У Христа, парящего над полями сражений, нет своего флага. Он — первый среди нейтральных, потому что любит Он всех, даже пиратов со знаком орла и тех, что убивают на море. Даже римских солдат на Голгофе Он не проклинал.
Он по своей воле познал все ограничения плоти, чтобы понять их суть после их преодоления. Нам не дано понять суть каких-либо ограничений до тех пор, пока мы через них не переступим.
Кто лучше Него знает, что такое агония искромсанной плоти, переломанных костей и истерзанных нервов? Сможет ли раненый солдат научить Его чему-нибудь еще? Может ли переживший предательство мир посоветовать Ему, как Он должен поступить с Иудой? "То, что ты делаешь, делай быстро".
Тот, кто предал мир, уже повесился от избытка рвения. Не думайте, что он не чувствовал боли, когда в Риме сжигали его изображение. Он это чувствовал. На какой-то миг Верховный Главнокомандующий ощутил просветление. Вчера я видел, как его демон шел, рыча, вдоль линии фронта. Когда я встретил его впервые, несколько месяцев назад, он не был столь разъяренным.
Если бы я только мог заставить вас понять, что всё то, о чем я говорю, — факты, а не фантазии! Все это я видел сам так же ясно, как вы видите перед собою стол или карандаш в своей руке. И если я говорю, что беседовал с демонами, это значит только то, что я беседовал с демонами. А когда говорю, что видел Христа, — значит я действительно видел Христа. Я не сочиняю роман, и из путешествия среди звезд я вернулся вовсе не для того, чтобы потягаться в мастерстве со сказочниками. Я диктую вам всё это, чтобы сделать явным то, что в противном случае осталось бы тайным, чтобы раскрыть миру причины, дабы он не заблуждался относительно следствий. Я хочу помочь даже той расе, которую сейчас проклинают все остальные расы, включая их союзников турок.
Только милосердие Христа достаточно велико, чтобы простить даже это всемирное предательство. И я говорю вам, что этих предателей спровоцировали, вдохновили и в свою очередь предали вполне персонифицированные силы зла, отчаянно пытающиеся запустить часы цивилизации в обратном направлении.
Но Христос изгонял бесов и воскрешал мертвых. Так почему бы Ему не изгонять и тех бесов, что поддерживают сейчас войну? Почему бы Ему не сопровождать мертвых в ждущие их в конце сферы мира и покоя? И разве не может Он возвысить вас до уровня Своего собственного милосердия?
Письмо XLIV
ОТРАВЛЯЮЩИЕ ГАЗЫ
27 мая 1915
На этот раз я не стану рассуждать о милосердии. На этот раз мы поговорим о восточных ветрах и отравляющих газах, и о демонах, связанных с отравляющими газами.
Снова против мира ополчилась вся преисподняя. У нас здесь сейчас ещё хуже, чем в последний предвоенный месяц.
Одиннадцать дней меня не было с вами. И все эти одиннадцать дней у меня не было ни единого свободного часа на то, чтобы встретиться с вами.
Если бы у вас было достаточно сил, чтобы услышать, о чем я мог рассказать вам в это время, вы ни за что не решились бы поведать об этом миру; но я могу сказать вам и много такого, что вы в состоянии услышать, и что мир вправе узнать.
Восточные ветры и отравляющие газы! Сама идея выглядит сатанинской, ибо люди умирают в неописуемых мучениях от газов, которые эти ветры приносят от немецких позиций туда, где война ведется обычными средствами. Но отравляющие газы — дьявольское оружие, и дьяволы летят вместе с ними. Я видел, как сонмища их, клубясь, летели вперед, видел их глаза, горевшие ненавистью, их рты, перекошенные от ярости и злорадства.
О, вы, живущие пока что в безопасности в своей собственной стране! Если бы вы могли заглянуть за линию вражеских окопов, если бы вы увидели всё то, что носится в воздухе над военными лагерями ваших противников, вам бы стало их даже жаль. Многие там, на земле стали абсолютно похожими на буйно помешанных.
Если люди, взывающие к силам ненависти, насылают такие адские дымы, чтобы душить и мучить себе подобных, значит их уже нельзя в полной мере назвать людьми.
Я, способный видеть их души, прихожу в ужас от этого зрелища. Пожалуй, это даже хорошо, что вы сейчас одна, поскольку в одиночестве вам будет легче выдержать то, что я вам расскажу.
