Вильфор стоял и слушал, пораженный.
– Вы, конечно, сейчас же позвали доктора?
– Немедленно. Но я уже сказала вам, – это был конец.
– Разумеется, но доктор по крайней мере определил, от какой болезни скончался бедный маркиз?
– О господи, конечно, он мне сказал, очевидно, это был апоплексический удар.
– Что же вы сделали?
– Господин де Сен‑Меран всегда говорил, что если он умрет не в Париже, его тело должно быть перевезено в семейный склеп. Я велела его положить в свинцовый гроб и лишь на несколько дней опередила его.
– Бедная матушка! – сказал Вильфор. – Такие хлопоты после такого потрясения, и в вашем возрасте!
– Бог дал мне силы вынести все; впрочем, мой муж сделал бы для меня то же, что я сделала для него. Но с тех пор как я его там оставила, мне все кажется, что я лишилась рассудка. Я больше не могу плакать Правда, люди говорят, что в мои годы уже не бывает слез, но, мне кажется, пока страдаешь, до тех пор должны быть и слезы. А где Валентина? Ведь мы сюда ехали ради нее. Я хочу видеть Валентину.
Вильфор понимал, как жестоко было бы сказать, что Валентина на балу, он просто ответил, что ее нет дома, что она вышла вместе с мачехой и что ей сейчас дадут знать.
– Сию же минуту, сию же минуту, умоляю вас, – сказала старая маркиза.
Вильфор взял ее под руку и отвел в ее комнату.
– Отдохните, матушка, – сказал он.
Маркиза взглянула на этого человека, напоминавшего ей горячо оплакиваемую дочь, ожившую для нее в Валентине, потрясенная словом «матушка», разразилась слезами, упала на колени перед креслом и прижалась к нему седой головой.
Вильфор поручил ее заботам женщин, а старик Барруа поднялся к своему хозяину, взволнованный до глубины души; больше всего пугает стариков, когда смерть на минуту отходит от них, чтобы поразить другого старика.
Затем, пока г‑жа де Сен‑Меран, все так же на коленях, горячо молилась, Вильфор послал за наемной каретой и сам поехал за женой и дочерью к г‑же де Морсер, чтобы отвезти их домой.
Он был так бледен, когда появился в дверях гостиной, что Валентина бросилась к нему с криком:
– Что случилось, отец? Несчастье?
– Приехала ваша бабушка, Валентина, – сказал Вильфор.
– А дедушка? – спросила она, вся дрожа.
Вильфор вместо ответа взял дочь под руку.
Это было как раз вовремя: Валентине сделалось дурно, и она зашаталась; г‑жа де Вильфор подхватила ее и помогла мужу усадить в карету, повторяя:
– Как это странно! Кто бы мог подумать! Право, это очень странно!
И огорченное семейство быстро удалилось, набросив свою печаль, как траурный покров, на весь остаток вечера.
Внизу лестницы Валентина встретила поджидавшего ее Барруа.
– Господин Нуартье желает вас видеть сегодня, – тихо сказал он ей.
– Скажите ему, что я зайду к нему, как только повидаюсь с бабушкой, сказала Валентина.
Своим чутким сердцем она поняла, что г‑жа де Сен‑Меран всех более нуждалась в ней в этот час.
Валентина нашла свою бабушку в постели. Безмолвные ласки, скорбь, переполняющая сердце, прерывистые вздохи, жгучие слезы – вот единственные подробности этого свидания; при нем присутствовала, под руку со своим мужем, г‑жа де Вильфор, полная почтительного сочувствия, по крайней мере наружного, к бедной вдове.
Спустя некоторое время она наклонилась к уху мужа.
– Если позволите, – сказала она, – мне лучше уйти, потому что мой вид, кажется, еще больше огорчает вашу тещу.
Госпожа де Сен‑Меран услышала ее слова.
– Да, да, – шепнула она Валентине, – пусть он уходит; но ты останься, останься непременно.
