Жак Лакан
Имена-Отца
Тексты настоящего издания ("Символическое, воображаемое реальное" и собственно "Имена-Отца"), далее развиваемые Лаканом в его ставших классическими работах: "Функция и поле языка и речи в психоанализе" и "Четыре основные понятия психоанализа", вводят ключевую проблематику лакановского психоанализа и артикулируют составляющие его триады Символическое-Воображаемое-Реальное как "подлинные Имена-Отца".
TABLE - ОГЛАВЛЕНИЕ
Notice
Вместо предисловия
Le symbolique, l'imaginaire et le riel
Символическое, Воображаемое и Реальное
Introduction aux Noms-du-P?re
Введение в семинар Имена-Отца
Indications bio-bibliographiques
Биобиблиографические указания
Вместо предисловия
В этой книге объединены под одной обложкой -и не случайно - две лекции Жака Лакана, прочитанные им с интервалом в десять лет, 8 июля 1953 г. - 20 ноября 1963 г., и тематически на первый взгляд никак между собою не связанные.
Лекция "Символическое, Воображаемое и Реальное" непосредственно предшествует написанию, в течение того же лета, так называемой Римской речи - доклада "Функция и поле речи и языка в психоанализе", с которого началось публичное изложение Лаканом своего учения. В настоящей лекции Лакан впервые знакомит аудиторию со знаменитой триадой, которой суждено будет пройти красной нитью через все его построения в течение трех последующих десятилетий и стать в конечном итоге их главным предметом - не только концептуальным, но даже, в форме борромеева узла и его производных, математическим и материальным.
Следом за этим текстом идет первая и последняя лекция Семинара, посвященного Именам Отца. Прерванный в связи с драматическими обстоятельствами - Лакан был лишен звания "дидактика" (так называли в то время психоаналитика, облеченного правом заниматься подготовкой психоаналитиков), Семинар был возобновлен лишь в январе 1964 года на улице Ульм, в помещении Высшей Нормальной Школы, на сей раз под заглавием "Четыре основные понятия психоанализа".
Впоследствии Лакан отказывался возобновить прерванный Семинар и даже не пожелал опубликовать при жизни текст состоявшейся вступительной лекции. Заключив из обрушившихся на него неприятностей, что дар "психоаналитического дискурса" был дан ему не для того, чтобы приоткрыть, как он (обирался это сделать, завесу, которая скрывала у Фрейда подлинные истоки психоанализа, и что именно за это святотатство постигло его наказание, он иронически назвал один из последующих семинаров "Les non-dupes errent" ["Te, кого не оставили в дураках, заблуждаются"]*, дав тем самым имеющим уши слышать понять, что не станет отныне оглашать истин слишком несвоевременных.
Относительно скромный вопрос о границах эдипова комплекса и отцовского мифа продолжал подниматься, однако, впоследствии на семинарах и в текстах Лакана неоднократно, и в конечном итоге Имя Отца оказалось низведено в ранг симптома и инструмента (ср. семинар "Синтом", опубликованный в 2005 году).
Соединение этих двух текстов выглядит в исторической перспективе вполне оправданным (см. биобиблиографические указания в конце книги). Но подлинная причина, побудившая меня свести их вместе, совсем иная - мне хотелось позволить читателю оцепить по достоинству замечание Лакана, заявившего и одном из последних своих семинаров со свойственной ему недосказанностью, то ли в шутку, то ли вполне всерьез, что Символическое, Воображаемое и Реальное как раз и представляют собой подлинные Имена-Отца.
Жак-Алэн Миллер
Символическое,
Воображаемое
И Реальное
Le symbolique,
L'imaginaire
Et le r?el?
Как видите, дорогие друзья, для первого научного доклада, который в нашем новом обществе будет сделан, я выбрал заглавие весьма многообещающее.
Приношу за это с самого начала свои извинения и прошу рассматривать это сообщение и как итог взглядов, которые моим ученикам прекрасно известны, так как они успели за два года моей преподавательской деятельности познакомиться с ними, и в то же время как своего рода предисловие, или введение в определенный подход к изучению психоанализа.
Я полагаю, на самом деле, что возврат к фрейдовским текстам, изучению которых я посвятил два года преподавательской деятельности, привел меня, а точнее, всех нас, вместе над ними работавших, к убеждению, что ничто не охватывает человеческую реальность так полно, как фрейдовский опыт, и что без возврата к источникам и усвоения, во всех смыслах этого слова, его текстов нам просто не обойтись.
