ты -- потеряла и дорогу! Бедный, блуждающий мечтатель, уставший мотылек! не хочешьли ты на этот вечер иметь пристанище и отдых? Так иди вверх впещеру мою! Эта дорога ведет к пещере моей. А теперь я скорее убегу оттебя. Уже ложится как бы тень на меня. Я побегу один, чтобы опять стало светло вокруг меня. Ктому же я еще долго должен быть весел и на ногах. Вечером жебудут у меня -- танцы!" -- Так говорил Заратустра.

В полдень

-- И Заратустра все бежал, и не находил никого больше. Онбыл один и продолжал встречать только себя, он наслаждался иупивался своим одиночеством и думал о хороших вещах -- целымичасами. В полуденный час, когда солнце стояло прямо над головойЗаратустры, проходил он мимо старого дерева, кривого исуковатого, которое было увито обильной любовью винограднойлозы и скрыто от себя самого; с него свешивались путнику пышныежелтые гроздья. Тогда захотелось ему утолить маленькую жажду исорвать одну кисть; но едва протянул он к ней руку, каковладело им другое желание, более сильное, -- лечь под деревомв самый полдень и уснуть. Так и сделал Заратустра; и лишь только он лег на землю,среди таинственной тиши пестрой травы, как забыл он тотчас освоей маленькой жажде и заснул. Ибо, как гласит поговоркаЗаратустры: одно бывает необходимее другого. Только глаза егооставались открытыми: ибо они не могли досыта насмотреться инасладиться деревом и любовью к нему виноградной лозы. Но,засыпая, так говорил Заратустра в сердце своем: "Тише! Тише! Не стал ли мир совершенен? Что же, однако,происходит со мной? Как легкий ветерок невидимо танцует по гладкому морю,легкий, как перышко, так -- сон танцует на мне. Глаз не смыкает он мне, душу оставляет он бодрствовать.Легок он, поистине! легок, как перышко. Он убеждает меня, я не знаю, как? он дотрагивается внутрименя ласкающей рукою, он принуждает меня. Да, он принуждает моюдушу потягиваться -- -- какой она становится длинной и усталой, моя страннаядуша! Неужели вечер седьмого дня пришелся для нее как раз вполдень! Уж не блуждала ли она слишком долго, блаженная, средидобрых и зрелых вещей? Долго потягивается она, -- все больше и больше! она лежиттихо, странная душа моя. Слишком уж много доброго вкусила она;эта золотая печаль гнетет ее, она сковывает уста. -- Как корабль, зашедший в самую тихую пристань свою, --теперь опирается он на землю, усталый от долгих странствий иневедомых морей. Разве земля не надежнее? Когда такой корабль пристает к берегу, жмется к нему --тогда достаточно, чтобы паук протянул от земли к нему паутинусвою. В более крепкой веревке нет надобности. Как такой усталый корабль в тихой пристани, так отдыхаю ия теперь близко к земле, преданный, доверчивый, ожидающий,привязанный к ней тончайшими нитями. О счастье! О счастье! Не хочешь ли ты запеть, о душа моя?Ты лежишь в траве. Но теперь таинственный, торжественный час,когда ни один пастух не играет на свирели своей. Берегись! Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мирсовершенен. Не пой, ты, полевая птичка, о душа моя! Не шепчи даже!Смотри -- кругом тишина! старый полдень спит, он шевелитгубами: не пьет ли он сейчас каплю счастья -- -- старую, потемневшую каплю золотого счастья, золотоговина? Счастье пробегает по нему, его счастье смеется. Так --смеется Бог. Тише! -- -- "Для счастья, как мало надо для счастья!" -- такговорил я когда-то и считал себя мудрым. Но это была хула, этому научился я теперь. Мудрые дурни говорят лучше. Ибо все самое малое, самое тихое, самое легкое, шорохящерицы, дуновение, мгновение, миг -- малое, вот чтосоставляет качество лучшего счастья. Тише! -- Что случилось со мною: слушай! Не улетело ли время? Непадаю ли я? Не упал ли я -- слушай! -- в колодец вечности? -- Что происходит со мною? Тише! Меня кольнуло -- о, горе!