Я рассовала деньги обратно по карманам, выключила фонарик и стала смотреть в окно на запад, ощущая печальную неуверенность. Меня охватила ностальгия, но я не знала, что это за ностальгия — по той жизни, которая у меня когда-то была, или по МТХ. Темный силуэт Сьерра-Невады был едва различим на освещенном луной небе. Она снова была похожа на непроходимую стену, снова стала такой же, какой показалась мне несколько лет назад, когда я видела ее из окна машины, в которой мы ехали с Полом. Но ощущения ее непроходимости у меня уже не было. Я могла представить себя на ней, в ней, частью ее. Мне знакомо это ощущение — двигаться в ней, медленно, шаг за шагом. Я снова вернусь к ней, как только выйду из Сьерра-Сити. Я миную Высокую Сьерру — не увижу секвойи и Кингз-Каньон, и национальный парк Йосемити, и Туолумне-Медоуз, и пустоши Джона Мюира, и Десолейшен, и столь многое другое — но все равно пройду еще 160 километров по Сьерра-Неваде, прежде чем направиться к Каскадному хребту.
До четырех часов утра, когда наш автобус припарковался на автовокзале в Рино, я не уснула ни на минуту. Нам с Грэгом нужно было убить час, остававшийся до отъезда другого автобуса в Траки, и мы с красными от недосыпа глазами бродили по маленькому казино, соединенному с автобусной станцией, не снимая с плеч рюкзаки. Я чувствовала себя усталой, но в то же время бодрой, потягивая горячий чай «Липтон» из пластиковой чашечки. Грэг сыграл в блек-джек и выиграл три доллара. Я выловила из кармана три четвертака, скормила их «однорукому бандиту» — и все проиграла.
Грэг одарил меня сухой улыбкой в стиле «я же тебе говорил», как будто предвидел это.
— Эй, ведь никогда же не знаешь, — возразила я. — Я однажды была в Вегасе — мы просто проезжали через него пару лет назад, — сунула никель в «однорукого бандита» и выиграла 60 баксов.
|
|
На него это явно не произвело впечатления.
Я отправилась в «дамскую комнату». Пока я чистила зубы перед зеркалом, освещенным флуоресцентной лампой, какая-то женщина сказала мне:
— Мне нравится ваше перышко, — и указала на перо, прикрепленное к моему рюкзаку.
— Спасибо, — отозвалась я, встречаясь с ней взглядом в зеркале. Она была бледная, с карими глазами, носиком-картошкой и длинной косой вдоль спины; одета в «вареную» футболку и джинсы с заплатами и разрезами, а на ногах — сандалеты от Биркин. — Мне его подарил друг, — промямлила я, роняя капли пены от зубной пасты. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как я в последний раз разговаривала с женщиной.
— Должно быть, кто-то из семейства врановых, — продолжала она, протянув руку и деликатно притрагиваясь к нему одним пальцем. — Или ворон, или ворона, символ пустоты, — добавила она мистическим тоном.
— Пустоты? — переспросила я уныло.
— Но это же хорошо, — возразила она. — Ведь пустота — это место, где вещи рождаются, где они начинаются. Представьте себе, как черная дыра впитывает энергию, а потом высвобождает ее как нечто новое и живое, — она умолкла, многозначительно глядя мне в глаза. — Мой бывший был орнитологом, — объяснила она уже менее неземным тоном. — Его область — корвидология[24]. Он писал диссертацию по воронам, а поскольку у меня магистерская степень в английском, мне пришлось перечитывать эту долбаную работу раз десять, так что теперь я знаю о них больше, чем хотелось бы. — Она повернулась к зеркалу и пригладила волосы. — Вы случайно не на Встречу Племен Радуги направляетесь?
|
|
— Нет. Я…
— Вам непременно нужно поехать. Это действительно круто. В этом году встреча состоится в национальном парке Шаста-Тринити, на Тоуд-Лейк.
— Я была на Встрече Племен Радуги в прошлом году, когда она проходила в Вайоминге, — сказала я.