Создается невольное впечатление, что теория психоанализа, а вслед за нею и образующая с нею единое целое техника его, стали более ограниченными, пришли в упадок. Что ж, удержаться на уровне такой полноты действительно нелегко.
Возьмем, к примеру, такой текст, как Человек-Волк - именно на его основе собирался я выстроить сегодня вечером свое изложение. Но несмотря на то, что
я в прошлом году посвятил этой работе весь семинар целиком, вчера вечером, перечтя его от начала до конца, я почувствовал, что дать вам о нем какое-то представление, даже приблизительное, невозможно, и единственное, что мне остается - это переработать свой прошлогодний семинар в будущем году заново. Дело в том, что теперь, взглянув на этот замечательный текст, после проделанной нами вместе в этом году работы над Человеком-Крысой, новыми глазами, я вижу, что все, что я в прошлом году в качестве принципа, примера, в качестве характерного типа мысли из него вывел, было всего-навсего, как выражаются на англо-саксонском наречии, упрощенным подходом, по-нашему - детским лепетом. Поэтому сегодня вечером я просто-напросто попробую сказать вам несколько слов о смысле сопоставления нами трех четко отличающихся друг от друга регистров, которые являются для человеческой реальности важнейшими и зовутся Символическим, Воображаемым и Реальным.
1.
От нашего взгляда не может укрыться, что существует у субъектов анализа целый регистр, регистр Реального, который в анализе от нас ускользает. Это не значит, однако, что ускользал он в работе с конкретными пациентами и от самого Фрейда, но даже для него, разумеется, регистр этот оставался в целом недосягаем и недоступен.
Нельзя не поразиться тому, как Фрейд говорит о Человеке-Крысе. Он различает в нем несколько личностей. В конечном итоге Фрейд признает в этом паци-
енте личность человека тонкого, умного и просвещенного, и противопоставляет ее другим личностям, с которыми ему пришлось, общаясь с ним, иметь дело. Ту же характеристику, хотя и в смягченной форме, дает он и Человеку-Волку. Ничто не обязывает нас, однако, оценки эти безоговорочно разделять. Совсем не похоже, чтобы Человек-Волк представлял собой личность подобного масштаба. Поразительно, однако, что Фрейд выделил его как совершенно особый случай. Что касается Доры, то о ней не стоит и говорить -ведь он едва ли не был в нее влюблен.
Этот момент прямоты, момент взвешивания личности, ее оценки, не может не удивлять нас. Ведь здесь перед нами нечто такое, с чем мы неизменно имеем дело не только в регистре патологии, но и в регистре аналитического опыта, в работе с пациентами, которые в регистр патологии не укладываются. Это то, что нам следует всегда держать при себе, то, с чем особенно часто мы - те, на ком лежит тяжкое бремя отбора людей, проходящих анализ в дидак-тических целях, - имеем дело на опыте.
Чем, по большому счету, мы в своем выборе руководствуемся? О каких критериях идет речь? Что нужно, чтобы стать хорошим аналитиком - быть немного невротиком? Или невротиком в тяжелой форме? Или, наоборот, о неврозе и речи не должно быть? Неужели этим руководствуемся мы, вынося суждение, в котором нам не может помочь ни один текст и где мы оцениваем исключительно личные качества, то есть из нужного материала сделан чело-век или нет, является ли он, как говорят китайцы, She-uп-1а, "человеком крупным", или Sha-ho-yen, "человеком мелким"? Поистине, здесь перед нами нечто такое, за пределы чего наш опыт не может выйти.
Какие силы приводит анализ в действие? Идет ли речь о реальных отношениях с субъектом, о том, иными словами, чтобы признать, определенным образом и в меру наших возможностей, то, что является ре-альностью для него? Неужели с этим имеем мы в анализе дело? Конечно же нет - анализ явно представляет собою что-то другое. Что же именно? - В этом-то и состоит вопрос, который мы без конца задаем себе, которым задаются все те, кто пытается осмыслить аналитический опыт теоретически. В чем исклю-чительность этого опыта - опыта, способного вызвать и субъекте столь глубокие изменения? Что это за изменения? И каковы их внутренние пружины?
