— Сходи один, — ответила она сыну.
Впереди на тротуаре стояли три женщины в длинных меховых шубах: у одной была муфта из того же меха. Время от времени она подносила муфту ко рту и дышала в нее, чтобы согреть руки. На нее было приятно смотреть, а вот подругам женщины явно недоставало ее элегантности; они напоминали дешевые рождественские украшения. Дженни очень понравилась муфта.
— Вот что мне нужно, — заявила она. — Где бы мне достать такую? — она махнула рукой в сторону женщин; Гарп не понял, что именно она имела в виду.
Он прекрасно знал, что это проститутки.
Когда проститутки увидели Дженни, идущую в сопровождении Гарпа, они не сразу поняли, что это за пара. Красивый юноша вел под руку скромно одетую привлекательную женщину, по возрасту годившуюся ему в матери; но Дженни держалась весьма официально, и в разговоре у них чувствовалось какое-то напряжение, даже неловкость. По крайней мере, так это выглядело со стороны, из чего проститутки сделали вывод, что Дженни не может быть матерью Гарпа. Тут Дженни махнула в их сторону, чем сильно их рассердила; они решили, что Дженни того же поля ягода, что и они, незаконно вторглась на их территорию и только что подцепила клиента, состоятельного по виду и явно готового поразвлечься, который мог бы достаться им самим.
В Вене проституция существовала легально, правда, под строгим контролем. У проституток было что-то вроде профсоюза; все они имели учетные карточки и периодически проходили медицинское обследование. Только самым привлекательным разрешалось работать на фешенебельных улицах Первого района. Чем дальше от центра, тем они старше или страшнее, а чаще всего и то и другое; и, разумеется, дешевле. Считалось, что в каждом районе установлены свои цены. Увидев Дженни с Гарпом, проститутки выстроились на тротуаре, загородив им путь. Они быстро определили, что Дженни не тянет на высшую категорию и, вероятнее всего, работает самостоятельно, что тоже незаконно. Так или иначе, ее ожидают серьезные неприятности, уж об этом-то они позаботятся.
По правде говоря, большинство людей никогда не приняли бы Дженни за проститутку, но по внешнему виду было трудно определить, к какому классу общества она принадлежит. Дженни столько лет не снимала платья медсестры, что, приехав в Вену, встала в тупик: что же ей носить? Идя с Гарпом на прогулку, она часто одевалась слишком шикарно, возможно, компенсируя этим старый халат, в котором сидела за машинкой. Она не умела покупать одежду, да и все вещи в чужом городе казались ей чуть-чуть странными. Не имея своего стиля, она просто покупала все самое дорогое; в конце концов, деньги у нее были, а вот желания ходить по магазинам и выбирать наряды — никакого. Поэтому она всегда была расфуфырена, особенно по сравнению с Гарпом, и, случайно обратив на них внимание, вы вряд ли сказали бы, что это мать и сын. Гарп и в Вене остался верен пиджаку, галстуку и удобным брюкам. В этом классическом городском костюме человека среднего достатка он мог смешаться с любой толпой.
— Спроси, пожалуйста, эту женщину, где она купила свою муфту, — сказала ему Дженни, с удивлением заметив, что троица, выстроившись в шеренгу, двинулась им навстречу.
— Это проститутки, мама, — шепнул ей Гарп.
Дженни Филдз остолбенела. Женщина с муфтой довольно грубо заговорила с ней. Разумеется, Дженни не поняла ни слова и вопросительно взглянула на Гарпа, ожидая перевода. Женщина продолжала обвинительную речь; а Дженни, в свою очередь, не отрывала глаз от сына.
— Моя мать хотела бы спросить вас, где вы купили эту прелестную муфту, — произнес наконец Гарп, тщательно выговаривая немецкие слова.
— Ой, это иностранцы! — воскликнула одна из них.
— Боже, это его мать! — сказала другая.
