Забежав далеко вперед, Робо вскоре возвестил нам, что обнаружил наконец туалет.
Бабушкин номер был весь заставлен фарфором и полированной мебелью. Немного отдавало плесенью. Занавески на окнах были сырые, а по центру кровати, словно шерсть на спине у собаки, вздымался весьма подозрительный рубец — как будто на кровати лежал тощий покойник, заботливо укрытый от лишних глаз покрывалом.
Когда наконец Теобальд, пошатываясь, словно раненый, которому только что сообщили, что он будет жить, вышел из комнаты, бабушка, хранившая все это время гробовое молчание, поинтересовалась у папы:
— На каком же основании „Пансион Грильпарцер“ надеется получить класс „В“?
— Это, безо всяких сомнений, класс „С“, — сказал папа.
— Всегда им был и будет, — добавил я.
— Я бы сказала, класс „Е“ или даже „F“, — заключила бабушка.
В слабоосвещенном кафе мужчина без галстука распевал венгерскую песню.
— Это вовсе не означает, что он венгр, — заверил бабушку папа, но она с ним не согласилась.
— У него на это не так уж мало шансов, — заметила она.
Выпить чашечку кофе или чая она отказалась. Робо съел пирожное, утверждая, что оно очень вкусное. Мы с мамой закурили сигарету (она пыталась бросить курить, я пробовал начать, поэтому мы выкурили сигарету на двоих).
— Это замечательный человек, — говорил папе герр Теобальд, показывая на певца. — Он поет песни чуть ли не на всех языках мира.
— По крайней мере, на венгерском, — заметила бабушка, но все же улыбнулась.
Невысокого роста мужчина, выбритый, но с характерным дымчато-синеватым оттенком щетины на худощавом лице сказал что-то, обратившись к бабушке. На нем была свежая белая рубашка (правда, пожелтевшая от времени и стирки), костюмные брюки и совершенно не подходивший по цвету френч.
|
|
— Что вы сказали? — переспросила его бабушка.
— Я сказал, что рассказываю сны, — сообщил ей мужчина.
— Рассказываете сны? То есть вы хотите сказать, что видите сны?
— Вижу? Конечно, но еще и рассказываю, — загадочно произнес мужчина. Певец перестал петь.
— Любой сон, какой пожелаете, — сказал певец. — Только намекните, он вам его и расскажет.
— Я решительно не хочу знать никаких снов, — заявила бабушка, неодобрительно скосив глаза на пышный куст темных волос, выбивавшихся из расстегнутого ворота рубашки певца. Она явно не желала иметь дела с этим чудаком.
— Я вижу, вы настоящая леди, — сказал бабушке рассказчик снов. — Вы вряд ли принимаете всерьез всякий сон, какой может присниться.
— Конечно, — согласилась бабушка, бросив на папу укоризненный взгляд за то, что он опять поставил ее в дурацкое положение.
— Но я знаю один сон… — протянул рассказчик снов и смежил веки. Певец придвинул вперед стул, очутившись вдруг совсем рядом с нами. Робо устроился у папы на коленях, хотя давно уже вышел из ясельного возраста.
— В огромном замке, — начал рассказчик снов, — спала на кровати женщина, рядом с ней спал ее муж. Вдруг среди ночи она проснулась, сон сняло как рукой; что ее разбудило, она не могла понять. Но интуитивно почувствовала, что муж ее тоже проснулся, и тоже внезапно.
— Надеюсь, ваш сон можно слушать ребенку, ха-ха-ха! — воскликнул герр Теобальд, но никто даже и не взглянул на него. Бабушка сидела на стуле с высокой спинкой, поджав ноги; руки она сложила на коленях и не сводила с них глаз. Мама держала папину руку в своей. Я сидел рядом с рассказчиком снов, от его френча разило запахами зоопарка. Тем временем он продолжал:
|
|
— Женщина и ее муж лежали, прислушиваясь к звукам, нарушавшим тишину ночи. Они снимали этот замок, и он им был не очень знаком. Звуки доносились из внутреннего двора, который никогда не запирался. Селяне любили бродить в окрестностях замка, а их детям не возбранялось кататься на огромных воротах. Что же разбудило их?