— И это правильно, — проговорила она тем особенным тягучим тоном, каким люди говорят «и это правильно». — Удачного вам похода, — добавила она, протянула руку и чуть сжала мое плечо. — Корвидология! — воскликнула она, как лозунг, направляясь к двери и показывая мне и моему перышку два больших пальца.
К восьми утра мы с Грэгом были в Траки. К одиннадцати мы все еще стояли на жаркой обочине, пытаясь поймать попутку до Сьерра-Сити.
— Эй! — завопила я, как маньячка, проносившемуся мимо очередному автобусу-«фольксвагену». За последнюю пару часов по меньшей мере шесть штук таких проехало мимо нас. Особое раздражение у меня вызывали именно водители автобусов-«фольксвагенов». — Долбаные хиппи! — в сердцах сказала я Грэгу.
— А я думал, что ты и есть хиппи, — сказал он.
— Ну да. Я хиппи. Но только самую малость. — Я уселась на гравий на обочине и развязала шнурки ботинок, но, покончив с этим делом, вставать снова не стала. У меня голова кружилась от истощения. Я не спала уже больше полутора суток.
— Тебе следовало бы пройти вперед и постоять одной, — сказал Грэг. — Ничего, я не против. Будь ты одна, ты бы давным-давно поймала машину.
— Нет, — возразила я, хотя знала, что он прав: одинокая женщина выглядит не так угрожающе, как пара женщина-мужчина. Мужчины обычно проявляют желание помочь одинокой женщине. Или забраться ей под юбку. Но мы с ним были вместе — и вместе оставались до тех пор, пока через час не остановилась рядом машина. Мы забрались внутрь и отправились в Сьерра-Сити. Это оказалось симпатичное поселение, состоявшее из менее чем десятка деревянных домов, выстроенных на высоте в 1280 метров. Городок втиснулся между рекой Северная Ююба и высокими предгорьями Сьерры, которые вздымались бурыми валами на фоне ясного голубого неба с северной стороны от городка.
|
|
Мужчины обычно проявляют желание помочь одинокой женщине. Или забраться ей под юбку.
Водитель попутки высадил нас возле универмага, расположившегося в милом старомодном здании. Туристы, поедая мороженое в стаканчиках, сидели на расписной передней веранде, заполненной гомонящей толпой, предвкушавшей празднование Четвертого июля.
— Купишь себе мороженое? — спросил Грэг, вытаскивая из кармана пару долларов.
— Не-а. Может быть, попозже, — сказала я, стараясь не показать голосом, в каком я отчаянии. Конечно, я хотела мороженого. Я просто не решалась его купить — из страха, что потом не смогу позволить себе снять номер. Когда мы вошли в тесный, полный народа магазинчик, я старалась не смотреть на еду. Встала у кассы, просматривая туристические брошюры, пока Грэг занимался покупками.
— Представляешь, весь этот городок однажды снесло лавиной, это было в 1852 году, — сказала я ему, когда он вернулся, обмахиваясь глянцевой брошюрой. — Снег сошел с предгорий.
Он кивнул, как будто уже знал это, облизывая свое шоколадное мороженое. Я отвернулась, видеть это было невыносимо.
— Я надеюсь, ты не против, но мне нужно найти какое-то дешевое место. Я имею в виду, чтобы переночевать.
Правду сказать, мне нужно было бесплатное место, но я слишком устала, чтобы искать кемпинг. В последний раз мне удалось поспать на маршруте в Высокой Сьерре.
— Как насчет вот этого, — сказал Грэг, указывая на старое деревянное здание через улицу.
На нижнем этаже был бар и ресторан; на верхнем — номера с общими ванными. Была только половина второго, но женщина в баре разрешила нам заселиться пораньше. После того как я заплатила за номер, у меня осталось 13 долларов.
— Хочешь сегодня поужинать внизу? — спросил меня Грэг, когда мы добрались до своих номеров и стояли перед дверьми, оказавшимися рядом.
