Ряд других специальностей постигла та же судьба, что и науку историческую. Сначала истекло время таких специальностей, как геология, палеонтология, биология и астрономия. Все эти профессии — мертвы. Всё, чего нельзя увидеть с помощью сканера, не заслуживает названия науки. Представления, которые не могут быть апробированы собственным зрением, следует полагать спекуляцией и суеверием. Старое выражение «Я не верю в это, пока сам не увижу» пережило Ренессанс. Оно представляет собой здравый принцип.
И геологическое, и биологическое, и культурное развитие на земле ныне может читаться непосредственно из истории действительности. Мы можем пройтись по всей истории развития в течение нескольких часов — или можем рассчитать лучшее время на разные эпохи или на отдельный интересующий нас феномен. Для этого существует ряд соответствующих ключей. (Единственный, которым я сам смогу похвастаться, что изучил его вдоль и поперёк в соотношении 1:1, были последние годы жизни Сократа. Тогда я просидел перед экраном пятнадцать месяцев, прерываемых лишь сном. Но тогда я был и моложе, чем сейчас.)
История Вселенной — секунда за секундой — может быть прослежена с момента Большого Взрыва 16,4 миллиарда лет тому назад. Что было раньше, мы, откровенно говоря, не знаем просто потому, что знать нечего. Вероятно, все мы — ещё детьми — пытались заглянуть на 16,4 миллиарда лет назад. Такое можно свершить лишь один раз. Соответствующие меры безопасности — и ты снова сидишь перед чёрным экраном.
Естественно! Я полагаю — до Взрыва ничего не было. Время началось тогда. Тогда-то и было создано время и пространство.
Но что вызвало Взрыв? Как — или почему — создана Вселенная? Ха-ха! Идиот задаёт куда больше вопросов, чем может дать ответов сканер эпохи.
III. 2. ДО СИХ ПОР мы говорили об истории. Это вполне естественно. Итак, самое сильное потрясение мир испытал, когда был сконструирован сканер эпохи, способный разгадывать все загадки истории. Отнюдь не таким ударом явилась его возможность отражать все современные события.
Здесь нам снова следует вспомнить то, какая техника предшествовала сканеру. Мы говорили о видеокамерах, которые с начала XXI века были размещены по всему земному шару. В дополнение все банки и почтовые конторы, все остановки автобусов и станции метро держались под непрерывным контролем и могли появиться на экранах телевизоров в тысячах домов. Если больше нечего было делать, можно было «перелистывать» одно место на земном шаре за другим. Если повезёт, можно было увидеть нападение, убийство или ограбление банка в тот самый миг, когда оно происходило. (Тиражи газет невероятно упали к 2060 году. Последняя крупная газета вышла в декабре 2084 года.)
К 2120 году, когда сканер эпохи был сконструирован в Женеве, весь мир уже достаточно хорошо охранялся. Власти вынуждены были защищать частную жизнь от общественности. Известно также, что каждый человек отбрасывал электронную тень, постоянно обогащавшуюся всё новыми деталями. Практически стало возможно примерно с 2120 года получать из Интернета абсолютно всеобъемлющую информацию о своём соседе (или о более отдалённом члене человеческого сообщества — сеть была межконтинентальной).
Сканер эпохи являлся скорее завершающим этапом развития науки, нежели чем-то подлинно новым. (Я всё время старался подчеркнуть постепенность развития коммуникационных технологий — или их протяжённость — предвосхищение возможностей сканера.)
Как мы знаем, сканер может охватить все точки на земном шаре. Всё под постоянным наблюдением. Никаких преступлений больше не совершается. А если ты поковыряешь у себя в носу, то вполне возможно, что человек с другой стороны земного шара засвидетельствует этот твой жест. Это — не точно, и даже не очевидно, но возможность такая не исключена. (Безусловно, обыватель, который тратит своё время на земле, прослеживая подобные вещи, сбит с толку. Я думаю: как раз в этот момент атомная бомба падает на Хиросиму. Или человек высаживается на Марсе. В такую минуту не рыщут по всему земному шару в погоне за условным объектом, который, стоя у себя в кухне, режет хлеб. Можно сосчитать деревья в лесу. Но кто, в самом деле, станет тратить на это время?)
