— Это правда, — улыбнулась Анюта, — я об этом не подумала… Ведь мы не птички и не можем питаться зернышками… Но, повторяю вам, не теряйте времени, нам дорог каждый день, каждый час…
Раздался пронзительный свисток, сигнал Тараса.
— Сюда кто-то идет! — воскликнула Анюта. — Скорее уходите!
Казимир крепко поцеловал свою возлюбленную и побежал к калитке, а Анюта направилась к дому и на полдороги повстречалась с иезуитом.
— Вы мечтали здесь в уединении, — начал он, — знаю даже о ком.
— Меня удивляют ваши слова, патер Глинский.
— Мой бедный граф влюбился в вас без памяти — он бредит вами и во сне и наяву! Теперь, дитя мое, от вас зависит сделать из этого дикого, необузданного существа, одаренного, однако, наилучшими качествами души и сердца, человека во всех отношениях безукоризненного.
— Вы ошибаетесь, — со спокойным достоинством возразила юная девушка, — я слишком молода и неопытна и не смогу обуздать его характер; тут нужна рука сильнее моей. Я не спасу его, а погублю себя.
— Потому что вы любите другого, не правда ли?
— Я никогда не полюблю вашего графа.
— До сих пор он покорял все женские сердца.
— Мое — он может только отравить и растерзать.
— Боже мой, какая трагическая фраза! — усмехнулся иезуит.
— Нет, этот вопрос слишком серьезен для меня, и шутить им я не желаю; от него зависит счастье моей жизни… Я не позволю никому играть моим сердцем, как игрушкой.
XV. Лекарство Лукреции Борджиа
Расставшись с Сергичем, Эмма вышла в сад, упала на колени и долго молилась, прося у Бога помощи для исполнения возложенной на нее обязанности. Больная дремала, когда мнимая сестра милосердия неслышными шагами возвратилась в спальню и села возле кровати.
|
|
— Это вы? — очнувшись, спросила помещица. — Где вы были?
— Доктор прописал вам новое лекарство.
— Оно мне не поможет.
— Вы хотите сказать, что оно не снимет с вашей совести ответственности за совершенное вами преступление?
— Как ты это узнала? — в ужасе вскричала умирающая, схватив Эмму за руку. — Разве он приходил сюда?.. Ты его видела?.. Он является мне, когда я остаюсь одна в комнате…
— Тот, которого вы убили…
— Я вижу, что ты узнала мою тайну… Да, я убила его… а он приходит и рассказывает мне такие ужасы, которых я и слушать не хочу… Он, как дым, поднимается из-под земли и растет… растет до самого неба… Вот он стоит передо мной, этот великан… на груди у него сияет солнце… нет, это не солнце, а глубокая рана… из нее течет горячая кровь… целое море крови… она поднимается… душит меня… Ай!!! — в ужасе закричала больная и повалилась на подушку, закрывая лицо руками.
— Раскайтесь, пока еще есть время.
— Боже мой, да ведь я молилась и каялась всю мою жизнь!
— Принесите себя в жертву.
— Себя?!
— Да… кровь за кровь, жизнь за жизнь!
— Нет! Это выше моих сил!.. Я не хочу умирать!
Эмма совершенно хладнокровно вынула из кармана пузырек, вылила жидкость в рюмку, подала ее больной и сказала:
— Вот вам лекарство.
Госпожа Замаки привстала, недоверчиво взглянула на сестру милосердия и спросила дрожащим голосом:
— Я должна это выпить? Что налили вы в эту рюмку?
— Лекарство.
— Нет, это яд!
— Да вы с ума сошли!
— Дитя, кто приказал тебе отравить меня?
— Примите это лекарство.
— Не хочу! Никто не смеет меня заставлять! — и больная разразилась диким, неестественным хохотом.
|
|
— Я смею! — возразила Эмма.