Если бы не та работа, которую вам предстоит выполнить в будущем, если бы не та работа, что вы делаете сейчас и будете делать в дальнейшем, я бы забрал вас из вашего мира насовсем, по крайней мере из нынешней вашей инкарнации.
Но вам придется претерпеть все до конца, как до конца терплю я сам; поскольку ваша работа еще не окончена.
Те, кто говорит, что в Германии всё хорошо, нагло лгут, или же они просто загипнотизированы той ложью, что все еще заставляет Германию верить в возможность её победы.
Если бы ад победил небеса, все души оказались бы уничтоженными. Если бы сейчас победила ненависть, весь мир развалился бы на части.
Ненависть! Вам неизвестен подлинный смысл этого слова. Ненависть Англии, ненависть Америки, ненависть Италии! Каждая молекула расы, спровоцировавшей эту войну, отравлена ненавистью. Младенцы впитывают её вместе с молоком своих матерей и становятся больными. Дети видят её в глазах своих родителей и отворачиваются в страхе за самих себя. Нет, вы не знаете, что такое ненависть.
Вместе с отравляющими газами восточный ветер принес навстречу мне безглазого демона. Откуда он взялся? Из какого-нибудь подземного ада, где нет света, и потому не нужны глаза. Если бы я умел рисовать, то изобразил бы его для вас; а слова предназначены только для описания тех вещей, что известны расе по её опыту; из тех же, кто мог видеть эти вещи, никто не пользовался речью для того, чтобы описать их. Наощупь прокладывая себе путь, это астральное чудовище наконец вцепилось в свою жертву — в пленного, находившегося в руках у французов — в того, кто плевал в своих тюремщиков, охваченный безумием ненависти.
Нет, я не должен говорить вам о том, что произошло дальше; скажу лишь, что астральная душа пленного покинула свое тело и больше уже не вернулась.
Эту попытку рассказать миру о том, что мне теперь известно, можно сравнить с попыткой воспроизвести музыку Бетховена с помощью свистульки. Я чувствую себя сейчас, как чувствовал бы себя математик, взявшийся обучать маленьких детей своей науке. Я не решаюсь говорить вам больше просто потому, что вы все равно не сможете это воспринять.
Мир уже стар, мир считал себя мудрым, и вот до чего он дошел!
Есть много убежденных душ, желающих научиться чувствовать на астральном уровне. Я слышал однажды, как в вашем присутствии один человек сказал, что такая-то атака была "всего лишь астральной". Я слышал, но не сказал ни слова.
Да знаете ли вы, что представляет собою астральный мир, вы — ищущие знаний о нем? Астральный мир — это мир ощущений, мир эмоций, мир любви и ненависти. И сейчас этот мир стал настолько плотным из-за переполнивших его дурных страстей, что его уже можно резать ножом. И его сейчас действительно часто режут — ножами и штыками — и полчища демонов страдают от соприкосновения с этой сталью. Всего лишь астральной! Но даже астральный мир над Нью-Йорком, который, как вы знаете, ужасен, ничто по сравнению с астральным миром над полями сражений. Держитесь от него подальше! Все равно вы не сможете принести там никакой пользы. Если можете, отправляйтесь куда-нибудь в горы и ищите там, в чистом дыхании сосен, спасения от отравляющего астрального мира Нью-Йорка. Поезжайте туда и оставайтесь там до тех пор, пока давление не ослабнет. Там, где вы сейчас, вы тоже не сможете сделать ничего полезного.
В чистом воздухе сосновых лесов мне будет легче диктовать. Прочь от ядовитых испарений вовлеченного в войну Нью-Йорка, ибо дьяволы перемещаются вместе с ветрами ненависти, а вы не должны стать их жертвой.
Ваша работа еще не окончена.
Письмо XLV
СВЕРХЧЕЛОВЕК
1 июня 1915
В одной из верхних сфер астрального мира — не в самой сфере чистого разума, но очень близко к ней — я встретил прошлой ночью человека, который прохаживался туда-сюда, опустив в раздумье голову.
— Что тебя тревожит, друг? — спросил я, приблизившись к нему.
Он прекратил свои беспокойные метания и посмотрел на меня.
— Кто ты? — спросил он равнодушно.
— Я — судья, — ответил я.
