Мало кто сочувствовал Пауэрсу, которого держали без связи с внешним миром внутри печально известной тюрьмы на Лубянке в течение нескольких месяцев, прежде чем его судили на демонстрационном пропагандистском процессе, который длился более трех недель и поставил Управление и Администрацию в неловкое положение. Пауэрс был сурово осужден на десять лет колонии строгого режима и отсидел почти два года, прежде чем в феврале 1962 года его обменяли на захваченного русского шпиона Рудольфа Абеля. Это решение ещё больше разгневало многих в ЦРУ. “Это похоже на обмен Микки Мантла[40] на проклятого принимающего”, - ругался один из агентов Управления, услышав эту новость.
Если бы Пауэрс убил самого себя или не выжил бы после взрыва ракеты, то он бы вернулся домой героем в деревянном гробу, обернутым флагом. Но, вернувшись изможденным и живым, его встретили как предателя и в большой тайне поселили в охраняемый ЦРУ дом в Вирджинии, чтобы на протяжении многих дней безжалостно допрашивать его о пережитом в России. Келли вызвали, чтобы послушать доклад о том, как был сбит самолёт, и он был удовлетворен тем, что Пауэрс ему рассказал.
Келли уже давно проанализировал фотографии обломков U-2, опубликованные русскими, и доложил Бисселу, что скорее всего самолёт был поражен сзади. “Похоже, они попали в его хвост”. На разборе Пауэрс подтвердил этот факт. Келли пожалел парня и предложил ему должность инженера по лётным испытаниям U-2 в Skunk Works. Он с благодарностью принял предложение и работал для нас в течение восьми лет, вплоть до середины 1970-х годов, когда он стал работать на местную телекомпанию в качестве пилота репортёрского вертолёта. Он погиб в результате крушения вертолёта 1 августа 1977 года. Десять лет спустя ВВС посмертно наградили бывшего капитана крестом “За лётные боевые заслуги”. Заслуженная награда, которая, к сожалению, пришла слишком поздно.
Келли долго подозревал, что чёрный ящик с электроникой для создания помех, который мы установили на хвостовой части U-2 Пауэрса, мог работать не так, как мы хотели, а ровно наоборот. Ящик имел кодовое имя Granger, и он использовал определённые частоты для создания помех и сбивания вражеской ракеты с толку. Это были те же частоты, которые русские использовали на своих радарах. Но вполне вероятно, что к тому времени, когда мы стали устанавливать этот ящик, русские изменили эти частоты так, чтобы головка самонаведения выпущенной ракеты работала на той же частоте, что и лучи, переданные с нашего устройства. Несколько лет спустя подобный чёрный ящик был установлен на хвостах U-2 ЦРУ, пилотируемых тайваньскими лётчиками, совершающими крайне опасные полёты над материковой частью Китая. В один прекрасный день три из четырёх U-2 были сбиты, а единственный вернувшийся рассказал представителям ЦРУ, что он был очень удивлён, что выжил, потому что он забыл включить чёрный ящик. Для Келли всё сошлось. Но так это или нет, мы уже никогда не узнаем.
Взгляд с другой стороны
Ричард Хелмс
(Директор ЦРУ с 1966 по 1973 год)
Полёты U-2 над Советским Союзом обеспечили нам величайший прорыв в области разведки в двадцатом веке. Впервые американские политики получили точную и достоверную информацию о стратегических средствах Советского Союза. Мы могли в реальном времени оценивать сильные и слабые стороны другой стороны, следить за их состоянием готовности, их исследованиями и разработками, их приоритетами в расходах на оборону, состоянием их инфраструктуры и расположением их наиболее важных воинских частей. Это было похоже на то, что с наших глаз сняли пелену, и теперь мы могли ясно видеть, с чем мы столкнулись. Это на самом деле было так, как будто разведке удалили катаракту, потому что до этих великолепных полётов U-2 наша способность смотреть за железный занавес была неопределенной, и результаты часто были туманными. Мы были вынуждены использовать информацию от перебежчиков и других ненадежных источников для понимания того, что делала другая сторона. Учитывая, как мы фильтровали эту небогатую информацию, мы выполняли большую работу, но камеры U-2 перенесли нас в другое измерение. Например, эти полёты почти полностью ликвидировали способность Кремля совершить неожиданный упреждающий удар против Запада. Они не могли тайно готовиться к войне под нашими камерами, не раскрыв размеры и масштабы этих действий.