Женщина с муфтой, тотчас умолкнув, уставилась на Дженни; Дженни перевела взгляд с Гарпа на муфту. Одна из проституток была совсем еще молоденькая девушка с очень высокой прической, усеянной золотыми и серебряными звездочками; на щеке у нее красовалась татуировка в виде зеленой звезды, а на верхней губе — маленький шрам, почти незаметный, так что с первого взгляда трудно было понять, что за неправильность у нее в лице; что-то не так, это ясно, — но что именно, сразу не скажешь. Зато с фигурой у нее был полный порядок: высокая, стройная, словом, не отвести глаз. Во всяком случае, Дженни, оторвавшись от муфты, устремила взгляд на нее.
— Спроси, сколько ей лет, — сказала она Гарпу.
— Их бин восемнадцать, — ответила девушка. — Я по-вашему хорошо говорю.
— Надо же, как и моему сыну, — сказала Дженни, толкнув Гарпа локтем.
Разумеется, ей и в голову не могло прийти, что они приняли ее за свою. Спустя какое-то время Гарп объяснил ей это, чем привел в ярость. Гневалась она исключительно на себя.
— Это все из-за одежды! — бушевала Дженни. — Я совершенно не умею одеваться!
И с того дня Дженни Филдз уже не расставалась со своей униформой, словно заступила на вечное дежурство, но вернуться к своей профессии ей никогда больше не пришлось.
— Можно мне взглянуть на вашу муфту? — спросила Дженни у ее хозяйки; Дженни думала, что они все се понимают, но понимала только молодая девушка. Гарп перевел ее просьбу, женщина неохотно стянула муфту, и в воздухе разлился аромат духов, исходивший из теплого гнездышка, где только что покоились ее узкие, унизанные кольцами руки.
У третьей проститутки на лбу была большая оспина, похожая на отпечаток персиковой косточки. Если не считать этого изъяна и маленького пухлого рта, похожего на ротик закормленного ребенка, она была вполне аппетитна. Гарп решил, что ей двадцать с хвостиком; скорее всего, у нее была огромная грудь, но ее черная шуба не позволяла сказать это наверняка.
А вот обладательница муфты, по мнению Гарпа, была просто красавицей. Ее удлиненное лицо носило отпечаток неизбывной грусти. Ее тело, думал Гарп, должно быть прозрачным, как у русалки. Рот был неподвижен. Только по глазам и обнаженным рукам Гарп смог определить, что она была не моложе матери, а то и старше.
— Это подарок, — сказала она, имея в виду муфту. — Гарнитур — шуба и муфта.
Сшиты они были из отливающего серебром меха.
— Мех настоящий, — сказала молодая проститутка; ее старшая подруга, судя по всему, служила ей образцом для подражания.
— Муфту, разумеется, более дешевую, можно купить где угодно. Хотя бы у Стефа, — посоветовала женщина с оспиной на каком-то малопонятном жаргоне, указывая вверх по Кёрнтнерштрассе. Но Дженни даже не взглянула в указанном направлении, а Гарп лишь рассеянно кивнул, не отрывая глаз от длинных, унизанных кольцами пальцев старшей проститутки.
— У меня замерзли руки, — тихо сказала она; Гарп взял муфту из рук Дженни и вернул хозяйке. Дженни все пребывала в каком-то оцепенении.
— Давай поговорим с ней, — сказала она наконец. — Я хочу расспросить ее об этом.
— О чем „об этом“? — спросил Гарп.
— О чем мы только что говорили, — ответила Дженни. — Я хочу разузнать у нее все о похоти.
Две старшие проститутки вопросительно посмотрели на свою образованную подругу, но та явно не успевала за разговором.
— Мам, на улице холодно, — жалобно проговорил Гарп. — И к тому же поздно. Пойдем домой, а?
— Скажи ей, что мы хотим просто посидеть и поговорить где-нибудь в тепле, — настаивала Дженни. — Я думаю, она не откажется заработать деньги таким способом?
