Приехав в гости в том декабре, я завела с Эдди разговор о состоянии Леди. Поначалу он повел себя агрессивно, выговаривал мне, мол, он не знал, что лошади — это его проблема. У меня не было сил объяснять ему, почему именно он, оставшись вдовцом после смерти моей матери, нес ответственность за ее лошадей. Я говорила только о Леди, настаивая на том, чтобы мы составили какой-то план действий. Через некоторое время он сбавил тон, и мы договорились, что Леди придется прикончить. Она была старой и больной; она пугающе исхудала; свет в ее глазах потускнел. Я уже консультировалась с ветеринаром, сказала я Эдди. Ветеринар мог приехать к нам и усыпить Леди уколом. Или так, или нам придется самим ее пристрелить.
Эдди счел, что нам следует принять второе решение. Мы с ним оба были на мели. К тому же именно так прекращали мучения лошадей в течение многих поколений. Как ни странно, нам это казалось более гуманным выходом — то, что она умрет от рук людей, которых знала и которым доверяла, а не будет убита каким-то незнакомцем. Эдди сказал, что сделает это до того, как мы с Полом вернемся через несколько недель, чтобы встретить здесь Рождество. Это не стало бы семейным сборищем: мы с Полом рассчитывали остаться в доме вдвоем. А Эдди собирался провести Рождество дома у своей подруги вместе с ней и ее детьми. У Карен и Лейфа тоже были собственные планы — Лейф оставался в Сент-Поле вместе со своей подругой и ее родными, а Карен — с мужем, с которым она познакомилась и за которого вышла замуж буквально пару недель назад.
Я чувствовала себя совершенно больной, когда мы с Полом через несколько недель, в канун Рождества, сворачивали на дорожку, ведущую к дому. Снова и снова я пыталась себе представить, каково это будет — посмотреть на пастбище и увидеть там одного только Роджера. Но когда я выбралась из машины, Леди все еще была там, дрожавшая в своем загоне, и шкура свисала складками с ее исхудавшей, как скелет, фигуры. Даже смотреть на нее было больно. Морозы в тот год были жестокие, они побивали все рекорды и маячили в районе –25 градусов, а из-за сильных ветров казалось, что на улице еще холодней.
|
|
Я не стала звонить Эдди, не стала расспрашивать, почему он не выполнил свое обещание. Вместо этого я позвонила деду, отцу мамы, в Алабаму. Он всю свою жизнь был наездником и коннозаводчиком. Мы проговорили о Леди битый час. Он задавал мне один вопрос за другим, и к концу разговора твердо убедился, что настало время оборвать ее жизнь. Я сказала ему, что возьму на размышление ночь. На следующее утро телефон зазвонил почти сразу же после рассвета.
Это был дедушка, но он позвонил не для того, чтоб пожелать счастливого Рождества. Он звонил, чтобы побудить меня действовать немедленно. Позволить Леди умирать естественно — это жестоко и негуманно, настаивал он, и я понимала, что он прав. Я также понимала, что именно мне придется позаботиться о том, чтобы это было сделано. У меня не было денег, чтобы заплатить ветеринару, который мог приехать и сделать ей смертельную инъекцию, и даже если бы были, сомнительно, что он потащился бы к нам в Рождество. Дед в мельчайших подробностях объяснил мне, как застрелить лошадь. Когда я сказала ему, что при мысли об этом меня бросает в дрожь, он уверил, что именно так это и делалось с незапамятных времен. А еще меня беспокоило, что делать с телом Леди. Земля промерзла настолько глубоко, что похоронить ее было невозможно.
|
|
— Оставь ее так, — велел он. — Койоты ее утащат.
— Что, вот что мне делать?! — плача, кричала я Полу после того, как повесила трубку. Мы тогда этого не знали, но это было наше последнее совместное Рождество. Всего через пару месяцев я расскажу ему о своей неверности, и он съедет от меня. К тому времени как Рождество наступит снова, мы уже будем обсуждать развод.