Постройка U-2 была самым разумным решением, которое когда-либо принимало ЦРУ. Это была большая удача и величайший триумф холодной войны. И этот самолёт все еще летает и он по-прежнему чрезвычайно эффективен. На мой взгляд, национальная безопасность требует, чтобы мы продолжали поставлять новые поколения разведывательных самолётов нашим политикам. Невозможно заменить жизненно важные данные, предоставляемые пилотируемыми самолётами. Спутникам не хватает гибкости и оперативности, которую может обеспечить только шпионский самолёт типа U-2. В таком неопределённом и опасном мире ни одному президенту или разведывательному агентству не следует работать только с одним глазом.
Ричард Биссел
Я не сомневаюсь, что полёты U-2 над Советским Союзом стали самой важной разведывательной операцией, когда-либо осуществлённой Западом. До этих полётов мы должны были довольствоваться гениальным анализом их ядерной программы, который, как показали полёты U-2, был полностью правилен. Мы были гораздо менее правы в отношении развития ракет, потому что мы совершенно неверно предположили, что они продолжат разработку ракет на жидком топливе, в то время как они отказались от этой концепции и приступили к созданию более сложных твердотопливных ракет. Это застало нас врасплох и вызвало отставание в области ракет.
Было также глубокое беспокойство по поводу размера их флота дальних бомбардировщиков. Президент Эйзенхауэр сказал Аллену Даллесу, что получение точного количества их бомбардировщиков является главных приоритетом для разведки. Когда Аллен выбрал меня, чтобы возглавить проект U-2, президент сказал мне, что он всерьёз считает русские бомбардировщики самой большой угрозой национальной безопасности. Он сказал мне, что как только я сообщу о том, что самолёт Келли Джонсона готов, он сразу же даст мне разрешение начать полёты.
Я сказал президенту, что у нас, вероятно, будет два года, прежде чем русские найдут способ нас сбить. На самом дела у нас было четыре плодотворных года.
Первые полёты я решил осуществить с как можно меньшим интервалом. Мое рассуждение состояло в том, что первые полёты были самыми безопасными, потому что заставали их врасплох, поэтому должны были сразу пролететь над целями с наивысшим приоритетом. Первый полёт должен был быть над Ленинградом, для сбора информации о важных испытательных полигонах и авиационных баз вдоль маршрута, затем пролёт по Балтийскому побережью. Я остановился у кабинета Аллена Даллеса и сказал ему: “Ну, мы получили отмашку от Овального кабинета, мы начинаем”. Когда я рассказал ему план полёта, он побледнел. Несколько часов спустя я сообщил ему, что всё прошло хорошо. На следующий день мы запланировали два отдельных полёта, один над Украиной и другой севернее. Мы искали военные аэродромы, нашу основную цель. Только в более поздние месяцы приоритетом стали стартовые площадки ракет.
Нам потребовалось четыре дня, чтобы фотографии с первого полёта попали к нам руки. Я ясно помню, как мы с Даллесом стояли вокруг длинного стола, и оба радовались невероятной чёткости этих черно-белых фотографий. С высоты 21 километра вы могли не только посчитать выстроенные в ряд самолёты, но и сделать это без увеличительного стекла. Мы были поражены. Мы наконец вскрыли раковину устрицы русской секретности и обнаружили гигантскую жемчужину. Аллен побежал с первыми фотографиями в Овальный кабинет. Он сказал мне, что Эйзенхауэр был настолько возбуждён, что разложил всю стопку прямо на полу, и они с Алленом рассматривали фотографии, как два ребёнка, управляющие игрушечным поездом.
Мы никогда не знали, что узнаем из следующего полёта. Каждый обнаруженный аэродром резко увеличивал наше знание. В одном полёте лётчик увидел железную дорогу посреди пустынной местности, полетел вдоль неё и вернулся с потрясающими снимками советской ракеты-носителя на площадке, о которой мы ничего не знали. Многие другие фотографии были подтверждением местоположения важных военных баз, которые мы получали от нашей наземной шпионской сети. Мы могли бы получить информацию о новом заводе где-то, но информатор был не уверен в том, что там производят - танки или ракеты. Поэтому мы летели туда и смотрели. Наши первые полёты из Пакистана были организованы так, чтобы мы могли совершить полёт над центральной Сибирью и наблюдать за Транссибирской железной дорогой, главным образом потому, что у нас была очень отрывочная информация о том, что где-то там строятся атомные объекты. Мы сделали очень показательные фотографии, свидетельствующие о том, что на объекте почти завершена ядерная испытательная установка.