Уже долгие годы пытается психоаналитическое учение в своих построениях на этот вопрос ответить. Обычный человек, человек с улицы, не перестает, со своей стороны, удивляться действенности этого всецело речевого по своему характеру опыта. По сути дела, ом совершенно прав, ибо психоанализ и вправду работает, а для объяснения его необходимо, казалось бы, всего-навсего по ходу дела происходящее демонстрировать. Говорить - уже само по себе означает ввести субъекта в психоаналитический опыт. Вот почему прежде всего следует спросить себя - а что же такое, собственно, речь? То есть, иными словами, символ?
На деле вопроса этого на наших глазах тщательно избегают. И мы видим, что, уходя от него, рассматривая технические элементы и средства анализа исключительно как инструменты, призванные изменить, при определенном подходе, поведение и привычки субъекта, мы быстро встречаемся с рядом трудностей и оказываемся в тупике. Мы не заходим, разу-
меется, в этом направлении настолько далеко, чтобы присутствие этих трудностей в общей картине аналитического опыта узаконить, но неуклонно приближаемся к туманным для нас областям, грозящим со временем придать анализу облик куда более иррациональный, нежели он есть в действительности.
Поразительно наблюдать, сколь многие из тех, кто познакомился в последнее время с психоаналитическим опытом, отмечают, говоря о нем, его иррациональный характер, хотя на самом деле едва ли, кажется, найдется техника более прозрачная, нежели техника аналитическая.
Конечно, к такому замечанию многое в анализе даст повод. Мы имеем дело с изобилием более или менее отрывочных психологических представлений пациента, мы говорим о его магическом способе мышления, говорим о множестве разнообразных и по-своему, безусловно, ценных регистров, с которыми анализ очень активно работает. Отсюда до пред-ставления, будто анализ и сам разыгрывается в регистре магического мышления, всего один шаг. И удержаться от этого шага можно лишь при условии, что мы предварительно спросим себя - а что же такое опыт речевой деятельности? В чем суть речи и речевого обмена? И тут же свяжем эти вопросы с другим об аналитическом опыте.
Будем исходить из самого опыта - в том виде, в каком его нам первые теории психоанализа преподносят. Что представляет собою пресловутый невротик, с которым мы в психоаналитическом опыте имеем дело? Что должно в ходе психоанализа произойти? Что можно сказать о переходе от сознательного к бессознательному? Каковы те, обеспечиваю-
щие определенное равновесие, силы, которые назы-ваем мы принципом удовольствия?
Чтобы не задерживаться на этом долго, скажем, вслед за Раймоном де Соссюром, что мир субъекта инляется его собственной галлюцинацией. Иллюзорные способы удовлетворения, к которым субъект прибегает, принадлежат другому порядку, нежели те, что находят себе объект в Реальном чистой воды. Никогда еще не удавалось симптому успокоить на продолжительное время голод и жажду, не утоляя их нищей и питьем. Существуют, конечно, крайние случаи, когда налицо общее снижение уровня жизненной активности, как бывает это, к примеру, во время естественной или искусственной зимней спячки, но и здесь речь может идти лишь о временной фазе, продлить которую без нанесения непоправимого вреда организму ни в коем случае нельзя. Обратимость невротических расстройств сама по себе предполагает, что икономия связанных с ними способов удовлетворения имеет особую природу и с постоянными органическими ритмами связана мало, хотя и оказывает на ряд из них регулирующее воздействие, вырисовывается, таким образом, понятийная категория, куда подобного рода объекты вписываются и которую я предложил бы назвать Воображаемым - с учетом, конечно, всего того, что термин этот в неявном виде в себе несет.
Легко убедиться, исходя отсюда, что воображаемые способы удовлетворения, о которых мы говорим, имеют место исключительно в сексуальных регистрах.
Все это дано исходя из этого своего рода предварительного условия аналитического опыта. Что и
неудивительно, хотя то, о чем мы говорим, должно было быть проверено, подтверждено и даже, не побоюсь сказать, впервые воспроизведено в самом опыте. Как только опыт состоялся, все выстраивается в безупречно строгом порядке. Термин либидо служит, собственно говоря, выражением понятия обратимости, заключающим в себе представление об эквивалентности, о своего рода метаболизме образов. Для того чтобы мыслить эту трансформацию, нужен энергетический термин. Этой цели слово либидо и послужило. То, о чем идет речь, носит, разумеется, в какой-то степени комплексный характер.