— Конечно, — сказала я, слегка покраснев. Я не испытывала к нему влечения, и все же не могла не надеяться, что нравлюсь ему. Хотя прекрасно понимала абсурдность этого желания. В конце концов, может быть, это он прихватил мои презервативы. От этой мысли меня пробрала легкая дрожь.
— Можешь пойти помыться первой, — предложил он, указывая через коридор на ванную, которая была общей для всех обитателей нашего этажа. — Похоже, пока мы здесь единственные постояльцы.
— Спасибо, — кивнула я и отперла дверь своего номера, ступив внутрь. У одной стены стоял потрепанный древний гардероб с круглым зеркалом, а у другой — двуспальная кровать, плетеный стеллаж и кресло. С потолка в центре комнаты свисала голая лампочка. Я поставила Монстра на пол и села на кровать. Матрас взвизгнул, просел и опасно заколыхался под моим весом, но все равно ощущение было великолепное. Телу было почти до боли приятно посидеть на кровати, словно после ожога я погрузилась в прохладу. Походный стульчик, который заодно служил мне подушкой, как оказалось, был не таким уж и мягким. Бо́льшую часть ночей на маршруте я спала как убитая, но не потому, что мне было удобно. Просто я слишком уставала, чтобы обращать внимание на какие-то неудобства.
Мне хотелось спать, но руки и ноги были исполосованы пятнами грязи, а запах от тела шел убийственный. Забраться в постель в таком состоянии казалось почти преступлением. Последний раз я мылась как следует в мотеле в Риджкресте почти две недели назад. По коридору прошла в ванную. Душа там не было, только большая фарфоровая ванна на птичьих лапах и полка, на которой стопкой лежали сложенные полотенца. Я выбрала себе одно и глубоко вдохнула его свежий, чуть припахивающий отдушкой аромат. Потом сняла одежду и оглядела себя в зеркале — большом, в полный рост.
Я была похожа не столько на женщину, которая провела последние три недели в пешем походе по безлюдной местности, сколько на жертву ужасного преступления.
Зрелище было поразительное.
Я была похожа не столько на женщину, которая провела последние три недели в пешем походе по безлюдной местности, сколько на женщину, которая стала жертвой яростного и ужасного преступления. Синяки, чья цветовая гамма варьировалась от желтого до черного, покрывали мои руки и ноги, спину и задницу, как будто меня долго били палками. Бедра и плечи были усеяны волдырями и ссадинами, воспаленными потертостями и темными корочками в тех местах, где их постоянно обдирали лямки рюкзака. Под синяками, ранами и грязью я видела теперь новые, бугрящиеся мышцы, и в тех местах, где моя плоть прежде была мягкой, она стала плотной и твердой.
Я наполнила ванну водой, забралась внутрь и принялась отдраивать себя мочалкой и мылом. Спустя несколько минут вода стала настолько темной от грязи и крови, смытых с моего тела, что я спустила ее и наполнила ванну заново.
В этой второй ванне я вытянулась во весь рост, ощущая такую благодарность, какой в жизни не испытывала. Спустя некоторое время принялась исследовать свои ступни. Они были избиты, покрыты волдырями, и пара ногтей к этому времени полностью почернела. Я потрогала один из них и обнаружила, что он почти совершенно оторвался от пальца. Этот палец мучительно болел много дней, распухая все больше, и казалось, что ноготь вот-вот с него соскочит; но теперь он почти перестал болеть. Когда я потянула за ноготь, он оказался в моей руке после одного резкого укола боли. На его месте остался тонкий слой, который был похож одновременно на кожу и на ноготь. Эта кожица была прозрачной и слегка блестящей, как крохотный кусочек пищевой пленки.
— У меня ноготь отвалился, — сказала я Грэгу перед ужином.
— Ты теряешь ногти? — переспросил он.
— Только один, — уныло сказала я, сознавая, что на самом деле с большой вероятностью потеряю больше, и что это — еще одно свидетельство моего идиотизма.