После всего лишь четырёх или пяти полётов наши аналитики смогли сделать гораздо более точные оценки количества советских бомбардировщиков. Мы подсчитали, сколько самолётов каждого типа было сфотографировано на аэродромах. Конечно, подсчёты не могли быть точными, потому что самолёты редко оставались на одном и том же месте. Было трудно понять, сфотографировали ли мы на базе А те же самолёты, которые потом появились на базе Б, или это были другие самолёты. Но всё же результаты полётов заставили президента Соединенных Штатов выдохнуть, улыбнуться и немного расслабиться. Я смог заверить его, что отставания в бомбардировщиках, похоже, не существовало.
Через полгода мы обратили наше внимание на их развитие в области ракет. Мы обнаружили крупные испытательные полигоны рядом с Каспийским морем к востоку от Волги, на которых были видны убедительные свидетельства о ряде экспериментальных запусков. Мы обнаружили большую радарную установку в Сары-Шагане, между Туркестаном и Сибирью, вблизи также была обнаружена строящаяся площадка, поэтому мы начали очень внимательно следить за этой местностью.
Наши оценки их зенитных ракет заключались в том, что они могли достичь высоты U-2, но их наведение с земли было эффективно только до семнадцати километров, выше они уже не могли управлять ракетой и наводить её на наш шпионский самолёт.
Но очень неприятным сюрпризом стала та лёгкость, с которой они отслеживали каждый из наших полётов - почти с момента взлёта. Тем не менее, до полёта Пауэрса они ни разу не были близки к тому, чтобы сбить нас. Однажды при ночном полёте из Турции они фактически подняли в воздух пятьдесят семь истребителей против одного U-2. И во многих случаях они летали целыми эскадрильями на 4500 метров ниже под U-2, пытаясь заблокировать обзор камерам. Келли Джонсон назвал это “алюминиевыми облаками”.
После первых нескольких отслеженных полётов, они могли вычислить дальность полёта U-2, его скорость, высоту и ЭПР - они знали о самолёте все важные вещи, которые мы держали в глубочайшем секрете.
По иронии судьбы, оба правительства при всей своей взаимной враждебности были заинтересованы в том, чтобы держать эти полёты в секрете от общественности. Потому что если бы русские рассказали о полётах, то им пришлось бы предъявить нам ультиматум и признать, что они бессильны помешать нам летать над их территорией. Должно быть, в Кремле были ужасно расстроены, узнав, что противник может безнаказанно летать над ними. Поэтому я постоянно требовал от Эйзенхауэра разрешений для большего количества полётов, а он постоянно сопротивлялся. Я должен был ходить к нему на ковёр почти по каждому разрешению, потому что он следовал совету другого брата Даллеса, нашего госсекретаря Джона Фостера, который с самого начала был противником этих полётов.
За эти четыре года мы совершили менее тридцати полётов, но каждый из них был замечательным успехом. Мы использовали 366 тысяч метров плёнки - полосу длиной почти четыреста километров, на которую было отснято более миллиона квадратных километров Советского Союза. Полёты обеспечивали жизненно важные данные по советской атомной программе, по производству ядерного топлива, по разработке и испытаниям оружия, а также о местонахождении и размерах их ядерных запасов. Они также дали нам точную информацию о местонахождении их систем противовоздушной обороны, авиабаз и ракетных объектов; подводных лодок и военно-морских баз; их транспортных и коммуникационных сетей. По собственным оценкам Пентагона, 90 процентов всех точных данных о советских военных разработках поступали непосредственно с камер на борту U-2.
Ещё за три года до того, как Пауэрс был сбит, я вылетел в Бербанк с моим заместителем полковником Джеком Гиббсом, чтобы встретиться с Келли и поговорить о будущем. Мы подсчитали, что U-2 уже летал более двух лет, и скоро его полётам придёт конец. Я сказал Келли: “Мы уже сейчас должны начинать проектировать преемника U-2”. Он сказал мне, что уже начал думать о самолёте на жидком водороде и искал способ производить жидкий водород топливо самим, построив для него резервуары. Самолёт на жидком водороде был очень амбициозной затеей, и в те времена казалось, что Келли может всё.
