— Так вот награда за мою любовь к вам? Нет, Казимир, вы этого не сделаете.
— Я потерял надежду на счастье, а жизнь без вас не имеет смысла.
— Следовательно, вы сомневаетесь в моей верности?
— Вы заражены предрассудками, Анюта. Ваши нянюшки и гувернантки вбили вам в голову какие-то дикие понятия о жизни!.. Надо бороться с препятствиями.
— Лучше погибнуть, чем решиться на бесчестный поступок.
— Так умрем же вместе! — в порыве страсти вскричал пылкий юноша, прижимая Анюту к своему сердцу.
— Я согласна, — с кроткой улыбкой ответила девушка, — но не теперь, когда все еще может перемениться к лучшему.
Горькая усмешка скользнула по губам Ядевского.
— И на это не достает у вас смелости! — проговорил он.
— Что с вами сегодня, Казимир? Право, я не узнаю вас.
— Я кажусь вам странным, даже смешным, потому что принял шутку за серьезное чувство… Вам только кажется, что вы любите меня. Завтра, быть может, мысли ваши примут другое направление, а послезавтра вы и вовсе меня позабудете… Пережить это я не в силах… Пуля избавит меня от этого ненавистного существования!
— Сохрани вас, Боже, от этого, Казимир!.. Подумайте только, как это огорчит вашу мать!.. Опомнитесь!.. Вы не в своем уме!..
— Нет, я говорю совершенно хладнокровно.
— Дайте мне честное слово, что вы не застрелитесь.
— Вы хладнокровно приговариваете меня к пожизненной каторге…
— Я желаю сохранить вашу жизнь, потому что она принадлежит мне! — и Анюта обняла и крепко поцеловала юношу. — Любовь наша преодолеет все препятствия, и мы будем счастливы!
Казимир с сомнением покачал головою.
— Верите ли вы мне… даете ли честное слово, что не застрелитесь?
— Вот вам моя рука… я сдержу данное мною слово. Но вы еще не знаете, что такое время. Это страшная, всесокрушающая сила, уничтожающая медленно, но верно ваши впечатления, желания, мечты, страсть и даже воспоминания. Случается, что самая пламенная любовь со временем превращается в равнодушие… О, не дай Бог дожить до этого!.. Я потерял надежду на счастье, потому и возвращаю данное вами мне слово… Вы свободны…
|
|
— Вы разлюбили меня! — вставая, вскрикнула Анюта. — Я это чувствую…
— Я люблю вас до безумия!.. Но я не хочу дожить до той минуты, когда вы сами станете смеяться над этой любовью и называть ее юношеским увлечением или просто глупостью.
— О, как мало вы меня знаете!
— Докажите, что я ошибаюсь, решитесь обвенчаться со мной без согласия ваших родителей, и тогда я поверю, что вы меня любите… Нет?.. В таком случае мы оба свободны. Нас не связывают более никакие клятвы, никакие обещания, мы с вами больше не увидимся…
Будущее покажет, насколько искренним было ваше чувство.
— Я не заслужила от вас такой жестокости, Казимир! — Бедная девочка закрыла лицо руками, и горячие слезы потекли по ее щекам.
— Проклинайте меня, но я не могу поступить иначе.
— Вы добровольно отказываетесь от меня?
— Согласитесь на побег со мною…
— Я не смею…
— Ну, так прощайте.
И Ядевский быстрыми шагами вышел из церкви.
XIX. В сетях
В числе прочих городских новостей Сесавин рассказал Эмме Малютиной о катастрофе, уничтожившей юношеские мечты Казимира. Он не предполагал, какое глубокое впечатление эта история произведет на его собеседницу. Она вскрикнула, побледнела, вскочила с места и в сильном волнении начала ходить взад и вперед по комнате.
|
|
— Расскажите мне все, что вы знаете, — попросила она, всеми силами стараясь скрыть овладевшее ею чувство. — Да говорите же!.. Родители отказали ему от дома, а девочка выходит замуж за графа Солтыка, — не так ли?
— Ну да… Понятно, такая блестящая партия!..
— Бедный поручик увлекся несбыточной мечтою и больше ничего.
Как только ушел Сесавин, Эмма написала письмо Ядевскому, прося его зайти к ней, когда у него будет свободная минута.