В его глазах показался интерес.
— Ты, должно быть, откликнулся на зов моей мысли, — сказал он, — потому что мне действительно нужен судья.
— Ты хочешь, чтобы я вынес о ком-то свое суждение? — спросил я, с трудом удерживаясь от улыбки после его странных слов.
— Да, я хочу, чтобы ты вынес свое суждение обо мне.
— И какое же преступление ты совершил?
— Я совершил — если, конечно, это — преступление, а об этом ты мне как раз и должен сказать — в общем, я виновен в том, что вел нацию к её собственной гибели.
— Изначально со злым умыслом? — поинтересовался я.
— Возможно и так, — ответил он, — но не в том смысле, в каком подразумеваешь это ты в своем вопросе. Я никогда не думал, что у них хватит духу поверить мне.
— Ты пробуждаешь мое любопытство, сказал я. — Кто это — "они"? — и в чем именно они не должны были тебе верить?
— Это немцы, — ответил он, — немцы, которых я презирал. И они поверили моей теории, что человек становится сверхчеловеком, если делает только то, что ему хочется.
— А отстающих забирает себе дьявол?
— Да, отстающих забирает дьявол.
Он вперил в меня свой угрюмый взгляд, а я ждал продолжения его слов.
— Что за народ эти немцы! — сказал он наконец. — Что бы они не делали, они берутся за дело слишком серьезно. Им нельзя доверять никаких великих истин.
— Похоже, что они действительно разобрали твое учение по косточкам, — согласился я.
— Я хотел сделать из них богов, — пожаловался он, — а вместо этого превратил их в дьяволов.
— Только Богу под силу творить богов, сказал я, — возможно, ты был слишком честолюбив.
— М-да! Возможно, я был слишком доверчив.
— Скрытность гораздо безопаснее, — подхватил я, — ты рассказал им слишком много.
— Или, может, слишком мало.
— Сколько это составило томов?
— Спроси об этом у библиотекарей. Только не иностранцев — те всё время составляют из них сборники, чтобы угодить читателям.
— А чем я могу тебе помочь? — спросил я.
— Рассуди меня.
— А почему ты сам себя и обвиняешь, и защищаешь?
— А кто еще может обвинять или защищать меня?
— Тогда начни с обвинения.
— Я совратил целый народ и привел его к катастрофе.
— Поясни подробнее.
— Я хотел излечить их от мягкотелости, следуя за мной с присущей им обстоятельностью, они могли бы стать полностью твердыми; ни сердца, ни внутренностей.
— Продолжай, — попросил я.
— Я проповедовал сверхчеловеческое. А они поступали как недо-люди.
— Пока что, — прервал его я, — ты обвиняешь только их, а не себя.
— Но как же я моту обвинять себя, не обвиняя их? — возразил он.
— Тогда и я попробую спуститься на ступеньку ниже и поговорить с тобой, как человек с человеком.
— Хорошо, что ты не сказал — как душа с душой.
— Ну, с меня достаточно и человека! Как я уже говорил, ты был слишком честолюбив.
— Да, слишком честолюбив для человека; я слишком устал от людей и слишком любил то, чем мог бы стать человек!
— Похоже, мы уже перешли к защите, сказал я.
— Из тебя еще не выветрился судейский дух, — проворчал он.
— Ты ведь сам просил меня быть твоим судьей.
— Да, это так.
— Мне жаль тебя, — сказал я.
Он улыбнулся снисходительно-грустной улыбкой.
— Похоже, у тебя есть и сердце и душа, — сделал вывод он.
— А ты слишком долго был один, — отозвался я, — ты растерял свое былое красноречие. Может, позволишь мне и обвинять, и защищать, и судить тебя? Ты сможешь прервать меня, когда захочешь.
— Хорошо, — согласился он.
— Ты был рожден под беспокойной звездой, — начал я. — Ты стремился следовать за героями; но они разочаровывали тебя тем, что были людьми. Тогда ты сделал своим героем себя, но это принесло тебе самое большое разочарование.
— Кажется, ты всё обо мне знаешь.
— В том и заключаются слава и позор твоего величия, что каждый знает о тебе всё.
— Я не согласен с этим! Всего обо мне вы не знаете.
— И чего же мы не знаем?
— Вы не знаете, как я любил человека!
— Но ты говорил о нем с презрением.