Между палачом и его жертвой началась отвратительная, немая борьба. Напрасно несчастная звала на помощь, никто не слышал ее стонов. Эмма запрокинула ей голову на подушку, ловко раздвинула пальцем стиснутые зубы, влила жидкость в рот и тотчас же зажала его носовым платком.
— Я твоя спасительница, — с надменной самоуверенностью проговорила она, — бедная грешница, я указала тебе путь на небо!
Ответом на эти слова было предсмертное хрипение, и несколько минут спустя госпожа Замаки скончалась. Эмма встала на колени возле кровати и начала громко молиться.
— Господи! — взывала она. — Сжалься над этой грешницей, отпусти ей прегрешения и помилуй всех нас, рабов Твоих!
Потом она вышла в сад для того, чтобы зарыть в землю пузырек и рюмку и на обратном пути повстречалась с Сергичем.
— Ну что? — спросил он. — Она уже умерла?
— Да, — отвечала Эмма, — но не добровольно, она долго боролась со мной.
— Милосердый Господь примет ее смерть как искупительную жертву за ее грехи.
— Теперь мне можно будет уехать отсюда?
— Нет, вы останетесь при покойнице до моего возвращения.
Купец ушел, а Эмма, вернувшись в дом, заперла спальню на ключ, положила его в карман, прилегла на диване в гостиной и заснула крепким сном, с невинной, ангельской улыбкой на устах. Утром ее разбудил Сергич, приехавший получать наследство в качестве попечителя братства. Вслед за ним внесли гроб. Прислуга была удалена от покойницы под благовидным предлогом, что зараза может распространиться; Эмма своими руками уложила умершую в гроб и его тут же наглухо заколотили. Местные власти за деньги выдали разрешение похоронить госпожу Замаки в тот же день ввиду заразного свойства болезни, от которой она умерла.
|
|
— Сегодня вы еще не уедете отсюда, милая барышня, — возвратясь с похорон, сказал купец своей сообщнице. — У вас будет дело здесь поблизости, быть может, даже нынешней ночью.
— Какое дело?
— Вы знаете студента, который ухаживает за еврейкой, его зовут Пиктурно. Возлюбленная назначила ему свидание в шинке, на киевской дороге. Этот дом и все имение покойницы принадлежат теперь нам, прошу вас распоряжаться здесь в качестве хозяйки. Я велю прислуге исполнять все ваши приказания.
— Но не могу же я в этом костюме ехать в шинок.
— Не снимайте этого платья, пока вы здесь, а в шинке вы найдете другое, об этом мы уже позаботились. Теперь прощайте. Да благословит вас Бог. Наш апостол будет вами очень доволен.
Долго ходила Эмма взад и вперед по пустым, мрачным комнатам. Изредка до слуха ее доносились из кухни звуки заунывной песни. К вечеру на дворе поднялась страшная метель. Тревожное, в высшей степени неприятное чувство овладело молодой девушкой: она вздрагивала при малейшем шорохе, ей беспрестанно чудились стоны и хрипение умирающей. Наконец она не выдержала этой пытки, позвала кучера и велела ему оседлать лошадь.
«Что за причина, — подумал старик, — больничная сиделка вздумала кататься верхом, да еще в такую непогоду», — но, тем не менее, исполнил данное ему приказание. Застоявшаяся в конюшне молодая горячая лошадь испугалась скрипа отворяемых ворот и с места галопом помчала бесстрашную наездницу в темный сосновый бор.
Ветер бушевал с необыкновенною силой, снег валил хлопьями, но Эмма не обращала на это внимания — она продолжала свой путь по незнакомым тропинкам и вскоре выехала на большую дорогу. Между тем, метель утихла, на небе ярко засверкали звезды. Но тут новая, неожиданная опасность заставила ее содрогнуться: вдали показалась стая волков. Один из них перепрыгнул через овраг, и она почувствовала, как под ней затрепетала лошадь. Но Эмма не растерялась: она выхватила револьвер, выстрелила в хищника и бешеным галопом помчалась вперед по дороге.