— Делай то, что считаешь правильным, — сказал он в то рождественское утро. Мы сидели за кухонным столом — каждая его трещинка и бороздка были знакомы мне, и все же казалось, будто я так далеко от дома, что дальше и быть не может; одна, дрейфую на плавучей льдине.
— Я не знаю, что правильно, — сказала я, хотя на самом деле знала. Я совершенно точно знала, что должна сделать. То, что мне теперь так часто приходилось делать: выбирать менее ужасную из двух ужасных вещей. Но я не могла сделать этого без брата. Нам с Полом приходилось прежде стрелять — Лейф учил нас обоих предыдущей зимой, — но нам обоим не хватало ни уверенности, ни точности. Лейф не был страстным охотником, но он, по крайней мере, охотился достаточно часто, чтобы понимать, что делает. Когда я позвонила ему, он согласился приехать в тот же вечер.
Утром мы детально обсудили план действий. Я пересказала ему все, что говорил мне дедушка.
— Ладно, — ответил он. — Подготовь ее.
Дед в мельчайших подробностях объяснил мне, как застрелить лошадь. Когда я сказала ему, что при мысли об этом меня бросает в дрожь, он уверил, что именно так это и делалось с незапамятных времен.
|
|
На улице вовсю сияло солнце, небо было похоже на голубой хрусталь. К одиннадцати утра потеплело — теперь стало «всего» –17. Мы натянули на себя всю имевшуюся теплую одежду, слой за слоем. Было настолько холодно, что кора деревьев лопалась, замерзая и взрываясь с громким треском, который я в эту ночь слышала, лежа в постели.
Надевая на Леди недоуздок, я шептала ей на ухо, говорила, как сильно люблю ее, потом вывела из загона. Пол захлопнул ворота позади нас, чтобы Роджер не мог пойти за ней. Я вела ее по ледяной корке наста, оборачиваясь, чтобы посмотреть на нее еще один, последний раз. Она до сих пор двигалась с невыразимой грацией и силой, шла длинным, величественным, красивым шагом, высоко поднимая ноги; тем самым, от которого у моей матери всегда перехватывало дыхание. Я подвела ее к березе, которую мы с Полом выбрали накануне днем, и привязала к стволу кордой. Дерево стояло на самом краю пастбища, сразу за ним сгущался лес, и это было достаточно далеко от дома, чтобы койоты, как я надеялась, не побоялись приблизиться и уволочь ее тело той же ночью. Я разговаривала с ней, проводила ладонями по ее каштановой шкуре, бормоча слова о любви и печали, умоляя ее простить и понять.
Когда я подняла глаза, брат стоял рядом с карабином в руках.
Пол взял меня за руку, и мы вместе, спотыкаясь, пошли, чтобы встать за спиной у Лейфа. Между нами и Леди было всего два метра. Теплое дыхание вылетало из ее ноздрей, как шелковистое облачко. Корка наста пару мгновений держала нас, а потом провалилась, и мы утонули в снегу по колени.
— Прямо между глаз, — сказала я Лейфу, еще раз повторяя те слова, которые сказал мне дед. Если мы так сделаем, обещал он, то убьем ее одним чистым выстрелом.
Лейф прицелился, встав на одно колено. Леди затанцевала на месте, царапая передними копытами лед, потом опустила голову и взглянула на нас. Я резко вдохнула, и в этот момент Лейф спустил курок. Пуля ударила Леди прямо между глаз, в середину ее белой звездочки, именно так, как мы и надеялись. Она дернулась так сильно, что кожаный недоуздок разорвался и упал с ее морды, и она встала, не двигаясь, глядя на нас с ошеломленным выражением.
— Стреляй еще раз! — выдохнула я, и Лейф сразу выстрелил, выпустив ей в голову еще три пули, одну за другой. Она пошатывалась и дергалась, но не падала — и не убегала, хотя и не была больше привязана к дереву. Ее глаза уставились на нас с безумным выражением, шокированные тем, что мы сделали, на морде расплывалось созвездие бескровных дырочек. В одно мгновение я поняла, что мы поступили неправильно — не потому, что решили убить ее, но потому, что решили, что мы сами должны это сделать. Мне следовало настоять, чтобы это сделал Эдди, или заплатить ветеринару. Я не представляла себе, чего это стоит — убить животное. Не существует такой вещи, как один «чистый» выстрел.