Госпожа де Вильфор удалилась, и Валентина осталась одна у постели своей бабушки, так как королевский прокурор, удрученный этой нежданной смертью, вышел вместе с женой.
Между тем Барруа вернулся наверх к господину Нуартье; тот слышал поднявшийся в доме шум и, как мы уже сказали, послал старого слугу узнать, в чем дело.
По его возвращении взгляд старика, такой живой, а главное такой разумный, вопросительно остановился на посланном.
– Случилось большое несчастье, сударь, – сказал Барруа, – госпожа де Сен‑Меран приехала одна, и муж ее скончался.
Сен‑Меран и Нуартье никогда не были особенно дружны; но известно, какое впечатление производит на всякого старика весть о смерти сверстника.
Нуартье замер, как человек, удрученный горем или погруженный в свои мысли; затем он закрыл один глаз.
– Мадемуазель Валентину? – спросил Барруа.
Нуартье сделал знак, что да.
– Она на балу, вы ведь знаете, она еще приходила к вам проститься в бальном платье.
Нуартье снова закрыл левый глаз.
– Вы хотите ее видеть?
Нуартье подтвердил это.
– За ней, наверно, сейчас поедут к госпоже де Морсер; я подожду ее возвращения и попрошу ее пройти к вам. Так?
– Да, – ответил паралитик.
Барруа подстерег Валентину и, как мы уже видели, лишь только она вернулась, сообщил ей о желании деда.
Поэтому Валентина поднялась к Нуартье, как только вышла от г‑жи де Сен‑Меран, которая, как ни была взволнована, в конце концов, сраженная усталостью, уснула беспокойным сном.
К ее изголовью придвинули столик, на который поставили графин с оранжадом – ее обычное питье – и стакан.
Затем, как мы уже сказали, Валентина оставила спящую маркизу и поднялась к Нуартье.
Валентина поцеловала деда, и он посмотрел на нее так нежно, что из глаз у нее снова брызнули слезы, которые она считала уже иссякшими.
Старик настойчиво смотрел на нее.
– Да, да, – сказала Валентина, – ты хочешь сказать, что у меня еще остался добрый дедушка, правда?
Старик показал, что он именно это и хотел выразить своим взглядом.
– Да, это большое счастье, – продолжала Валентина. – Что бы со мной было иначе, господи!
Был уже час ночи; Барруа, которому хотелось спать, заметил, что после такого горестного вечера всем необходим покой. Старик не захотел сказать, что его покой состоит в том, чтобы видеть свое дитя. Он простился с Валентиной, которая действительно от утомления и горя еле стояла на ногах.
На следующий день, придя к бабушке, Валентина застала ее в постели; лихорадка не утихала; напротив, глаза старой маркизы горели мрачным огнем, и она была, видимо, охвачена сильным нервным возбуждением.
– Что с вами, бабушка, вам хуже? – воскликнула Валентина, заметив ее состояние.
– Нет, дитя мое, нет, – сказала г‑жа де Сен‑Меран, – но я очень ждала тебя. Я хочу послать за твоим отцом.
– За отцом? – спросила обеспокоенная Валентина.
– Да, мне надо с ним поговорить.
Валентина не посмела противоречить желанию бабушки, да и не знала, чем оно вызвано; через минуту в комнату вошел Вильфор.
– Сударь, – начала, без всяких околичностей, г‑жа де Сен‑Меран, словно опасаясь, что у нее не хватит времени, – вы мне писали, что намерены выдать нашу девочку замуж?
– Да, сударыня, – отвечал Вильфор, – это даже уже не намерение, это дело решенное.
– Вашего будущего зятя зовут Франц д'Эпине?
– Да, сударыня.
– Его отец был генерал д'Эпине, наш единомышленник? Его, кажется, убили за несколько дней до того, как узурпатор вернулся с Эльбы?
– Совершенно верно.
– Его не смущает женитьба на внучке якобинца?
– Наши политические разногласия, к счастью, прекратились, – сказал Вильфор, – Франц д'Эпине был почти младенец, когда умер его отец; он очень мало знает господина Нуартье и встретится с ним если и без удовольствия, то, во всяком случае, равнодушно.