То, что мы можем увидеть всё, что мы делаем, вероятно, наложило на нашу жизнь печать гораздо большую, чем мы сами это осознаём. Что пользы прятаться от сканера! Поскольку каждый муравейник всё равно прослеживается, супружеской неверности больше нет места. Это, разумеется, не означает, что беспорядочная сексуальная жизнь вымерла Но все браки — «открыты». И не только в определённом смысле. Сосед собирается постоянно шпионить за семьёй соседа, наблюдая его счастье или несчастье. (Как сказано выше: от такого рода отношений я отстраняюсь! И, к счастью, это нетрудно обнаружить. Если я заподозрил тебя в том, что ты следишь, как моя жена принимает душ, знай же, я могу увидеть, как ты сидишь перед экраном, фальшиво улыбаясь.)
III 3. МЫЖИВЁМ В АБСОЛЮТНО открытом обществе. Я знаю, что критика подобной открытости уже предпринималась. Но без неё мы должны были бы отказаться от сканера вообще. Плерома не поделена на сектора. Она не знает «частных сфер».
Человечество заключило контракт с Плеромой. Мы, само собой разумеется, можем пересмотреть наше решение. Мы можем оградить от посторонних глаз нашу личную жизнь и вновь обрести покой. Но ты, Мир, сколько мы потеряем! Всё имеет свою цену (старое меркантильное выражение). Кто откажется от абсолютного знания ради того, чтобы мирно ковырять у себя в носу.
Можно, кстати, просто выключить свет. Сканер эпохи не разъезжает вокруг в тёмном пространстве с фонарём. Сосед не может, естественно, смотреть в сторону моей спальни дольше, чем я могу сам, после того как я выключил свет. (Многие исторические убийства по-прежнему — необъяснимая дикость, ведь они были совершены во мраке.)
Стало быть, нам не нужно жить, совершенно обнажая наши частные сферы. У меня достаточно причин подчеркнуть эти слова. Может показаться, будто многим это не ясно. Хочешь не хочешь, но среди нас немало эксгибиционистов…
IV
КОНЕЦ ИСТОРИИ
IV. 1. КОГДА СКАНЕР ЭПОХИ был изобретён в Женеве, в пылу восторга высказывались предположения и о том, не сможет ли он ещё и отражать будущее… Разумеется, подобные мысли бродили среди профанов — тех, кого одолевали наивные и неуместные представления. Как может Плерома узнать о том, что ещё не создано?
Узнать что-то о будущем так же невозможно, как выйти из Вселенной. Насколько нам известно, Вселенная расширяется. Точно так же расширяется и время. Речь идёт о двух сторонах одного и того же процесса.
Можно смело утверждать, что будущее вовсе не то же самое чем оно когда-то было. В основе своей — истории пришёл конец в 2170 году.
Ничего значительного с середины XXII века не происходило. (Ни один из ключей больше не понадобится. Да и зачем им появляться?)
Рождались новые люди, они ели и ходили в туалет, сидели перед экраном и следили за историей. Никакой новой истории из такого занятия не получится. То и дело звучат требования покончить с летоисчислением. Ныне так же бессмысленно считать годы, как считать капли росы в венке из роз или бусины в чётках.
Вместе со сканером эпохи пришёл конец истории. Или даже жизни как таковой. Улицы пусты. Мир движется на холостом ходу. Мы не живём. Мы сидим и снимаем сливки с истории.
IV. 2. ЭТА «КУЛЬТУРНАЯ ДИЛЕММА» впервые была в виде реферата изложена в сочинении Ницше: «Vom Nutzen und Nachteil der Historie fur das Leben»[17](1874, «Historiefilosofie»[18], реф. 2.916. Позднее Ницше назовёт это сочинение «Историческая болезнь». См.: 2.968).
В предисловии Ницше ссылается на слова Гёте, который говорит, что ненавидит «всё то, что лишь поучает меня, не увеличивая или не стимулируя непосредственно мою жажду деятельности». И Ницше добавляет от себя: «Мы все страдаем от снедающей нас лихорадки истории».
Уже Ницше считал, что история может быть угрозой, направленной против новой жизни…
Если истории слишком много, жизнь распадается и дегенерирует, а в конце концов при том же процессе распада аналогичное происходит и с самой историей.
Ницше хотел победить гегельянство[19]! Но в качестве критики культуры его слова сегодня гораздо более актуальны, нежели в его собственную эпоху. Сегодня мы бедны, нам не хватает того, что Ницше называл «пластической силой культуры».