— Стреляй! Стреляй же в нее! — умоляла я брата с утробным воем. Я и не знала, что способна издавать такие звуки.
— У меня патроны кончились! — завопил Лейф.
— Леди! — взвизгнула я. Пол сграбастал меня за плечи, чтобы притянуть к себе, и я стала отбиваться, задыхаясь и подвывая, как будто он хотел забить меня до смерти.
Леди сделала один шаткий шаг, а потом упала на передние колени, ее тело жутко наклонилось вперед, как будто она была огромным кораблем, медленно тонущим в море. Мотая головой, она издала глубокий стон. Кровь хлынула из ее мягких ноздрей внезапным, сильным потоком, ударив в снег так горячо, что он зашипел. Она кашляла и кашляла, каждый раз извергая ведра крови, ее задние ноги подогнулись в мучительно медленном движении. Она зависла на полусогнутых, гротескно пытаясь снова встать, а потом наконец опрокинулась на бок, лягаясь, брыкаясь и изгибая шею, силясь подняться снова.
— Леди! — выла я. — Леди!
Лейф схватил меня за плечи.
— Отвернись! — крикнул он, и мы вместе отвернулись. — ОТВЕРНИСЬ СЕЙЧАС ЖЕ! — заорал он Полу, и Пол повиновался.
— Пожалуйста, приди и забери ее, — нараспев стал говорить Лейф, заливаясь слезами. — Пожалуйста, приди и возьми ее. Приди и возьми. Пожалуйста.
Когда я обернулась, Леди наконец уронила голову на снег, хотя бока ее все еще вздымались, а ноги подергивались. Мы втроем, шатаясь, подошли ближе, проваливаясь сквозь снежную корку по колено. Мы смотрели, как она медленно дышит, делая гигантские вдохи, а потом в конце концов она вздохнула в последний раз — и тело ее замерло.
Лошадь нашей мамы. Леди. Стоунволлз Хайленд Нэнси была мертва.
Сколько это длилось — пять минут или час, — не знаю. Я где-то обронила варежки и шапку, но не могла взять себя в руки, чтобы поискать их. Ресницы у меня смерзлись от слез. Волосы, которые ветер бросал мне в лицо, от слез превратились в сосульки и позвякивали, когда я двигалась. Я в отупении откидывала их прочь с лица, не в силах даже обращать внимание на холод. Я упала на колени рядом с крупом Леди и в последний раз провела ладонями по ее забрызганному кровью туловищу. Она была еще теплая — точно как мама, когда я вошла в больничную палату и увидела, что она умерла без меня. Я смотрела на Лейфа и гадала, вспоминает ли он то же, что и я. Я подползла к ее голове и коснулась холодных ушей, мягких, как бархат. Накрыла ладонями черные входные отверстия от пуль в ее белой звездочке. Глубокие туннели, которые выжгла ее кровь в снегу, уже начали подмерзать.
Мы с Полом смотрели, как Лейф вынул нож и срезал пряди светлых рыжеватых волос с гривы и хвоста Леди. Одну из них он протянул мне.
— Теперь мама может переправиться на другую сторону, — проговорил он, глядя мне в глаза, как будто во всем мире остались только мы вдвоем. — В это верят индейцы — что когда умирает великий воин, нужно убить его лошадь, чтобы он смог переправиться на другую сторону реки. Это такой способ оказать ему уважение. Может быть, теперь мама сможет ускакать прочь.
Я представила себе, как наша мама пересекает огромную реку на сильной спине Леди, наконец покидая нас — теперь, почти три года спустя после ее смерти. Я хотела, чтобы это оказалось правдой. Это было то, чего я желала, когда у меня появлялась возможность загадывать желания. Не чтобы мама прискакала обратно ко мне — хотя, конечно, я этого хотела, — но чтобы они с Леди ускакали вместе. Чтобы мой самый худший в жизни поступок оказался исцелением, а не убийством.