Воображаемое удовлетворение не сводится, разумеется, к тому простому факту, что Деметрий испытал удовлетворение, овладев во сне проституткой-жрицей, хотя в целом эпизод этот представляет собой всего-навсего частный случай. Речь идет о явлении куда более масштабном - явлении, которое подтверждается в настоящее время сведениями, полученными биологами в отношении инстинктуальных циклов, и прежде всего в регистре сексуальности и продолжения рода.
Даже оставив пока в стороне те не принесшие еще достоверных результатов исследования действующих к сексуальных циклах неврологических механизмов, которые не являются самой обоснованной частью научных построений, можно считать доказанным, что у самих животных циклы эти находятся в зависимости от определенного количества механизмов запуска, принадлежащих по сути дела воображаемому порядку. Самым же интересным в исследовании природы и границ инстинктуальных циклов оказывается то, что испытывая, на пороге исчезновения этих последних, действие целого ряда releasers, удалось искусственно спровоцировать у животного активизацию той части цикла сексуального поведения, о которой у нас идет речь.
Дело в том, что внутри определенного цикла поведения в определенных условиях всегда способны произойти определенного рода смещения. Биологи не нашли, на самом деле, ничего лучшего, как исполь-зовать в данном случае то же самое слово, что служит нам для описания нарушений и первичных сексуальных пружин симптоматики наших собственных пациентов - слово смещение. Можно наблюдать, к примеру, как в цикл сражения вклинивается внезапно сегмент другого поведенческого цикла - парада. Так, у птиц один из соперников начинает неожиданно приглаживать себе перья.
Можно привести тысячи других примеров. Перечислять их не входит в мою задачу. Я упомянул об этом единственно с целью донести до вас мысль о том, что элемент смещения лежит у истоков типов поведения, связанных с сексуальностью. Конечно, феномены эти не являются у животного избирательными. Но исследования функций образа в цикле кормления, проведенные Лоренцем, показали, что Воображаемое играет здесь роль не меньшую, чем в различных типах сексуального поведения. Что касается человека, то у него мы сталкиваемся с этим феноменом преимущественно в сексуальном плане.
Подводя сказанному итоги, можно предварительно заключить, что в элементах смещенного инстинк-туального поведения у животного можно увидеть первые ростки поведения символического. То, что называют у животных символическим поведением, сводится
к тому, что смещенный сегмент претерпевает социализацию и служит группе животных в определенном типе коллективного поведения ориентиром.
Мы утверждаем, таким образом, что поведение может стать воображаемым, когда его ориентированность на образы и его собственное функционирование в качестве образа для другого субъекта создают условия для смещения его из обеспечивающего есте-ственную потребность цикла. Исходя из этого невротическое поведение получает в плане инстинктивной икономии свое разъяснение.
Что касается того, почему именно о сексуальном поведении всегда идет речь, то к этому вопросу мне нет нужды возвращаться, и я ограничусь лишь беглыми замечаниями. Нас ведь не удивляет, если у мужчины при виде домашней тапочки наступает эякуляция, или если он пользуется этой тапочкой, чтобы добиться у своей супруги расположения, но никому и в голову не придет, что тапочкой можно утолить голод, пусть самый зверский. Другой пример - мы постоянно имеем дело с фантазмами пациентов. В процессе анализа нередко случается, что у пациента, субъекта, возникает фантазм сосания партнера-аналитика. Значит ли это, что мы свяжем этот элемент с архаическим циклом его биографии? Или с недостаточным кормлением в раннем детстве? Ясно, что нам это и в голову не придет, сколь бы силен элемент инкорпорации в его фантазиях о нас ни был.
Что из этого следует? А следует из этого очень многое. На самом деле, нужно ясно отдавать себе отчет в том, что Воображаемое с областью того, что поддается анализу, далеко не совпадает. В этой области есть, помимо Воображаемого, другая функция.
Если поддающееся анализу встречается с Воображаемым, то это вовсе не значит еще, будто Воображаемое с поддающимся анализу совпадает, будто анализируемое и анализируемый сводятся к Воображаемому без остатка.