— Наверное, — простонал Гарп. — Мам, уверяю тебя, она-то как раз и понятия не имеет о похоти. Они вообще, наверное, ничего не чувствуют.
— А я хочу, чтобы они мне рассказали о мужской похоти, — твердо заявила Дженни. — О вашей похоти. Об этом-то она должна иметь представление.
— Ради Бога, мама! — воскликнул Гарп.
— Was macht's?[18]— спросила его молоденькая проститутка. — Что происходит? Она хочет купить муфту?
— Да нет, — махнул рукой Гарп. — Она вас хочет купить.
Та, что постарше, потеряла дар речи; ее подруга с оспиной рассмеялась.
— Нет-нет, — поспешно разъяснил Гарп. — Просто поговорить. Моя мать хотела бы задать вам несколько вопросов, только и всего.
— Холодно, — заявила проститутка, недоверчиво глядя на них.
— Может, где-нибудь посидим? — предложил Гарп. — В любом месте, на ваш выбор.
— Спроси у нее насчет цены, — подсказала Дженни.
— Пятьсот шиллингов, — ответила проститутка. — Обычная цена.
Гарп объяснил Дженни, что это около двадцати долларов. Прожив больше года в Австрии, Дженни Филдз так и не выучила ни немецких цифр, ни денежной системы.
— Двадцать долларов за то, чтобы поговорить? — удивилась Дженни.
— Да нет, мам, — сказал Гарп, — это обычная плата за ее работу.
Дженни задумалась. Много это или мало за „ее работу“? Трудно сказать.
— Скажи ей, что мы ей заплатим десять долларов, — решила она наконец. Но проститутку явно одолевали сомнения; казалось, просто поговорить ей труднее, чем заниматься своей обычной работой. Нерешительность ее, правда, объяснялась не только финансовыми соображениями: Гарп и Дженни не вызывали у нее доверия. Она стала выяснять у подруги, англичане они или американцы. Узнав, что американцы, она, видимо, успокоилась.
— Среди англичан много извращенцев, — откровенно сказала она Гарпу. — А американцы, как правило, люди нормальные.
— Я же говорю, мы просто хотим с вами поговорить, — в который раз пытался убедить ее Гарп, видя, однако, что проститутка все еще опасается чего-то из ряда вон выходящего, может, даже кровосмешения.
— Ладно, пусть будет двести пятьдесят шиллингов, — решилась наконец дама с норковой муфтой. — И кофе за ваш счет.
Все трое отправились в одно маленькое кафе, где местные проститутки грелись в холодную погоду. В нем был крохотный бар с малюсенькими столиками; телефон здесь звонил непрерывно, но посетителей почти не было, лишь несколько мужчин молча толклись возле вешалки, разглядывая сидевших внутри женщин. Существовало неписаное правило, согласно которому женщин нельзя было „снимать“, пока они находятся в этом баре; он был для них чем-то вроде зоны отдыха.
— Спроси у нее, сколько ей лет, — сказала Дженни Гарпу.
Услышав от Гарпа вопрос, их собеседница закрыла глаза и мягко покачала головой.
— Ну ладно, — не стала настаивать Дженни, — спроси тогда, почему, как ей кажется, она нравится мужчинам.
Гарп вытаращил глаза.
— Но тебе-то она нравится? — спросила Дженни.
Гарп ответил утвердительно.
— Ну и что же в ней есть такого, что тебя привлекает? — развивала свою мысль Дженни. — Я не имею в виду половые признаки, то есть я хочу сказать, что еще в ней притягивает? Может, она будоражит воображение, будит мысль? Может, у нее имеется что-то вроде ауры?
— Послушай, мам, заплати эти двести пятьдесят шиллингов мне, и я отвечу на все твои вопросы, — устало произнес Гарп.
— Не умничай, — отпарировала Дженни. — Лучше спроси, не унижает ли ее, что она вызывает такое желание и должна это желание удовлетворять. Или она считает, что это унижает мужчин?