Пилот U-2 Фрэнсис Гэри Пауэрс после освобождения из советской тюрьмы работал лётчиком-испытателем в Skunk Works. (Фото Локхид)
Сборка U-2R в Палмдейле (завод 42, сборочная площадка 7) в конце 1960-х годов. (Фото Локхид)
На снимке заснеженной авиабазы Энгельс, сделанном пилотом ЦРУ Марти Натсоном в 1957, была обнаружена эскадрилья дальних бомбардировщиков “Бизон”. (Фото Central Imaging Office)
Полёт U-2 над Никарагуа по приказу администрации Рейгана продемонстрировал наращивание советских сил в поддержку повстанцев. (Фото Central Imaging Office)
Глава 8
Взрывая Бербанк
Ранней зимой 1956 года Келли вызвал меня, и я шёл по коридору в его кабинет с комом в горле. Я боялся, что он пожмёт мне руку, пожелает удачи и отправит меня обратно на основной завод. “Закрой дверь”, - сказал он.
Я сел напротив его стола, будто осужденный, ждущий приговор.
“Рич, - спросил он, - Что ты знаешь о криогенике?”
Я пожал плечами. “Не очень много, но что-то помню после уроков химии в колледже”.
“Я хочу, чтобы ты внимательно изучил все виды экзотического топлива, особенно жидкий водород, а затем вернулся ко мне, и мы продолжим разговор. Держи свой рот на замке. Никому об этом ни слова.”
Когда Келли поручил мне это задание, первое, что я сделал - заглянул в свою копию Справочника по машиностроению, библию инженера. В статье о жидком водороде говорилось то, что я и так знал - жидкий водород не имел реального практического применения, поскольку его было очень опасно хранить и работать с ним. Это было просто лабораторное любопытство. Я зачитал это определение Келли Джонсону и сказал, что согласен с ним. Лицо Келли покраснело - приближался шторм. “Чёрт возьми, Рич, мне всё равно, что в этой книге написано или что ты там себе думаешь. Жидкий водород - то же, что и пар. А что такое пар? Конденсированная вода. Водород и кислород в сумме дают воду. Вот, что действительно представляет собой жидкий водород. А теперь убирайся и сделай эту работу для меня.”
В течение следующих нескольких недель моя жизнь была мечтой подростка: я путешествовал по стране, притворяясь секретным агентом, используя свой псевдоним “Бен Довер” в лучших традициях сотрудников спецслужб, одетых в длинные пальто. Келли предупредил меня, что я не должен никому говорить, что работаю на Skunk Works. Я выдавал себя за самозанятого термодинамика, пытающегося узнать как можно больше о жидком водороде для группы инвесторов, изучающей возможности создания самолётного двигателя на водороде. Я консультировался с экспертами по водороду по всей стране, чтобы узнать, как мы можем безопасно и дёшево производить жидкий водород в больших объёмах, чтобы обеспечить топливом последнюю фантазию Келли. Он раздумывал о постройке самолёта-шпиона на жидком водороде в качестве преемника U-2, с тягой, большей тяги обычного самолёта в двадцать раз. Это был бы практически космический корабль, летящий на высоте свыше 30500 метров на скорости, превышающей две скорости звука. Система обороны русских пришла бы в смятение, будучи не в состоянии отличить нас от кометы. “Я хочу получить ответы, а не оправдания, почему мы не можем этого сделать”, - сказал мне Келли и вытолкнул меня за дверь.
Именно поэтому я появился в качестве мистера Бен Довера в Боулдере, штат Колорадо, где Бюро стандартов США содержало криогенную лабораторию под руководством доктора Рассела Скотта, признанного мирового эксперта в области работы с жидким водородом. Когда я сказал ему, что хочу научиться обращаться с жидким водородом в больших количествах - например, если я захочу иметь собственные резервуары, лицо Скотта налилось кровью. “Мистер Довер, - сказал он, - этот материал неустойчив. Всего одна автоцистерна может разрушить торговый центр. Есть ли у вас какие-либо представления о рисках?”
Поиск информации завёл меня в тёмный и мрачный подвал здания в Беркли, где лауреат Нобелевской премии Уильям Джиок в укреплённом подвальном бункере проводил свои выдающиеся эксперименты в области низких температур. Я не мог не думать об отверстиях, пробитых в стенах, когда держал небольшую чашку жидкого водорода. “Обращайтесь с особой осторожностью, мистер Довер, - предупредил меня профессор Джиок. - Вот почему они удерживают меня в этом подземелье”. Когда я сказал ему, что хочу научиться производить жидкий водород сотнями литров и хранить его, профессор торжественно покачал головой. “При всем уважении, сэр, я думаю, что вы не своём уме”.