«Что со мною? — насторожилась она. — Какое-то лихорадочное состояние… сердце замирает… И все это из-за любовной неудачи Казимира?.. Нет, это потому, что он влюбился в Огинскую… Уж не ревную ли я?.. Разве я сама влюблена в него?..» — и она почувствовала, как вся кровь ее взволновалась при этой мысли.
Не прошло и получаса, как в ее гостиную вошел Ядевский, бледный, мрачный, задумчивый. Молодая хозяйка с приветливой улыбкой пожала ему руку.
— Давно вы у меня не были, — начала она.
— Действительно, я очень виноват перед вами.
— Я была на вас сердита, но как только вы вошли в комнату, я вам все простила.
— Очень вам благодарен.
Разговор прервался. Казимир сидел, бессознательно глядя в одну точку, а Эмма внимательно рассматривала его похудевшее бледное лицо.
— Что с вами? — прервала, наконец, Эмма тяжелое молчание. — Куда девалась ваша прежняя веселость?
— Жизнь надоела мне, — дрожащим голосом отвечал юноша, — пора прекратить эту невыносимо глупую комедию.
— Вас огорчили?
— Нет.
— Обидели, огорчили!.. Не скрывайте… я знаю все!
Казимир пожал плечами.
|
|
— Вы любите эту девочку?.. Не знаю почему, но мне кажется, что она недалекого ума, так, хорошенькая кукла, и больше ничего.
— Извините, но я оставлю ваши слова без ответа.
— Это делает вам честь… Но то, как она поступила с вами, говорит само за себя… Мне понятны ваши страдания, Казимир, и даю вам слово не касаться более этой темы. Постарайтесь вырвать отравленную стрелу из вашего сердца, и, поверьте мне, оно заживет скорее, нежели вы думаете, а я буду утешать вас… Было время, когда вы находили удовольствие в моем обществе.
— Вам захотелось пристыдить меня, — произнес Ядевский, целуя руку Эммы.
— Будем, как раньше, друзьями.
— Как вы добры!.. Я жаждал встречи с вами… вот почему я и явился по первому вашему приглашению… Ах, если бы вы знали!..
— Я верю вам, Казимир, и прошу вас бывать у меня как можно чаще, хоть каждый вечер… Обещаете?
— Вы оказываете мне истинное благодеяние, Эмма!.. Ваш приветливый взгляд, ваши дружеские слова так благотворно действуют на мое растерзанное сердце. Мне кажется, что подобное чувство испытывают невольники, когда их освобождают от цепей… Вы такая чародейка, что стоит вам только захотеть чего-нибудь, и вы этого наверняка достигнете.
Проводив своего гостя, Эмма легла на диван и глубоко задумалась. Теперь ей было ясно, как день, что она любит Казимира Ядевского, что это не мимолетная прихоть ее воображения, а чувство серьезное, овладевшее ею с неимоверной силою. Почему же ей так страшно при мысли, что она любит молодого человека? Почему ей как будто жаль его? Потому что, следуя учению своей секты, она должна будет печься о спасении его души, не останавливаясь ни перед какими мерами, как бы жестоки они ни были. Ей не запрещалось выйти замуж за любимого человека. Жизнь одинаково греховна как в дикой пустыне, так и в гареме султана и одинаково требует искупления посредством жертвы. Она сделается женою Казимира и впоследствии вместе с ним принесет Богу жертву такую же священную и такую же кровавую, как жертва Авраама и Исаака.
На следующий день Казимир послал Эмме букет из фиалок и белых камелий. Она обрадовалась, как ребенок, поцеловала лепестки и сама поставила букет в вазу.
Ядевский был в каком-то странном, ему самому непонятном состоянии. Это пугало его. Он все еще любил Анюту, тосковал по ней, а между тем чувствовал, что Эмма подчиняет его своей власти, и охотно поддавался чарующему обаянию ее красоты. Некому было разделить с ним его горе, некому утешить его. Утратив надежду жениться на избраннице своего сердца, он был точно в каком-то тумане. И вот из этого тумана возник прелестный образ подруги детства; он манит, ласкает его, и пылкий юноша бессознательно попадает в расставленные сети.
