19 К нам донеслось: "К тебе мое воззванье,
О ты, что, по-ломбардски говоря,
Сказал: "Иди, я утолил желанье!"
Мольбу, быть может, позднюю творя,
Молю, помедли здесь, где мы страдаем:
Смотри, я медлю пред тобой, горя!
Когда, простясь с латинским милым краем,
Ты только что достиг слепого дна,
Где я за грех содеянный терзаем,
Скажи: в Романье - мир или война?
От стен Урбино и до горной сени,
Вскормившей Тибр, лежит моя страна".
Я вслушивался, полон размышлений,
Когда вожатый, тронув локоть мне,
Промолвил так: "Ответь латинской тени".
Уже ответ мой был готов вполне,
И я сказал, мгновенно речь построя:
"О дух, сокрытый в этой глубине,
Твоя Романья даже в дни покоя
Без войн в сердцах тиранов не жила;
Но явного сейчас не видно боя.
40 Равенна - все такая, как была:
Орел Поленты в ней обосновался,
До самой Червьи распластав крыла.
Оплот, который долго защищался
И где французов алый холм полег,
В зеленых лапах ныне оказался.
Барбос Верруккьо и его щенок,
С Монтаньей обошедшиеся скверно,
Сверлят зубами тот же все кусок.
В твердынях над Ламоне и Сантерпо
Владычит львенок белого герба,
Друзей меняя дважды в год примерно;
А та, где льется Савьо, той судьба
Между горой и долом находиться,
Живя меж волей и ярмом раба.
55 Но кто же ты, прошу тебя открыться;
Ведь я тебе охотно отвечал, -
Пусть в мире память о тебе продлится!"
Сперва огонь немного помычал
По-своему, потом, качнув не сразу
Колючую вершину, прозвучал":
61 "Когда б я знал, что моему рассказу
Внимает тот, кто вновь увидит свет,
То мой огонь не дрогнул бы ни разу.
Но так как в мир от нас возврата нет
И я такого не слыхал примера,
Я, не страшась позора, дам" ответ.
Я меч сменил на пояс кордильера
И верил, что приемлю благодать;
И так моя исполнилась бы вера,
Когда бы в грех не ввел меня опять
Верховный пастырь (злой ему судьбины!);
Как это было, - я хочу сказать.
Пока я нес, в минувшие годины,
Дар материнский мяса и костей,
Обычай мой был лисий, а не львиный.
Я знал все виды потайных путей
И ведал ухищренья всякой масти;
Край света слышал звук моих затей.
Когда я понял, что достиг той части
Моей стези, где мудрый человек,
Убрав свой парус, сматывает снасти,
82 Все, что меня пленяло, я отсек;
И, сокрушенно исповедь содеяв, -
О горе мне! - я спасся бы навек.
Первоначальник новых фарисеев,
Воюя в тех местах, где Латеран,
Не против сарацин иль иудеев,
Затем что в битву шел на христиан,
Не виноватых в том, что Акра взята,
Не торговавших в землях басурман,
Свой величавый сан и все, что свято,
Презрел в себе, во мне - смиренный чин
И вервь, тела сушившую когда-то,
И, словно прокаженный Константин,
Сильвестра из Сираттских недр призвавший,
Призвал меня, решив, что я один
97 Уйму надменный жар, его снедавший;
Я слушал и не знал, что возразить:
Как во хмелю казался вопрошавший.
100 "Не бойся, - продолжал он говорить, -
Ты согрешенью будешь непричастен,
Подав совет, как Пенестрино срыть.
103 Рай запирать и отпирать я властен;
Я два ключа недаром получил,
К которым мой предместник был бесстрастен".
Меня столь важный довод оттеснил
Туда, где я молчать не смел бы доле,
И я: "Отец, когда с меня ты смыл
Мой грех, творимый по твоей же воле, -
Да будет твой посул длиннее дел,
И возликуешь на святом престоле".
В мой смертный час Франциск за мной слетел,
Но некий черный херувим вступился,
Сказав: "Не тронь; я им давно владел.
115 Пора, чтоб он к моим рабам спустился;
С тех пор как он коварный дал урок,
Ему я крепко в волосы вцепился;
Не каясь, он прощенным быть не мог,
А каяться, грешить желая все же,
Нельзя: в таком сужденье есть порок".
Как содрогнулся я, великий боже,
Когда меня он ухватил, спросив:
"А ты не думал, что я логик тоже?"
Он снес меня к Миносу; тот, обвив
Хвост восемь раз вокруг спины могучей,
Его от злобы даже укусив,
127 Сказал: "Ввергается в огонь крадучий!"
И вот я гибну, где ты зрел меня,
И скорбно движусь в этой ризе жгучей!"
Свою докончив повесть, столб огня
Покинул нас, терзанием объятый,
Колючий рог свивая и клоня.
И дальше, гребнем, я и мой вожатый
Прошли туда, где нависает свод
Над рвом, в котором требуют расплаты
От тех, кто, разделяя, копит гнет.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Кто мог бы, даже вольными словами,
Поведать, сколько б он ни повторял,
Всю кровь и раны, виденные нами?
4 Любой язык наверно бы сплошал:
Объем рассудка нашего и речи,
Чтобы вместить так много, слишком мал.
Когда бы вновь сошлись, в крови увечий,
Все, кто в Пулийской роковой стране,
Страдая, изнемог на поле сечи
От рук троян и в длительной войне,
Перстнями заплатившей дань гордыне,
Как пишет Ливии, истинный вполне;
И те, кто тщился дать отпор дружине,
Которую привел Руберт Гвискар,