Я наконец заснула той ночью в лесах за палаточным лагерем «Уайт Хорс». И когда я заснула, мне приснился снег. Не тот снег, на котором мы с братом убили Леди, но тот, по которому я только что шла в горах. И воспоминание о нем было более пугающим, чем сам этот опыт. Всю долгую ночь мне снилось то, что могло случиться, но не случилось. Как я поскальзываюсь и съезжаю вниз по предательскому склону, срываясь с утеса или врезаясь в скалы внизу. Как я иду, иду, но так и не нахожу дорогу, окончательно сбиваюсь с пути и умираю от голода.
На следующее утро за завтраком я изучала свой путеводитель. Если я пойду наверх, к МТХ, как планировала, то мне снова предстоит идти по снегу. Мысль об этом пугала меня, и, вглядываясь в карту, я обнаружила, что делать это вовсе не обязательно. Я могла вернуться к палаточному городку «Уайт Хорс» и пройти еще дальше на запад, к Бакс-Лейк. Оттуда я могла пойти по колее, проложенной внедорожниками, на север, поднявшись к МТХ в месте, которое называлось Три Озера. Альтернативный маршрут по длине был почти таким же, как и отрезок МТХ, приблизительно 24 километра, но располагался на достаточно небольшой высоте, и там могло не оказаться снега. Я свернула лагерь, прошла обратно по тропе, по которой поднималась вчера ночью, и с вызовом прошагала по всем мощеным дорожкам «Уайт Хорс».
Я упала на колени рядом с крупом Леди и в последний раз провела ладонями по ее забрызганному кровью туловищу. Она была еще теплая — точно как мама, когда я вошла в больничную палату и увидела, что она умерла без меня.
Все утро, идя на запад к Бакс-Лейк, потом на север и на запад вдоль его берега, прежде чем выйти на разбитую машинами колею, которая вывела бы меня обратно к МТХ, я думала о коробке с припасами, которая ждала меня в Белден-Тауне.
И не столько о коробке, сколько о двадцати долларах, которые должны были лежать внутри. И даже не столько о самой бумажке, сколько о продуктах и напитках, которые я смогу купить на эти деньги. Час за часом я шла в полуэкстатическом-полумучительном состоянии грезы, фантазируя о пирогах и чизбургерах, шоколаде и бананах, яблоках и зеленом салате — и главным образом о лимонаде Snapple. В этом вообще не было никакого смысла. В жизни до МТХ я всего пару раз пила такой лимонад, и хотя он мне нравился, ничего выдающегося в нем я не находила. Это был не мой напиток. Но теперь он навязчиво преследовал меня. Желтый или розовый — неважно. Дня не проходило, чтобы я не представляла себе в ярких деталях, каково это — взять бутылку в руку и поднести ее ко рту. В иные дни я запрещала себе думать о нем, чтобы не спятить окончательно.
Час за часом я шла в полумучительном состоянии грезы, фантазируя о пирогах и чизбургерах, шоколаде и бананах, яблоках и зеленом салате — и главным образом о лимонаде.
Видно было, что дорога к Трем Озерам лишь недавно освободилась от снега. Местами на ней образовались огромные трещины, и потоки тающего снега бурлили широкими зияющими промоинами вдоль ее обочин. В середине дня я почувствовала знакомое тянущее ощущение внутри. Пришли месячные, сообразила я. Первые на маршруте. Я почти забыла о том, что они вообще должны прийти. Новый способ осознания своего тела, появившийся у меня с начала похода, затмил все прежние способы. Меня больше не беспокоил сложный вопрос о том, действительно ли я чувствую себя капельку толще или худее, чем накануне. Не существовало такого понятия, как «неудачный день». Мельчайшие внутренние вибрации перекрывались откровенной болью, которую я постоянно ощущала в форме ноющей ступни или мышц плеч и верхней части спины, которые стягивались в узлы и пылали так сильно и жарко, что мне приходилось останавливаться по нескольку раз в час и проделывать серию движений, которые обеспечили бы пару мгновений облегчения. Я сняла с плеч рюкзак, порылась в аптечке и отыскала комковатый клок натуральной губки, который положила в маленький зиплок-пакетик перед началом похода. Перед тем как отправиться на МТХ, я воспользовалась ею только пару раз, в порядке эксперимента. Тогда, в Миннеаполисе, эта губка показалась мне разумным способом решить проблему месячных на маршруте, учитывая обстоятельства; но теперь, держа ее в руке, я была в этом отнюдь не уверена. Я попыталась вымыть руки водой из бутылки, одновременно смачивая губку, потом выжала ее, стянула шорты, присела на корточки над дорогой и засунула губку как можно дальше во влагалище, прижимая ее края к шейке.