Вечером он пришел гораздо раньше, чем его ожидали, и целых полчаса вынужден был довольствоваться обществом Елены, успешно разыгрывавшей роль добродушной тетушки. Эмма занималась своим туалетом. Когда она с холодной гордой улыбкой на устах вошла наконец в гостиную, Казимир с трудом поверил своим глазам. Он увидел светскую женщину, почти кокетку. Эмма предстала перед ним в роскошном платье, с длинным шлейфом, и показалась ему выше ростом, полнее и величественнее, чем всегда.
Маленькие ножки ее были обуты в изящные, вышитые золотом турецкие туфли, шея и руки полуоткрыты, густые волны золотистых волос перевязаны красной лентой.
Эмма пожала ему руку и села напротив него у камина. Елена, под предлогом хозяйственных распоряжений, вышла из комнаты, и они остались вдвоем. Девушка хотела, во что бы то ни стало, очаровать своего собеседника, и ей это вполне удалось. После чая Казимир встал с кресла и в глубокой задумчивости начал ходить по комнатам. Целая вереница разнообразных мыслей проносилась у него в голове, кидая его то в жар, то в холод.
Эмма подошла к нему, положила свои маленькие ручки ему на плечи и проговорила тихим голосом:
— Мой бедный друг!
Юноша молча склонил голову.
— Вы несчастливы, — продолжала она, — вы тоскуете… Ах, если бы я могла вас утешить!
— Это в вашей власти.
— Не переговорить ли мне с Анютой?
— Нет, ради Бога, не делайте этого! — со слезами на глазах воскликнул Ядевский.
Эмма поцеловала его в лоб — он мгновенно оживился, обнял ее и прижал к своей груди.
— Нет, нет, нет! — закричала она, вырываясь из его объятий. Но, после минутного размышления, сама бросилась к нему на шею и покрыла его лицо жгучими поцелуями.
— Уйдите… уйдите отсюда, — задыхаясь, прошептала она. — Слышите ли вы?.. Я вам приказываю!
Казимир повиновался. Но в ту минуту, когда он вышел на улицу, она отворила окно, вынула из букета белую камелию, бросила ему и проговорила чуть слышно:
— До свидания.
XX. Пастушеская драма
С некоторых пор граф Солтык находился в тревожном, непривычном для себя состоянии. В прежние времена день пролетал для него с неимоверной быстротой, теперь же сутки казались ему целой вечностью. До сих пор женщины сдавались ему без всякого сопротивления, по первому знаку, словно одалиски; и вдруг молодая девушка, почти ребенок, вполне овладела его сердцем и помыслами. Граф, как бешеный дикий зверь, метался по городу: из дома — в клуб, потом — на бульвар, оттуда — в роскошный салон какой-нибудь светской дамы, а в конце концов все-таки оказывался у подъезда Огинских, куда его влекла какая-то сверхъестественная непреодолимая сила. Он презирал себя, мысленно проклинал за эту слабость. Не раз случалось ему в порыве ярости топтать ногами букет цветов, предназначенный Анюте, но затем он приказывал садовнику сделать другой букет и отсылал его со своей визитной карточкой предмету своей пламенной любви.
Куда бы ни вышла Анюта, она заранее знала, что встретится с Солтыком. Прогуливалась ли она по улице, он, словно демон, вырастал перед нею, как из-под земли; ездила ли она в магазины, он, как лакей, нес ее пакеты с покупками; каталась ли в санях, он гарцевал вслед за нею на своем арабском скакуне; в театре он поджидал ее, стоя у подъезда, и по окончании спектакля усаживал в карету. То же самое повторялось на балах, на концертах, и, кроме того, он ежедневно бывал в доме ее родителей.
Весь город говорил о женитьбе графа Солтыка, все девушки завидовали Анюте Огинской, только она одна равнодушно относилась к ухаживаниям своего кавалера — не поощряла его ни словом, ни взглядом, впрочем, была безукоризненно вежлива с ним, только все время молчала. На нее не действовали ни убеждения родителей, ни дружеские советы приятельниц.
Обманутый в своих ожиданиях иезуит не на шутку встревожился и начал искать удобного случая, чтобы переговорить с Анютой наедине. Случай этот вскоре представился. Однажды после обеда патер зашел к Огинским и застал свою любимицу дома одну.