Чтобы это перевести, Гарпу пришлось изрядно попотеть. Вопрос заставил женщину глубоко задуматься; впрочем, не исключено, что она не поняла либо сам вопрос, либо немецкий Гарпа.
— Не знаю, — ответила она после долгого раздумья.
— У меня есть еще вопросы, — не унималась Дженни.
Разговор в том же духе продолжался около часа. Наконец проститутка сказала, что ей пора идти работать. По Дженни трудно было сказать, удовлетворена ли она или, напротив, разочарована отсутствием точных ответов. Судя по виду, она буквально сгорала от любопытства. Что же касается Гарпа, то он ни одной женщины не желал сильнее, чем эту проститутку.
— Ты ее хочешь? — вдруг спросила Дженни; это было так неожиданно, что он не смог соврать.
— Я вот что имею в виду: после того как ты разглядел ее, поговорил с ней — ты в самом деле хотел бы заняться с ней сексом?
— Конечно, хотел бы, мам, — сказал Гарп, чувствуя себя вполне несчастным. Дженни, надо сказать, ни на йоту не продвинулась в разгадке похоти.
— Ну хорошо, — сказала она, вручила ему 250 шиллингов, гонорар ее собеседницы, и еще 500 шиллингов сверх того. — Делай что хочешь, — прибавила она. — Как я вижу, ты без этого не можешь обойтись. Впрочем, ты уже взрослый. Но, пожалуйста, отвези меня сначала домой.
Проститутка внимательно следила за тем, как деньги переходили из рук в руки; и опытным глазом безошибочно определила, на сколько превышают полученные Гарпом деньги оговоренную сумму.
— Послушай, — сказала она Гарпу, дотронувшись до его руки холодными, как кольца на них, пальцами. — Я не против, чтобы твоя мать наняла меня для тебя. Но только чтобы ее с нами не было. Я не потерплю, чтобы она наблюдала за нами. Я все же католичка. Если вы хотите развлечься таким манером, обращайтесь к Тине.
Интересно, кто такая Тина, подумал Гарп; он содрогнулся, представив себе, что Тина позволяла делать с собой все.
— Я сейчас повезу ее домой, — сказал он красивой проститутке. — И возвращаться не собираюсь.
Но она только улыбнулась, и Гарп испугался, что его член прорвет его карман, набитый шиллингами. Он заметил, что один из ее безукоризненных зубов, только один, но, правда, самый заметный верхний резец, был золотым.
В такси (на этот раз Гарп все же отступил от своих правил) он подробно объяснил матери, как организована проституция в Вене. То, что проституция здесь легальна, Дженни не удивило; напротив, она удивилась, услыхав, что во многих местах это занятие запрещено.
— Почему? — спросила она. — Разве не может женщина употребить свое тело, как ей хочется? А если кто-то готов платить за это, что же — одной пакостной сделкой больше. Кстати, двадцать долларов — это дорого?
— Да нет, нормальная цена, — сказал Гарп. — Красивые обычно стоят дороже.
— Ты, я вижу, большой специалист! — возмутилась она, слегка ударив его по щеке. Но тут же извинилась — она никогда в жизни не поднимала на него руки. Просто это непонятная и непобедимая похоть выводила ее из себя.
Добравшись до своей квартиры на Швиндгассе, Гарп героическим усилием воли заставил себя остаться дома; более того, он сейчас же лег и заснул раньше Дженни, которая долго перебирала страницы рукописи в своей расхристанной комнате. Ее голову сверлила какая-то мысль, но она никак не могла найти для нее точные слова.
В ту ночь Гарпу снились проститутки; он уже имел дело в Вене с двумя или тремя — но еще ни разу не „снимал“ никого в Первом районе. На следующий вечер, рано поужинав на Швиндгассе, он отправился искать женщину с серебристой муфтой.