Натягивая шорты обратно, я услышала приближающееся ворчание мотора, и через пару мгновений красный грузовичок-пикап с расширенной кабиной и шинами не по размеру завернул за поворот. Водитель ударил по тормозам, когда заметил меня, пораженный этим зрелищем. Я тоже была поражена — и заодно глубоко благодарна судьбе, что он не застал меня сидящей на корточках, полуголой и с рукой между ног. Когда грузовичок притормозил рядом со мной, я нервно помахала ему.
— Привет, — произнес мужчина и потянулся ко мне через открытое окно. Я взяла его за руку и потрясла ее, смущенно думая о том, где только что побывали мои пальцы. В кабине грузовичка вместе с ним было еще двое мужчин. Один сидел на переднем сиденье, а другой — на заднем, вместе с двумя мальчиками. На мой взгляд, мужчинам было около тридцати, а мальчикам — около восьми.
— Вы направляетесь к Трем Озерам? — спросил мужчина за рулем.
— Ага.
Он был симпатичный, ухоженный; белый, как и второй мужчина рядом с ним, как и мальчики на заднем сиденье. Третьим в их компании был латиноамериканец с длинными волосами, и спереди его рубашку топорщило пивное брюшко.
— Мы собираемся туда, чтобы порыбачить. Мы бы вас подвезли, да у нас места нет, – продолжал он, указывая на заднюю часть грузовичка, переоборудованную под кемпер.
— Ничего страшного. Я люблю ходить пешком.
— Что ж, у нас сегодня вечерком будут «гавайские отвертки», так что заворачивайте к нам, когда будете проходить мимо.
— Спасибо, — поблагодарила я и смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду.
Остальную часть дня я шла, размышляя о «гавайских отвертках». Я не знала точно, что они собой представляют. Но для меня соблазнительность предложения не сильно отличалась от лимонада Snapple. Добравшись до самой высокой горки на дороге, я увидела внизу красный пикап и разбитый мужчинами лагерь, установленный на самой западной оконечности Трех Озер. МТХ находился сразу за ним. Я пошла по едва заметной тропе к востоку вдоль берегов озера, подыскивая себе уединенное местечко среди валунов, разбросанных по берегу. Поставила палатку и метнулась в лес, чтобы выжать губку и сунуть ее обратно. Потом пошла к озеру, чтобы накачать в фильтр воды и обмыть лицо и руки. Я подумывала о том, чтобы искупаться, но вода была холодна, как лед, а я уже и так продрогла на горном ветру. До того как отправиться на МТХ, я воображала себе бесчисленные купания в озерах, реках и ручьях, но в действительности окунуться мне доводилось очень редко. К концу дня у меня все болело от усталости, меня трясло, словно в лихорадке, но это был лишь результат истощения и переохлаждения от высыхающего пота. Самое большее, на что меня хватало — это ополоснуть лицо, содрать с себя пропитанную потом футболку и шорты, а потом натянуть флисовый анорак и легинсы, чтобы лечь в них спать.