— Я вижу, ты занимаешься вышиванием символического изображения своей власти, дитя мое, — улыбнулся патер Глинский, садясь возле пялец.
— Что вы имеете в виду?
— Ведь это туфли, если я не ошибаюсь? Как счастлив будет мой граф под этим прелестным игом!
— Ваш граф под моим игом?.. — пробормотала девочка и покраснела до ушей.
— Кокетка! — погрозил ей пальцем иезуит. — Это тебя тешит?.. Знаем мы ваши женские хитрости!
— Боже мой!.. Если бы я надоела, опротивела вашему графу, я на коленях приползла бы в Ченстохово благодарить Богородицу за эту милость.
— Ты шутишь, Анюта?
— Нет, я говорю серьезно.
— У тебя все еще в голове этот поручик?
— Не в голове, а в сердце.
— Ты с ума сошла!
— Может быть… Я никогда не буду графиней Солтык.
Патер Глинский наклонился над пяльцами, взял Анюту за обе руки и, поцеловав в лоб, продолжал кротким, назидательным тоном:
— Дитя мое, жизнь дана нам не для одних наслаждений. На каждого из нас возложены священные обязанности, и мы должны исполнять их по совести, руководствуясь велением разума, а не мимолетными увлечениями нашего сердца.
— Мой разум и моя совесть велят мне стать женой любимого человека. С ним одним я буду в состоянии исполнить обязанности, возложенные на меня Богом и людьми.
Лукавый иезуит был совершенно обезоружен этим прямым, откровенным ответом, но замешательство его продолжалось только одну секунду — он снова принялся за уговоры:
— Разве граф Солтык недостоин твоей любви?.. Любая из твоих подруг была бы счастлива оказаться на твоем месте… Этот надменный человек лежит у твоих ног, а ты отвергаешь его!.. Никто не верит тому, что ты его не любишь!.. Твое ребяческое упрямство непростительно, потому что оно огорчает твоих родителей, огорчает меня, твоего духовного отца. И хуже всего то, что ты готова променять счастье всей твоей будущей жизни на какую-то пустую мечту.
Долго говорил иезуит, и так как Анюта не возражала ему ни словом, ни движением, он был почти уверен в успехе.
— Надеюсь, что ты поймешь всю пользу моих советов, перестанешь упрямиться и отдашь руку моему графу, сказал он в заключение.
Девушка подняла на него взгляд и отрицательно покачала головой.
Патер Глинский ушел домой раздосадованный ее упрямством. Он скрыл от графа свою неудавшуюся попытку и только подумал, глядя как тот, собираясь ехать к Огинским, охорашивается перед зеркалом: «Милый мой, не помогут и твои черные усы там, где мое красноречие было разбито в прах одним кивком упрямой головки!»
Но на этот раз судьба была благосклонна к влюбленному графу. Приехав к Огинским, он застал Анюту в слезах.
— Что с вами? — спросил он и прибавил с непритворным участием: — Успокойтесь ради Бога!
— Она плачет, потому что умерла ее любимая канарейка, — объяснила Огинская.
— Бедная птичка!.. Но ведь можно разыскать другую…
Анюта снова залилась слезами.
— Да я готов перевернуть весь мир, чтобы вызвать улыбку на ваших устах! — воскликнул Солтык и, как вихрь, выбежал из комнаты. Спустя час он вернулся назад и повел девушку, на глазах которой еще блестели слезы, в зимний сад. Там их ждали шестеро лакеев графа, у каждого в руках был большой мешок. По знаку хозяина они развязали мешки, и сотни золотистых канареек огласили воздух звонким пением, порхая по ветвям пальм, померанцевых и лимонных деревьев, по лианам и орхидеям.
Радостная улыбка заиграла на губах Анюты, она с благодарностью пожала руку своему кавалеру.
— Я собрал канареек со всего Киева! — воскликнул граф. — Быть может, хоть одна из них заменит вашу любимицу.
Анюта собиралась произнести слова благодарности, но ее смутил пламенный взор графа. По счастью, одна из птичек села к ней на плечо, подняла крылышки и громко запела.
— Счастливица!.. Как я завидую ей! — вздохнул Солтык.
Девушка стояла ни жива ни мертва, ей страшно было взглянуть на своего собеседника.