Я хотел бы возразить: “Не я, профессор, а тот сумасшедший, на которого я работаю”.
На самом деле идея использовать водород в качестве топлива появилась в конце Второй мировой войны, в первую очередь, для ракетных двигателей, из-за его способности создавать огромную тягу. Но Келли не думал о ракетном двигателе; он хотел, чтобы обычный реактивный двигатель мог работать на жидком водороде, позволяя часами летать на крейсерской скорости свыше 2 Махов. Ракетные двигатели были похожи на кометы, горящие в небе минуту или две перед тем, как потухнуть. Как прагматичный руководитель, Келли не собирался строить такой самолёт, пока не был уверен, что мы можем производить достаточное количество топлива и безопасно хранить его. Поэтому, когда я вернулся в Бербанк, вооружённый чертежами и техническими руководствами, Келли благожелательно улыбнулся мне и сказал, что теперь я отвечаю за строительство установки для сжижения водорода.
Он отправил меня в дальний угол комплекса Локхид, который во время Второй мировой войны служил бомбоубежищем для сотен рабочих близлежащего завода, производившего бомбардировщики B-17. С тех пор он стал использоваться для хранения бомб и снарядов для нашего отдела лётных испытаний. Там были подземные бункеры и стены толщиной 2,4 метра, и я заметил, что Келли отправил нас так далеко, насколько это было возможно, на случай, если бы что-то пошло не так и мы взорвались. “Вот чего я хочу, - сказал он мне, - Показать “синим кителям”, что работа с жидким водородом не так опасна, если есть опыт работы с ним. Я хочу доказать, что любой проклятый лётчик ВВС сможет справиться с ним не хуже Бена Рича.”
Причина, по которой он упоминал ВВС, заключалась в том, что ЦРУ быстро отвергло идею строительства водородного самолета в качестве преемника U-2. У Биссела были свои собственные бухгалтеры, которые оценили затраты на разработку в 100 миллионов долларов, что было слишком дорого для финансирования из секретного резервного фонда Управления в обход утверждения ассигнований Конгрессом. Даже ЦРУ не смогло бы скрыть трату 100 миллионов долларов. Военно-воздушные силы, страдающие от того, что играли пассивную роль в полётах U-2 над Россией, были готовы действовать. Водородный самолёт вернул бы “синим кителям” инициативу в последующих шпионских полётах. У Келли было многообещающее предварительное обсуждение концепции с боссами ВВС, занимающимися планированием и разработками. Они стремились работать с Келли Джонсоном практически во всех случаях, когда дело шло о полётах над Советским Союзом, и решили финансировать предварительное проектирование и начать процесс выбора производителя для создания водородного двигателя.
В предварительном проекте у меня была ключевая роль. Я должен был доказать, что водородное топливо можно безопасно и недорого производить большими партиями. Келли хотел, чтобы я попытался создать контролируемые взрывы и пожары, чтобы понять, с чем мы работаем. Я попросил Дэйва Робертсона помочь мне. Дэйви был одним из самых проницательных инженеров, которых я когда-либо знал, с необходимой тягой к таким диким экспериментам.
Слава богу, моя жена Фэй не подозревала, как именно я зарабатывал деньги поздней осенью 1959 года. Я помню, как мы с Робертсоном прятались за стеной из цемента, пытаясь создать «контролируемый» взрыв, разрушая ёмкости, наполненные жидким водородом под давлением. Ничего не происходило. Водород просто испарялся в атмосферу. Поэтому мы установили заряд и подожгли его. Из-за низкой плотности огненный шар быстро рассеивался. Самый большой взрыв, который отбросил нас более чем на метр, произошёл, когда мы смешивали жидкий кислород с равным количеством жидкого водорода. Ударная волна пошла в сторону огромного строящегося ангара в пятистах ярдах и чуть не сбила четырех рабочих с лесов, пока мы с Дэйви прятались от их взглядов за цементной стеной, хихикая, как школьники.