-- в сердце? В самое сердце! О, разбейся, разбейся, сердце,после такого счастья, после такого укола! -- Как? Не стал ли мир сейчас совершенен? Круглым изрелым? О золотой круглый зрак -- куда летит он? Разве я бегуза ним! Тише! Тише" (-- тут Заратустра потянулся ипочувствовал, что спит). "Вставай, ты, сонливец! -- говорил онсамому себе. -- Ты, спящий в полдень! Ну, вставайте, вы, старыеноги! Уже пора, давно пора, еще добрый конец пути остался вам. Теперь вы выспались, долго ли спали вы? Половину вечности?Ну, вставай теперь, мое старое сердце! Много ли нужно тебевремени после такого сна -- чтобы проснуться?" (Но тут он снова заснул, а душа его противилась,защищалась и опять легла) -- "Оставь же меня! Тише! Не стал лимир сейчас совершенен? О золотой круглый шар!" -- "Вставай, -- говорил Заратустра, -- ты, маленькая воровка,тунеядка! Как? Все еще потягиваться, зевать, вздыхать и падатьв глубокие колодцы? Кто же ты, о душа моя!" (и тут испугался он, ибо солнечныйлуч упал с неба на лицо ему). "О небо надо мной, -- сказал он, вздыхая, и сел, -- тыглядишь на меня? Ты слушаешь странную душу мою? Когда выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на все земное, --когда выпьешь ты эту странную душу, -- -- когда, о родник вечности! ты, радостная, ужасающаяполуденная бездна! когда обратно втянешь ты в себя мою душу?" Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева,как бы после странного опьянения; а солнце все еще стояло прямонад головою его. Из этого вполне можно было заключить, чтоЗаратустра в тот раз спал недолго.

Приветствие

Лишь поздно вечером, после долгих напрасных исканий иблужданий, Заратустра опять вернулся к пещере своей. Но когдаон остановился перед нею не более как в двадцати шагах,случилось то, чего он теперь ожидал всего менее: снова услыхалон великий крик о помощи. И, поразительно! на этот разкрик исходил из его собственной пещеры. Но это был долгий,сложный, странный крик, и Заратустра ясно различал, что онсостоит из многих голосов: только издали можно было принять егоза крик из одних только уст. Тогда Заратустра бросился к пещере своей, и вот какоезрелище ожидало его тотчас после этого слушалища! Там сидели всборе все, с кем провел он день: король справа и король слева,старый чародей, папа, добровольный нищий, тень, совестливыйдухом, мрачный прорицатель и осел; а самый безобразный человекнадел на себя корону и опоясался двумя красными поясами -- ибоон любил, как все безобразные, красиво одеваться. Посреди жеэтого печального общества стоял орел Заратустры, взъерошенный итревожный, ибо он должен был на многое отвечать, на что угордости его не было ответа; а мудрая змея висела вокруг шеиего. На все это смотрел Заратустра с великим удивлением; затемразглядел он отдельно каждого из гостей своих соснисходительным любопытством, читал в душе их и удивлялсяснова. Тем временем собравшиеся поднялись с мест своих ипочтительно ожидали, чтобы Заратустра заговорил. Заратустра жеговорил так: "Вы, отчаявшиеся! Вы, странные люди! Это ваш крик опомощи слышал я? И теперь знаю я, где надо искать того,кого тщетно искал я сегодня: высшего человека -- -- в моей собственной пещере сидит он, высший человек! Ночему удивляюсь я! Не сам ли я привлек его к себе медовымижертвами и хитрыми приманками счастья своего? Однако мне кажется, что вы не годитесь для совместногообщества, вы, взывающие о помощи, вы смущаете сердце другдругу, сидя здесь вместе. Сперва должен прийти некто, -- некто, который опять заставит вас смеяться, добрый,веселый