Жизнь нуждается в забвении. Здравие народа зависит от того, присуща ли ему способность забывать. Познание никогда не должно господствовать над жизнью.
В своём сочинении Ницше сравнивает перенасытившегося историей человека со змеёй, которая, проглотив зайца и будучи не в состоянии шевельнуться, лежит и дремлет на солнышке.
Современный человек, говорит Ницше, страдает от бессилия своей ослабленной личности. Он превратился в наслаждающегося странствующего зрителя.
Он ссылается на Гесиода[20](700 до P. X. «Философия истории», реф. 0.017), который полагал, что Золотой век[21]остался позади. Род человеческий постепенно утрачивает силу. И однажды люди станут рождаться седыми. (Как только это случится, Зевс сотрёт с лица земли род человеческий.)
Ницше рассматривает «историческое образование» точь-в-точь как своего рода врождённую седовласость. Мы — свидетели старости человечества и, как и все старые люди, обращаемся к прошлому. Мы исполнены «праздности избалованного человека в саду познания».
Мы можем с уверенностью заявить, что старая ворчливая критика культуры была дальновидна. Ведь многое изменилось со времён Ницше. Он жил до развития эпохи коммуникационных технологий, которые мы здесь упоминали. Он умер в 1900 году — как раз до того, как всё и началось. Однако он предчувствовал то, что начинало свершаться.
В XIX веке всё было по-прежнему: люди что-то делали … Немногие — а согласно Ницше, многие и постоянно — то и дело взбирались на трибуны. Но так или иначе люди делали своё дело. Сегодня всё человечество сидит на трибунах. Мы все — зрители. Мы даже не «странствующие» (нам не надо перемещаться физически, чтобы бродить по свету). И изучаем мы вовсе не наше собственное время. То, что появляется на экранах тысяч домов, случалось под открытым небом много тысяч лет тому назад.
IV. 3. ИТАК, ТО БЫЛА способность предвидения Гегеля — способность предвидения «абсолютного Духа»[22], которому предстояло будущее. Это стало тем, чего боялся Заратустра[23]. Аполлон победил Диониса[24]. (Нам приходится сегодня искать торговцев антиквариатом, чтобы купить пластырь и перевязочные средства.)
Для Гегеля история человеческого рода была историей о том, как мировой дух пробуждается к осознанию самого себя. Некогда дух был един и неделим. А цель истории — возвращение духа к самому себе.
Таким образом, это событие может датироваться 2120 годом — когда был сконструирован сканер. Гегель бы гордился этим, пыжась, как петух, от радости.
V. АБСОЛЮТНЫЙ СЛУХ
V. 1. СЕЙЧАС ДЛЯ МЕНЯ САМОЕ ВРЕМЯ выбрасывать флаг. Я, естественно, не человек. Ни один из нас им ныне не является. Я — Weltgeist[25]по Гегелю. Я — бог. Я — Плерома.
Если мы чего-то не делаем — мы больше не индивиды. Индивид — действующая личность. Индивид — точно, согласно определению, — понятие несколько ограниченное. Когда все — повсюду и все всё знают, тогда все — единое целое.
История доведена до победного конца. Движение по орбите разомкнулось. Все ручьи слились в один огромный океан.
Это произошло много тысяч лет тому назад. Должно быть, десять или двадцать тысяч лет назад был сконструирован сканер эпохи. Вообще, это не играет никакой роли. Я перестал считать годы. Но я пропутешествовал по всей мировой истории вдоль и поперёк.
V. 2. НЕОПИСУЕМЫЙ ПОКОЙ ДУШИ приносит ощущение, что ты — всезнающий. Единственное, что мучает меня в моём всезнайстве и повсюдупребывании, — это одиночество.
Быть повсюду означает быть одиноким. Мне не с кем поделиться моим всезнайством. Мне некого поучать. Ведь все знают всё. Все конгруэнтны[26]со мной самим. Это означает, что я — все.
Ничего другого не существует, не существует никакого игрушечного незнания, где я мог бы оставить кусочек себя самого в надежде выиграть своего рода подтверждение того, что я — существую.
V. 3. У МЕНЯ ТАК БОЛИТ ГОЛОВА. Думаю, я сплю. Во всяком случае, я ничего из этого не написал. Возможно, мне это приснилось. Но мне кажется, я видел это на экране. Или это видело меня.