Волки погналась за ней, оглашая воздух хриплым воем. Но вдали, за обнаженными тополями, уже виднелась усадьба села Машкова, и вскоре Эмма благополучно добралась домой. Соскочив на землю, она потрепала лошадь по шее и передала ее старику кучеру.
Войдя в комнату, она сбросила с себя промокшую шубу, с наслаждением вытянулась на диване и задремала. Легкий стук в окно разбудил ее.
— Кто там? — спросила она, поспешно отворив форточку.
— Это я, милая барышня.
На дворе стояла молодая еврейка с отвратительной лукавой улыбкой на губах.
— Я приехала за вами, — прибавила она, — одевайтесь поскорее: моя повозка стоит на улице, я не войду к вам в дом.
XVI. Спасенная душа
Ночь была темной, несмотря на то, что все небо было усыпано звездами. С трудом подвигалась вперед обтянутая холстом повозка: колеса глубоко врезались в рыхлый снег, усталые лошади едва переставляли ноги.
— Не подозревает ли он чего-нибудь? — спросила Эмма у еврейки, продолжая начатый разговор.
— Куда ему! — возразила Рахиль. — Он ослеплен мною донельзя и, наверное, не вырвется из наших рук. Да и что могло бы возбудить его подозрение?
— А хотя бы то, что ты назначила ему свидание так далеко от Киева.
— Я сказала, что муж ревнует меня к нему, и это его успокоило.
Было уже довольно поздно, когда повозка подъехала к шинку, стоящему в нескольких шагах от большой дороги. Убогая, крытая соломой хижина была обнесена забором; на шесте перед дверью качался на веревочке пучок сухой травы — неизменная вывеска мелких кабаков. Вдали виднелась небольшая сосновая роща.
Еврейка привела Эмму в чисто прибранную комнату, где стоял сундук с приготовленным для нее платьем, зажгла свечи и попросила девушку переодеваться как можно скорее. Не прошло и двух минут, как на дворе послышался стук копыт, и вслед за тем Пиктурно вошел в шинок.
— Это он, — шепнула Рахиль, — мы будем сидеть в смежной комнате… В этой двери есть трещина, сквозь которую вам будет все видно и слышно, только не забудьте погасить свечу.
Эмма молча кивнула и начала заряжать револьвер.
Сестра милосердия превратилась в стройную, ловкую амазонку; она погасила свечку и припала к двери.
Рахиль, запрятав руки в карманы своей кацавейки, ходила взад и вперед по довольно грязной, бедно меблированной комнате, а Пиктурно, сидя верхом на стуле, не спускал с нее глаз.
— Не воображайте, что я влюблена в вас, — сказала еврейка, — поддавшись уговорам, я назначила вам свидание в этом шинке, но это ровно ничего не значит.
— Я полагал, что вы ко мне неравнодушны, — в замешательстве пробормотал Пиктурно.
— Неравнодушна? — повторила Рахиль. — Вы ошиблись.
— Если вы вызвали меня сюда для того, чтобы объявить об этом, то напрасно трудились… вы могли сделать это и в Киеве.
— Вы еще не знаете, с какой целью я приглашала вас приехать сюда.
— Перестаньте капризничать, Рахиль, — ласково проговорил студент и, встав со стула, попытался обнять свою возлюбленную, но она с гибкостью змеи выскользнула из его рук и закричала:
— Не троньте меня!
— Я вижу, мне придется сейчас же вернуться назад.
— Уезжайте! — и еврейка повернулась к нему спиною.
— Рахиль, за что вы сердитесь на меня?
Ответа не последовало. В ту же самую минуту кто-то постучался снаружи в окно, и еврейка поспешно отдернула занавеску.
— Что это значит? — спросил Пиктурно.
— Ничего, — садясь на диван, отвечала молодая женщина. — Подойдите ко мне.
Юноша охотно исполнил ее приказание и спросил, взяв ее за обе руки:
— Вы не будете больше капризничать?