— Медведи? — прошептал Робо, но папа прижал к его губам кончик пальца.
— Это были лошади, — продолжал рассказчик снов. Старая Джоанна — она сидела, закрыв глаза и склонив голову, — казалось, вздрогнула на своем жестком стуле. — Они услышали дыхание и топот лошадей, стоявших на месте. Мужчина приподнял голову и дотронулся рукой до жены. „Лошади“, — сказал он.
Женщина встала с постели и подошла к окну, выходившему во внутренний двор. Она могла бы и сегодня поклясться, что двор был полон всадников на лошадях. Но что это были за всадники! Все в рыцарских доспехах! Забрала у шлемов опущены, от этого в приглушенных голосах слышались металлические нотки. Слова трудно было различить, точно они передавались радиостанцией, которую глушили. Лошади беспокойно переминались с ноги на ногу, и тяжелые доспехи рыцарей звякали в ночной тишине.
Когда-то во дворе замка был фонтан, теперь от него осталась лишь старая высохшая чаша. Вдруг женщина увидела, что из чаши бьет вода! Она плескалась через истертый край, и лошади жадно пили ее. Рыцари настороженно вглядывались в темные окна, будто знали, что они незваные гости в замке, у этого источника воды, — ведь это был лишь привал. А предстоял им неблизкий путь…
|
|
В лунном свете женщина видела, как сверкали их огромные щиты. Отойдя от окна, она легла в постель и какое-то время лежала неподвижно.
„Что там?“ — спросил ее муж.
„Лошади“, — ответила она.
„Я так и думал, — сказал он. — Они съедят наши цветы“.
„Кто построил этот замок?“ — спросила она.
„Карл Великий“, — ответил он. Сон уже снова начал одолевать его.
Женщина же лежала без сна, вслушиваясь в звуки журчащей воды, которые, казалось, были слышны теперь во всем замке, в каждой водосточной трубе, точно вода вливалась в старый фонтан отовсюду, из всех источников. И снова были слышны странные приглушенные голоса рыцарей Карла Великого, говоривших на своем мертвом языке! Голоса навеяли на женщину мысли о далеком и страшном восьмом веке, древних таинственных франках, и ее охватил вдруг непонятный ужас. А лошади все пили и пили воду… Женщина долго не могла уснуть в ту ночь, ожидая, когда же наконец рыцари покинут замок. Она почему-то не боялась нападения, была уверена, что им предстоят дальние странствия и они лишь остановились передохнуть там, где когда-то бывали. Женщина знала, покуда бьет фонтан, нельзя нарушать ни покоя, ни тишины замка. Засыпая, она чувствовала — рыцари Карла Великого все еще здесь. Наутро муж спросил ее: „Ты слышала, как шумела вода?“
„Да, конечно, слышала“. Но чаша фонтана, естественно, была сухой, и из окна видно, что все цветы целы — а ведь известно, что лошади едят цветы.
„Смотри, — сказал муж, когда они вышли во двор, — ни следов копыт, ни лошадиного навоза. Нам, наверное, во сне привиделись эти лошади“.
Женщина не стала говорить мужу, что были еще рыцари и что двоим не может присниться одинаковый сон. Не напомнила она ему и о том, что он, заядлый курильщик, не чувствует даже запаха кипящего супа и где уж ему уловить сейчас легкий конский дух, все еще разлитый в чистейшем воздухе.
Она еще два раза — во сне ли, наяву — видела рыцарей, пока они жили в замке, но муж больше не просыпался вместе с ней. Это всегда случалось внезапно. Однажды, проснувшись, она ощутила на языке кисловатый металлический привкус старого железа, как будто лизнула меч, кольчугу пли панцирь… Это опять были они! Уже наступили холода, и от воды в фонтане поднимался густой пар, окутывавший рыцарей, а лошади их были все белые от инея. В следующий раз рыцарей стало заметно меньше; что было причиной тому — холода или кровавые сражения? В последнее их появление лошади были совсем отощавшие, а от рыцарей, казалось, остались одни доспехи. Морды лошадей были скованы льдом, и они (а может, и рыцари) тяжело дышали.