шутник, танцор, ветер, сорвиголова, какой-нибудь старыйдурень -- как кажется вам? Но простите мне, вы, отчаявшиеся, что я обращаюсь к вам стакой ничтожной речью, недостойной, поистине, таких гостей! Новы не догадываетесь, что делает бодрым сердце мое, -- -- вы сами и вид ваш, простите меня! Ибо всякий, ктосмотрит на отчаявшегося, становится бодрым. Чтобы утешитьотчаявшегося -- для этого считает себя каждый достаточносильным. Мне самому придали вы эту силу -- драгоценный дар, моивысокие гости! Настоящий подарок гостей! Ну что ж, несердитесь, что я предлагаю вам свой. Здесь царство мое и владения мои: но все мое на этот вечери эту ночь должно быть и вашим. Пусть звери мои служат вам;пусть будет пещера моя местом отдохновения вашего! В моем доме, у очага моего никто не должен отчаиваться, вмоих владениях защищаю я каждого от диких зверей их. И первое,что предлагаю я вам, -- безопасность! Второе же -- мой мизинец. И если он у вас, возьмитеи всю руку, ну что ж! и сердце в придачу! Милости просим,поклон вам, желанные гости мои!" Так говорил Заратустра и смеялся, полный любви и злобы.После этого приветствия гости его вторично поклонились ему впочтительном молчании; король же справа отвечал ему от ихимени. "По тому, о Заратустра, как ты предложил нам руку и приветсвой, узнаем мы в тебе Заратустру. Ты унизился перед нами,почти оскорбил наше уважение к тебе -- -- но кто сумел бы, как ты, унизиться с такой гордостью? Это -- ободряет нас самих, это услада для глаз и сердецнаших. Чтобы видеть только это, мы охотно поднялись бы на болеевысокие горы, чем эта гора. Ибо, как любители зрелищ, пришлимы, мы хотели видеть, что делает ясным печальный взор. И вот, уже прекратился всякий крик наш о помощи. Ужеоткрыты мысли и сердца наши и восхищены. Еще немного -- и нашемужество станет бодрым. Ничего, о Заратустра, не растет на земле более радостного,как высокая, сильная воля: она прекраснейшее из произведенийее. Целый ландшафт оживляется от одного такого дерева. С пинией сравниваю я, о Заратустра, всякого, кто вырастаетподобно тебе: высокий, молчаливый, твердый, одинокий, сделанныйиз лучшего гибкого дерева, господственный, -- -- простирающий крепкие зеленые ветви за пределыгосподства своего, мощно вопрошающий ветры и бурю и все,что от века близко к высотам, -- еще мощнее отвечающий, повелевающий, победоносный; о,кто бы ни поднялся на высокие горы, чтобы только посмотреть натакие деревья? Под деревом твоим, о Заратустра, оживляется и печальный инеудачник, при виде тебя успокаивается беспокойный и исцеляетсясердце его. И, поистине, на гору твою и к дереву твоему обращенысегодня многие взоры; возникла великая тоска, и многиенаучились спрашивать: кто такой Заратустра? И все, кому ты некогда по каплям вливал в уши песню свою имед свой; все, кто прятался, кто жил одиноко или одиночествовалвдвоем, заговорили сразу к сердцу своему: "Жив ли еще Заратустра? Не стоит больше жить, все равно,все тщетно, -- или мы должны жить с Заратустрой!" "Почему не приходит тот, кто так давно возвестил о себе?-- так вопрошают многие. -- Не поглотило ли его одиночество?