— Вы так добры ко всем, кроме меня, — продолжал граф, — я, словно падший ангел, стою у дверей рая и не смею войти в него… Для меня у вас нет ни ласкового слова, ни приветливого взгляда.
— Не требуйте от меня любви, граф, — сказала Анюта, не поднимая головы, — я не могу… Почему вы не хотите быть моим другом?
— Я готов довольствоваться и этим, дорогая Анюта, хотя и не теряю надежды со временем заслужить вашу любовь.
— Не знаю почему, но мне кажется, что любовь нельзя заслужить. Она дается добровольно или отвергается без всякого очевидного основания… Здесь нами управляет высшая, неведомая нам сила.
— Значит, вы отнимаете у меня последнюю надежду?
Анюта не ответила. Граф глубоко вздохнул, поклонился и вышел.
Другую девушку он непременно возненавидел бы в эту минуту, но Анюту он полюбил еще сильнее прежнего.
Вся гордость его возмущалась при мысли, что она будет принадлежать другому. Он принял твердое решение избавиться от своего соперника, уничтожить его во что бы то ни встало.
XXI. Шаг вперед
В один из вечеров у Огинских собралось небольшое общество. Посреди ярко освещенной и роскошно обставленной залы с темно-красными занавесями и портьерами стоял бильярд. Вокруг него суетилась веселая молодежь, вооруженная длинными киями.
В углу у камина шла игра в вист. Партию составляли: хозяин и хозяйка дома, патер Глинский и старик статский советник, похожий на египетскую мумию в черном фраке. В другом углу два генерала времен императора Николая I играли в шахматы.
Граф Солтык не спускал глаз с Анюты, прислушивался к каждому ее слову, следил за каждым ее движением, не обращая ни малейшего внимания на остальное общество. Упавший с бильярда шар вывел его из оцепенения. Анюта и Беляров бросились поднимать шар, а Генриетта, лукаво улыбаясь, обратилась к Сесавину с вопросом:
— С кем это вы вчера прогуливались по бульвару?
— Вероятно с моей тетушкой, — отвечал молодой человек.
— Нет, это была молоденькая, хорошенькая дамочка… Признавайтесь, кто она?
— Да-да, и я тоже слышала, — вмешалась в разговор Анюта.
— Теперь я припоминаю, — сказал Сесавин, — это была мадемуазель Эмма Малютина.
— Актриса?
— Нет, она дочь почтенных родителей. Мать ее вдова и живет постоянно в деревне, неподалеку от Киева, а девушка приехала сюда погостить у своей тетушки.
— Генриетта в восторге от ее красоты, — заметила Анюта, — и говорит, что она похожа на героиню романа.
— Уж скорее драмы, а не романа, — усмехнулся Сесавин, — в ней столько гордого, даже я бы сказал, классического величия.
— Вы возбуждаете мое любопытство! — вскричала Анюта. — Граф Солтык, не знакомы ли вы с этой красавицей?
— Нет, не знаком.
— В самом деле, это какая-то загадочная личность, — продолжал Сесавин, — мне иногда кажется, что она целиком выскочила из какой-нибудь волшебной сказки или старинной хроники. Я был недавно свидетелем такой потрясающей сцены, которую невозможно забыть… Я и теперь содрогаюсь при одном воспоминании о ней!
— Расскажите, расскажите! — раздалось со всех сторон.
— О ком это вы говорите? — спросила Огинская.
— О новой знакомой господина Сесавина.
— Наверно, какая-нибудь студентка!
— О, нет! Благородная барышня, мадемуазель Малютина.
— Не дочь ли полковника Малютина?
— Кажется…
— Это очень хорошее семейство… Расскажите же нам, героиней какого романического происшествия она была?
Сесавин подробно рассказал о происшествии в зверинце. Присутствующие слушали его, затаив дыхание, только граф Солтык сидел в стороне, понурив голову, и, по-видимому, не разделял всеобщего восторга, хотя рассказ Сесавина и произвел на него глубокое впечатление.
— Вы влюблены в эту Эмму Малютину? — с задорной улыбкой спросила Генриетта.
— Я этого и не скрываю… За нею ухаживает и Ядевский.
Анюта вздрогнула и покраснела.
— Как бы мне хотелось с нею познакомиться! — воскликнула Генриетта.