— Ее муж, — продолжал рассказчик снов, — вскоре умрет от простуды. Но она этого тогда не знала.
Бабушка подняла взгляд и вдруг ударила рассказчика по лицу. Робо весь сжался на коленях у папы. Мама схватила бабушку за руку. Оттолкнув стул, певец вскочил на ноги — не то испугался, не то приготовился драться. Рассказчик снов между тем кивнул бабушке, встал со стула и вышел из полуосвещенного кафе, как будто между ними был некий договор и он его выполнил, хотя радости это не принесло ни ему, ни ей. Папа тем временем делал какие-то пометки в своем огромном блокноте.
— Ну что, по-моему, неплохой рассказик, а? Ха-ха-ха! — воскликнул герр Теобальд и взъерошил Робо волосы, чего тот терпеть не мог.
— Герр Теобальд, — сказала мама, не выпуская бабушкину Руку, — мой отец умер от простуды…
— О, черт! — сокрушенно воскликнул герр Теобальд. — Простите, майне фрау! — обратился он к бабушке, но старая Джоанна даже не удостоила его взглядом.
Мы взяли бабушку обедать в ресторан первой категории, но она едва притронулась к еде.
— Этот тип — цыган, я знаю! — сообщила она нам. — Чертово отродье, венгр проклятый!
— Ну будет тебе, — сказала мама. — Не мог же он знать о папе…
— Он знает гораздо больше, чем ты! — оборвала ее бабушка.
— Шницель просто превосходный, — сказал папа, делая пометку в блокноте. — „Гумпольдскирхнер“ прекрасно с ним идет.
— Телячьи почки тоже очень вкусные, — сказал я.
— Яйца не тухлые, — доложил Робо.
Все это время бабушка упорно хранила молчание, которое нарушила, лишь когда мы вернулись в „Пансион Грильпарцер“ и обнаружили, что дверь уборной не достает до пола чуть ли не на полметра, как в американских туалетах-кабинках или в кабаках из вестернов.
— Хорошо, что я сходила в уборную в ресторане, — сказала бабушка. — Как это отвратительно! Я постараюсь не ходить туда ночью — не хочу, чтобы всякий, кому вздумается, глазел на мои ноги!
Когда мы вернулись в наш номер, папа сказал:
— А ведь Джоанна действительно жила как-то в замке. Однажды, как мне кажется, они с дедушкой снимали какой-то замок.
— Да, еще до того, как я родилась, — сказала мама. — Они останавливались в замке Шлосс Катцельсдорф. Я даже видела фотографии.
— Вот почему сон этого венгра так ее расстроил.
— Кто-то катается по коридору на велосипеде, — сказал Робо. — Я видел колесо, оно прокатилось прямо под нашей дверью.
— Робо, иди спать, — велела мама.
— Оно еще пропищало — „фюйть-фюйть“… — изобразил Робо.
— Мальчики, спокойной ночи, — сказал папа.
— Если тебе можно разговаривать, то почему нам нельзя? — спросил я.
— Ну тогда говорите между собой, а я разговариваю с мамой.
— Я хочу спать, — сказала мама. — Давайте лучше прекратим разговоры.
Мы попытались заснуть и, может быть, даже заснули. Вдруг я услышал под ухом шепот брата. Робо хотел в туалет.
— Ты же знаешь, где он, — пробормотал я.
Робо вышел из номера, оставив дверь приоткрытой. Я слышал, как он идет по коридору, ведя рукой по стене. Неожиданно он вернулся.
— В туалете кто-то есть! — сообщил он.
— Ну так подожди, пока освободится, — сказал я.
— Там темно, но под дверью все видно. Там кто-то есть — сидит в темноте!
— Я тоже предпочитаю сидеть в темноте, — сказал я. Но Робо не унимался. Ему очень хотелось сказать мне, что он увидел.