— Быть может, это был не каприз, а только уловка для того, чтобы завлечь вас.
— Меня?! Да я давно уже нахожусь в вашей власти.
— Я не об этом… Для меня недостаточно того, что птичка попалась в силки, мне надо позаботиться о том, чтобы она не вырвалась из них, — и еврейка с быстротою мыши обхватила его руками и накинула ему петлю на шею.
— Что вы делаете? — воскликнул Пиктурно. — Вы хотите меня задушить!..
В комнату ворвались сообщники Рахили: Юрий, Табич и Джика, и прежде чем несчастный юноша успел опомниться, он был уже связан по рукам и ногам и лежал на полу с кляпом во рту. Он устремил на еврейку умоляющий взгляд, но та только презрительно пожала плечами. Затем студента засунули в мешок, привязали к седлу и увезли.
— Готовы ли вы, барышня? — спросила еврейка, отворяя дверь в смежную комнату.
— Готова.
— Вы видели, как ловко я все исполнила? Теперь настала ваша очередь.
— Вы увидите, как я исполняю возложенные на меня обязанности.
— Нет, не увижу… Я не могу хладнокровно смотреть на кровопролитие…
Пожалуйте… Юрий проводит вас в рощу.
Эмма поспешно надела шляпу и перчатки, взяла в руки хлыст и вышла из шинка. Юрий помог ей сесть на лошадь, и вдвоем они поскакали к лесу, где их ожидали сообщники и жертва. Пиктурно был привязан к дереву, остальные лежали вокруг пылающего костра.
Черты лица девушки показались студенту знакомыми, но наряд ее сбил его с толку.
— Мы находимся здесь в полной безопасности, не правда ли? — спросила она, обращаясь к Табичу, старику огромного роста, который утвердительно кивнул ей головой.
— Для начала, я попробую уговорить его, — продолжала Эмма, — Джика останется здесь со мною, а Табич и Юрий будут стоять на карауле и, в случае опасности, дадут мне знать с помощью свистка.
Джика была плотная, проворная женщина среднего роста, с загорелым лицом и гордой, презрительной усмешкой на толстых губах. На ней был надет овчинный полушубок, из-под которого виднелась короткая красная юбка. На ногах — мужские сапоги, голова повязана желтым платком.
— Вынь кляп у него изо рта, — приказала ей Эмма.
— Что значит вся эта комедия? — спросил Пиктурно. — Теперь я узнал вас… Мы встречались с вами в Красном кабачке; но мужчина вы или женщина, я не знаю…
— Я девушка.
— Объясните же мне эту глупую шутку. По вашей милости мы все заработаем как минимум сильный насморк.
— Тут нет никакой шутки, — отвечала ему Эмма, — вы находитесь во власти сострадательных людей, которые желают спасти вашу душу, предав вас смерти.
— Да вы с ума сошли!!!
— Вы умрете… Никто не придет вам на помощь… Покайтесь в ваших грехах и умрите добровольно, или…
— Добровольно?! — перебил ее Пиктурно. — Боже меня сохрани! Мне жизнь еще не надоела. Убирайтесь вы к черту с вашей философией… Развяжите меня сию же минуту, иначе я закричу и позову на помощь!
— Никто вас не услышит.
— Караул! Режут! — закричал Пиктурно.
— Решайтесь же, — прибавила Эмма, вынимая револьвер.
— Я не хочу умирать! — стонал несчастный.
— Кайтесь.
— Не хочу!!!
— Молитесь.
— Нет! Нет!
— В таком случае, я приношу вас в жертву во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь!
Раздался выстрел. Пуля засела в правой руке. Алая кровь брызнула из раны и обагрила снег.
— Покайтесь в грехах, пока еще есть время.
— Караул! Караул!
Вторая пуля попала в левое плечо… Студент упал на колени.
— Сжальтесь!.. Пощадите… — как стон вырвалось из его груди.