– Это приличная партия?
– Во всех отношениях.
– И этот молодой человек…
– Пользуется всеобщим уважением.
– Он хорошо воспитан?
– Это один из самых достойных людей, которых я знаю.
В продолжение всего этого разговора Валентина не проронила ни слова.
– В таком случае, сударь, – после краткого размышления сказала г‑жа де Сен‑Меран, – вам надо поторопиться, потому что мне недолго осталось жить.
– Вам, сударыня! Вам, бабушка! – воскликнули в один голос Вильфор и Валентина.
– Я знаю, что говорю, – продолжала маркиза, – вы должны поспешить, чтобы хоть бабушка могла благословить ее брак, раз у нее нет матери. Я одна у нее осталась со стороны моей бедной Рене, которую вы так скоро забыли, сударь.
– Вы забываете, сударыня, – сказал Вильфор, – что этой бедной девочке была нужна мать.
– Мачеха никогда не заменит матери, сударь! Но это к делу не относится, мы говорим о Валентине; оставим мертвых в покое.
Маркиза говорила все это с такой быстротой и таким голосом, что ее речь становилась похожа на бред.
– Ваше желание будет исполнено, сударыня, – сказал Вильфор, – тем более что оно вполне совпадает с моим, и как только приедет господин д'Эпине…
– Но, бабушка, – сказала Валентина, – так не принято, ведь у нас траур… И неужели вы хотите, чтобы я вышла замуж при таких печальных предзнаменованиях?
– Дитя мое, – быстро прервала старуха, – не говори об этом, эти банальности только мешают слабым душам 9прочно строить свое будущее. Меня тоже выдали замуж, когда моя мать лежала при смерти, и я не стала от этого несчастной.
– Опять вы говорите о смерти, сударыня! – заметил Вильфор.
– Опять? Все время!.. Говорю вам, что я скоро умру, слышите! Но раньше я хочу видеть моего зятя; я хочу потребовать от него, чтобы он сделал мою внучку счастливой; я хочу прочитать в его глазах, исполнит ли он мое требование; словом, я хочу его знать, да, продолжала старуха, и лицо ее стало страшным, – я приду к нему из глубины могилы, если он будет не тем, чем должен быть, не тем, чем ему надо быть.
– Сударыня, – возразил Вильфор, – вы должны гнать от себя эти мысли, это почти безумие. Мертвые спят в своих могилах и не встают никогда.
– Да, да, бабушка, успокойтесь! – сказала Валентина.
– А я говорю вам, сударь, что все это не так, как вы думаете. Эту ночь я провела ужасно. Я сама себя видела спящему как будто душа моя уже отлетела от меня; я старалась открыть глаза, но они сами закрывались; и вот – я знаю, вам это покажется невозможным, особенно вам, сударь, – но, лежа с закрытыми глазами, я увидела, как в эту комнату из угла, где находится дверь в уборную госпожи де Вильфор, тихо вошла белая фигура.
Валентина вскрикнула.
– У вас был жар, сударыня, – сказал Вильфор.
– Можете не верить, но я знаю, что говорю; я видела белую фигуру; и словно господь опасался, что я не поверю одному зрению, я услышала, как стукнул мой стакан, да, да, вот этот самый, на столике.
– Это вам приснилось, бабушка.
– Нет, не приснилось, потому что я протянула руку к звонку, и тень сразу исчезла. Тут вошла горничная со свечой.
– И никого не оказалось?
– Привидения являются только тем, кто должен их видеть; это был дух моего мужа. Так вот, если дух моего мужа приходил за мной, почему мой дух не явится, чтобы защитить мое дитя? Наша связь, мне кажется, еще сильнее.
– Прошу вас, сударыня, – сказал Вильфор, невольно взволнованный до глубины души, – не давайте воли этим мрачным мыслям; вы будете жить с нами, жить долго, счастливая, любимая, почитаемая, и мы заставим вас забыть…
– Нет, нет, никогда! – прорвала маркиза. – Когда возвращается господин д'Эпине?