Один из наших коллег назвал нашу окруженную стеной территорию Форт Робертсон, потому что Дэйв и это место идеально подходили друг другу, и это название закрепилось. Доктору Скотту из Бюро стандартов разрешили работать с нами в качестве советника. Форт Робертсон был расположен менее чем в тысяче ярдов от взлётно-посадочной полосы муниципального аэропорта. И когда доктор Скотт впервые приехал к нам и увидел три резервуара, в которых хранились сотни литров жидкого водорода, его колени начали дрожать. “Боже мой, - воскликнул он, - вы взорвёте Бербанк”.
Скотт придумал блестящую идею. Он предложил использовать жидкий азот, который был менее летучим и опасным, чем жидкий водород, для некоторых экспериментов, где это было возможно. Мы изготовили около 4500 литров жидкого азота. Мы разлили мартини в одноразовые картонные стаканчики, затем опустили палочки от мороженого в жидкий азот и использовали их для перемешивания мартини. Его вкус стал популярен среди тех, кто был к нам допущен.
Менее чем за три месяца, работая с двенадцатью рабочими и механиками Skunk Works, мы начали производить больше жидкого водорода, чем в любом другом месте в стране — около 760 литров в день. Мы хранили его в резервуаре высотой три метра, способном перекачивать две тысячи литров в минуту. Мы носили специальную обувь с заземлением, не носили с собой ключи или любые другие металлические предметы, которые могли бы создать искру. Мы установили неискрящую электрическую систему и использовали только неискрящие инструменты. Дэйв Робертсон сконструировал специальный датчик утечки водорода вокруг резервуаров, который немедленно предупреждал об утечке сигналом сирены, который заставлял нас бежать куда подальше - возможно, чтобы спасти нам жизни.
Келли был доволен нашим прогрессом. На чертёжных досках была намечена конструкция подобного стреле CL-400, который должен был лететь на высоте 30500 метров со скоростью 2,5 Маха на расстояние 4800 километров. Фюзеляж был огромным, превосходя любой самолет на чертёжных досках. Например, если на игровом поле стадиона “Янки” хвост будет на основной базе, то нос будет упираться в ограничивающий столб, который находится на расстоянии 90 метров. Он был более чем в два раза крупнее бомбардировщика B-52. И причина, по которой фюзеляж был настолько гигантским, заключалась в том, что самолёт должен был нести в себе 73,9 тонны жидкого водорода, сделав его самым большим термосом в мире. На скорости более чем в два раза быстрее скорости звука внешняя обшивка нагреется от трения до 180 градусов по Цельсию, в то время как внутренний бак будет хранить охлаждённое до -240 градусов топливо - разница температур составит 420 градусов, что представляет собой чрезвычайно сложную термодинамическую проблему. Бесстрашный Келли пообещал, что прототип будет готов через восемнадцать месяцев.
Военно-воздушные силы выделили 96 миллионов долларов, и мы начали. Кодовым именем было Suntan[41], и проект был более чем совершенно секретным. Это было в новинку даже для нас. Только 25 человек в Skunk Works были допущены для работы над ним. И примерно в это же время, когда полёты U-2 над Россией показали, что никакого отставания в бомбардировщиках не было, ЦРУ представило Эйзенхауэру веские доказательства того, что русские вовсю разрабатывают собственный самолёт с водородным двигателем.
Из сибирского ГУЛАГа был выпущен блестящий учёный Пётр Капица, который был арестован Сталиным в 1946 году за отказ работать над атомной бомбой. Капица был главным экспертом в СССР по жидкому водороду. Теперь он вернулся в Москву для работы над секретной программой. Аллен Даллес и Дик Биссел согласились с тем, что, вероятно, русские спешили с разработкой жидкого водородного перехватчика, который мог легко подняться до высот U-2 и сбить его. ЦРУ спросило мнение Келли насчёт этого. “Они могут работать не покладая рук, чтобы построить этот самолёт, - сказал он Даллесу, - но у них не будет прототипа ещё около трёх лет или даже дольше.”
Вот так мы внезапно очутились в гонке с русскими, кто быстрее построит первый водородный самолёт. Военно-воздушные силы заключили контракт с “Пратт энд Уитни” на создание двигателей в своём комплексе в Флориде, где была сконструирована специальная установка для сжижения водорода, чтобы обеспечить топливом испытываемые двигатели. Массачусетский технологический институт работал над инерциальной системой наведения, и Келли заказал четыре километра алюминиевых профилей для будущего производства.