— Потому что он мог бы вырасти до сверхчеловека.
— О, да! Чтобы топить детей на "Лузитании", прорубать себе путь через Бельгию, растерять всех своих друзей и стать проклятьем для всей планеты!
Он поднял палец, останавливая меня.
— Ты говоришь сейчас не обо мне, а о немцах, — сказал он.
— Но они — единственные, кто довел твою философию до ее логического завершения.
— И поэтому ты смеешься надо мной?
— Я вовсе не смеюсь над тобой. Я только излагаю факты. Это ты посмеялся над ними и чуть было не привел их к гибели.
— Но я всего лишь проповедовал сверхчеловеческое.
— Настолько выше человека, что человек тебя просто не понял.
— Разве это моя вина?
— А чья же еще?
— Может быть — их?
— Ничего подобного. В тебе было слишком много ненависти. И ты научил их ненавидеть человека.
— Я учил их ненавидеть всё то, что ниже сверхчеловеческого.
— Но ведь и сам человек — ниже сверхчеловеческого. Значит, ты научил их ненавидеть самих себя.
— Но и каждый из них — тоже был ниже сверхчеловека!
— Зато теперь каждый попытался им стать. Ты научил их этому. Они вообразили себе, что уже стали сверхлюдьми, стали выше добра и зла. Ты учил химии малых детей, и они взорвали свою всемирную колыбель.
— Я только хотел, чтобы они знали.
— Но начинать следовало с азбуки.
— А что бы ты назвал азбукой сверхчеловеческого? — спросил он.
— "А" — это любовь, "Б" — смирение, "В" — истина.
— Но почему же тогда я не научил их ни любви, ни смирению, ни истине?
— Потому что ни любви, ни смирения, ни истины ты не знал.
— Я не знал любви?!
— Да, любви ты не знал.
— И я не знал смирения?!
— Твое высокомерие стало притчей во языцех.
— И я не знаю истины?!
— Тебе известна только половина истины, а половина истины — это еще не истина, так же как половина яблока — это еще не яблоко.
— Не хочешь ли ты сказать, что мое учение было ложным?
— И величайшей ложью в нем было то, что они могут превратиться в сверхлюдей, когда они еще не готовы к восприятию сверхчеловеческого.
— Но человек должен возвыситься!
— Человек должен возвыситься над самим собой, а не над другими. — ответил я. — Чувствуешь, в чем разница?
— Чему же мне следовало их учить?
— Тому, что сверхчеловеческое — это слуга человека, а не обидчик и не тиран.
— Но они бы не поняли.
— Не будь столь самоуверен. Ведь нашлись же немногие, которые поняли Сына Человеческого.
— А, ты о нем!
— Которого ты отверг.
— Но он учил людей быть рабами!
— Кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом.
— Ну, если ты хочешь цитировать Писание...
— Я цитирую Сверхчеловеческое.
— Значит, ты полагаешь...
— Я полагаю, что ты отверг единственный хорошо известный пример своего собственного идеала.
— И ещё ты думаешь...
— Да, я думаю, что ты сошел с ума, потому что слишком поздно понял, что твое учение ложно. Я думаю, что ты просто не нашел в себе достаточно мужества, чтобы опровергнуть свои собственные выводы и тем самым возвыситься над самим собой; возвыситься над собой и в самом деле стать Сверхчеловеком.
— Так ты думаешь, что я всё знал?
— Я знаю, что ты знал. Я знаю, что Он явился к тебе в видении, что ты сам понял, в чем была твоя ошибка, и что ты так и не смог принять свое новое понимание, потому что оно пришло к тебе слишком поздно.
— Ты знаешь слишком много, — сказал он.
— Ты просил меня быть твоим судьей, напомнил я ему.
— Но не палачом.
— Ты сам стал себе палачом и палачом своего народа.
— Моего народа! — презрительно процедил он.
— Я же говорил, что ты не знал любви! — напомнил я ему.
— И что ты мне теперь прикажешь делать?
— Возвращайся на землю и учи людей тому, как человек может превзойти самого себя. Возвращайся на Землю и учи людей следовать за Сыном плотника, отвергнуть которого ты их призывал. Вернись в Германию и опровергни самого себя.
— Как же я смогу вернуться?