Она работала под именем Шарлотта. Увидев его, она не удивилась. Шарлотта была достаточно опытна и сразу поняла, что Гарп у нее на крючке. Она тщательно следила за собой, и ее возраст выдавали разве лишь вены на узких руках. Когда она совсем разделась, Гарп окончательно убедился, что лет ей много. Он заметил растяжки у нее на животе и груди, и она объяснила, что у нее был ребенок, который умер много лет назад. Даже разрешила Гарпу потрогать шрам от кесарева сечения.
Побыв с Шарлоттой четыре раза за стандартную „перворайонную“ плату, он столкнулся с ней субботним утром на рынке Нашмаркт. Она покупала там фрукты. Голова у нее была обмотана шарфом, наверное, волосы не очень чистые. Челка от испарины прилипла ко лбу, который при дневном свете казался совсем белым. На лице никакой краски, одета в американские джинсы, кроссовки и длинный свободный свитер с высоким мягким воротником. Гарп не узнал бы ее, если бы не кольца на руках, выбиравших фрукты.
Она не хотела ни видеть его, ни разговаривать, но он успел сказать ей, что сам готовит еду для себя и матери и сам ходит за покупками. Это ее рассмешило. Недовольство от встречи с клиентом в нерабочее время прошло, и к ней вернулось хорошее настроение. Гарп тогда не знал, что сыну ее было бы столько же лет, сколько ему. Возможно, поэтому Шарлотту заинтересовала его жизнь с матерью.
— Ну как продвигается у твоей матери роман? — спрашивала она его время от времени.
— Все пыхтит, — отвечал Гарп. — Застряла на проблеме похоти.
Однако Шарлотта позволяла ему подшучивать над матерью только до определенной границы.
Гарп, робея перед Шарлоттой, так и не решился признаться ей, что и он пробует писать; боялся, вдруг она усмехнется и скажет, что у него молоко на губах не обсохло. Иногда он и сам так думал. Да и говорить, в сущности, было не о чем. Он пока придумал только название повести: „Пансион Грильпарцер“, и оно ему наконец-то понравилось. Заголовок помог ограничить сюжет. У него было теперь точное место действия, где будут развиваться события. Это, в свою очередь, диктовало персонажей: кроме семьи инспектора, ими будут люди, живущие в маленьком унылом пансионе (имя Франца Грильпарцера мог носить только маленький, унылый пансион, и обязательно в Вене). Среди них актеры бродячего цирка, очень посредственного, которым негде больше остановиться. Ни в одно приличное место их не пустили бы.
Его воображение, хоть и медленно, но заработало, и, по мнению Гарпа, в правильном направлении. Он оказался прав, но пока еще не был готов положить свой замысел на бумагу. И даже изложить в письме Хелен. Он заметил, чем чаще он пишет Хелен, тем меньше его хватает на чисто сочинительскую работу. Обсуждать сюжет с матерью — пустая трата времени: воображение всегда было ее слабым местом. И, конечно, глупо говорить об этом с Шарлоттой.
Гарп часто встречался с ней по субботам на рынке Нашмаркт. Они вместе делали покупки, иногда заходили перекусить в сербский ресторанчик неподалеку от Штадтпарка. И Шарлотта всегда платила сама за себя. Как-то во время такого завтрака Гарп ей признался, что ему трудно выкраивать деньги, чтобы платить за свидания, ведь от матери приходится скрывать, на что уходят такие суммы. Шарлотта рассердилась: она не любила говорить о делах в нерабочее время. Впрочем, она рассердилась бы сильнее, если бы узнала, что он стал пользоваться услугами более дешевых ее коллег и потому реже видится с ней. Расценки Шестого района были гораздо ниже, так что легче утаить от матери свидания с проститутками.