– Мы ждем его с минуты на минуту.
– Хорошо. Как только он приедет, скажите мне. Надо скорее, скорее. И я хочу видеть нотариуса. Я хочу быть уверенной, что все наше состояние перейдет к Валентине.
– Ах, бабушка, – прошептала Валентина, прикасаясь губами к пылающему лбу старухи, – я этого не вынесу! Боже мой, вы вся горите. Надо звать не нотариуса, а доктора.
– Доктора? – сказала та, пожимая плечами. – Я но больна; я хочу пить, больше ничего.
– Что вы пьете, бабушка?
– Как всегда, оранжад, ты же знаешь. Стакан тут на столике; дай его мне.
Валентина налила оранжад из графина в стакан и передала бабушке с некоторым страхом, потому что до этого самого стакана, по словам маркизы, дотронулся призрак.
Маркиза сразу выпила все.
Потом она откинулась на подушки, повторяя:
– Нотариуса, нотариуса!
Вильфор вышел из комнаты. Валентина села около бабушки. Она, казалось, сама нуждалась в докторе, которого она советовала позвать маркизе.
Щеки ее пылали, она дышала быстро и прерывисто, пульс бился лихорадочно.
Бедная девушка думала о том, в каком отчаянии будет Максимилиан, когда узнает, что г‑жа де Сен‑Меран, вместо того чтобы стать его союзницей, действует, не зная его, как его злейший враг.
Валентина не раз думала о том, чтобы все сказать бабушке. Она не колебалась бы ни минуты, если бы Максимилиана Морреля звали Альбером де Морсер или Раулем де Шато‑Рено. Но Моррель был плебей по происхождению, а Валентина знала, как презирает гордая маркиза де Сен‑Меран людей не родовитых. И всякий раз ее тайна, уже готовая сорваться с губ, оставалась у нее на сердце из‑за грустной уверенности, что она выдала бы ее напрасно и что, едва эту тайну узнают отец и мачеха, всему настанет конец.
Так прошло около двух часов. Г‑жа де Сен‑Меран была погружена в беспокойный, лихорадочный сон. Доложили о приходе нотариуса.
Хотя об этом сообщили едва слышно, г‑жа де Сен‑Меран подняла голову с подушки.
– Нотариус? – сказала она. – Пусть войдет, пусть войдет!
Нотариус был у дверей; он вошел.
– Ступай, Валентина, – сказала г‑жа де Сен‑Меран, – оставь меня одну с этим господином.
– Но, бабушка…
– Ступай, ступай.
Валентина поцеловала бабушку в лоб и вышла, прижимая к глазам платок.
За дверью она встретила камердинера, который сообщил ей, что в гостиной ждет доктор.
Валентина быстро сошла вниз. Доктор, один из известнейших врачей того времени, был другом их семьи и очень любил Валентину, которую знал с пеленок. У него была дочь почти одних лет с мадемуазель де Вильфор, но рожденная от чахоточной матери, и его жизнь проходила в непрерывной тревоге за эту девочку.
– Ах, дорогой господин д'Авриньи, – сказала Валентина, – мы так ждем вас! Но скажите сначала, как поживают Мадлен и Антуанетт?
Мадлен была дочь доктора, а Антуанетт – его племянница.
Господин д'Авриньи грустно улыбнулся.
– Антуанетт прекрасно, – сказал он, – Мадлен сносно. Но вы посылали за мной, дорогая? Кто у вас болен? Не ваш отец и не госпожа де Вильфор, надеюсь? А мы сами? Я уж вижу, наши нервы не оставляют нас в покое. Но все же не думаю, чтобы я тут был нужен, – разве только чтобы посоветовать не слишком давать волю нашему воображению.
Валентина вспыхнула. Д'Авриньи обладал почти чудодейственным даром все угадывать; он был из тех врачей, которые лечат физические болезни моральным воздействием.