— Вероятно, это потому, что у тебя слишком тесные ботинки, — сказал он, когда к нам подошла официантка с двумя тарелками спагетти и корзинкой с чесночным хлебом.
Я планировала быть сдержанной при заказе, особенно потому, что потратила сегодня еще 50 центов на прачечную, вложившись в долю с Грэгом. Но как только мы сели за столик, я не смогла устоять и копировала каждое движение Грэга: заказала ром с колой к ужину, согласилась на корзинку чесночного хлеба. Я старалась не показывать, что мысленно подвожу итог счета, пока мы едим. Грэг уже и так знал, насколько я не готова к походу по МТХ. И не надо было ему знать, что есть еще один пункт, в котором я проявила себя круглой дурой.
Но именно дурой я и была. После того как мы получили счет, добавили к нему чаевые и разделили сумму пополам, у меня оставалось 70 центов.
Вернувшись после ужина в свой номер, я раскрыла путеводитель, чтобы почитать о следующем отрезке маршрута. Моя очередная остановка была запланирована в местечке под названием Белден-Таун, где меня ждала следующая коробка с припасами и двадцатью долларами внутри. Я же смогу добраться до Белдена с 70 центами, правда? В конце концов, я же буду идти в глуши, и мне негде будет тратить свои деньги, думала я, хотя тревога все равно меня не покидала. Я написала Лизе письмо, прося ее купить и послать мне путеводитель по орегонскому отрезку МТХ, воспользовавшись теми деньгами, которые я ей оставила, и переписать адреса на коробках, которые она должна была посылать мне до конца маршрута по Калифорнии. Я снова и снова перечитывала список, чтобы убедиться, что сделала все правильно, сопоставляя длину отрезка в километрах с датами и населенными пунктами.
Выключив свет и улегшись на скрипучую кровать, чтобы поспать, я слышала, как Грэг по другую сторону стены ворочается на своей скрипучей кровати. Его близость была такой же осязаемой, как и отчужденность. Эти звуки заставили меня ощутить свое одиночество настолько остро, что я бы завыла от боли, если бы дала себе волю. И не очень понимала, почему. Мне от него ничего не было нужно, но при этом хотелось всего и сразу. Что он сделает, если я постучусь к нему в номер? Что сделаю я, если он меня впустит?..
Я знала, что я сделаю. Я проделывала это много раз.
— В сексуальном отношении я похожа на парня, — говорила я психотерапевту, с которым встречалась пару раз в прошлом году. Это был мужчина по имени Винс, который работал волонтером в общественной клинике в центре Миннеаполиса, где такие люди, как я, могли поговорить с такими людьми, как он, за десять баксов в час.
— А какие они — парни? — спросил он.
— Непривязанные, — пояснила я. — Или, по крайней мере, многие из них. Вот и я такая. Способная быть непривязанной, когда речь идет о сексе.
Я бросила взгляд на Винса. Ему было больше сорока, темные волосы разделялись на пробор посередине и ниспадали, как два волнистых черных крыла, по обе стороны его лица. Я ничего к нему не чувствовала, но если бы он встал со своего места, прошел через комнату и поцеловал меня, я бы ответила на поцелуй. Я бы сделала что угодно.
Но он не встал. Он лишь кивнул, ничего не сказав, и в его молчании чувствовалась одновременно вера в мои слова и скептицизм.
— А кто не привязывался к вам? — спросил он наконец.
— Не знаю, — сказала я, улыбаясь так же, как во всех случаях, когда ощущала дискомфорт. Я избегала смотреть прямо на него. Вместо этого смотрела на плакат в рамке, висевший за его спиной, черный прямоугольник с белым завихрением в середине, которое должно было изображать Млечный Путь. В центр завихрения указывала стрелка, над которой были написаны слова: «Вы находитесь здесь». Это изображение растиражировали на футболках и плакатах, и оно всегда меня слегка раздражало, поскольку я не понимала, как его воспринимать, с юмором или всерьез, на что оно должно было указывать — на огромность наших жизней или на их незначительность.