— Под дверью туалета вместо ног — руки! — ошарашил он меня.
— Руки?
— Да, там, где бывают ноги, рядом с унитазом!
— Робо, убирайся к черту! — разозлился я.
— Ну, пожалуйста, пойдем посмотрим… — жалобно тянул он, и в конце концов мы пошли вместе. В туалете никого не было.
— Ушел, — разочарованно сказал Робо.
— И непременно на руках! — ехидно заметил я. — Ну давай писай, я тебя подожду.
Робо зашел в туалет и уныло пописал в темноте. Когда мы были почти что у дверей нашего номера, нам встретился темноволосый, очень высокий мужчина, такой же смуглый и одетый примерно так же, как и злополучный рассказчик снов, рассердивший бабушку. Мужчина подмигнул нам и улыбнулся. Я не мог не заметить, что шел он на руках…
— Видишь? — шепнул мне Робо. Мы вошли в номер и закрыли дверь.
— Что там такое? — спросила мама.
— Какой-то тип разгуливает на руках, — ответил я.
— Писает на руках! — воскликнул Робо.
— Класс „С“, — пробормотал во сне папа; ему часто снилось, будто он делает пометки в своем огромном блокноте.
— Давайте обсудим этот интересный факт утром, — сказала мама.
— Это, наверное, акробат. Он решил показать тебе представление, потому что ты еще маленький, — сказал я Робо.
— А как он узнал, что я маленький, когда сидел в туалете?
— Ложитесь спать, — шепотом проворчала мама.
И тут в противоположном конце коридора раздался ужасный вопль. Это был вопль бабушки.
Мама накинула свой красивый зеленый халат, папа — купальный махровый, не забыв нацепить очки, я поверх пижамы напялил брюки. Первым в коридор выбежал, конечно же, Робо. Дверь уборной обозначалась широкой полосой света, из-за нее неслись пронзительные вопли бабушки.
— Мы здесь! — крикнул я ей.
— Что случилось? — испуганно спросила мама.
Мы все собрались возле двери, под которой виднелись лиловые бабушкины тапочки и ее фарфоровой белизны лодыжки. Крики прекратились.
— Я лежала в постели и услышала шепот… — пролепетала бабушка.
— Это были мы с Робо, — сказал я.
— Когда вроде бы все стихло, я пошла в уборную. Зашла тихонько и не стала включать свет. Вдруг слышу шум и гляжу — колесо!
— Колесо?! — изумленно спросил папа.
— Колесо прокатилось несколько раз за дверью, — настаивала бабушка. — То подъедет к двери, то отъедет и снова подъедет.
Папа сделал несколько вращательных движений пальцами у головы, как бы изображая колесо, и выразительно посмотрел на маму:
— Кое у кого, по-моему, не хватает колесиков… — сказал он шепотом, но мама окинула его суровым взглядом.
— Я включила свет, — сказала бабушка, — и колесо укатилось.
— Я же говорил: в коридоре катались на велосипеде! — закричал Робо.
— Помолчи, Робо, — велел папа.
— Это был не велосипед, — настаивала бабушка. — Там было только одно колесо!
Папа отчаянно покрутил пальцами у головы.
— У нее точно не хватает колесика, — прошипел он маме, и она отвесила ему звонкую пощечину, задев при этом очки, съехавшие от удара набок.
— И вдруг кто-то подошел и посмотрел под дверь, — продолжала бабушка. — Вот тогда я и закричала!
— Кто-то? — спросил папа.
— Я видела его руки — мужские. У него еще волосы на пальцах. Его руки были на ковре, прямо под дверью. Я уверена, он снизу подглядывал за мной!
— Бабушка, я думаю, он просто стоял на руках, — сказал я.
— Не дерзи! — одернула меня мама.
— Но мы видели одного человека в коридоре, он шел на руках! — воскликнул Робо.
— Никого ты не видел, — сказал папа.
— Мы действительно его видели, — вставил я.
— Мы же всех разбудим! — опомнилась мама.