Возьмем хотя бы нашего фетишиста, пусть пример это довольно редкий. Признав, что речь в этом случае идет о первоначальном извращении, можно представить себе и другие подобные случаи. Предположим, что мы имеем здесь дело с воображаемыми смещениями, наподобие тех, которые встречаются мам у животных. Предположим, другими словами, что тапочка представляет собою смещение женского полового органа, поскольку чаще всего фетишизм встречается у мужчин. Не будь в нашем распоряжении ничего, что представляло бы собой дальнейшую разработку этих первоначальных данных, случай этот поддавался бы анализу столь же мало, сколь мало поддается ему любая извращенная фиксация вообще.
Возьмем теперь, напротив, случай пациента, или субъекта, одержимого фантазмом сосания. Здесь перед нами нечто совсем другое, и смысл этого явления тоже совершенно иной. Можно, конечно, считать, что фантазм этот представляет Воображаемое, определенного рода фиксацию на первоначальной оральной стадии сексуального развития, но связывать сосание субъекта с его конституцией мы не станем. Я имею в виду, что фантазм, о котором идет речь, этот воображаемый по своему характеру элемент, имеет, строго говоря, исключительно символическое значение - значение, оценить которое можно лишь в связи с моментом анализа, в который этот элемент входит. На самом деле фантазм этот, даже если субъект в том не признается, все равно возникает, и сама частота, с которой это происходит, говорит о связи данного фантазма с определенным моментом аналитического диалога. Он предназначен для того, чтобы выразить себя, чтобы быть высказанным, чтобы нечто символизировать - нечто такое, что получает, в зависимости от момента в диалоге, совершенно различный смысл.
Итак, что из этого следует? С одной стороны, из этого следует, что если явление представляет собой смещение, то есть вписывается в явления воображаемого ряда, то этого еще недостаточно, чтобы оно поддавалось анализу. С другой стороны, что явление поддается анализу лишь тогда, когда представляет < обой нечто иное, нежели оно само.
2.
Чтобы подойти к предмету, о котором у нас пойдет речь, то есть о символизме, скажу для начала, что большая часть воображаемых функций в анализе имеют к фантазматической реальности, проявлением которой они служат, не большее отношение, чем слог лис к животному, которое он означает. Ясно, что в таких словах, как кулисы, или одалиска, значение слога лис совершенно иное. Можно было бы воспользоваться, наоборот, лисом, чтобы символизировать слог лис в одалиске или кулисах, но тогда к нему следовало бы присоединить другие воображаемые термины, которые воспринимались бы исключительно как слоги, призванные данное слово дополнить.
Именно так следует понимать Символическое, с которым мы в аналитическом обмене имеем дело.
Идет ли речь о реальных симптомах, оплошностях или чем-то другом, что вписывается в то, с чем мы в анализе сталкиваемся на каждом шагу и что является, как показал Фрейд, его подлинной сутью, в любом случае мы имеем дело с символами, причем с символами, организованными в язык и функционирующими, следовательно, благодаря артикуляции означающего и означаемого - артикуляции, составляющей саму суть языка.
Не я первым сравнил сновидение с ребусом, это «делал Фрейд. Что касается симптома, то наличие и в нем некоторых черт языковой организации и структуры свидетельствуется хотя бы простейшим из симптомов, истерическим, который всегда представля-ет собой некий эквивалент сексуальной активности, но эквивалент заведомо неоднозначный. Напротив, он всегда многозначен, сверхдетерминирован, наслоен на что-то другое - одним словом, выстроен именно так, как бывают выстроены образы в сновидени-ях. Здесь налицо конкуренция символов, их взаимное наложение, не менее сложная, чем поэтическая фраза, в которой роль одновременно играет все -интонация, структура, каламбуры, ритмы, звучание. Все происходит одновременно в нескольких планах, что для языкового порядка, в языковом регистре, вполне естественно.
Нам не составить себе об этом ясного представления, пока мы не разберемся в том, что же первона-чально представляет собой язык.
Конечно, вопрос о происхождении языка принадлежит к предметам, которые словно нарочно предназначены подавать повод к организованному бреду, будь то коллективному или индивидуальному. Мы на эту удочку не попадемся. Язык - вот он, налицо. Это нечто уже возникшее. Теперь, когда он уже возник, мы никогда не узнаем, ни как это произошло, ни когда, ни как обстояли дела прежде его возникновения.