— В другом теле, конечно же, в чистом и здоровом теле, чистоту которого тебе придется поддерживать.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты сам прекрасно знаешь, что! Я ведь говорил тебе, что ты не знал Любви. Ты знал только привередливость, чванство и стремление произвести сенсацию.
— Ты задал мне трудную задачу, — сказал он.
— Вечность — штука долгая, — ответил я. И к тому же новой Германии потребуется твоё новое учение.
— Должен ли я благодарить тебя? — спросил он.
— Не обязательно. Это я благодарю тебя за то, что ты не опротестовал мой приговор.
— Доброй ночи, — сказал он.
— Доброй ночи, — повторил я. И душа Фридриха Ницше удалилась. Может быть, к вратам перерождения?
Письмо XLVI
ЗМИЙ-ИСКУСИТЕЛЬ
2 июня 1915
После нашего вчерашнего разговора, когда я рассказал вам об измученной душе, попросившей меня вынести свое суждение относительно учения, совратившего целую нацию, я вернулся во Францию к полям сражений (уж меня-то немцы не смогут пустить ко дну своими торпедами).
Двигаясь не спеша вдоль немецких позиций, я увидел высокую величественную форму, с головой укутанную в черное, — ту самую, что я описывал в одном из предыдущих писем.
На сей раз я поприветствовал его, не дожидаясь, когда он сделает это сам.
— Ну, как идут твои дела? — спросил я.
Он отбросил свое покрывало, и я увидел перед собой мрачное и величественное лицо, на котором глубоко запечатлелись раздумья и порок.
— Идут, как всегда, — ответил он. — А чем был занят ты?
— Этим вечером — писал для мира людей, — ответил я.
Он рассмеялся.
— Ты писал им о мире?
— На этот раз — нет. Я писал о своем разговоре с одной великой и беспокойной душой.
— Да, я знаю.
— Откуда ты знаешь? Ты подслушивал?
— У меня есть свой "телефон дальнего действия".
— Замечательная вещь — телефон, — заметил я. — Это ты инспирировал его изобретение?
— Я? О, нет! Я противодействовал его изобретению.
— Но почему?
— Это плохо, когда человек слишком много знает.
— Но когда человек, несмотря на все твои старания помешать ему, все-таки изобретает что-нибудь, ты ведь пытаешься обернуть эти изобретения против него самого, не так ли?
— Разумеется.
— Ты — очень интересный собеседник, сказал я. — А заинтересовал ли тебя мой разговор с душою Фридриха Ницше?
— Гораздо больше, чем ты можешь предполагать до тех пор, пока не узнаешь, почему он мне был так интересен.
— А ты объяснишь мне, почему?
— У меня нет причины держать это в секрете. Я откровенен с теми, кто способен видеть меня насквозь.
— А почему бы тебе не научить этому немцев?
— Это испортит мне всю игру. Я хочу уничтожить их после того, как они мне послужат, но если они все поймут, то станут настолько правдивыми, что своею искренностью обезоружат весь настроенный против них мир.
— Но и в своей жестокости они сейчас достаточно искренни, — сказал я.
— О, да! Но это совсем другое дело. А вот если бы они стали искренними в своем раскаянии, мир бы их простил.
— Ну, а что ты скажешь о Ницше? — спросил я.
— Только то, что вдохновлял его я.
— Ты неплохо потрудился.
— Я всегда очень серьезно отношусь ко всему, что делаю.
— Расскажи мне об этом подробнее, попросил я.
— Какого работника я мог бы приобрести, воскликнул он, — не реши ты примкнуть к силам добра!
— Но я и здесь оказался неплохим работником, — возразил я, — мне даже удалось расстроить кое-какие твои замыслы.
Он рассмеялся резким, отрывистым смехом.
— Не думай, что меня это очень беспокоит, — сказал он. — У меня еще много других возможностей. И если ты даже закроешь передо мною дверь, я всегда смогу пробраться через окно.
— А как тебе удалось приблизиться к Ницше?
— По-разному: то так, то иначе. Он закрывал дверь только перед человеком, а я, как видишь, всегда еще и Сверхчеловек.
— Да, я заметил это еще во время нашей первой встречи. Тот, кто выходит за рамки человеческого, должен сделать выбор между добром и злом.
— Нет смысла обманывать тебя, и я больше не буду пытаться это делать, — сказал он. Да, это я побудил Ницше к проповеди немцам идеи сверхчеловека. Потому что, вообразив себя сильными, они могли избрать только путь зла.