— Никто никогда меня не бросал, если вы об этом спрашиваете, — проговорила я. — Я всегда сама заканчиваю отношения.
Внезапно лицо мое жарко вспыхнуло. Я осознала, что сижу с переплетенными руками и ногами — в йогической «позе орла», безнадежно скрученная и запутанная. Я попыталась расслабиться и сесть нормально, но это было невозможно. С неохотой я подняла глаза и встретилась с ним взглядом.
— Это как раз тот момент, когда я должна рассказать вам о своем отце? — спросила я, смеясь фальшивым смехом.
Центром моего существа всегда была мать, но в этой комнате, наедине с Винсом, я внезапно ощутила отца — точно кол в моем сердце. «Я ненавижу его», — говорила я, будучи подростком. Теперь я не знала, что чувствую по отношению к нему. Он был как домашнее кино, которое проигрывалось в моей голове, с нарушенным сюжетом и отрывочными кадрами. В нем были большие драматические сцены и необъяснимые моменты, дрейфовавшие вне времени. Возможно, потому, что бо́льшая часть воспоминаний о нем связана с первыми шестью годами моей жизни. Вот отец в припадке ярости разбивает о стену тарелки, полные еды. Вот отец душит мою мать, усевшись ей на грудь и колотя ее головой о пол. Вот он вытаскивает меня и сестру из постели посреди ночи, когда мне всего пять лет, и допрашивает нас, хотим ли мы жить с ним всегда. А мать стоит рядом, покрытая кровью, прижимая спящего маленького брата к груди, умоляя отца прекратить. Когда мы расплакались вместо ответа, он рухнул на колени, прижался лбом к полу и издал такой отчаянный вопль, что я была уверена, что мы все вот-вот умрем на месте.
Один раз посреди одной из своих тирад он пригрозил, что вышвырнет нашу мать и ее детей голыми на улицу, как будто мы не были и его детьми тоже. Тогда мы жили в Миннесоте. Когда он выплюнул эту угрозу, на дворе была зима. Я была в том возрасте, когда все воспринимается буквально. Мне казалось, что именно так он и сделает. В голове у меня возникла картинка, как мы вчетвером, голые и вопящие, бежим по покрытому ледяной коркой снегу. Пару раз было так, что он запирался в доме от нас с Лейфом и Карен, когда мы жили в Пенсильвании; мать уходила на работу, оставляя его позаботиться о нас, а ему хотелось передохнуть. Он выгонял нас в садик и запирал все двери, и мы с сестрой держали нашего братца, едва научившегося ходить, за липкие ладошки. Мы, всхлипывая, бродили по траве, а потом забывали о своих горестях и принимались играть в «дочки-матери» и «королеву родео». Потом, разозлившиеся и усталые, подходили к задней двери, колотили по ней кулаками и вопили. Я отчетливо помню эту дверь и три бетонные ступеньки, которые вели к ней, и как мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы заглянуть в окошко в верхней половине двери.
Один раз посреди одной из своих тирад отец пригрозил, что вышвырнет нашу мать и ее детей голыми на улицу. Как будто мы не были и его детьми тоже.
Хорошие события — это не кино. Их недостаточно, чтобы отснять бобину пленки. Хорошие события — это стихотворение, едва ли длиннее, чем хайку. Среди хорошего его любовь к Джонни Кэшу и братьям Эверли. И шоколадные батончики, которые он приносил домой с работы, а работал он в продуктовом магазине. И все его великие стремления, настолько обнаженные и жалобные, что я чувствовала их и скорбела по ним, даже будучи маленьким ребенком. И то, как он пел песню Чарли Рича «Эй, ты, случайно, не видел самую красивую девушку в мире?» и говорил, что эта песня обо мне, моей сестре и нашей матери, что мы — самые красивые девушки в мире. Но даже эти мои воспоминания запачканы. Он говорил так только тогда, когда пытался уломать мою мать вернуться, когда уверял, что теперь все будет по-другому. Когда обещал ей, что никогда не будет обращаться с ней так, как прежде.