Шарлотта была весьма невысокого мнения о „девочках“, работавших по более низким расценкам. Как-то она сказала Гарпу, что бросит свою работу при первых же признаках расставания со своим шикарным районом. Она никогда не станет искать клиентов среди непривилегированного класса. По ее словам, она скопила приличный капитал; если что, уедет в Мюнхен, где никто не знает о ее прошлом, и выйдет замуж за молодого врача, который будет заботиться о ней до самой ее смерти. Шарлотте не надо было убеждать Гарпа, что она всегда нравилась мужчинам моложе ее, но самому Гарпу решительно не понравилось, что ее последним выбором будет врач. Возможно, именно это юношеское открытие, что профессия врача так притягательна для женщин, повлекло за собой целую галерею малоприятных последователей Гиппократа, рассеянных по страницам романов Гарпа. Тенденция эта проявилась на более позднем этапе его творчества. Во всяком случае, в „Пансионе Грильпарцер“ врача еще нет. В этой повести и о смерти говорится совсем мало. Правда, закончится она смертями. В самом начале есть только сон о смерти. Зато это был всем снам сон, и он подарил его бабушке — самой старой героине повести, потому что именно ей предстояло умереть первой…
„ПАНСИОН ГРИЛЬПАРЦЕР“
„Мой папа работал инспектором в Австрийском Туристическом бюро. Как-то раз, когда он собирался в очередное турне в качестве тайного агента бюро, мама предложила ему взять с собой нас. И с тех пор мы с мамой и братом стали путешествовать вместе с отцом, выявляя случаи плохого обслуживания, невкусно приготовленной пищи, невытертой пыли и всякие другие недостатки в работе австрийских ресторанов, гостиниц и пансионов. Мы выдумывали всевозможные каверзы, имитируя типичные причуды иностранцев: заказывали обед с некоторыми отклонениями от меню, указывали часы, в которые нам было бы желательно принять ванну, спрашивали аспирин или интересовались, как доехать до зоопарка. Словом, изображали собой воспитанных и вместе с тем беспокойных клиентов. А на обратном пути в машине сообщали папе итоги нашего дотошного расследования.
— Парикмахерская у них по утрам всегда закрыта, — скажет, бывало, мама. — Но они мне дали адреса нескольких ближайших цирюлен. Так что все в порядке, если, конечно, у них дамский парикмахер в проспекте не значится.
— В том-то и дело, что значится, — скажет папа и сделает отметку в огромном блокноте.
Машину всегда вел я. И я же сообщал обо всех грехах, связанных с парковкой.
— Машина стояла в гараже, — докладываю я. — Мы поручили ее швейцару, а когда взяли из гаража, на счетчике оказалось на четырнадцать километров больше.
— Об этом надо сообщить администратору, — и папа опять открывает блокнот.
— Еще у них труба в ванной течет, — добавляю я.
— И дверь уборной заедает, — говорит мой брат Робо.
— У тебя вечно с уборной сложности, — откликается мама.
— Это отель „С“? — спрашиваю я.
— Боюсь, он все еще числится в классе „В“, — отвечает папа.
Какое-то время мы едем молча. Перевод в низшую категорию — самое серьезное наказание, которое мы можем наложить. Но такие решения нельзя принимать, не взвесив все „за“ и „против“.
— Мне кажется, достаточно написать письмо администратору» — предлагает мама. — Не слишком любезное, конечно, но и не очень резкое. Просто изложить факты.
— Да, ты знаешь, он произвел на меня довольно приятное впечатление, — говорит папа. Он никогда не упускал случая побеседовать с администраторами.
— Не забудь упомянуть, что они катались на нашей машине, — говорю я. — Это серьезный проступок.
— И яйца были тухлые, — добавляет Робо. Ему тогда не было еще десяти лет, и его замечания не принимались всерьез.
Мы превратились в более суровых критиков после того, как умер дедушка, оставив нам в наследство бабушку, которая тоже стала участницей наших поездок.
Джоанна, дама томная и капризная, всю жизнь путешествовала классом „А“, папе же по долгу службы приходилось в основном ездить по заведениям „В“ и „С“ — именно такие отели и пансионы больше всего привлекают туристов. Чуть больше нам везло с ресторанами: кто не имеет возможности ночевать в первоклассной гостинице, все-таки не хочет лишать себя удовольствия пообедать в хорошем ресторане.