— И что тебе это дало?
Вместо ответа он задал мне встречный вопрос:
— Ты играл когда-нибудь в шахматы?
— Часто и во многих жизнях, — ответил я.
— И тебе нравилась эта игра?
— Очень.
— Ты играл на деньги?
— Нет.
— Что же в таком случае вызывало твой интерес?
— Что? Да сама игра.
— Вот именно, — сказал он. — И я отношусь к своей работе, как к игре. Когда я играю, я, конечно же, стараюсь выиграть. Но если и проигрываю, я все равно получаю удовольствие от самой игры.
— И ты играл с душой великого человека?
— Как кошка играет с мышкой. Я обнаружил в нем искренний дух, но одно уязвимое место в его голове и такое же — в сердце. С ним я справился без особого труда.
— Но как тебе удалось этого добиться?
— Обычным способом.
— То есть?
— Лестью.
— И он не почувствовал подвоха?
— Пришлось обрядить ворону в павлиньи перья. Ведь он — эстет.
— Значит, ты всегда расхваливаешь свой товар, когда пытаешься всучить кому-нибудь кота в мешке?
— Не всегда в этом есть необходимость. Только когда имеешь дело с такими, как ты.
— Да, — сказал я, — ко мне ты пытался подъехать с речами о мире. Но у меня слишком хорошее чутье.
— Да, те, Другие, тебя многому научили.
— А Ницше когда-нибудь видел тебя так же, как я сейчас?
— Он видел мое гордое лицо и трепетал, ощущая мою силу. Он проникался завистью и стремился стать таким же, как я. Знаешь, это очень забавно, когда эти смертные в своей гордыне искренне стремятся подражать мне!
— И ты учил его быть сверхчеловеком?
— Да, и я учил его презирать Того, кто на самом деле был Сверхчеловеком.
— Ты хочешь сказать, что сам ты в действительности не Сверхчеловек?
— Мой ум — выше человеческого уровня; но всё остальное — ближе к земному.
— Но ты всегда держишься с таким достоинством.
— О, у земли и у всего, что связано с землей тоже есть свое достоинство!
— Неужели этот немецкий философ так и не узнал, кто ты такой на самом деле?
— Узнал, но только в самом конце, когда было уже слишком поздно, чтобы суметь всё проделанное повернуть вспять.
— Значит, — воскликнул я, — в конце он все-таки увидел две формы сверхчеловеческого: тебя и Христа!
— Да, увидел. И то, что он увидел, свело его с ума.
— И тебя не мучает совесть из-за того, что ты делаешь?
— Совесть? А что это такое?
— Видишь ли, угрызения совести — это эмоция, которая возникает у людей, когда они чувствуют, что сотворили зло.
— Эмоция, которая возникает у людей, повторил он. — Но я ощущаю только те человеческие эмоции, которые доставляют мне чувственное наслаждение.
— Например...
— Ты и в самом деле чересчур любопытен и чересчур назойлив!
— Признаю, я — назойлив и любопытен, сказал я. Но мне это интересно: ты берешься за дело, длиною в целую жизнь — жизнь человека — только для того, чтобы превратить его в орудие достижения всего этого, — и я жестом показал на проходившую под нами линию фронта.
— Глаза его заблестели, и он ответил:
— Что такое жизнь человека по сравнению с величием всего этого? Можно трудиться тысячу лет и так и не добиться ничего, сравнимого с этим!
— Значит, тебе это нравится, вся эта бойня?
— Что за глупый вопрос! Это вознаграждает меня за все мои труды, это прославляет меня, возвышает меня. Вся эта кровавая резня дело моих рук и рук мне подобных.
— Неужели ты уже заранее планировал все это, когда подбивал одного человека совратить своими сочинениями нацию?
— Да. И для этого он был идеальным орудием. Никто другой не подходил лучше него для достижения нашей цели — амбициозный, неудовлетворенный, аристократичный, самонадеянный, никого не любящий — в самом широком смысле этого слова, способный на безрассудную страсть, и следовательно — на разочарование, и наконец, что тоже немаловажно, готовый воспринимать видения.
— В которых являлся ему ты?
— Да. Поначалу он видел меня во сне, восхищался мною и стремился мне подражать.