Не знаю, мне ли это снится или я сам — сон. Не утверждаю, что я жив. Но я ощущаю довольно уверенно, что я, во всяком случае, жил. Ну да это, вероятно, менее важно.
Почему во что бы то ни стало нужно провести границу где-то посреди великой безграничности?
БУДДА
Теперь мир — здесь. Тучи плывут по небу. В воздухе жужжат насекомые.
Фильм застыл на одном кадре: Сиддхартха сидит под смоковницей. В камне.
Река течёт мимо взгляда мастера. Птицы хлопают крыльями над водой. Их крылья разрезают время на секунды.
Проходят двадцать пять веков. И глазом не моргнув, сидит княжеский сын под смоковницей. Сидит, как сидел.
Птицы хлопают крыльями над водой. Река течёт мимо. Тучи плывут по небу.
ДИАГНОЗ
АСФАЛЬТ
ВИЗЖАТ ТОРМОЗА, машина сигналит.
Она опять остановилась на тротуаре. Она сама поймала себя на этом. Словно пробудилась ото сна. Или, словно очнувшись от одного сна, погрузилась в другой.
Люди толкаются и кружат вокруг неё со всех сторон, будто муравьи в муравейнике.
Только она стоит спокойно, только она остановилась. Только она бодрствует по-настоящему.
НИКОГДА ПРЕЖДЕ её чувства не были так обострены, как сегодня. Она достаточно видела, и слышала, и знала обо всём на свете. Но так, как сейчас, она не вдыхала воздух, и выхлопы газа, и запах мокрого асфальта. Она никогда не чувствовала так сильно, как теперь: она была, она существовала.
Может, ребёнком? И именно детство ярко, как живое, предстало пред ней. Где оно скрывалось все эти годы?
Ей было пять лет, ей было восемь лет, ей было одиннадцать…
Сегодня ей — тридцать шесть… Время за эти годы пролетело как дым. Вся её взрослая жизнь была будто долгая поездка, о которой она узнала из вторых рук.
ДОЖДЬ НАВИСАЛ над городом, словно плотный душ, всё предполуденное время. Теперь начало проясняться. И свет показался ей безжалостно резким.
Ребёнок зовёт маму. Кто-то неразборчиво что-то говорит за её спиной. Её оттолкнул в сторону какой-то толстый человек. Автобус обдаёт тротуар потоками воды с тяжёлых колёс.
Только на миг она останавливается, будто приклеенная к асфальту, одна-единственная застывшая фигура во всей этой суматохе. Потом она снова начинает двигаться среди людей, среди всех остальных.
Енни бредёт по городу. Она не торопится, у неё нет никакого спешного дела. Она уже больше не часть этого оглушающего человеческого водоворота.
Впервые в жизни она была предоставлена самой себе. Она не узнавала себя здесь, на площади Торгальменнинген, где люди механически, как в старых немых фильмах, торопятся и окружают тебя со всех сторон. Она боялась, боялась…
РЕНТГЕН
ЭТО НАЧАЛОСЬ просто с опухших лимфатических узлов. И она понимала, что это может означать. Это могло означать конец всего. Но могло обернуться и безобидным инфекционным заболеванием. Весьма вероятно, что так оно и было. Но всё-таки… она посетила врача… Ведь дело не только в лимфатических узлах. Она была так невообразимо слаба. И так голодна. Она ела, ела и никак не могла насытиться. И ещё — головокружение, у неё в последнее время так чертовски кружилась голова.
Врач осмотрел её. Сначала, естественно, лимфатические узлы, а потом всю целиком. Он назначил ей полное медицинское обследование.
Он расспрашивал ёе о чём-то, вроде связанном с едой.
Потом у неё взяли один за другим анализы крови, целый набор. Она и не знала, что можно сделать столько разных анализов крови.
Через несколько дней её опять вызвали к врачу. Эго было в понедельник перед Пасхой.
За осторожными высказываниями врача она почувствовала: что-то неладно, что-то в самом деле было неладно.
— Ты не совсем здорова, нет…
При этом он как-то странно посмотрел на неё… Потом, на следующий день, провели рентгеновское обследование, делали снимки. Это было в среду перед Пасхальными праздниками.
Енни знала, что рентген опасен. Но то, что вся атмосфера в институте Рентгена окажется так опасна, так радиоактивна!..