Я сбросила ботинки, сняла подушечки 2nd Skin и повязки из металлизированной клейкой ленты с ног и погрузила ступни в ледяную воду. Когда я их потерла, еще один почерневший ноготь оказался у меня в руке — уже второй за этот поход. Озеро было спокойным и чистым, обрамленным высокими деревьями и пышными кустарниками, росшими среди валунов. На глине я заметила ярко-зеленую ящерицу; она на мгновение замерла на месте, а потом бросилась прочь со скоростью света. Лагерь мужчин был недалеко от меня, дальше по берегу, но они пока еще не заметили моего присутствия. Прежде чем отправиться на встречу с ними, я почистила зубы, смазала губы бальзамом и провела расческой по волосам.
— А вот и она! — воскликнул мужчина, прежде сидевший на пассажирском сиденье, когда я приблизилась. — И как раз вовремя!
Он протянул мне красный пластиковый стаканчик, наполненный желтой жидкостью, которая, как я могла догадаться, и была «гавайской отверткой». В ней плавали кубики льда. Там была водка. И ананасовый сок. Сделав глоток, я подумала, что сейчас упаду в обморок. И не потому, что алкоголь ударил мне в голову, но от чистого великолепия сочетания жидкого сахара с алкоголем.
Двое белых мужчин были пожарными. Латиноамериканец — художником по натуре, но плотником по профессии. Его имя было Франсиско, хотя все обращались к нему только сокращенно — Пако. Он был двоюродным братом одного из белых мужчин и приехал в гости из Мехико-Сити, хотя все трое выросли в одном и том же квартале в Сакраменто, где до сих пор жили оба пожарника. Пако же десять лет назад уехал навестить свою прабабушку в Мексике, влюбился в мексиканку и остался там жить. Сыновья пожарных развлекались у нас за спинами, играя в войну, пока мы сидели вокруг сложенных костром поленьев, которые мужчинам еще предстояло разжечь, и воздух вокруг нас наполняли прерывистые вскрики, ахи, охи и имитация пальбы, когда мальчишки стреляли друг в друга из пластиковых пистолетов, прячась за валунами.
До того как отправиться на МТХ, я воображала себе бесчисленные купания в озерах, реках и ручьях. Но в действительности окунуться мне доводилось очень редко. Самое большее, на что меня хватало — ополоснуть лицо.
— Да ты, должно быть, шутишь!
— Да нет, ты наверняка шутишь! — так восклицали пожарные по очереди, пока я объясняла им, чем занимаюсь, и демонстрировала свои избитые ноги с восемью оставшимися ногтями. Они задавали мне один вопрос за другим, дивясь, качая головами и снабжая меня очередными порциями «гавайской отвертки» и кукурузными чипсами.
— Да, женщинам не занимать cojones [26], — протянул Пако, смешивая в миске гуакамоле. — Мы, парни, считаем, что они есть только у нас, но мы неправы.
Его волосы были похожи на змею, спускавшуюся вдоль спины, — длинный, толстый «конский хвост», перевязанный в нескольких местах по всей длине простыми резинками. После того как разгорелся костер, как мы съели форель, которую один из них поймал в озере, и приготовили рагу из оленины, причем олень был убит одним из них минувшей зимой — после всего этого у костра остались только мы с Пако. А остальные мужчины ушли в палатки почитать сыновьям на ночь.
— Хочешь выкурить со мной косячок? — спросил он, доставая самокрутку из кармана рубашки. Он раскурил ее, затянулся и протянул мне. — Значит, это вот и есть Сьерра, да? — проговорил он, глядя вдаль через темное озеро. — За все время, пока рос здесь, я ни разу туда не забирался.
— Это Хребет Света, — проговорила я, отдавая ему самокрутку. — Так называл его Джон Мюир. Теперь я понимаю почему. Я еще никогда так не видела свет, как здесь. Все эти закаты и рассветы на фоне гор…
— Значит, ты на «пути духа», правильно я понимаю? — проговорил Пако, уставившись в огонь.
— Не знаю, — вздохнула я. — Наверное, это можно и так называть.