Но через шесть месяцев морщины на лбу Келли углубились. Он всё больше беспокоился о том, что у самолета не будет достаточной дальности полёта для выполнения задачи. “Мы забили фюзеляж таким количеством топлива, сколько он может выдержать, – жаловался он на нашем еженедельном совещании о ходе работ, – и мы не можем получить дальность полёта более, чем 4000 километров”. Проблема осложнялась тем фактом, что инженеры ВВС в Райт-Филд рассчитали гораздо более оптимистичные цифры. Они предсказывали дальность в 5600 километров, что было более чем приемлемо и соответствовало дальности U-2. Келли начал активно изменять конструкцию и испытывать в аэродинамической трубе различные деревянные модели, но он остался убеждён в том, что расчёты инженеров из Райт-Филд были неверными.
Между тем, у меня тоже были проблемы. Внутри ангара я построил модель фюзеляжа в масштабе один к двум с двухслойным топливным баком. Я хотел смоделировать сверхзвуковые температуры полёта, поэтому я установил печь на деревянном каркасе над фюзеляжем, чтобы нагреть его до 180 градусов или выше. И в один промозглый весенний вечер в конце 1959 года проклятая печь загорелась всего в нескольких метрах от резервуара с тремя тысячами литров жидкого водорода. Мы попытались потушить огонь с помощью огнетушителей, но от них было мало толку. Я точно не хотел звонить в пожарную охрану Бербанка и дать им обнаружить весь этот жидкий водород. Я быстро подумал и сказал рабочим: “Окей, вылейте этот проклятый водород. Очистите резервуар”. К этому времени ангар был заполнен дымом, и над моделью фюзеляжа были видны языки пламени. Рабочие недружелюбно посмотрели на меня, но сделали то, что я им сказал, и холодный водород заполнил ангар туманом толщиной в полтора метра. Мы могли видеть только головы друг друга. Если бы не пожар, мы бы могли посмеяться. Пожарные уже стучались в двери нашего ангара, и следующая проблема заключалась в том, что служба безопасности не хотела их пускать внутрь. У пожарных не было нужного допуска, ведь это был сверхсекретный проект. Я не мог поверить в такую глупость, и отвёл одного из охранников и сказал ему: “Там всё в тумане. Они не увидят, что именно горит.”
– Что внутри? – спросил меня пожарный.
– Не могу сказать, вопрос национальной безопасности”, – ответил я.
Пожарные увидели дым и побежали за противогазами. Если бы они узнали, что мы играем с жидким водородом так близко к аэропорту Бербанка, я уверен, что они сняли бы с меня скальп, но они потушили огонь за две минуты и ушли, не задавая никаких вопросов. Но это рассердило Келли. “Чёрт побери, Рич, зачем ты использовал деревянный каркас для печи? Это просто не могло закончиться ничем хорошим.” Я сказал ему, что он так сильно ужал бюджет проекта, что я мог позволить только такую конструкцию. Он не мог спорить.
Бог знает, сколько часов я провел в кабинете Келли в составе небольшой команды, изучая все данные и отчаянно пытаясь придумать какие-нибудь подходы к увеличению дальности полёта. Мы очень хорошо понимали, с какими проблемами столкнулись. У нас было на 16 процентов худшее аэродинамическое качество, чем мы оценили изначально, удельный расход топлива также был разочаровывающим. Мы думали, что мы сможем достичь одной пятой потребления топлива на скорости 2,5 Маха по сравнению с обычным двигателем, работающим на керосине. Вместо этого мы смогли достичь только одной четвертой - недостаточно для того, чтобы долететь куда нам нужно и вернуться обратно.
Единственным способом увеличить дальность полёта было сделать самолёт более эффективным - уменьшить потребление топлива, увеличить ёмкость баков и улучшить аэродинамическое качество. Мы сделали всё, что могли, однако дальность была всё ещё на 1600 километров меньше, чем мы обещали ВВС. Поскольку я был “экспертом” по экзотическому топливу, Келли спросил моего мнения. “3200 километров позволят нам долететь всего лишь от Лос-Анджелеса до Омахи. Нам придётся приземляться для дозаправки на базы, хранящие жидкий водород. Мы не можем дозаправиться в воздухе, поэтому нам нужны стратегически расположенные хранилища жидкого водорода в Европе и Азии, чтобы обеспечивать новый самолёт топливом для полётов над Россией. Логистика и работа с нестабильным летучим топливом будет сущим кошмаром. Прямо сейчас у нас есть огромные трудности с поставками специального топлива на нашу базу U-2 в Турции, притом что это топливо не требует охлаждения и специального обращения.”