Или мы должны сами пойти к нему?" Теперь случается, что само одиночество истлело ираспадается, подобно могиле, которая распадается и не можетбольше держать мертвецов своих. Всюду видны воскресшие. Теперь волны поднимаются все выше и выше вокруг горытвоей, о Заратустра. И как ни высока высота твоя, многие должныподняться к тебе; твой челн уже недолго останется на суше. И то, что мы, отчаявшиеся, теперь пришли в пещеру твою иуже свободны от отчаяния, -- служит лишь предзнаменованием, чтолучшие находятся на пути к тебе, -- -- ибо он сам находится на пути к тебе, последний остатокБога среди людей, а таковы именно: все люди великой тоски,великого отвращения, великого пресыщения, -- все, что не хотят жить, если только не научатся снова надеяться -- если только не научатся у тебя, оЗаратустра, великой надежде!" Так говорил король справа и схватил руку Заратустры, чтобыпоцеловать ее; но Заратустра уклонился от его почитания иотступил с испугом, молча и как бы внезапно отлетая в широкуюдаль. Но немного спустя был он уже опять у гостей своих,смотрел на них ясным, испытующим взором и говорил: "Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вамипо-немецки и ясно. Не вас ожидал я здесь, в этих горах". ("По-немецки и ясно? Боже упаси! -- сказал тут корольслева в сторону; заметно, он не знает милых немцев, этот мудрецс востока! Но он хочет сказать "по-немецки и грубо" -- ну что ж! Понынешним временам это еще не худший вкус!") Пусть, поистине, вы будете, вместе взятые, высшими людьми;но для меня -- вы недостаточно высоки и недостаточно сильны. Для меня это значит: для неумолимого, что молчит во мне,но не всегда будет молчать. Если вы и принадлежите мне, то всеже не так, как правая рука моя. Ибо кто сам ходит на больных и слабых ногах, подобно вам,тот хочет прежде всего, знает ли он это или скрывает от себя:чтобы щадили его. Но ни рук моих, ни ног моих не щажу я, я не щажу своихвоинов: как же могли бы вы годиться для моей войны? С вами погубил бы я всякую победу. И многие из вас упалибы, услыхав громкий бой барабанов моих. Также вы для меня недостаточно прекрасны и недостаточноблагородны. Я употребляю чистые и гладкие зеркала для учениясвоего; а на вашей поверхности искажается даже собственныйобраз мой. Ваши плечи давит много тяжестей, много воспоминаний; многозлых карликов сидят, скорчившись, в закоулках ваших. Даже в васесть скрытая чернь. И пусть вы высоки и более высокого рода: многое в васкриво и безобразно. Нет в мире кузнеца, который мог быисправить и выпрямить вас. Вы только мост: пусть высшие перейдут через вас! Выозначаете ступени; не сердитесь же на того, кто по васподнимается на высоту свою! Быть может, из семени вашего некогда вырастет настоящийсын и совершенный наследник мой -- но это еще далеко. Сами выне те, кому принадлежит наследство мое и имя мое. Не вас жду я здесь, в этих горах, не с вами спущусь я внизв последний раз. Только как предзнаменование пришли вы ко мне,что высшие люди находятся уже на пути ко мне, -- -- не люди великой тоски, великого отвращения,великого пресыщения и не те, кого назвали вы последним остаткомБога. -- Нет! нет! трижды нет! Других жду я здесь, в этихгорах, и без них не шевельну я ногой, чтобы уйти отсюда. -- высших, более сильных, победоносных, более веселых,таких, у которых прямоугольно построены тело и душа: смеющиеся львы должны прийти! О желанные гости мои, вы, странные люди, -- неужели вы ещеничего не слыхали о детях моих? И что они находятся на пути комне? Говорите же мне о садах моих, о блаженных островах моих, оновом прекрасном потомстве моем, -- почему не говорите вы мне оних? Об этом даре прошу я у любви вашей, чтобы говорили вы мнео детях моих. Ими богат я, через них обеднел я: чего не отдаля, -- -- чего ни отдал бы я, чтобы иметь лишь одно: этих детей, эти живые насаждения, эти деревья жизниволи моей и моей высшей надежды!" Так говорил Заратустра и внезапно прервал речь свою: ибоим овладела тоска его, и он сомкнул глаза и уста, так великобыло движение сердца его. И все гости его также молчали,неподвижные и смущенные: один только старый прорицатель делалзнаки рукою и выражением лица своего.

Тайная вечеря