В уборной зашумела вода, дверь открылась и оттуда вышла, точнее вывалилась, бабушка. Мало что напоминало в ней прежнюю степенную даму. На бабушке был халат, из-под которого выглядывали еще два халата, шея неестественно вытянулась, лицо все белое от толстого слоя крема. Она была очень похожа на потревоженную гусыню.
— Это ужасный человек, он связан с нечистой силой, — пролепетала она. — Кругом ужасное колдовство!
— Кто связан с нечистой силой? Тот, кто подглядывал за тобой? — спросила мама.
— Тот, кто рассказал мой сон! — проговорила бабушка, и по ее белому от крема лицу скатилась слезинка. — Это был мой сон, а он всем его рассказал. Ума не приложу, как он мог проведать о нем. Это мой сон — лошади и рыцари Карла Великого. Я, только я одна должна его знать. Я видела этот сон еще до твоего рождения, — прошипела она маме. — А этот гадкий, ужасный колдун растрезвонил о нем, как о каком-то странном происшествии. Я даже твоему отцу не рассказала его целиком, и я до сих пор не уверена, сон ли это. И вот теперь еще эти подозрительные личности на руках, с волосатыми пальцами и какие-то чертовы колеса… Я хочу, чтобы мальчики спали вместе со мной!
Так бабушка очутилась в нашем большом семейном номере — на почтительном расстоянии от туалета, вместе со мной и Робо. Она дремала, устроившись на маминой и папиной подушках, в темноте белело ее лицо, как будто в комнате поселилось привидение. Робо лежал с открытыми глазами и наблюдал за ней. Мне кажется, бабушке неважно спалось в ту ночь. Может быть, ей снился все тот же сон — предвестник смерти, снова чудились озябшие рыцари Карла Великого в своих странных железных доспехах, скованных морозом и покрытых инеем.
Скоро оказалось, что и мне надо в туалет; Робо своими круглыми блестящими глазами проводил меня до двери.
В уборной явно кто-то был; этот кто-то сидел там без света. Возле стены стоял одноколесный велосипед. Видно, уборную занял его хозяин, почему-то он снова и снова спускал воду. Словно ребенок, которому доставляет удовольствие дергать за ручку и слушать, как журчит вода.
Я заглянул в щель под дверью, рук я там ничьих не увидел. На меня, несомненно, смотрели ноги, точнее подошвы, потому что ноги до пола не доставали. А еще точнее — огромные бурые лапы, переходившие в короткие мохнатые голени. Это, несомненно, были лапы медведя, только без когтей. У медведей когти не втягиваются, как у кошек, так что их нельзя не заметить. Значит, за дверью сидит медведь. Может, это домашний медведь или, по крайней мере, — раз умеет ходить в уборную — дрессированный. Ибо шедший от него запах не оставлял сомнений: это не человек в медвежьей шкуре, а медведь. Живой медведь.
Я попятился назад и прижался к двери бывшего бабушкиного номера, за которой, как оказалось, в предвкушении дальнейшего развития событий притаился папа. Он вдруг рывком распахнул дверь, и я упал внутрь, до смерти испугав нас обоих. Мама села в кровати и натянула на голову пуховое одеяло.
— Попался! — крикнул папа, прыгая на меня сверху. Пол в комнате зашатался, велосипед медведя соскользнул со стены и упал прямо на дверь уборной, откуда неожиданно вывалился сам медведь. Он споткнулся о велосипед, рванулся вперед, стараясь удержать равновесие. И встревоженно посмотрел в открытую дверь на сидевшего на мне папу.
— Ф-р-р! — прорычал медведь, схватив велосипед передними лапами. Папа поспешил захлопнуть перед его носом дверь.
В коридоре раздался женский голос:
— Дюна, где ты?
— Ф-р-р! — ответил медведь. Мы с папой услышали шаги женщины и снова ее голос:
— Дюна, опять тренируешься? Ты все время тренируешься! Ведь на это есть день… — Медведь промолчал. Папа открыл дверь.
— Не пускай больше никого, — не стягивая с головы одеяла, сказала мама.