И всегда происходило то же самое. Он был лжецом — и очаровательным мужчиной, неотразимым красавцем — и животным.
Моя мать собирала нас и уходила от него. Возвращалась, и снова уходила, и снова возвращалась. Мы никогда не уходили далеко. Нам некуда было идти. У нас не было близких родственников, а мать была слишком горда, чтобы впутывать в свои дела подруг. Первый приют для женщин, подвергшихся домашнему насилию, открылся в Соединенных Штатах только в 1974 году. В том году, когда моя мать наконец ушла от него навсегда. Вместо этого мы просто ездили на машине всю ночь: мы с сестрой — на заднем сиденье, то дремля, то просыпаясь под мигание зеленых огоньков приборной доски, а Лейф — на переднем, рядом с мамой.
Несмотря ни на что, я любила папу и понимала, что если мама разведется с ним, то я потеряю его — и оказалась права.
А утром мы снова оказывались дома, и отец был трезв и готовил яичницу-болтунью, как ни в чем не бывало распевая ту самую песенку Чарли Рича.
Когда мать наконец окончательно порвала с ним, мне было шесть лет. И это случилось через год после того, как мы все переехали из Пенсильвании в Миннесоту. Я рыдала и умоляла ее не делать этого. Развод казался мне тогда наихудшим из возможных несчастий. Несмотря ни на что, я любила папу и понимала, что если мама разведется с ним, то я потеряю его — и оказалась права. После того как они расстались в последний раз, мы остались в Миннесоте, а он вернулся в Пенсильванию и с тех пор лишь изредка с нами связывался. Раз или два в год приходило письмо, адресованное Карен, Лейфу и мне, и мы вскрывали его, преисполненные радости. Но внутри были только бесконечные жалобы на нашу мать, на то, какая она шлюха, какая она дура, ленивая сука, живущая на пособие.
Когда-нибудь он нас всех достанет, обещал он. Когда-нибудь мы ему за все заплатим.
— Но мы так и не заплатили, — сказала я Винсу на нашем втором и последнем сеансе. Когда я пришла к нему снова, он объяснил, что уходит с этой работы; он даст мне имя и номер телефона другого психотерапевта.
— После того как родители развелись, я осознала, что отсутствие отца в моей жизни, как ни печально, пошло мне на пользу. Больше никаких сцен насилия, — пояснила я. — Я имею в виду, представьте только, какой была бы моя жизнь, если бы меня воспитывал отец!
— А вы представьте, какой была бы ваша жизнь, если бы у вас был такой отец, который любил бы вас, как и положено настоящему отцу, — возразил Винс.
Я попыталась вообразить такое детство, но мой разум невозможно было заставить проделать подобный трюк. Я не могла расписать эту ситуацию в виде списка. Я не могла рассчитывать на любовь или безопасность, уверенность или чувство принадлежности. Отец, который любит тебя так, как положено отцу, был чем-то бо́льшим, чем любые его составные части. Он был как тот самый белый вихрь на плакате, висевшем за головой Винса. Он был одной гигантской необъяснимой вещью, которая содержала в себе миллион других вещей. И поскольку ни одной из таких вещей у меня никогда не было, я опасалась, что не смогу найти себя внутри этого огромного белого водоворота.
— А что вы можете сказать о своем отчиме? — спросил Винс. Он бросил взгляд в блокнот, лежавший на его коленях, наверное, читая каракули, нацарапанные им в прошлый раз.
— Эдди. Он тоже отстранился, — сказала я легким тоном, будто это для меня ничего не значило, будто это почти развлекало меня. — Это долгая история, — добавила я, отведя взгляд к часам, которые висели на стене рядом с плакатом. — Да и время наше почти кончилось…
— От ответа у доски спас звонок, — проговорил Винс, и мы оба рассмеялись.