— Я не потерплю, чтобы на мне испытывали сомнительную еду! — заявила нам Джоанна. — Какое престранное занятие, я вам скажу! Вас, наверное, приводят в восторг эти ваши бесплатные путешествия, но подумайте только, какую страшную цену за это приходится платить: все время тревожиться о том, как и где придется провести ночь! У американцев, может, и вызывает умиление то, что у нас еще есть номера без ванн и туалетов, но мне, старой женщине, совсем не кажется умилительным всякий раз выходить в общий коридор только затем, чтобы умыться и сходить в уборную! И если бы только это! Ведь в два счета можно подцепить какую-нибудь заразу — и не только через пищу. Если постель покажется мне подозрительной, обещаю вам, что и не подумаю ложиться спать! А дети — они ведь еще маленькие и впечатлительные. А знаете какая публика встречается в некоторых заведениях? Как уберечь их от дурного влияния?
Папа с мамой лишь кивали головой, не говоря ни слова.
— Сбавь скорость! — строго скомандовала мне бабушка. — Ты ведь еще совсем ребенок и любишь повоображать. — Я сбавил скорость.
— Вена… — вздохнула бабушка. — В Вене я всегда останавливалась в отеле „Амбассадор“…
— Джоанна, „Амбассадор“ мы проверять не будем, — сказал папа.
— Да уж, куда там… — протянула бабушка. — Я полагаю, у нас по плану не значится ни одной гостиницы класса „А“?
— Вообще-то, у нас по плану класс „В“, — признался папа. — В основном.
— Ты хочешь сказать, на нашем маршруте есть все-таки одно заведение класса „А“? — с надеждой в голосе спросила бабушка.
— Нет, — ответил папа, — будет одно класса „С“.
— Вот здорово! — воскликнул Робо. — В классе „С“ бывают драки!
— Надо полагать, — заметила бабушка.
— Это всего лишь пансион класса „С“. Очень маленький, — подчеркнул папа, как будто размер мог служить каким-либо оправданием.
— И они подали заявку на класс „В“, — уточнила мама.
— Да, но в их адрес есть жалобы, — заметил я.
— Само собой разумеется, — сказала Джоанна.
— На этих, как их, животных, — добавил я. Мама выразительно на меня посмотрела.
— Животные? — забеспокоилась Джоанна.
— Подозрение на животных, — поправила меня мама.
— Ты бы лучше помолчал, — вставил папа.
— Прекрасно! — воскликнула бабушка. — Подозрение на животных! Это значит — повсюду на коврах шерсть?! В каждом углу нагажено?! Да знаете ли вы, что моя астма ни минуты не позволит мне находиться в комнате, где до этого была кошка?
— Жаловались не на кошек, — заметил я. Мама изо всех сил ткнула меня локтем.
— Неужто собаки? — с ужасом спросила бабушка. — Бешеные собаки! Набрасываются на вас и кусают по дороге в уборную!
— Нет, не собаки, — сказал я.
— Медведи! — воскликнул Робо, но мама тут же поправила его:
— С медведями пока еще не все ясно.
— Ну, это чепуха! — сказала Джоанна.
— Конечно, чепуха! — согласился папа. — Как это может в пансионе очутиться медведь?
— В Туристическое бюро пришла жалоба именно на медведя. В бюро, естественно, решили, что медведь кому-то померещился, но потом его якобы снова видели и прислали еще одну жалобу, — пояснил я.
Папа сурово посмотрел на меня в зеркало, но я исходил из того, что, раз уж нам предстоит участвовать в этом расследовании, пусть бабушка будет готова к самому худшему.
— Это, наверное, не настоящий медведь… — в голосе Робо явно слышалось разочарование.
— Человек в медвежьей шкуре! — воскликнула Джоанна. — Какое неслыханное извращение, подумать только! Этакий зверюга, рыскающий повсюду в шкуре медведя! Зачем, спрашивается? Я уверена, это какой-нибудь проходимец, переодетый медведем, вот увидите! Едем туда немедленно. Если уж суждено пожить в классе „С“, надо с этим покончить как можно скорее.