— Господь милосерден, — отвечала Эмма, хладнокровно продолжая стрелять, словно в мишень: еще две пули попали в живот и, наконец, пятая — в грудь.
— Так убейте ж меня поскорее! — взмолился Пиктурно.
Грянул выстрел… голова несчастного юноши склонилась на грудь… и его не стало…
— Умер, — проворчала Джика, приложив ухо к его сердцу, затем пронзительным свистом дала знать сообщникам, что жертвоприношение совершилось.
Табич и Юрий вернулись на место преступления и начали копать могилу, а Эмма отправилась обратно в Киев.
На следующий день она проспала до полудня.
Когда она, сидя перед зеркалом, расчесывала волосы, в уборную ее без доклада вошел Бедросов и вскричал:
— Знаете ли вы, какое таинственное происшествие встревожило сегодня весь город?
— Нет, я ничего не слышала.
— Вчера пропал студент здешнего университета по фамилии Пиктурно. Вероятно, его убили. Он был любовником еврейки, содержательницы Красного кабачка. Я сделал там обыск, но к сожалению ничего не нашел.
— Это естественно.
— Почему?
— Недаром же я предлагала вам свои услуги в качестве полицейского агента.
— Вы можете навести нас на след?
— Нет, но я могу дать вам дружеский совет: оставьте это дело… в нем замешаны высокопоставленные личности… Это была американская дуэль.
— С кем же?
— Полагают, что с графом Солтыком… Пиктурно уехал за границу, где он должен застрелиться.
— Благодарю вас за совет, милая барышня, и непременно им воспользуюсь.
XVII. Прекрасная мечта
Анюта сидела за роялем и разыгрывала ноктюрн Шопена, когда Генриетта вошла в залу. Подруги обнялись и поцеловались.
— Тебя можно поздравить? — спросила гостья.
— С чем это?
— Ты выходишь замуж.
— За кого же?
— К чему скрывать то, о чем говорит весь город. Если бы ты знала, как тебе завидуют! Ты будешь графинею Солтык!
— Но ведь это не может случиться без моего согласия… Я не кукла, которую можно подарить кому угодно.
— Говорят, что ты уже дала слово графу.
— Боже меня сохрани!
— Анюта, да ты с ума сошла! Он такой красавец, такой богач!
— Может быть, но я его не люблю и никогда любить не буду.
— Устарелые понятия о браке, душа моя! Сердце тут не при чем. Благодаря графу ты займешь блистательное положение в обществе, он окружит тебя роскошью, будет исполнять все твои желания, — да ведь это блаженство, милая моя, а все остальное пустяки! Скучать тебе не придется, у тебя будут толпы поклонников, ведь ты такая хорошенькая!
Анюта не без удивления посмотрела на подругу.
— Я не узнаю тебя, Генриетта, — сказала она. — Куда же девались твои мечты, твои идеалы?
— Это принадлежности любви, но только не супружества.
— Я серьезно смотрю на брак…
— Перестань… Над тобою будут смеяться! Ты только послушай, о чем разговаривают между собою молодые замужние женщины, так ты ахнешь!
— Пусть надо мною смеются сколько угодно, но я выйду замуж не иначе, как по любви.
Пока девушки разговаривали в зале, в будуар хозяйки дома вошел иезуит с многозначительной торжественной улыбкой на губах.
— Ну, что новенького, достопочтенный патер? — спросила Огинская, пожимая ему руку. — Вы сияете от радости.
— Как же мне не радоваться, когда моя заветная мечта вскоре должна осуществиться… Мой граф решил жениться!
— На ком же?
— И вы еще спрашиваете!.. На нашей милой Анюте!
— Какая честь для нас…
— Оба они для меня как родные, — продолжал езуит. — Я давно уже мечтаю об их браке. Анюта умная, добрая девушка, она сумеет обуздать дикий нрав своего будущего супруга, который может быть так полезен своей угнетенной родине!