В тусклом свете уличных фонарей, который просачивался в мою комнату в Сьерра-Сити, я видела очертания Монстра и перо, которое подарил мне Дуг, прикрепленное к раме. Я думала о корвидологии. Гадала, действительно ли это перо — символ, или оно просто безделушка, которую я таскала с собой. Я одновременно и придавала вещам огромное значение, и не верила во всю эту запредельную чушь. Я была одновременно и искательницей — и скептиком. Я не знала, к чему приложить свою веру, и есть ли нечто такое, к чему ее приложить. Даже не могла с уверенностью определить, что на самом деле означает слово «вера» во всей его сложности. Мне во всем виделась и возможная мощь, и возможная фальшивка. «Ты — искательница, — сказала мне мама, лежа в больничной постели в последнюю неделю своей жизни, — как и я». Но я не знала, что именно искала моя мать. Да и искала ли она что-нибудь? Это был единственный вопрос, который я ей не задавала. Но даже если бы она сказала мне, я усомнилась бы в ее словах, заставляя объяснять, что такое духовная реальность, спрашивая, как ее можно доказать. Я сомневалась даже в тех вещах, чью истинность доказать было возможно. «Тебе следовало бы ходить к психотерапевту», — говорили мне все после смерти матери. И в конечном счете — в бездне самых мрачных моментов того года, который предшествовал походу, я это сделала. Но веры в докторов у меня не было. Я так и не позвонила другому терапевту, которого рекомендовал Винс. У меня была проблема, которую не мог разрешить ни один психотерапевт, — скорбь, которую не мог смягчить ни один мужчина ни в одной комнате.
Я гадала, действительно ли это перо — символ, или оно просто безделушка, которую я таскала с собой.
Я выбралась из постели, завернулась в полотенце и босиком вышла в коридор, минуя дверь Грэга. Дойдя до ванной, захлопнула за собой дверь, повернула кран и легла в ванну. Горячая вода была подобна волшебству, ее грохот наполнял комнату, пока я не завернула кран. И тогда воцарилось молчание, которое казалось более безмолвным, чем прежде. Я откинулась назад, легла спиной на идеально выверенный изгиб фарфора и уставилась в стену, а потом услышала стук в дверь.
— Да-да? — проговорила я, но ответа не было, лишь звук шагов, удаляющихся по коридору.
— Здесь уже кое-кто есть, занято, — сказала я погромче, хотя это было очевидно. Кое-кто здесь действительно был. Это была я. Я была здесь. Я ощущала это так, как не ощущала уже целую вечность: здесь, внутри меня, была я, занимающая мое место в беспредельном Млечном Пути.
Я протянула руку, достала мочалку с полочки возле ванны и принялась тереть себя ею, хотя была уже чистой. Я терла и терла лицо, и шею, и горло, и грудь, и живот, и спину, и ягодицы, и руки, и ноги, и ступни…
«Первое, что я делала, когда каждый из вас рождался, это целовала вас с головы до ног, — рассказывала мама мне, брату и сестре. — Я должна была сосчитать каждый пальчик, каждую ресничку. Я проводила пальцами по линиям на ваших ладошках».
Я не помнила этого — и все же никогда этого не забывала. Это было такой же частью меня, как и слова отца, грозящего, что он выбросит меня из окна. Даже в большей степени.
Я снова легла, закрыла глаза и погружала голову в воду, пока она не покрыла все лицо. У меня возникло то же ощущение, которое я испытывала ребенком, когда проделывала такой же трюк: словно весь знакомый мир ванной исчезал и благодаря простому акту погружения становился незнакомым и таинственным местом. Его привычные звуки и ощущения становились приглушенными, отдаленными, абстрактными, а вместо них появлялись другие звуки и ощущения, которых обычно я не слышала и не замечала.
Я только-только начала. Прошло три недели с начала похода, но, казалось, все во мне изменилось. Я лежала в воде столько, сколько могла оставаться без дыхания, одна в странном новом мире, в то время как весь настоящий мир вокруг меня потихоньку продолжал свой неумолчный гул.