— Так и есть, — подтвердил он, пристально глядя мне в глаза. Поднялся с места. — У меня есть для тебя подарок. — Он подошел к багажнику грузовичка и вернулся с футболкой в руках. Протянул мне, я расправила ее и подняла перед собой. На ее передней стороне был гигантский портрет Боба Марли[27], его дреды были окружены изображениями электрогитар и доколумбовых идолов в профиль. На спинке футболки был изображен Хайле Селассие[28] — тот человек, которого растаманы[29]называют воплощенным Богом, окруженный красно-зелено-золотым водоворотом. — Это священная майка, — сказал Пако, пока я разглядывала ее при свете костра. — Я хочу, чтобы она была у тебя, ибо я вижу, что ты идешь вместе с духами животных, с духами земли и небес.
Я только кивнула, не в силах выговорить ни слова от эмоций, опьянения и крепкой, как скала, уверенности, что эта футболка действительно священна.
— Спасибо, — пробормотала я.
Вернувшись обратно к своему лагерю, я некоторое время стояла, глядя на звезды, сжимая в руках футболку, прежде чем забраться в платку. Уйдя от Пако, протрезвев от холодного воздуха, я задумалась: что он там говорил насчет хождения с духами? И что это вообще означает? Я что, действительно хожу с духами? А моя мама это делала? И куда она отправилась после того, как умерла? И куда делась Леди? Действительно ли они вместе переправились через реку на другой берег? Логика твердила, что они просто умерли, хотя обе являлись мне в снах, и довольно часто. Сны о Леди были полной противоположностью снам о матери — тем самым, в которых она снова и снова приказывала мне убить ее.
В снах о Леди мне не приходилось никого убивать. Мне нужно было только принимать у нее гигантский, фантастически многоцветный букет цветов, который она приносила, зажав своими мягкими губами. Она подталкивала меня носом, пока я не брала букет в руки, и благодаря этому приношению я понимала, что прощена. Но так ли это было? Был ли то ее дух — или только работа моего собственного подсознания?
Я надела подарок Пако на следующее утро, вернувшись на МТХ и продолжая двигаться к Белден-Тауну, время от времени посматривая на видневшийся вдали Лассен-Пик. Он был примерно в 80 километрах к северу — снежный вулканический великан, вздымающийся к небу на 3187 метрах, своего рода верстовой столб для меня. И не только из-за размера и величественности, но и потому, что это был первый пик, который мне предстояло пройти в Каскадном Хребте, начинавшемся сразу на север от Белден-Тауна. От Лассена и дальше на север горы Высоких Каскадов выстроились иззубренным рядом посреди сотен других, не таких выдающихся вершин, и все они отмечали мой дальнейший путь в последующие недели. Каждая из этих гор казалась моему воображению похожей на детские «лазалки», на которых я раскачивалась, будучи ребенком. Стоило забраться на одну, как за ней открывалась следующая, только рукой подать. От Лассен-Пика — к горе Шаста. Оттуда — к горе Маклафлин, потом к горе Тильсен. Оттуда к Трем Сестрам — Южной, Средней и Северной. А затем к горе Вашингтон, и к Трехпалому Джеку, и к горе Джефферсон. И, наконец, к горе Худ, откуда предстояло пройти еще 80 с чем-то километров, прежде чем я достигну Моста Богов. Все эти горы были вулканами, самый меньший из которых чуть-чуть не дотягивал до 2440 метров, а самый высокий переваливал за 4260 метров. Они составляли небольшую часть Тихоокеанского огненного кольца — цепи вулканов и океанских разломов, протянувшейся на более чем 40 000 километров, вдававшейся в Тихий океан в форме подковы, начиная с Чили, далее вверх по западному краю Центральной и Северной Америки, пересекая Россию и Японию, возвращаясь обратно через Индонезию и Новую Зеландию, прежде чем прийти к своей кульминации в Антарктике.
Сны о Леди были полной противоположностью снам о матери — тем самым, в которых она снова и снова приказывала мне убить ее.