— И мне тоже, — чуть слышно добавила Анюта.
— Желание ваше исполнить нетрудно, — вмешался хозяин дома, — мы пошлем ей приглашение.
— Эмма Малютина нелюдимка, — возразил на это Сесавин. — Позвольте мне прежде рассказать ей о вашем желании.
— Что за церемонии! — перебила Огинская. — Мы с Анютой сделаем ей визит и наверняка завербуем ее в наше общество.
Молодежь вернулась к бильярду, а старики — к карточному столу; но и теми и другими овладело какое-то непонятное, тревожное ощущение, всем так и чудилось, что в комнате невидимо присутствует очаровательная таинственная героиня трагического приключения. Сильнее других испытывал это чувство граф Солтык. Он был уже заочно влюблен в Эмму Малютину, как некогда, в дни своей юности, в древнюю царицу Семирамиду. Он верил в силу магнетизма, но мог ли он в эту минуту подозревать, что юная жрица неведомой ему секты мечтает о том, как бы поймать его в свои сети. Случайно взглянул он на Анюту и подумал: «Просто хорошенькая девочка, которую забавляют канарейки, а не борьба со львами!..»
Дня через два Сесавин вбежал к Эмме и сказал:
— Огинские едут к вам с визитом. Они сейчас будут здесь.
— И что же? — без малейшего удивления спросила девушка.
— Я употребил все свое красноречие, и они захотели с вами познакомиться. Только, ради Бога, дайте им понять, что в знакомстве с ними для вас нет ничего особенного. Вы должны сыграть выдающуюся роль в кругу киевской аристократии.
— С благодарностью воспользуюсь вашим советом.
— И еще…
— Знаю, знаю!.. Мне надо принарядиться для того, чтобы оправдать ваши преувеличенные похвалы, не так ли?
— Вы угадали… хотя это совершенно лишнее, потому что вы прекрасны и в самом простом платье. Прощайте! — и Сесавин поспешно вышел из комнаты.
Эмма задумалась. Это был первый шаг к желаемой цели, удобный случай для встречи с графом Солтыком. Она очарует его, опутает своими сетями и, что бы там ни было, найдет способ исполнить возложенное на нее поручение.
Она поправила прическу и осмотрела себя в зеркале с головы до ног, без кокетства и без тщеславия, а так, как солдат осматривает свое оружие накануне сражения.
Борис пришел доложить о приезде Огинских.
— Какой приятный сюрприз, — сказала Эмма, приветливо встречая их на пороге гостиной. — Чем заслужила я такую честь?..
— Я слышала о вас так много хорошего, даже необыкновенного, — начала Огинская, присаживаясь на диван, — что не могла устоять против желания познакомиться с вами покороче и должна признаться, что расточаемые вам похвалы нисколько не преувеличены. Вы такая хорошенькая, дитя мое, дайте мне на вас наглядеться… Сколько ума, сколько смелости в вашем взгляде!.. Теперь я понимаю, почему львы вам повинуются!.. Вы сами львица… О, как должна гордиться вами ваша мать!
Между тем Анюта не спускала глаз с Эммы, а той было достаточно и одного взгляда на невинную девочку, чтобы убедиться в том, что ей будет нетрудно отбить у нее графа Солтыка, но зато почти невозможно будет вырвать ее образ из сердца Казимира Ядевского. Ей предстояла борьба не на жизнь, а на смерть, и исход этой борьбы был покрыт мраком неизвестности.
Прощаясь, они пристально взглянули друг на друга, улыбнулись и поцеловались.
— Ну, какова ваша новая знакомая? — спросил Солтык, приехав к Огинским в тот же день вечером.
— В высшей степени интересна! — ответила мать.
— И красавица в полном смысле этого слова, — добавила дочь.
Граф не мог удержаться от иронической усмешки.
— Чему вы так зло улыбаетесь? — спросила Анюта. — Глядя на Эмму Малютину, я подумала, что вы сотворены друг для друга и что вы будете героем ее романа.
Огинская бросила на дочь строгий укоризненный взгляд, но та его даже не заметила.
— Вы уже слышали, что она способна быть героиней драмы, а не романа, — шутя, заметил граф.
— Пожалуй, и драмы, — это для меня безразлично.