В снежном безлюдье
Я обошла ее. Обошла Высокую Сьерру. Теперь мне ничего не грозило. Я обманула снега. Теперь, как я полагала, оставалась сравнительно прямая дорога через остаток Калифорнии. Потом — через Орегон в Вашингтон. Моей новой целью был мост, который пересекал реку Колумбия, игравшую роль границы между двумя штатами. Мост Богов. До него было 1622 километра; до сих пор я прошла только 273, зато постепенно набирала скорость.
Утром мы с Грэгом выдвинулись из Сьерра-Сити и шли вместе около двух с половиной километров вдоль обочины шоссе, пока не добрались до места, где оно пересекало МТХ. А потом еще несколько минут шли вместе по тропе, прежде чем остановиться и попрощаться.
— Это растение называют горной страдалицей[25], — сказала я, указывая на низкие зеленые кустики, обрамлявшие тропу. — Или, по крайней мере, так написано в моем путеводителе. Будем надеяться, что не в буквальном смысле.
— Боюсь, это может быть и буквально, — проговорил Грэг, и он был прав.
За 13 ближайших километров пути тропа поднималась более чем на 914 метров вверх. Я морально подготовилась к тяготам этого дня, Монстр был загружен недельным запасом продовольствия.
— Удачи, — сказал Грэг, и взгляд его карих глаз встретился с моим.
— Тебе тоже удачи, — я крепко обняла его.
— Держись, Шерил, — добавил он, разворачиваясь.
— Ты тоже, — сказала я ему вслед.
Не прошло и десяти минут, как он скрылся из виду.
Я была взволнована тем, что снова стою на маршруте, на 725 километров к северу от того места, где сошла с него. Снежных пиков и высоких гранитных скал Высокой Сьерры больше не было видно, но ощущения от тропы оставались теми же. Она во многом и выглядела так же. Несмотря на все бесконечные горные и пустынные панорамы, которые я повидала, именно зрелище лежащей передо мной тропы шириной в 60 сантиметров было самым знакомым. Той вещью, к которой чаще всего прилипал мой взгляд, высматривающий корни и ветки, змей и камни. Иногда тропа была песчаной, порой каменистой, глинистой или покрытой круглой галькой, а то и укутанной многочисленными слоями сосновых иголок. Она могла быть черной, бурой, серой, белой, бежевой — но это всегда был МТХ. Моя точка опоры.
Моей новой целью был мост, который пересекал реку Колумбия, игравшую роль границы между двумя штатами. Мост Богов. До него было 1622 километра. До сих пор я прошла только 273.
Я шла под сенью леса, состоявшего из сосен, дубов и ладанного кедра, потом через рощицу дугласовых пихт, взбираясь по тропе вверх и вверх, не видя никого в это солнечное утро, хотя и чувствуя невидимое присутствие Грэга. С каждой милей это чувство ослабевало, и я представляла, как он уходит от меня своим обычным решительным шагом все дальше и дальше. Тропа выбралась из тенистого леса на открытый хребет. Оттуда я видела внизу каньон, протянувшийся на многие мили, венчаный по краям скалистыми иззубренными пиками. К середине дня я поднялась выше 2100 метров, и тропа стала грязно-глинистой, хотя дождей не было много дней. Наконец за поворотом тропы я вышла на снежную полянку. Точнее, это я поначалу подумала, что вышла на полянку, а оказалось, что полянке этой не видно конца. Я стояла на краю снежного поля и выглядывала следы Грэга, но ни одного не увидела. Снег был не на склоне, только на плоском месте посреди редкого леса, и это было хорошо, поскольку ледоруба больше со мной не было. Я оставила его тем утром в бесплатном ящике для туристов в Сьерра-Сити, когда мы с Грэгом выходили из города. У меня не было денег, чтобы отослать его обратно Лизе (к большому моему сожалению, учитывая, сколько он стоил), но и дальше нести его я не хотела, полагая, что отныне он мне не понадобится.