— А затем ты начал рассказывать ему о Сверхчеловеке?
— Да, используя при этом довольно старые аргументы: что женщин вообще не стоит принимать в расчет; что женская любовь мешает мужчине; что женщина порабощает мужчину, если он не поработит её сам; что Природа это дьявол, а не Великая Матерь, и потому её следует покорять всеми возможными способами; что человек возвышается до Сверхчеловеческого, когда отвергает всё, что может оказывать на него влияние, в том числе и Природу, и признаёт лишь то, что дает ему свободу, например: своё превосходство над другими существами, его власть над ними, его власть над своими собственными мыслями, власть над добром и злом, над истиной и ложью.
— Твоё учение — само по себе великолепное сочетание истины и лжи, — сказал я.
— Разумеется, — ответил он, — но чего ты хочешь? Одной только истиной этого никогда не удалось бы добиться.
И он указал своей длинной рукой на простиравшееся под нами поле битвы.
— А чему еще ты учил своего избранного ученика? — спросил я.
— Всему, чему он потом сам учил мир. Когда он удалил из своего сердца женский лик, я открыл счет, а он решил, что немного приблизился к Сверхчеловеку. Когда он начал раздуваться от гордости и чувства собственного превосходства, я записал в свой актив еще одно очко, а он подумал, что уже совсем близко подошел к Сверхчеловеку. Когда он читал Евангелие и смеялся про себя над смирением Сына Человеческого, я приписывал себе сразу два очка — одно против него, и еще одно против твоего Христа.
— Спасибо, — сказал я, — за то, что ты причислил меня к последователям распятого Христа. Тут ты не ошибся.
Не обращая внимания на это мое последнее замечание, он продолжал:
— Я поддерживал его стремление создать новый идеал вождя, нового Христа, Антихриста, сурового Немецкого Христа, который должен был покорить людей не любовью и состраданием, а твердостью и жестокостью. О, эту работу я проделал великолепно! Многие немцы установили этот мой идеал на место Сына Марии. Многие немцы поставили меня на место своего Солнечного Бога и назвали меня Сверхчеловеком, хотя у него и не хватило смелости прямо назвать меня Антихристом. Напротив, он приписал мои качества Христу и назвал нас обоих одним именем и, прикрываясь этим именем, хотел уничтожить всякую жалость и сострадание в себе самом и во всех других, хотел уничтожить любовь, потому что она мешала ему стать таким, как я. Это я научил его поклоняться кресту как символу жестокости, не самопожертвования во имя любви к человеку, а жертвы во имя себя.
Он замолчал, глядя на звезды, безмятежно сиявшие над нами.
— Мне кажется, — сказал я, — что ты и сам сознаешь превосходство Христа над Антихристом.
И вновь он не обратил внимания на моё замечание, но продолжил развивать свою собственную мысль.
— Какое интеллектуальное наслаждение мне доставляло это превращение христианской нации в эгоистичных чудовищ, жестоких ко всему, что им самым не принадлежит! Любого иноплеменника они должны были ненавидеть, презирать, использовать, высмеивать и оскорблять всеми возможными способами. Я учил их, что только таким образом они могут превратиться в сверхлюдей, преодолеть свою человеческую природу.
— Но для чего ты рассказываешь всё это мне? — спросил я. — Почему ты выкладываешь передо мной все свои карты, если знаешь, что мои — всё равно лучше?
Когда он повернулся ко мне, его глаза, казалось, были готовы испепелить меня.
— Потому что я завидую тебе, — сказал он.
— Что это — ещё один завуалированный выпад против меня и тех принципов, которых я придерживаюсь?
Мой мрачный собеседник вновь рассмеялся своим отрывистым, невеселым смехом.
— По правде говоря, нет, — сказал он. — Ты уже давно не интересуешь меня как противник.
— То есть...
— То есть — мне уже надоело играть в эту игру, по крайней мере сейчас. Да и души, которые мне удалось обмануть, уже устали от меня и от моего учения. Они уже видят перед собой новый свет — некоторые из них.
— Возможно, — сказал я, — они увидели свет Христа, истинного Сверхчеловека.
— Возможно, — согласился он.
— А ты сам видел когда-нибудь этот свет?
— Фу! — сказал он. — Неужели ты настолько самонадеян, что пытаешься обратить самого дьявола?