Робко, исподлобья поглядывал он то на Тамар, то на Арабиа, словно хотел еще раз убедиться, верно ли сравнение, сделанное им утром. И необъяснимое затаенное сходство, заметное лишь ему одному, доставляло ему радость.
Тамар, положив на ладонь леденец, поднесла его к губам жеребца.
Арабиа, навострив уши, пристально смотрел на девушку своими большими глазами, будто уже видел ее раньше и сейчас силился припомнить — где.
— Клянусь твоим солнцем, Арзакан, замечательная лошадь! Один только изъян — белоногая.
Услышав замечание Тараша, Арзакан было вспылил, но сдержался.
Не глядя на молочного брата, спокойно ответил:
— Ну что ж, что белоногая. Сегодня Гвандж Апакидзе тоже говорил об этом, а все же отметил, что конь прекрасных кровей, породистый…
— Породистый — нет слов. Это так же ясно, как и то, что Ингур не потечет обратно, — пошутил Шардин, рассматривая ноги жеребца и продолжая расхваливать ею.
Шардин ничего не смыслил в лошадях и не интересовался ими. Но он принадлежал к категории людей, имеющих обыкновение хвастаться своими познаниями решительно во всех областях, начиная с астрономии и кончал разведением капусты. Поэтому сейчас он старалси закидать слушателей «тонкими» замечаниями об Арабиа.
Тараш и Дзабули пошли вперед. Тамар и Арзакан последовали за ними. Шардин остался в одиночестве. Некоторое время он шагал рядом с жеребцом. Потом, спохватившись, что идет без компаньона, и на счастье заметив начальника милиции, к которому у него было неотложное дело, незаметно отстал от молодых людей.
Встреча с Шардином Алшибая больше всех раздражила Тараша, он не переносил его бесконечных расспросов. Заметив, что учитель наконец исчез, он от души обрадовался. Все четверо пошли теперь рядом. Арабиа следовал за ними на поводу.
— Алшибая вовсе не так смешон, как кажется, — говорил Тараш. — Такие, как он, проныры, — самый живучий народ на свете. Вообще посредственность и бездарность всегда очень вынослива. Дураки никогда не околеют, ни при каких условиях. Они берут своим умением приспособляться.
А это — завиднейшая способность, уверяю вас! Покопайтесь в прошлом, — примеров немало. Гении и таланты зачастую умирали с голоду. Талант — это сущее проклятие, он лишает человека способности приспособляться.
Взгляните на природу. Самые большие трусы — заяц и мышь. И в то же время ни одно животное не размножается с такой невероятной быстротой, как они, особенно мыши. Они наводняют поля, как полчища Тамерлана, и нет силы, которая могла бы их истребить.
Заяц меняет цвет шерсти сообразно времени года. Когда зеленеют кусты, его шерсть принимает зеленоватый оттенок, настает лето — она желтеет, к концу осени — она пепельного цвета.
— Это верно, — согласился Арзакан. — Уж как только его ни прорабатывали, как только ни ругали, этого Шардина Алшибая, — РКИ, и в стенгазетах, и на общих собраниях, но он, как кошка: откуда его ни брось, все равно встанет на ноги как ни в чем не бывало.
— Есть какая-то страшная сила в непреоборимости воды и муравья. Ксеркс в гневе хлестал морские волны, но не смог их осилить. А муравьи способны обратить в бегство и льва и медведя. Заметьте, сама природа враждует с породой… Гигантские породы доисторических времен: мастодонты, ихтиозавры, мамонты, мегатерии и им подобные — погибли. Теперь очередь за слонами, львами и тиграми.
Возможно, через сотню лет и эти животные вымрут в Африке и в Индии, потому что они не обладают способностью приспособления, которой так сильны мыши, зайцы и Шардин Алшибая. Грузинские поэты средневековья воспевали барсов и львов. Наверное, их было тогда в Грузии немало, а теперь они перевелись. Я верю, последний тигр, что был недавно убит под Тбилиси, — потомок тех тигров, о которых пел Руставели в своей поэме…
Герулафа уже началась, когда наши герои добрались до полей Джугеджиани. Ни одна из лошадей не привлекала к себе такого внимания, как Арабиа.
— Арабиа, Арабиа! — шептали в толпе. Это слово перебегало из уст в уста.
Жеребец, не привыкший к большому стечению людей, испуганно поводил глазами. Арзакан крепко держал повод у самых удил.
Еще сильнее заволновался жеребец, когда услышал истерическое ржанье почуявших его кобылиц.
Только что закончился первый тур состязаний.
Разгоряченные кони беспокойно топтались на месте, сдерживаемые всадниками. Породистые кобылы, грызя в нетерпении удила и дрожа от обуявшей их страсти, жалобно ржали и фыркали.
Вокруг наездников собралась огромная толпа. Другая толпа окружала маленький фордик.