Попробуем все же описать то, что было, возможно, одной из первых форм языка. Давайте задумаемся о пароле. Я нарочно выбрал этот пример, так как » разговоре о языке неизменно возникает иллюзия, будто то, на что он указывает, - это всегда значение. Конечно, он всегда что-то означает, всегда несет в:»том плане какую-то функцию. Пароль, однако, обладает тем свойством, что выбирается он совершенно независимо от своего значения.
А если значение это отсутствует? Школа отвечает хотя отвечать, на самом деле, никогда не следует, -что значение подобного слова состоит в том, чтобы указывать на наличие у того, кто его произносит, того или иного свойства, которое имеет в виду требующий итого слова вопрос. Другие возразят, что пример выбран плохо, так как слово используется здесь в рамках заранее заключенного соглашения. Что ж, тем более мы оказываемся правы. С другой стороны, нельзя отрицать, что пароль имеет ценность очень высокую - ведь он ни много ни мало позволяет сохранить жизнь.
Именно в этом смысле мы можем рассматривать язык как то, что имеет некоторую функцию. Возникший среди диких животных, каковыми были первые люди - судя по современному человеку, это похоже па правду, - пароль представляет собой то, благодаря чему не узнают друг друга принадлежащие к группе люди, нет, а образуется сама группа.
Есть и другой регистр, дающий повод для размышления о функции языка - это лепет любви. Заключается это явление в том, что на вершине блаженства или, напротив, в повседневной жизни, для каждого по-своему, человек наделяет своего сексуального партнера именем самого заурядного овоща или какого-нибудь отталкивающего животного. Это имеет, безусловно, непосредственное отношение к вопросу об ужасе анонимности. Не случайно с некоторыми из этих животных прозвищ и фигур более или менее тотемического происхождения мы встречаемся в фобиях. Дело в том, что между тем и другим имеется точка соприкосновения. Человеческий субъект особо подвержен, как мы вскоре увидим, опасности внезапного головокружения, и для того, чтобы оградиться от нее, он испытывает потребность создать что-нибудь трансцендентное. В происхождении фобии это немаловажный фактор.
В приведенных мной двух примерах язык наиболее явно лишен значения. На них лучше всего видно то, что отличает символ от знака - я имею в виду межчеловеческую, так сказать, функцию символа. Здесь перед нами нечто такое, что рождено вместе с языком и в силу чего стоит слову стать воистину произ-несенной речью, как оба партнера оказываются иными, нежели прежде. Вот чему служит слово, и я показал это вам на простейших примерах.
Но вы были бы не правы, однако, сочтя эти примеры неполноценными. Как в случае пароля, так и со словами любви, речь идет о вещах, исполненных значения. Так, разговор, который происходит однажды у юноши-студента на заурядном обеде со среднего калибра предпринимателями - разговор, затрагивающий предметы едва ли более важные, нежели те, что обсуждаются со случайными попутчиками на улице или в автобусе, - оказывается по сути дела ничем иным, как способом завести связи. И это как раз под-тверждает правоту Малларме, сказавшего некогда, что язык подобен стершейся монете, которая переходит из рук в руки в молчании.
Имея это в виду, посмотрим теперь, что происходит, когда невротик приступает к анализу.
Дело в том, что он тоже начинает говорить. Говорит он о разных вещах, и нет ничего особенно уди-вительного в том, что поначалу речи его мало чем отличаются от тех малозначительных разговоров, о которых я только что упоминал. Есть, однако, и одно существенное отличие - дело в том, что к аналитику пациент приходит не для того, чтобы говорить ему пошлости и банальности. Ведь в ситуации налицо момент очень важный, так как привели пациента к аналитику, по большому счету, поиски смысла, смысла самого себя. И это накладывает на личность того, кто его выслушивает, некую таинственную печать.
Конечно, устремляется он к этому опыту, встает он на этот путь с тем багажом, который у него есть. Поначалу он думает, что должен выступать в роли медика сам, что задачей его является дать аналитику необходимые тому сведения. Вы, в свою очередь -это часть вашей повседневной практики - ставите его па место, объясняя ему, что речь идет не об этом, что главное для него - просто говорить, желательно не пытаясь при этом организовать свои мысли и привести их в порядок, то есть не помещая себя, как хорошо знакомый нам нарциссизм того требует, на место своего слушателя.