– Нет, – сказала она, – это бедная бабушка заболела. Вы ведь знаете, какое у нас несчастье?
– Ничего не знаю, – сказал д'Авриньи.
– Это ужасно, – сказала Валентина, сдерживая рыдания. – Скончался мой дедушка.
– Маркиз де Сен‑Меран?
– Да.
– Внезапно?
– От апоплексического удара.
– От апоплексического удара? – повторил доктор.
– Да. И бедной бабушкой овладела мысль, что муж, с которым она никогда в жизни не расставалась, теперь зовет ее и что она должна за ним последовать. Умоляю вас, сударь, помогите бабушке!
– Где она?
– У себя в комнате, и там нотариус.
– А как господин Нуартье?
– Все по‑прежнему: совершенно ясный ум, сто все такая же неподвижность и немота.
– И такая же нежность к вам – правда?
– Да, – сказала со вздохом Валентина, – он очень любит меня.
– Да как же можно вас не любить?
Валентина грустно улыбнулась.
– А что с вашей бабушкой?
– У нее необычайное нервное возбуждение, странный, беспокойный сон; сегодня она уверяла, что ночью, пока она спала, ее душа витала над телом и видела его спящим. Конечно, это бред. Она уверяет, что видела, как в комнату к ней вошел призрак, и слышала, как он дотронулся до ее стакана.
– Это очень странно, – сказал доктор, – я никогда не слыхал, чтобы госпожа де Сен‑Меран страдала галлюцинациями.
– Я в первый раз вижу ее в таком состоянии, – сказала Валентина. Она очень напугала меня сегодня утром; я думала, что она сошла с ума. И вы ведь знаете, господин д'Авриньи, какой уравновешенный человек мой отец, но даже он был, мне кажется, очень взволнован.
– Сейчас посмотрим, – сказал д'Авриньи, – все это очень странно.
Нотариус уже спускался вниз; Валентине пришли сказать, что маркиза одна.
– Поднимитесь к ней, – сказала она доктору.
– А вы?
– Нет, я боюсь. Она запретила мне посылать за вами. И потом, вы сами сказали, я взволнована, возбуждена, я плохо себя чувствую. Я пройдусь по саду, чтобы немного прийти в себя.
Доктор пожал Валентине руку и пошел к маркизе; а молодая девушка спустилась в сад.
Нам незачем говорить, какая часть сада была излюбленным местом ее прогулок. Пройдясь несколько раз по цветнику, окружавшему дом, сорвав розу, чтобы сунуть ее за пояс или воткнуть в волосы, она углублялась в тенистую аллею, ведущую к скамье, а от скамьи шла к воротам.
И на этот раз Валентина, как всегда, прошлась несколько раз среди своих цветов, но не сорвала ни одного: траур, лежавший у нее на сердце, хотя еще и не отразившийся на ее внешности, отвергал даже это скромное украшение; затем она направилась к своей аллее. Чем дальше она шла, тем яснее ей чудилось, что кто‑то зовет ее по имени. Удивленная, она остановилась.
Тогда она ясно расслышала зов и узнала голос Максимилиана.
Глава 16.
ОБЕЩАНИЕ
Это был действительно Моррель, который со вчерашнего дня был сам не свой. Инстинктом, который присущ влюбленным и матерям, он угадал, что из‑за приезда г‑жи де Сен‑Меран и смерти маркиза в доме Вильфоров должно произойти нечто важное, что коснется его любви к Валентине.
Как мы сейчас увидим, предчувствия не обманули его, и теперь уже не простое беспокойство привело его, такого растерянного и дрожащего, к воротам у каштанов. Но Валентина не знала, что Моррель ее ждет, это не был обычный час его прихода; только чистая случайность или, если угодно, счастливое наитие привело ее в сад.
Увидев ее на дорожке, Моррель окликнул ее; она подбежала к воротам.
– Вы здесь, в этот час! – сказала она.
– Да, мой бедный друг, – отвечал Моррель. – Я пришел узнать и сообщить печальные вести.