У машины беседовали два человека: один в коричневой кожаной куртке, другой — в зеленой гимнастерке и кавалерийских бриджах. Первый был секретарь райкома Аренба Арлан, второй — уполномоченный ГПУ. Оба улыбались.
Детвора облепила автомобиль.
Но когда на поле появился Лукайя, он показался ребятам еще занятнее, чем лакированный форд.
Старик торжественно шествовал, накинув на плечи старую генеральскую шинель, вконец заношенную и выцветшую.
На вороте ее еще краснели галуны, а на груди пестрели разноцветные ленты от орденов и медалей. Ордена и медали давно сорвали с груди Лукайя мальчишки, но кое-что он успел спасти и бережно хранил в сундуке.
Еще потешнее выглядела его длинношерстная серая папаха; от долгой носки шерсть местами повылезла, местами сбилась в комья, отчего папаха напоминала воронье гнездо.
Лукайя опирался на посох, подаренный ему чкондидским епископом.
— Лукайя! Лукайя! Куда девал иконки? — выкрикивали шалуны, прячась за форд.
— Поплутай, Лукайя, поплутай!.. — приставали они к старику.
— Отстаньте, ребята, отстаньте, заклинаю вас матерью! — молил Лукайя, с любопытством осматривая машину. Такого новенького, блестящего авто, и вдобавок так близко от себя, Лукайя еще никогда не видел,
— Поплутай, Лукайя, поплу-ут-ай! — не унимались мальчишки.
— Да отстаньте же от меня, матерью заклинаю!
Секретарь райкома мельком взглянул на отощавшее лицо старика.
Пожалел его, но не мог сдержать улыбку. Он ласково спросил:
— Ну что ж, Лукайя, все еще не нашел саблю Мюрата?
Лукайя, польщенный вежливым обращением, встрепенулся.
— Кклянусь ддддушой уусопшей ммматери, — заикаясь от волнения, уверял он, — ннашел сссаблю Мммюрата. Мальчишки ннашли ввв сскирде сена. Кккнягиня Хецциа ввручила ссобственнорррручно…
Секретарь райкома кивнул Лукайя головой и пошел к наездникам.
Толпа детей, окруживших автомобиль, непрерывно росла. Вся эта шумная орава свистела, шипела, улюлюкала:
— Поплутай, Лукайя, поплутай!
Более смелые хватали старика за шинель, пробовали вырвать из его рук посох. Лукайя ругался, замахивался на них посохом, заклинал памятью усопшей матери, но дети оставили его в покое, только когда увидели приближающихся к нему Тараша и Арзакана.
Подобрав полы шинели, Лукайя бросился к Тарашу и спрятался за его спиной.
— Не бойся, Лукайя. Бедняга! И зачем ты приплелся сюда?
— Куда ты вообще исчез? Отец ищет тебя целый день, — успокаивала Тамар старика, с жалостью глядя на его лоб, покрытый каплями пота.
Арзакан гневно сверкнул глазами на мальчишек. Те шумной стаей юркнули в толпу.
ИСИНДИ [12]
Вокруг секретаря райкома теснились всадники и пешие, участники и зрители герулафы. Гомон толпы, ржанье коней заглушали голос секретаря. Крестьяне, прибывшие из других районов, прислушивались к его речи, вытягивая шеи.
Сведения о севе, семенах и машинах интересовали крестьян больше, чем обсуждение достоинств лошадей и завтрашние скачки. Приложив к ушам согнутые ладони, приподнявшись на цыпочки, они ловили каждое слово и передавали новости дальше. Особенно жадно вслушивались прибывшие из тех отдаленных мест, куда газеты не доходили вовсе или доходили с большим опозданием.
Деревенские богатеи едва скрывали свое возмущение коллективизацией, глухо ворчали, ругались с оглядкой. Нашлись шептуны, прорицавшие, что скачки устроены правительством для того, чтобы во время празднества объявить о переходе на сплошную коллективизацию.
За кулаками стояли бывшие дворяне и даже князья, приехавшие из отдаленнейших уголков. Они избегали встречи с представителями власти и держались в сторонке, иногда дергали кого-нибудь из крестьян за рукав чохи и переспрашивали: «Что он сказал?». Время от времени они подавали ядовитые реплики, но тут же умолкали, прикусив язык.
В некоторых группах весело балагурили. Зачем портить себе праздник? Поживем, увидим.
Из самой глуши Абхазии и Мегрелии прибыли длиннобородые, широкоплечие крестьяне. Они носили высокие остроконечные папахи и мягкие сапоги с голенищами, перетянутыми у колен ремешками с серебряными бляшками, а у щиколотки — выцветшими латками.
Голенища были того же покроя, какой носили их предки в прошлом столетии.