— Я надеюсь… — заикнулась было Огинская, но патер не слушал ее и продолжал:
— Сегодня граф придет просить руки вашей дочери. Будьте начеку: Анюта упряма, смотрите, чтобы она не разрушила наших воздушных замков… а главное, не говорите графу, что я предупредил вас о его намерениях.
— О, конечно… Но неужели вы думаете, что Анюта…
— Своенравная девочка?.. Да, я в этом убежден… Она готовит нам сюрприз.
— Не может быть! — возразила Огинская. — Если бы даже граф ей и не очень нравился…
— А что, если она влюблена в другого?
— Помилуйте!
— Дай Бог, чтобы я ошибался.
— Неужели вы полагаете, патер Глинский, что Анюта влюбилась в сына моей приятельницы, поручика Ядевского?
— Почему же нет?
— Ребяческие фантазии и больше ничего! Все мы были молоды и мечтали о каких-то идеалах, но разве мечты эти осуществились в замужестве?.. Не подготовить ли мне Анюту? — прибавила она после непродолжительной паузы.
— О, нет! Предоставьте это графу. Он человек опытный в сердечных делах, и уж если ему не посчастливится уговорить Анюту, то и наши старания будут тщетны, — сказал иезуит и, поцеловав Огинской руку, вышел из будуара.
Ровно в полдень экипаж богатого жениха остановился у подъезда дома Огинских. Хозяин встретил графа чуть ли не в передней и повел в гостиную, где сидела хозяйка. После нескольких салонных фраз и обоюдных приветствий в гостиной воцарилась тишина, нарушавшаяся только стуком маятника в старинных бронзовых часах да треском дров в мраморном камине.
— Я приехал по очень важному для меня делу, — начал Солтык, — я, так сказать, ставлю на карту счастье всей моей жизни… Я люблю вашу дочь и осмеливаюсь просить ее руки.
— Вы делаете нам величайшую честь, граф, — ответил Огинский. — Я никогда не смел и мечтать и о такой партии для моей дочери.
— Это честь для меня, уверяю вас.
— Помилуйте, граф, такая любезность…
— Что за церемонии, — вмешалась в разговор Огинская, — только бесполезная трата времени. С удовольствием, граф, я вручаю вам судьбу моей Анюты!
Граф почтительно поцеловал руку своей будущей тещи.
— Вы, вероятно, уже объяснились с моей дочерью? — поспешно спросила Огинская.
— Нет еще, — отвечал Солтык, — и прошу вас не говорить ей о том, что я уже сделал предложение.
— Как вам угодно.
— Получив согласие на брак, я прошу у вас позволения чаще бывать в вашем доме, чтобы изучить характер моей будущей жены.
— И у вас будет возможность выбрать удобную минуту для объяснения, — прибавила Огинская, — мне очень нравится, что вы сами хотите покорить сердце моей дочери, граф. Она у меня немного упряма, так что я не берусь уговаривать ее или давать ей советы.
— Не беспокойтесь, — улыбнулся Солтык, — ваша дочь не будет знать, что я уже получил ваше согласие, и я буду разыгрывать перед ней только пылкого влюбленного. Это будет для меня тем легче, что я люблю ее до безумия… Вы, быть может, и не подозреваете, до какой степени эта страсть овладела мною!
— Почему же нет?
— Моя репутация не безупречна…
— Вам все завидуют, граф! Да и как не завидовать человеку, так щедро одаренному природой… Но я всегда была вашей защитницей, поверьте.
— Очень вам благодарен.
Портьеры в гостиной тихонько распахнулись, на пороге показалась Анюта и тотчас же скрылась.
Граф откланялся и вышел. На лестнице он повстречался с Ядевским; соперники обменялись враждебными взглядами.
Анюта встречала Казимира в зале.
— Вы опоздали, — шепнула она ему. — Граф уже просил у родителей моей руки.
— Не надо отчаиваться, — с чувством собственного достоинства возразил молодой человек, — впрочем, все зависит от вас. Объявите родителям о своем решении. Граф Солтык — человек гордый, он сам откажется от своих притязаний, когда узнает, что ваше сердце принадлежит другому.