Посреди коридора стояла привлекательная, но уже немолодая женщина. Она подошла к медведю, который теперь балансировал на месте на своем одноколесном велосипеде, одной лапой схватившись за плечо женщины. На ней была шляпка ярко-красного цвета в виде тюрбана и длинное платье, обернутое вокруг тела и похожее на штору. На ее высокой груди красовалось ожерелье: нанизанные на нитку медвежьи когти; сережки касались плеч — одно задрапировано платьем-шторой, на другом, обнаженном, чернела соблазнительная родинка, на которую мы с папой тут же уставились.
— Добрый вечер, — сказала она папе. — Извините, что мы вас потревожили. Я запретила Дюне тренироваться по ночам, но он так любит работать!
Медведь что-то проворчал и покатил от нее на своем велосипеде. Он очень умело держал равновесие, но не отличался особым вниманием: проезжая по коридору, задел фотографии конькобежцев на стене, и женщина, откланявшись папе, поспешила за ним.
— Дюна, Дюна, — звала она его, поправляя на ходу перекошенные фотографии.
— „Дюна“ по-венгерски значит „Дунай“, — объяснил мне папа. — Надо же, назвать медведя в честь нашего милого Дуная!
Моих родителей, как ни странно, удивляло, что и венгры могут любить свои реки.
— Этот медведь, он что, настоящий? — спросила мама.
Она все еще пряталась под одеялом, и я предоставил папе возможность просветить ее на этот счет.
Завтра утром герру Теобальду придется давать объяснения всем этим чудесам. А пока, что я мог сказать маме?
Я пересек коридор и вошел в уборную. Постарался там не задерживаться: очень уж смрадно было после медведя, и, кроме того, мне всюду чудилась медвежья шерсть. Но это уж была моя привередливость, медведь оказался аккуратистом, во всяком случае, большего от медведей трудно ожидать.
— Я видел медведя, — шепнул я, вернувшись в номер, но Робо, забравшись в постель к бабушке, уже спал. Старая Джоанна, однако, бодрствовала.
— …С каждым разом было все меньше и меньше рыцарей, — продолжила она рассказывать сон. — В последний раз всего девять. И у них был такой голодный вид. Они, наверное, съели всех лошадей. Было так холодно… Конечно же, я хотела им помочь! Но ведь нас тогда еще на свете не было! Как я могла им помочь, если я еще не родилась? Я знала, что они умирают. Когда они пришли в последний раз, фонтан уже замерз. Они дробили лед на куски своими мечами и длинными копьями. Затем развели огонь и поставили на него котел со льдом. Из вещевых мешков вынули кости и бросили их в закипевшую воду. Бульон у них получился, наверное, совсем жидкий, ведь кости были обглоданы начисто. Не знаю, чьи это были кости. Думаю, кроликов, а может, оленя или кабана. Или тех лошадей? Надеюсь, — голос у бабушки дрогнул, — не их боевых товарищей…
— Спи, бабушка, — сказал я.
— А медведя ты не бойся, — сказала она…“
„А что же дальше? — соображал Гарп. — Куда повернутся события?“ Он не совсем понимал, что происходит в его рассказе. Гарп был прирожденный рассказчик, придумывал эпизоды один за другим, и все они были связаны внутренней логикой. Но в чем же соль этого рассказа? Этот сон, эти жалкие циркачи, что с ними станется? Все должно быть увязано, подчинено какой-то общей идее. И все должно получить естественное объяснение. Какой конец смог бы сроднить всех его персонажей, сделать их обитателями одного мира? Гарп чувствовал, что ему не хватает знаний, во всяком случае пока. Он полагался на свою интуицию; она уверенно вела его до последней строчки. И вдруг осеклась. Интуиция говорила: нужны новые знания, без них за перо лучше не браться.
Гарп был мудрее и старше своих девятнадцати лет. Но отнюдь не за счет образования или жизненного опыта. Кроме интуиции у него была целеустремленность; он был терпелив и любил много, напряженно работать. Это, да еще грамматика, которой обучил его Тинч, — вот пока и весь актив Гарпа. Он находился сейчас под сильнейшим влиянием двух фактов: во-первых, его мать действительно верит, что он способен написать роман, и во-вторых, самые важные отношения на сегодняшний день были у него с проституткой.