В конечном итоге невроз, согласно нашему представлению, состоит в том, что в самих симптомах невротика закупорена ищущая себе выхода речь -речь, в которой находят себе выражение некоторые, скажем так, нарушения определенного порядка. Но Сами по себе нарушения эти провозглашают иной, Негативный порядок - порядок, в который они, собственно, и вписаны. Неспособный реализовать символический порядок в жизни, субъект дает существование замещающим его разрозненным образам.
Именно это становится подлинному символическому общению первым препятствием.
Когда субъект говорит, то поначалу речь его служит выражением регистра, который мы называем Сопротивлениями. Понимать это можно только одним-единственным способом - как факт реализации hic et nunc, в конкретной ситуации и вместе с анали-шком, образа или образов, связанных с переживаниями раннего детства. Именно на этом вся теория сопротивления и была построена, но построена не раньше, чем получила признание символическая ценность симптома и всего, что может быть проанализировано.
Однако в аналитическом опыте мы сталкиваемся поначалу не с реализацией символа, а с чем-то совершенно другим. Мы имеем здесь дело с попыткой субъекта выстроить hic et nunc, в аналитическом общении, эту воображаемую отсылку. Это то самое, что мы квалифицируем как попытки субъекта вовлечь аналитика в свою собственную игру. Именно это наблюдаем мы, скажем, в случае Человека-Крысы, когда обнаруживаем - быстро, но, как и сам Фрейд, не сра-зу - что. рассказывая свою навязчивую историю о наблюдении за пыткой с крысами, субъект стремится здесь и теперь, с Фрейдом, осуществить те самые садо-анальные воображаемые отношения, в которых соль его истории и заключается. Фрейд прекрасно видит, что речь идет о чем-то таком, что можно прочесть в выражении лица субъекта и что характеризуется им как ужас неосознанного наслаждения. Момент, когда уда-лось выделить и оценить элементы сопротивления как таковые, явился в истории анализа знаменательным. Нaчалом вразумительного обсуждения этого предме-
та можно считать появление статьи Райха, одной из первых статей по данной проблеме, опубликованных в "International Journal" как раз тогда, когда Фрейд открывает в разработке аналитической теории второй этап - этап создания теории собственного Я.
Именно в это время, около 1920 года, появляется dus Es. Тут-то и был отмечен, внутри - мы настаиваем, именно внутри - символических отношений тот факт, что субъект сопротивляется и что сопротивление это не является просто-напросто инерцией, противостоящей терапевтическому процессу в том же смысле, в каком в физике любому ускорению противостоит масса. Сопротивление это создает связь, которая и противостоит как таковая, как некое действие человека, действиям терапевта. Важно, однако, чтобы последний не обманывался на этот счет. Дело в том, что субъект противодействует ему не как реальности, а лишь постольку, поскольку на его месте реализуется определенный образ - образ, который субъект на него проецирует.
На самом деле термины эти достаточно приблизительны.
В этот же самый момент появляется и понятие агрессивного инстинкта, а понятие либидо оказывается необходимым дополнить представлением о destrudo, и не безосновательно, так как, начиная с момента, когда цель либидо [...] важнейшие функции воображаемых отношений в том виде, в котором проявляются они в форме сопротивления, возникает другой регистр, связанный ни с чем иным, как с той самой функцией, которую выполняет собственное Я.
Я не стану сегодня углубляться в теорию собственного Я и ограничусь напоминанием о том, что любое Последовательное и связное представление о собственном Я обязательно предполагает четкое представление о воображаемой функции собственного Я как единстве отчужденного от себя субъекта. Собственное Я-это то, в чем субъект не может признать себя, не оказавшись от себя отчужденным. Он не может, следовательно, обрести себя, не упразднив прежде alter ego собственного Я. При этом возникает отличное от агрессии измерение - измерение, которое получает название агрессивности.
Теперь нам предстоит поставить наш вопрос в обоих этих регистрах - как проблему речи и как проблему Воображаемого.
Речь, рудиментарные формы которой мы с вами здесь рассмотрели, выполняет важнейшую роль -роль опосредования. С того момента, когда речь состоялась, опосредование изменяет обоих имеющихся налицо партнеров. В этом нет ничего такого, чего нельзя было бы наблюдать, в том числе и в семантическом регистре, на примере определенных человеческих сообществ. Прочтите на сей счет книгу Do Kamo Леенхарта.