— Не знаю… я не жду ничего хорошего… Но будьте уверены: я пойду до конца и буду смело отстаивать свое право быть счастливой, — сказала Анюта и, крепко пожав руку Казимиру, ушла в свою комнату.
Сердце юноши невольно замерло, когда он переступил порог гостиной, где сидела хозяйка дома.
— Ваша дружба с моей матерью, — начал он, — и та благосклонность, с которой вы всегда относились ко мне, придали мне смелости, и я решился обратиться к вам с просьбой…
Нервная дрожь пробежала по спине толстой барыни; она догадалась, о чем пойдет речь.
— Говорите, — сказала она, — и если только это от меня зависит… — А сама подумала: «Как бы мне поскорее от него отделаться!»
— Я люблю вашу дочь, и она любит меня…
— В самом деле? — усмехнулась Огинская. — Но, я надеюсь, вы не считаете это чувство серьезным?
— Настолько серьезным, что я пришел к вам просить ее руки…
— Милый мой Казимир! — и тщеславная маменька принудила себя засмеяться. — Вы оба почти дети! Выбросьте эту мысль из головы… Все мы в молодости увлекаемся несбыточными мечтами! Впрочем, моя Анюта уже почти помолвлена.
— Помолвлена?.. Без ее согласия?
— Граф Солтык получил наше согласие; я уверена, что Анюта не станет противиться нашей воле… Это такая блестящая партия!
— А сердце вашей дочери?.. А счастье всей ее жизни?
— О, она будет счастлива!
— Нет, не будет! — вскричал юноша и тотчас же прибавил: — Анюта никогда не согласится на этот брак.
— Это мы увидим! — строго возразила Огинская. — Во всяком случае, я прошу вас прекратить ваши ухаживания за моей дочерью и даже — как мне ни больно просить вас об этом, — не посещать впредь нашего дома…
— Этому последнему приказанию я готов повиноваться, но любовь моя к Анюте прекратится только с моей жизнью.
Несчастный юноша поклонился и с разбитым сердцем вышел из гостиной. Анюта ждала его на площадке лестницы.
— Отказали? — дрожащим голосом спросила она.
— Да… Вас выдают замуж за графа Солтыка и надеются, что вы не откажетесь от этой блистательной партии!
— Ошибаются! — возразила девушка, гордо вскидывая голову. — Они могут на время разлучить меня с вами, но не в их власти заставить меня выйти за графа Солтыка. Положитесь на меня, Казимир, не верьте никаким интригам… Для нас не все еще потеряно!
— Выдержите ли вы эту нравственную борьбу?
— О, у меня достаточно силы воли!
— Но мне запрещено бывать в вашем доме.
— И все же, мы будем встречаться.
— Каким образом?
— Предоставьте это мне. На днях я сообщу вам свой план.
— Анюта, графине Солтык предстоит самая блистательная будущность… Устоите ли вы против этого искушения?
— Не стыдно ли вам так говорить? — вскричала девушка. — Меня ничем ослепить невозможно, потому что я люблю вас всем сердцем.
— Неужели вы меня действительно так любите?
Анюта улыбнулась, и в одной этой улыбке заключалось больше уверений в любви, чем в тысяче клятв. Не говоря ни слова, она положила свои маленькие ручки на плечи Казимира Ядевского и подтвердила свою немую клятву горячим поцелуем.
XVIII. Розы увядают
Прошло уже два дня после свидания Казимира с Анютой, а от нее не было никаких известий. На третий день, вечером, влюбленный юноша не выдержал и пошел хоть издали взглянуть на дом Огинских. Окна парадных комнат не были освещены.
«Вероятно они в опере», — подумал Ядевский, нанял извозчика и поехал в театр.
— Скоро ли кончится опера? — спросил он у кассира.
— Каменный гость только что вышел на сцену, — отвечал тот.