Она обратилась к женщине среднего возраста у стойки и назвала свою фамилию… потом фамилию врача. Сестра тут же нашла серый конверт со снимками — словно бы она целый день только и делала, что ждала, когда она — Енни — явится забрать их.
В большом конверте лежал меньшего размера белый конверт. Сестра вынула оттуда справку в формате А5 с текстом, напечатанным на машинке. Пациентка успела только заметить, что несколько строк сестра подчеркнула, прежде чем сунула лист в большой конверт со снимками. Сестра так странно посмотрела на неё, протягивая конверт с просьбой передать его врачу…
Енни выбежала на улицу, где ещё долгое время простояла с конвертом в руке.
Она была так одинока, так одинока, абсолютно, до мозга костей!
Она стояла, держа в руках свой внутренний портрет. Насколько он бесконечно важнее её портрета внешнего!
Конверт был запечатан. Надпись гласила: ДЛЯ ВРАЧА. ВСКРЫТЬ ТОЛЬКО ВРАЧУ.
Нет, ей надо вести себя как можно более пристойно. Енни была не из тех, кто совершает что-либо опрометчивое в приступе аффекта. Ей следовало быть надёжным курьером. Её внутренний портрет необходимо отдать врачу в нераспечатанном виде.
Несмотря на это, было бы глупо провоцировать врача. Это могло отразиться на диагнозе…
А правда заключалась в том, что ей не хотелось медлить, ей хотелось тут же сломать печать, если б она только посмела. Ведь кто такой врач? Разве это тело не её?
И она снова записалась на приём. Её тут же записали.
— Приходите, только сразу, — сказала сестра.
У сестры, пожалуй, имелись свои информационные каналы. Было достаточно ясно, где она — Енни — находилась. От этого никуда не убежать.
Преимущество твоей болезни заключалось в том, что тебя принимали всерьёз. И притом вежливо, внимательно… Теперь Енни представляла собой «медицинский случай». Теперь она стала знаменитостью.
Конверт! Врач так странно смотрел на неё, когда она подавала ему конверт…
Вот тут всё сразу и навалилось. С ядовитым добросердечием, а в голосе такое ужасающее участие, просто злокачественное…
Она тут же встала, как только он открыл конверт.
— Сядь, — сказал он. Приглашая. Приказывая. Улыбаясь.
Времени у него было теперь достаточно. Врач, у которого достаточно времени! Это — плохой знак.
Где она видела эту улыбку раньше? Улыбку, смешанную с профессиональной решительностью и с этим самым — мы справимся! Я возьму это дело…
Он зачитал краткое заключение рентгенолога. Затем сам бросил беглый взгляд на снимки. Для порядка. Наконец, перед тем как сесть за письменный стол, на котором лежал отвратительный конверт, он посмотрел на часы (зачем?).
— Ты не совсем здорова, нет. Ты — больна. Ты действительно больна…
Эти слова она запомнила хорошенько. Они были высечены в камне. Но больше она из этой беседы ничего не запомнила. Остальное же, одна-единственная душераздирающая сцена, единственное, во что она теперь верила, — это само решение, приговор, диагноз.
Вероятно — я полагаю, мы должны быть совершенно откровенны друг с другом и т. д., — вероятно, у неё был далеко зашедший прогрессирующий рак с метастазами в лимфатическую систему. Тем хуже, тем хуже… Поэтому у неё и увеличились эти самые лимфатические узлы. А снимки, снимки показывали активность лимфатической системы и внутри тоже… Прошло столько времени! Трудно обнаружить подобные вещи вовремя и т. д. … Но — ничего невозможного в наши дни нет. Никогда не бывает слишком поздно начать лечение… только бы боги поддержали больную. В первую очередь её было бы лучше всего поместить в Радиологическую клинику в Осло, чтобы снова пройти обследование. Как можно скорее, ну, скажем, после Пасхи… Потому что в наши дни, когда всё происходит так быстро, только это был бы лучший выход. Разумеется, в Америке есть врач, творящий чудеса как раз в таких случаях, как у неё. Новая терапия, курс лечения… Только не падать духом, ей это необходимо. У него самого есть сестра… и она абсолютно выздоровела…
РАДИЙ
И ВОТ ЕННИ шла в клинику с направлением в кармане плаща. Она спешила на железнодорожную станцию — успеть на послеполуденный экспресс в Осло. Уже в среду в восемь часов утра ей надо обратиться в приёмный покой Радиологической клиники.