Во всех отношениях книгу эту рекомендовать
Нельзя, но написана она выразительно и в работе Очень удобна. Она может послужить отличным введением в проблему для тех, кто в таковом нуждается. Вы узнаете из нее, что у канаков наблюдается довольно необычная в семантическом плане особенность -дело в том, что слово речь имеет у них гораздо более Широкое значение, нежели у нас. Речь у них - это и действие тоже. Впрочем и для нас, скажем, данное Кому-то слово является формой действия. Но у них Кто иногда еще и объект, что-то такое, что носят с собой, пучок растений. Впрочем, это может быть чем угодно. Важно, что с этого момента возникает нечто такое, что не существовало прежде.
Здесь надо сделать еще одно замечание. Опосредующая общение речь не является посредницей лишь в этом, простейшем, смысле. Она позволяет собеседникам выйти за рамки агрессивных отношений -отношений, лежащих в основе призрачного общения с себе подобными. Речь и должна быть чем-то принципиально иным, ибо по здравому размышлению нельзя не понять, что она не просто создает опосредование, она созидает реальность как таковую.
Это становится очевидным, если принять во внимание элементарную, то есть архаическую, структуру родства. Элементарные структуры родства не всегда так уж элементарны. Наши, к примеру, особенно «ложны, хотя, на самом деле, без системы слов, которые их выражают, они не существовали бы, а количество запретов, которыми регулируются у нас осуществляющийся путем брачных союзов, в собственном смысле этого слова, обмен остается фактически крайне ограниченным. Именно поэтому столь часто смешиваем мы такие термины, как отец, мать, сын и тому подобные, с реальными отношениями. Все дело в том, что область отношений родства и границы ее чрезвычайно сократились. Но речь идет о символах.
Массерман опубликовал на этот счет в "International Journal of Psychoanalysis" за 1944 год примечательную статью под заглавием "Language, Behavior and Dynamic Psychiatry". Один из приведенных в ней примеров прекрасно демонстрирует слабость бихевиористской точки зрения. Автору кажется, что он находит вопросу о символическом в языке решение, предлагая пример обусловленного поведения. Опыт, о котором идет речь, начинался с того, что у подопытного многократно вызывалась реакция сокращения зрачка под воздействием света, причем одновременно звонил колокольчик. Затем световое раздражение прекращалось, но зрачок при звуке колокольчика продолжал сокращаться. В конечном итоге удалось добиться реакции сокращения зрачка при одном лишь произнесении слова сокращение. Полагаете ли вы, что вопрос о языке и символизации и вправду таким образом разрешается? Ведь такого же результата можно было бы добиться, произнося вместо слоdа сокращение любое другое. То, о чем идет речь, не является обусловливающим то или иное явление механизмом. То, с чем мы в симптомах имеем дело, это отношения симптома с системой языка в целом, с системой значений, характеризующих человеческие отношения как таковые.
Психоанализ подтверждает эти наблюдения и демонстрирует их значение и актуальность вплоть до малейших деталей. Суть сказанного мною сводится к тому, что любые поддающиеся анализу, то есть символические, отношения всегда вписаны в схему отношений между тремя инстанциями.
Как мы, наблюдая саму структуру речи, уже убедились, все, что либидо способно в отношениях между двумя конкретными субъектами реализовать, требу-ет опосредования. Именно этим обусловлено значение того провозглашаемого теорией и подтвержденного опытом факта, что ничто в конечном счете не Поддается истолкованию - а именно об этом идет у Нас речь - кроме как посредством реализации эдиповой схемы. Я хочу сказать, что любые отношения между двумя участниками отмечены в той или иной мере стилем Воображаемого. Чтобы отношения приобрели символическое наполнение, необходимо по-средство третьего персонажа, который играл бы по отношению к субъекту роль трансцендентного элемента, благодаря которому тот мог бы поддерживать объект на определенном расстоянии.
Между воображаемыми отношениями и отношениями символическими лежит дистанция, мера которой задается чувством вины. Не случайно, как свидетельствует ваш собственный опыт, чувству вины всегда отдается предпочтение перед тревогой.
Развитие учения Фрейда и его теории показало, что тревога всегда связана с утратой, то есть с трансформацией собственного Я, иными словами - с моментом, когда отношения между двумя участниками должны вот-вот рассеяться как мираж и на смену им при-чодит что-то другое, вызывающее у субъекта при своем при<