– Видно, все несчастья обрушились на наш дом! – сказала Валентина. Говорите, Максимилиан. Но, право, несчастий и так достаточно.
– Выслушайте меня, дорогая, – сказал Моррель, стараясь побороть волнение, чтобы говорить яснее. – Все, что я скажу, чрезвычайно важно. Когда предполагается ваша свадьба?
– Слушайте, Максимилиан, – сказала в свою очередь Валентина, – я ничего не хочу скрывать от вас. Сегодня утром говорили о моем замужестве.
Бабушка, у которой я думала найти поддержку, не только согласна на этот брак, – она так жаждет его, что ждут только приезда д'Эпине, и на следующий день брачный договор будет подписан.
Тяжкий вздох вырвался из груди Морреля, и он остановил на Валентине долгий и грустный взгляд.
– Да, – сказал он тихо, – ужасно слышать, как любимая девушка спокойно говорит: «Время вашей казни назначено: она состоится через несколько часов; но что ж делать, так надо, и противиться этому я не буду». Так вот, если, для того чтобы подписать договор, ждут только д'Эпине, если на следующий день после его приезда вы будете ему принадлежать, то, значит, вы будете обручены с ним завтра, потому что он приехал сегодня утром.
Валентина вскрикнула.
– Час назад я был у графа Монте‑Кристо, – сказал Моррель. – Мы с ним беседовали: он – о горе, постигшем вашу семью, а я – о вашем горе, как вдруг во двор въезжает экипаж. Слушайте. До этой минуты я никогда не верил в предчувствия, но теперь приходится поверить. Когда я услышал стук этого экипажа, я задрожал. Вскоре я услышал на лестнице шаги. Гулкие шаги командора привели Дон Жуана не в больший ужас, чем эти – меня. Наконец, отворяется дверь: первым входит Альбер де Морсер. Я уже чуть не усомнился в своем предчувствии, чуть не подумал, что ошибся, как вдруг за Альбером входит еще один человек, и граф восклицает: «А, вот и барон Франц д'Эпине!..» Я собрал все свои силы и все мужество, чтобы сдержаться. Может быть, я побледнел, может быть, задрожал; но во всяком случае я продолжал улыбаться. Через пять минут я ушел. Я не слышал ни слова из всего, что говорилось за эти пять минут. Я был уничтожен.
– Бедный Максимилиан! – прошептала Валентина.
– И вот я здесь, Валентина. Теперь ответьте мне, – моя жизнь и смерть зависят от вашего ответа. Что вы думаете делать?
Валентина опустила голову; она была совершенно подавлена.
– Послушайте, – сказал Моррель, – ведь вы не в первый раз задумываетесь над тем, в какое положение мы попали; положение серьезное, тягостное, отчаянное. Думаю, что теперь не время предаваться бесплодной скорби; это годится для тех, кто согласен спокойно страдать и упиваться своими слезами. Есть такие люди, и, вероятно, господь зачтет им на небесах их смирение на земле.
Но кто чувствует в себе волю к борьбе, тот не теряет драгоценного времени и сразу отвечает судьбе ударом на удар. Хотите вы бороться против злой судьбы, Валентина? Отвечайте, я об этом и пришел спросить.
Валентина вздрогнула и с испугом посмотрела на Морреля. Мысль поступить наперекор отцу, бабушке – словом, всей семье – ей и в голову не приходила.
– Что вы хотите сказать, Максимилиан? – спросила она. – Что вы называете борьбой? Назовите это лучше кощунством! Чтобы я нарушила приказание отца, волю умирающей бабушки? Но это невозможно!
Моррель вздрогнул.
– У вас слишком благородное сердце, чтобы не понять меня, и вы так хорошо понимаете, милый Максимилиан, что вы молчите. Мне бороться! Боже меня упаси! Нет, нет. Мне нужны все мои силы, чтобы бороться с собой и упиваться слезами, как вы говорите. Но огорчить отца, омрачить последние минуты бабушки – никогда!