Радий. Опять это слово. Оно пронизало её до мозга костей.
Енни была уверена, что видит Берген[27]в последний раз. Поэтому она и вышла из автобуса в Брюггене[28]. Она бросила последний взгляд на башню. Затем поднялась на площадь Торгальменнинген. Сейчас она стояла перед рестораном «У Хольберга»[29]и читала меню в стеклянной витрине. Времени у нее было достаточно, поезд отходил без четверти четыре.
Сельдь, антрекот, шницель с сыром…
Енни не понимала, как некоторые люди в этом мире могут хотеть есть…
В стекле перед меню она видит женское лицо.
«Это я, — думает она. — Это Енни Хатлестад…»
КАЗАЛОСЬ, ЖИЗНЬ ЕННИ прошла, как дым. Но последние дни стали вечностью. Она успела пережить столько разных реакций на тот серьёзный диагноз, на своё новое состояние.
Ярость. Депрессия. Протест. Мятеж. Горечь. Траур…
Она цеплялась за любую поддержку, какую только могли дать ей семья и друзья, да и все ближние: какой маленькой и глупой она была!
Теперь уже всё исчерпано. Теперь она ощущала лишь пустоту и усталость.
Кто она теперь? Всё, что у неё осталось, всё, что взяла с собой в эту поездку в Осло, — это несколько несвязных картин детства, юности в Саннвикене[30], несколько случайных воспоминаний из студенческих лет в Тронхейме[31].
Потом она вышла замуж. Потом — дети у них не появились. Потом они разошлись.
О, Юнни! Дорогой Юнни… Может, ты всё ещё бродишь по Тронхейму, тоскуешь обо мне.
Енни и Юнни. Просто идиллия. Слишком мирно для неё. Слишком безукоризненно. Потом она освободилась. Она — молодой инженер-химик, крепко стоящий на собственных ногах…
НЕПОСТИЖИМО, что всё это случилось на Пасхальных каникулах. Не прошло и двух недель с тех пор, как Енни назначили время на приём к врачу, скорее всего рутинного контроля ради, прежде чем ей поехать в горы Мьёльфелль[32]на Пасху. И врач даже не запретил ей эту поездку. Но она чувствовала себя такой слабой. Поэтому осталась дома, во всяком случае на Вербное воскресенье. Но потом в понедельник утром зазвонил телефон. Не может ли она показаться врачу? Как раз пришли результаты анализов крови…
С тех пор удар следовал за ударом. Неотвратимо, шаг за шагом, с холодной неизбежностью медицинской науки.
Пасха…
Немного дней прошло с тех пор, как Иисус триумфально въехал в Иерусалим верхом на осле… Да, на осле! Какая-то наивность. Никогда раньше она об этом не думала. И всё же…
А потом была вечеря с учениками, последняя трапеза. На следующее утро он был предан Иудой! Потом — на следующих картинах — он по дороге на Голгофу с тяжёлой ношей на плечах. Недолог путь от триумфа к унижению. «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?..»[33]
Болтовня! Она просто боялась. Слишком большое напряжение. Но хватаешься за соломинку, что у тебя под рукой.
Соломинка… Вот оно снова… Это было Рождественское Евангелие. «Не бойтесь! Я приду к вам с благой вестью о радости великой…»
Енни никогда не была религиозна. Но последние дни она часто слушала радио. Поразительное совпадение. Via dolorosa…[34]
Во всяком случае, она — Енни — находилась в достойном окружении. Она — не первый человек в истории, кому предстоит умереть. В возрасте немногим больше тридцати лет.
Ту-ут…
Снова раздался гудок автомобиля. Движение, машины — бессмысленное, абсурдное движение…
Как это понять? Ведь дело в том, что людям надо всё время спешить. Она сама спрыгнула с карусели. Разумеется, отнюдь не добровольно. Её сбросили. Должно быть, это было необходимо, прежде чем она поймёт, сколь бессодержательна эта оглушающая пляска жизни.
Ну, а все прочие, все эти люди, окружающие её, осознают ли они с должной ясностью, что они существуют? Относятся ли они более сознательно к этому факту, нежели стадо пасущихся коров?
Едва ли. Если ты не стоишь на пороге смерти, у тебя вообще нет никакого реального ощущения жизни. Жизнь это нечто, о чём думаешь на похоронах. Или, в лучшем случае, на одре болезни.