Гарп внял своей интуиции, отложил писание „Пансиона Грильпарцер“. Всему свое время. Ему явно недостает знания еще какой-то стороны жизни, значит, надо вглядываться в Вену и впитывать все новое. Вена много еще таила в себе для Гарпа. Так же, как и жизнь. Он немало узнал, наблюдая Шарлотту, мысленно регистрируя все, что делала мать. Но по молодости лет он не мог осмыслить и оценить этот опыт. Ему не хватало мировоззрения, понятия о взаимозависимости всех и вся, собственного видения мира. Все это придет, то и дело говорил себе Гарп, точно опять начались тренировки перед очередными соревнованиями: бег на короткие дистанции, „верёвочка“, поднятие тяжестей — бессмысленные, но такие необходимые занятия!
Даже у Шарлотты было мировоззрение, думал он, и, конечно, у матери. Гарп не обладал ее незыблемой верой в себя, которая помогла ей создать абсолютно ясный образ мира, „мира от Дженни Филдз“. Но он знал: на все нужно время, и фантазия родит свой мир — „мир от Гарпа“, опираясь, разумеется, на зримый, осязаемый, реальный мир. И он, этот мир, не сегодня-завтра протянет ему руку помощи.
6 „ПАНСИОН ГРИЛЬПАРЦЕР“
Когда весна пришла в Вену, „Пансион Грильпарцер“ все еще не был закончен, и, конечно, он не написал Хелен о знакомстве с Шарлоттой и ее подругами. Привычка Дженни писать набирала обороты; в основу была положена фраза, кипевшая в ней с того самого вечера, когда она обсуждала вопросы похоти с Гарпом и Шарлоттой; это была старая фраза из ее собственной, давнишней жизни, именно с нее она и начала книгу, принесшую ей такую известность.
„В этом грязном мире, — писала Дженни, — ты или чья-то жена, или чья-то шлюха, а если нет, то скоро станешь тем или этим“. Фраза задала всей книге именно тот тон, которого ей недоставало, и вдохновила Дженни на поиск образов, которые могли бы оживить ее.
„Я хотела работать и жить одна, — писала она. — Меня сочли одержимой сексом“. Отсюда и возникло название автобиографии Дженни Филдз „Одержимая сексом“. Она выдержит восемь изданий в переплете и будет переведена на шесть языков еще до того, как разойдется издание в мягкой обложке, которое сможет целое столетие содержать Дженни и гарнизон медсестер в новенькой униформе.
„Еще я хотела ребенка, но не собиралась ради него дарить кому-то свое тело и жизнь, — писала Дженни, — и в результате это мнение обо мне утвердилось“. Вот так Дженни и нашла ту самую нить, которой умудрилась сшить свою сумбурную книгу в единое целое.
Когда в Вену пришла весна, Гарпу вздумалось путешествовать; может быть, Италия? А что, если нанять машину?
— Ты умеешь водить? — спросила Дженни. Она прекрасно знала, что он никогда этому не учился, просто не было необходимости. — Хорошо, но тогда я не знаю, как быть, — сказала она. — Ты же видишь, я работаю и не могу остановиться. Если хочешь путешествовать, путешествуй один.
В „Америкен экспресс офис“, где Гарп и Дженни получали почту, Гарп познакомился с юными американцами-путешественниками — двумя девушками, которые учились в „Диббсе“, и парнем по имени Бy из Бата.
— Эй, как тебе нравится наша компания? — спросила одна из девушек при знакомстве. — Мы все из частных подготовительных школ.
Ее звали Флосси, и Гарпу показалось, что у нее связь с Бу. Другая девушка, Вивиан, в крошечном кафе на Шварценбергплац сжимала под столом коленями ногу Гарпа и, пока он прихлебывал вино, несла околесицу:
— Я только что от дантиста, он столько новокаина всадил в мой несчастный рот, что я даже не знаю, открыт он или закрыт.