Давали «Дон-Жуана». Казимир начал ходить взад и вперед, ожидая разъезда публики; минуты тянулись бесконечно. Наконец двери из коридора распахнулись, и пестрая толпа нарядных дам и кавалеров, смеясь и разговаривая, наполнила вестибюль. Ядевский притаился в тени, за колонной, и с удовольствием заметил, что Анюта, идя под руку с графом, ни разу не улыбнулась и даже не позволила ему подсадить ее в карету.
На другой день рано утром Тарас принес ему записку следующего содержания: «Приходите сегодня к вечерне в католическую церковь и ждите меня у исповедальни, налево от двери. Ваша верная Анюта».
Свечи уже горели, когда Казимир вошел в церковь. Он остановился у колонны неподалеку от двери. Вскоре вошла Анюта в сопровождении Тараса и села на переднюю скамейку. Инстинктивно оглянувшись, она заметила Ядевского и приветливо кивнула ему. Началась служба. Никогда еще молодой человек не молился так усердно, как в этот день. Ему казалось, что его молитва вместе с чистым голосом невинной девушки как фимиам возносится к престолу Всевышнего. Наконец вечерня закончилась, народ вышел из церкви, и молодые люди встретились в условленном месте.
— Мне надо многое рассказать вам, — начала Анюта.
— Прежде всего, я должен вам признаться, что мною в эти дни овладело сомнение, но я увидел вас вчера под руку с Солтыком, и тяготившее меня чувство ревности рассеялось как дым.
— Это мне не нравится, Казимир… Вы за мною следите… Разве вы не уверены в моей к вам любви?
— Мне просто захотелось увидеть вас.
— Не делайте этого, если не желаете огорчить меня.
— Даю вам честное слово, что это не повторится.
Они сели на скамейку. В церкви царил таинственный полумрак, там и здесь перед иконами теплились лампадки.
— Если бы вы знали, друг мой, как я страдала в эти дни! — сказала девушка, и глубокий вздох вырвался из ее груди. — Я никого не полюблю кроме вас, но я потеряла надежду сделаться вашей женою. Мои родители угрожают мне проклятием и лишением наследства… Это ужасно, не правда ли?.. Для вас я готова пожертвовать всем на свете, но и с вами я не буду счастлива, если надо мной будет тяготеть родительское проклятие.
— Вас пытаются только запугать этим, — успокаивал ее Казимир. — Прошли те времена, когда неверных жен замуровывали в стену, а непокорных дочерей запирали в монастырь! Кто проклянет свою единственную дочь только за то, что она следует велению своего сердца? Поверьте, этого не может быть.
— Вы мало знаете моих родителей.
— Я вижу, вы упали духом.
— Нет, милый мой… Посоветуйте, что мне делать?
— Есть одно средство… и средство верное, — после минутного колебания отвечал Казимир.
— Какое? Да говорите же, ведь я не ребенок!
— Побег…
— На это я не решусь.
— А я, кроме побега и тайного брака, других средств не знаю.
— О, друг мой, благословение священника не снимет с меня родительского проклятия!
— Не верьте этому, Анюта, вас только пугают.
— Нет, Казимир, нет, я не могу последовать вашему совету… Я люблю вас более всего на свете, но я люблю и моих родителей и не хочу огорчить их.
— Вы всего боитесь… Положитесь на меня, и я устрою это дело как нельзя лучше.
— Нет, не могу! Это убьет моих родителей.
— Вы не решаетесь потому, что не любите меня! При первом препятствии вы готовы покинуть меня… Ваша мать была права, называя эту любовь ребяческим чувством, пустою мечтой с вашей стороны!
— Вооружитесь терпением, друг мой, если вы меня действительно любите, — умоляла Анюта.
— Я докажу вам на деле всю силу моей любви. Вы легко перенесете разлуку со мною, а я разлуки с вами не переживу… Лучше умереть, чем видеть вас замужем за другим!