– Вы совершенно правы, – бесстрастно сказал Моррель.
– Как вы это говорите, боже мой! – воскликнула оскорбленная Валентина.
– Говорю, как человек, который восхищается вами, мадемуазель, – возразил Максимилиан.
– Мадемуазель! – воскликнула Валентина. – Мадемуазель! Какой же вы эгоист! Вы видите, что я в отчаянии, и делаете вид, что не понимаете меня.
– Вы ошибаетесь, напротив, я вас прекрасно понимаю. Вы не хотите противоречить господину де Вильфор, не хотите ослушаться маркизы, и завтра вы подпишете брачный договор, который свяжет вас с вашим мужем.
– Но разве я могу поступить иначе?
– Не стоит спрашивать об этом у меня, мадемуазель. Я плохой судья в этом деле, и мой эгоизм может меня ослепить, – отвечал Моррель; его глухой голос и сжатые кулаки говорили о все растущем раздражении.
– А что вы предложили бы мне, Моррель, если бы я могла принять ваше предложение? Отвечайте же. Суть не же в том, чтобы сказать: «Вы делаете плохо». Надо дать совет – что же именно делать.
– Вы говорите серьезно, Валентина? Вы хотите, чтобы я дал вам совет?
– Конечно хочу, Максимилиан, и, если он будет хорош, я приму его. Вы же знаете, как вы мне дороги.
– Валентина, – сказал Моррель, отодвигая отставшую доску, – дайте мне руку в доказательство, что вы не сердитесь на мою вспышку. У меня голова кругом идет и уже целый час меня одолевают самые сумасбродные мысли. И если вы отвергнете мой совет…
– Но что же это за совет?
– Вот, слушайте, Валентина.
Валентина подняла глаза к небу и вздохнула.
– Я человек свободный, – продолжал Максимилиан, – я достаточно богат для нас двоих. Я клянусь, что, пока вы не станете моей женой, мои губы не прикоснутся к вашему челу.
– Мне страшно, – сказала Валентина.
– Бежим со мной, – продолжал Моррель, – я отвезу вас к моей сестре, она достойна быть вашей сестрой. Мы уедем в Алжир, в Англию или в Америку, или, если хотите, скроемся где‑нибудь в провинции и будем жить там, пока наши друзья не сломят сопротивление вашей семьи.
Валентина покачала головой.
– Я так и думала, Максимилиан, – сказала она. – Это совет безумца, и я буду еще безумнее вас, если не остановлю вас сейчас же одним словом: невозможно.
– И вы примете свою долю, покоритесь судьбе и даже не попытаетесь бороться с ней? – сказал Моррель, снова помрачнев.
– Да, хотя бы это убило меня!
– Ну, что же, Валентина, – сказал Максимилиан, – повторяю, вы совершенно правы. В самом деле, я безумец, и вы доказали мне, что страсть ослепляет самые уравновешенные умы. Спасибо вам за то, что вы рассуждаете бесстрастно. Что ж, пусть, решено, завтра вы безвозвратно станете невестой Франца д'Эпине. И это не в силу формальности, которая придумана для комедийных развязок на сцене и называется подписанием брачного договора, нет – но по вашей собственной воле.
– Вы опять меня мучите, Максимилиан, – сказала Валентина, – вы поворачиваете нож в моей ране! Что бы вы сделали, скажите, если бы ваша сестра послушалась такого совета, какой вы даете мне?
– Мадемуазель, – возразил с горькой улыбкой Моррель, – я эгоист, вы это сами сказали. В качестве эгоиста, я думаю не о том, что сделали бы на моем месте другие, а о том, что собираюсь сделать сам. Я думаю о том, что знаю вас уже год; с того дня, как я узнал вас, все мои надежды на счастье были построены на вашей любви; настал день, когда вы сказали мне, что любите меня; с этого дня, мечтая о будущем, я верил, что вы будете моей; в этом была для меня вся жизнь. Теперь я уже ни о чем не думаю; я только говорю себе, что счастье отвернулось от меня. Я надеялся достигнуть блаженства и потерял его. Ведь каждый день случается, что игрок проигрывает не только то, что имеет, но даже то, чего не имел.