— Серединка на половинку, — сказал Гарп. И мысленно выругался. Он вспомнил Куши Перси, проституток, из-за которых и сам становился „одержимым сексом“. В Шарлотте, это ясно, он пробудил материнские чувства; она-то внушала ему совсем другие эмоции. Но увы! Рассчитывать на взаимность не приходилось, надо было довольствоваться „деловыми“ отношениями.
Флосси, Вивиан и Бу ехали в Грецию, но задержались в Вене на три дня, и Гарп показал им город. За это время Гарп дважды переспал с Вивиан, у которой наконец-то отошла заморозка, и один раз, пока Бу снимал деньги с аккредитива и менял масло в машине, переспал с Флосси. Ученики Бата и Стиринга всегда были соперниками; на этот раз Гарп оказался впереди, но последним смеялся Бу.
Неизвестно, от Вивиан ли подхватил Гарп гонорею или же от Флосси, но в одном он не сомневался, источник заразы — Бу. К моменту появления первых симптомов вся троица, конечно, свалила в Грецию, и Гарп в одиночестве терпел все эти капанья и жжения. Что может быть хуже, чем поймать триппер в Европе! „Якшался с Бу — накликал беду“, — писал Гарп потом, а пока было не до смеха. Обратиться к Дженни он не посмел. Она ни за что не поверила бы, что он подцепил этот срам не от проститутки. Делать нечего, пришлось просить помощи у Шарлотты, у нее, наверное, был знакомый врач, лечащий такие болезни. Лучше бы уж он обратился к матери, она бы не так сердилась.
— С чего ты взял, что американцы большие блюстители гигиены! — в ярости говорила Шарлотта. — Подумал бы о своей матери! Да у тебя просто нет вкуса. Девчонки, которые занимаются этим бесплатно чуть ли не с первым встречным, должны были вызвать у тебя подозрение.
Так Гарп снова пострадал из-за отсутствия презерватива.
Он с содроганием шел к личному врачу Шарлотты, доброму человеку по имени Тальхаммер, у которого на левой руке не было большого пальца.
— Когда-то я был левшой. Но все преодолимо, если приложить усилия, — сказал, улыбаясь, герр доктор. — Можно научиться всему, чему хочешь! — И он продемонстрировал Гарпу, каким прекрасным почерком выписывает рецепты его правая рука. Было назначено простое безболезненное лечение. Во времена Дженни, по правилам старой доброй „Бостонской Милосердия“, ему назначили бы „Валентиново лечение“, и он тогда гораздо лучше запомнил бы, что не весь богатый американский молодняк так уж чист душой и телом.
Ни о чем таком Гарп, конечно, Хелен не писал.
Настроение было унылое; весна кончалась, город открывал ему множество мелких секретов, так распускающиеся бутоны посвящают в тайну цветка. Но Гарп чувствовал — Вена им почти исчерпана. Ему редко удавалось пойти пообедать с матерью: она не могла оторваться от письменного стола на такой долгий срок. Куда-то делась Шарлотта. Он не видел ее на рынке уже три субботы. Подруги ее сказали, что она больна, уже неделю как не работает. Однажды в мае на Кёрнтнерштрассе он остановил двух ее приятельниц и опять спросил про Шарлотту. Они отвечали неохотно. С оспиной на лбу сказала только, что Шарлотта больна серьезнее, чем думала. Та, что со шрамом, прибавила: у нее болен секс.
Весьма странное объяснение, подумал Гарп, хотя и знал, что с сексом может быть всякое. В ответ на эту реплику он усмехнулся, проститутка со шрамом нахмурилась и пошла прочь.
— Ничего ты не понимаешь, — сказала ее расфуфыренная подруга. — Забудь о Шарлотте.
Шарлотта не появилась и в июне, тогда Гарп позвонил доктору Тальхаммеру и спросил, где ее можно найти. „Сомневаюсь, захочет ли она кого-то видеть, — сказал герр доктор. — Впрочем, человек привыкает почти ко всему“.