— Но мы не забронировали номера на ночь, — возразила мама.
— Нельзя все-таки лишать людей возможности показать себя с лучшей стороны, — поддержал ее папа.
— А я уверена, нет никакой надобности заказывать заблаговременно номер в гостинице, где проживает личность, обряженная медведем, — заявила Джоанна. — Там всегда должны быть свободные номера. Наверняка посетители то и дело умирают от страха или, хуже того, от увечий, которые причиняет этот безумец в медвежьей шкуре!
— А может, это настоящий медведь, — сказал Робо. Разговор принимал такой оборот, что настоящий медведь казался куда менее опасным, чем этот бабушкин маньяк.
Я очень тихо подкатил к едва освещенному перекрестку, образованному двумя улочками — Планкен и Сейлергассе. Нам предстояло провести ночь в пансионе класса „С“, претендующем на более высокий статус.
— Негде припарковаться, — сообщил я папе, который уже делал соответствующую запись в блокноте.
Я поставил машину во второй ряд. Прильнув к окнам машины, мы вглядывались в невысокое четырехэтажное здание с вывеской „Пансион Грильпарцер“, втиснутое между кондитерской лавкой и табачным киоском.
— Ну что? Никаких медведей не видно, — сказал папа.
— Надеюсь, и никаких подозрительных личностей тоже, — сказала бабушка.
— Они ночью являются, — прошептал Робо, с опаской озираясь по сторонам.
В вестибюле нас встретил администратор пансиона, представившийся герром Теобальдом.
— Три поколения путешествуют вместе! — радостно воскликнул он, сразу же насторожив бабушку. — Как в старые добрые времена, — добавил он, уже прямо обращаясь к бабушке. — Да… как все переменилось! Кругом одни разводы, молодежь, видите ли, не хочет жить вместе с родителями. А у нас как раз семейный пансион! Жаль, что вы не заказали номера загодя, я бы мог поселить вас как можно ближе.
— Но мы не привыкли спать в одной комнате, — заявила ему бабушка.
— Ну конечно! — воскликнул герр Теобальд. — Я хотел лишь сказать, что, к сожалению, не смогу подобрать вам соседние номера.
Такой поворот явно встревожил бабушку.
— И как же далеко мы будем друг от друга? — спросила она.
— У меня всего два свободных номера. Один из них достаточно большой, туда мы поселим ребят с родителями.
— А где будет мой номер? — холодно спросила Джоанна.
— Ваш как раз напротив уборной! — радостно сообщил ей Теобальд, словно это был плюс.
Пошли смотреть номера, бабушка с надменным видом шагала рядом с папой в хвосте процессии и тихонечко говорила:
— Да, не так я представляла свою жизнь на пенсии. Надо же, напротив уборной, лежи и слушай все, что там происходит!
— Эти два номера совсем разные, — говорил между тем Теобальд. — Но мебель в них вся моя, семейная.
В это действительно можно было поверить. Внушительных размеров комната, в которой мне предстояло ночевать вместе с Робо и родителями, являла собой причудливое собрание разношерстных предметов, даже ручки у всех туалетных столиков были разные. С другой стороны, краны у раковины были медные, а переднюю спинку кровати украшала резьба. Я взглянул на папу — он уже прикидывал в уме содержание будущей записи в своем огромном блокноте.
— Ты это успеешь сделать потом, — сказала ему Джоанна. — А где же мой номер?
Верные долгу, мы всей семьей двинулись за Теобальдом и бабушкой по длинному извилистому коридору, причем папа не преминул подсчитать число шагов до туалета. Ковровая дорожка в коридоре была совсем тонкой, землистого цвета. На стенах висели старые фотографии каких-то конькобежцев — лезвия коньков у них были почему-то загнуты кверху и напоминали туфли придворного шута или же полозья старинных саней.