Моррель сказал все это совершенно спокойно; Валентина испытующе посмотрела на него своими большими глазами, стараясь, чтобы глаза Морреля не проникли в глубину ее уже смятенного сердца.
– Но все же, что вы намерены делать? – спросила Валентина.
– Я буду иметь честь проститься с вами, мадемуазель. Бог слышит мои слова и читает в глубине моего сердца, он свидетель, что я желаю вам такой спокойной, счастливой и полной жизни, чтобы в ней не могло быть места воспоминанию обо мне.
– О боже! – прошептала Валентина.
– Прощайте, Валентина, прощайте! – сказал с глубоким поклоном Моррель.
– Куда вы? – воскликнула она, протягивая руки сквозь решетку и хватая Максимилиана за рукав; она понимала по собственному волнению, что наружное спокойствие ее возлюбленного не может быть истинным. – Куда вы идете?
– Я позабочусь о том, чтобы не вносить новых неприятностей в вашу семью, и подам пример того, как должен вести себя честный и преданный человек, оказавшись в таком положении.
– Скажите мне, что вы хотите сделать?
Моррель грустно улыбнулся.
– Да говорите же, говорите, умоляю! – настаивала молодая девушка.
– Вы передумали, Валентина?
– Я не могу передумать, несчастный, вы же знаете! – воскликнула она.
– Тогда прощайте!
Валентина стала трясти решетку с такой силой, какой от нее нельзя было ожидать; а так как Моррель продолжал удаляться, она протянула к нему руки и, ломая их, воскликнула:
– Что вы хотите сделать? Я хочу знать! Куда вы идете?
– О, будьте спокойны, – сказал Максимилиан, приостанавливаясь, – я не намерен возлагать на другого человека ответственность за свою злую судьбу. Другой стал бы грозить вам, что пойдет к д'Эпине, вызовет его на дуэль, будет с ним драться… Это безумие. При чем тут д'Эпине? Сегодня утром он видел меня впервые, он уже забыл, что видел меня. Он даже не знал о моем существовании, когда между вашими семьями было решено, что вы будете принадлежать друг другу. Поэтому мне нет до него никакого дела, и, клянусь вам, я не с ним намерен рассчитаться.
– Но с кем же? Со мной?
– С вами, Валентина? Боже упаси! Женщина священна; женщина, которую любишь, – священна вдвойне.
– Значит, с самим собой, безумный?
– Я ведь сам во всем виноват, – сказал Моррель.
– Максимилиан, – позвала Валентина, – идите сюда, я требую!
Максимилиан, улыбаясь своей мягкой улыбкой, подошел ближе; не будь он так бледен, можно было бы подумать, что с ним ничего не произошло.
– Слушайте, что я вам скажу, милая, дорогая Валентина, – сказал он своим мелодичным и задушевным голосом, – такие люди, как мы с вами, у которых никогда не было ни одной мысли, заставляющей краснеть перед людьми, перед родными и перед богом, такие люди могут читать друг у друга в сердце, как в открытой книге. Я не персонаж романа, не меланхолический герой, я не изображаю из себя ни Манфреда, ни Антони. Но, без лишних слов, без уверений, без клятв, я отдал свою жизнь вам. Вы уходите от меня, и вы правы, я вам уже это сказал и теперь повторяю; но, как бы то ни было, вы уходите от меня и жизнь моя кончилась. Раз вы от меня уходите, Валентина, я остаюсь один на свете. Моя сестра счастлива в своем замужестве; ее муж мне только зять – то есть человек, который связан со мной только общественными условностями; стало быть, никому на свете больше не нужна моя, теперь бесполезная жизнь. Вот что я сделаю. До той секунды, пока вы не повенчаетесь, я буду ждать: я не хочу упустить даже тени тех непредвиденных обстоятельств, которыми иногда играет случай.