Существование началось, когда распахнулась плотная завеса облаков. Там, высоко наверху, Енни видела теперь реактивный самолёт, державший курс на Флесланн[35]. По дороге со Средиземного моря, наполовину заполненный туристами, подумала она.
Туры. Авиапутешествия. Вершина притуплённости чувств в медленном парящем полёте над городом. Пасхальные туристы. Пасхальные праздники…
Человек из Назарета несёт крест на плечах к Голгофе: теперь — это путь не дальний. Хотя в тени нескольких тысячелетий он тянется медленно. Стилизованная история мук…
ПРИ ВИДЕ САМОЛЁТА ЕННИ пришла в голову идея. Зачем ей проводить семь тяжёлых часов в поезде? Когда она с таким же успехом может отсрочить грустное прощание и лететь самолётом. Теперь она могла себе это позволить. Разве есть во всём мире что-либо столь же незначительное, как деньги? Только бы нашлось место в самолёте…
Где ближайшая телефонная будка?
Внезапно и у Енни появилось небольшое дело. И у неё тоже. Она ринулась вниз в погребок Суннта и позвонила в SAS[36]. Конечно же, свободные места на все самолёты в Осло есть, оставалось только выбрать.
Она забронировала место на вечерний самолёт. Всё равно она успеет к сестре в Саннвикен. К половине двенадцатого вечера. Самолёт улетает в 22.20. Автобус от станции отходит за час до отлёта. Взять билет у стойки…
На поезд в порыве оптимизма Енни заказала билет туда и обратно. Теперь она довольствовалась лишь билетом в одну сторону — в Осло.
Пятьсот девяносто две кроны. Ужасно дёшево — показалось Енни. Она не летала самолётом с того самого путешествия на Родос в 1975 году. Она отказалась даже от предложенного любезной дамой льготного билета с открытой датой возвращения и скидкой в 35 %.
— Ведь вам, вероятно, нужно будет вернуться обратно в Берген?
БЫЛО БЫБЕЗУМИЕМ утверждать, что у Енни стало легче на душе. Но у неё оставалось ещё несколько часов для себя самой.
На что она потратит всё то время, что остаётся у неё до поездки в аэропорт Флесланн? Она могла поехать автобусом обратно в Осане[37]. Но там она уже со всеми знакомыми попрощалась. Она могла заскочить ненадолго к старой подруге в Сёрейде[38]. Нанести визит по пути из Бергена и рассказать той: у неё, у Енни, рак, она едет в столицу, где ей предстоит умереть… Да, это такая возможность… Воспользоваться поводом, чтобы попрощаться, чтобы ещё один-единственный раз почувствовать сострадание.
Но сначала нужно пойти в кафе. Потому что охотнее всего она побыла бы в одиночестве. Последняя чашка кофе в кафе Реймерса. Быть может, даже круглая булочка с креветками. Она ничего не ела после завтрака.
У РЕЙМЕРСА
БЫСТРЫМ ШАГОМ ЕННИ ВХОДИТ в кафе Реймерса. Как любой другой послеобеденный клиент. Единственное, что её отличает от обычной жаждущей кофе конторщицы, возвращающейся домой после работы, — это белый дамский чемоданчик, который она осторожно помещает под столиком, прежде чем подойти к стойке — сделать свой заказ.
Она даже не запоздалая пасхальная туристка по дороге домой с каникул. Слишком выразительна бледность её лица! В лучшем случае она могла сойти за бедную посменную работницу, нанятую на время пасхальных каникул. А могла, например, ехать по трассе во Флесланн после недельного путешествия на Родос, о котором можно только мечтать. Но никто, никто не может догадаться, что она — больная раком, инженер-химик, — на пути в Осло, чтобы умереть.
— Кофе… круглую французскую булочку с креветками. И пасхальную булочку.
— За каким столиком вы сидите?
Енни и прежде бывала у Реймерса — несколько сот раз. Но на этот раз она забыла посмотреть номер столика. Она побежала обратно, а потом снова к стойке.
— Тринадцатый…
— Двадцать две кроны. За вашим столиком булочки подают с кофе…
«Тринадцать», — подумала Енни.
Само собой разумеется, она и должна была сесть за столик № 13. Да и родилась она 1-го марта. 1/3 1947. Никогда раньше она об этом не думала. О том, что дата её рождения составляет число тринадцать.