Вниз, вниз, вниз по тропе — так шел мой последний полный день похода по Сьерра-Неваде. От Трех Озер до Белдена было по прямой всего около 11 километров, но тропа неумолимо опускалась на 1220 метров на протяжении отрезка, составлявшего всего полтора километра. К тому времени как я добралась до Белдена, на моих ступнях появились совершенно новые потертости: мозоли образовались на кончиках пальцев. Ступни скользили вперед при каждом шаге, и пальцы безжалостно вжимались в носки ботинок. Я предполагала, что это будет легкий день, но притащилась в Белден-Таун, хромая от пережитых мучений. На самом деле это был никакой не городок, а просто покосившееся здание возле железнодорожных путей. В здании находился бар, маленький магазинчик, который заодно выполнял функции почты, крохотной прачечной самообслуживания и душевой. Я переобулась на крыльце, сбросив ботинки и надев босоножки, и похромала внутрь, чтобы забрать свою коробку. Как только я получила ее вместе с двадцатью долларами, при виде денежного свертка я испытала такое чудовищное облегчение, что на некоторое время даже забыла о своих сбитых пальцах. Я купила две бутылки Snapple и вернулась на крыльцо, чтобы выпить их, одну за другой.
— Крутая футболка, — проговорила какая-то женщина. У нее были короткие кудрявые седые волосы, на поводке она держала большую белую собаку. — Это О́дин, — представила она пса, наклоняясь, чтобы почесать его шею, потом выпрямилась, подсадила обратно на переносицу свои маленькие круглые очочки и уставилась на меня любопытным взглядом. — Вы, случайно, не по МТХ идете?
Наконец-то я встретила на маршруте женщин! Я была сама не своя от облегчения, пока мы обменивались кратким изложением подробностей нашей жизни.
Ее звали Трина. Она оказалась учительницей английского из средней школы, ей был пятьдесят один год, жила она в Колорадо и начала свой поход всего на пару дней раньше. Она вышла из Белден-Тауна, направившись на север по МТХ, и столкнулась там с таким количеством снега, что пришлось вернуться. Ее рассказ вогнал меня в уныние. Да удастся ли мне, в конце концов, когда-нибудь избавиться от этого чертова снега? Пока мы разговаривали, подошла еще одна туристка — женщина по имени Стейси, которая начала свой поход днем раньше, придя по той же дороге, по которой я добралась до Трех Озер.
Наконец-то я встретила на маршруте женщин! Я была сама не своя от облегчения, пока мы обменивались кратким изложением подробностей нашей жизни. Трина была страстной любительницей пеших походов по выходным. А Стейси — опытной дальноходкой, она прошла по Маршруту Тихоокеанского хребта вместе с подругой от Мексики до Белден-Тауна предыдущим летом. Мы со Стейси поговорили о тех местах на маршруте, в которых обе бывали, об Эде из Кеннеди-Медоуз, с которым она познакомилась во время прошлого похода, и о ее жизни в пустынном городе в Южной Калифорнии, где она работала бухгалтером в компании своего отца и брала летом отпуск, чтобы путешествовать. Ей было тридцать лет, она происходила из большой ирландской семьи; бледнокожая, хорошенькая и черноволосая.
— Давайте сегодня на ночь разобьем лагерь вместе и составим план, — предложила Трина. — Тут есть полянка, вон на той лужайке, — она указала рукой на полянку, которая была видна из магазина. Мы пошли туда и поставили палатки. Я распаковывала свою коробку, а Трина и Стейси разговаривали, сидя на траве. Волны удовольствия захлестывали меня, когда я вынимала из коробки каждую вещь и инстинктивно подносила ее к носу. Девственно-целые упаковки лапши «Липтон», дегидрированная фасоль и рис, которые я готовила себе на ужин, все еще блестящие обертки питательных батончиков Clif и безупречные пакеты с сушеными фруктами и орехами. Я уже до смерти устала от всей этой еды, но видеть ее новой, в неразорванных упаковках — это зрелище снова возрождало меня к жизни. Там же лежала свежая футболка, теперь ненужная — ведь у меня была майка с Бобом Марли; две пары новехоньких шерстяных носков и «Летняя клетка для птиц» Маргарет Дрэббл, читать которую я была пока не готова — я сожгла только половину страниц «Романа», бросив их этим утром в костер Пако. И, самое главное, новая упаковка 2nd Skin.