Несмотря на теплынь, большинство было в бурках, длиннорунных, с прямоугольными плечами; головы обвязаны башлыками с золотыми кисточками.
По лицу, одежде и повадкам Тараш сразу узнавал горцев. Еще бы! Высокие папахи, громадные кинжалы, бурочные голенища-пачичи и старогрузинские чувяки с загнутыми кверху носками.
— Вот таким плечистым бородачам и приписывает народная поэзия борьбу со злыми духами, — заметил Тараш.
Тамар оглянулась. Она потеряла из виду Дзабули и Арзакана.
Группа мужчин, поджав ноги, сидела на лужайке,
Перед ними стояли кувшины,
Бородачи в чохах пили из матары[13]вино, гоготали, пели.
— Эти из Джвари, — шепнул Тараш. — Они известны своей неотесанностью…
Я был в прошлом году в Джвари. Интересовался тамошним диалектом. Чтобы ближе познакомиться с народом, я затеял охоту на медведя. Не думай, что пришлось идти далеко. Там чуть ли не на каждом дворе — места для охоты.
В начале осени, когда созревает кукуруза, по всей деревне зажигают костры в ожидании зверя. Можно оглохнуть от галдежа и лая собак. Женщины садятся очищать кукурузные початки. Какая-нибудь красотка играет на чонгури. А мы, притаившись за ореховыми бревнами, ждем, когда появится медведь.
Тараш пытливо рассматривал серебряные газыри джваринцев, их длинные плоские кинжалы. Не мог налюбоваться на высокие образцы грузинского чекана.
У некоторых стариков были заткнуты за пояс пистолеты с серебряной насечкой. Парни прохаживались насчет их стародревнего вооружения и боевого вида.
Но старики оставались невозмутимыми.
— Такая джваринская медвежья сила и нужна нам. Декаденты и неврастеники никогда ничего не создадут! — заметил Тараш. — Ведь до сих пор большинство нашей нации было забито и лишено возможности развернуть свои дарования. Крестьянство было угнетено. Всюду верховодили дворяне, поддерживавшие друг друга и законодательствовавшие во всем.
— Странный ты человек, — сказала с недоумением Тамар. — Думать так о дворянстве и вечно спорить с Арзаканом и Чежиа, защищая дворян!
— Видишь ли, Тамар, каждый человек должен нести бремя грехов своих предков. Ведь никто не отказывается от оставленного ему предками богатства или доброго имени.
С другой стороны, не велика заслуга отрекаться от своего сословия, когда оно уже осуждено историей.
В прошлом именно дворяне навлекали несчастья на нашу страну. Ни грузинские цари, ни такой великий полководец, как Ираклий II, не могли с ними сладить. До последнего времени продолжали они свои каверзы.
Вот и пришлось расплачиваться.
Кажется, я тебе рассказывал, как во время лухунского восстания абхазские крестьяне растерзали полковника Коньяра. Им попались и двое Шервашидзе. Их бы тоже убили, не вступись за них молочные братья…
Тамар привлекла внимание Тараша к рябому старику. На нем были позолоченный пояс, кинжал и газыри, тоже с золотой насечкой и широкими головками, очень старинные.
Тараш подошел к старику, извинился и попросил показать кинжал. Тот испытующе взглянул на юношу, похожего на иностранца. Убедившись, что от него нельзя ждать насмешки, он протянул оружие, не снимая его с пояса.
На ножнах сплетался черненый узор из листьев, стеблей и завитков лозы; на бляшках пояса и по краю сальника вырезаны полумесяцы.
Тараш стал деликатно расспрашивать старика, как достались ему эти доспехи?
Выяснилось, что старик приобрел их у бывшего князя Дадиани.
— На что они тебе сейчас?
— Еще в молодости я мечтал носить такой пояс и кинжал. Тогда не удалось, а теперь, правда, поясница ослабела, но все же приятно принарядиться к празднику, — отвечал старик.
— Какая магическая сила в этих неодушевленных предметах! — обратился Тараш к Тамар. — Они устояли против лавины веков и, как морские ракушки, уцелевшие после геологических катастроф, сохранились еще кое-где, источая аромат старины.
В глубокую даль уходит история одежды, украшения человеческого стана серебром и золотом.
Кто знает, сколько бессонных ночей провел какой-нибудь тбилисский мастер над резьбой, чеканом и травлением этих золотых миниатюр…
Толпа на поле все прибывала…
Там и сям, в густо сбившихся кучках, играли на чонгури.
Поодаль собравшиеся вокруг всадников крестьяне затянули «Кейсрули». Тараш страстно любил эту патетическую старинную песню.
Народ веселился.
Когда собрались все наездники, судьи стали оттеснять толпу, чтобы очертить ворота — пространство, оставляемое между двумя состязающимися группами, стоящими друг против друга при исинди. Каждый всадник держал в руках тонкую ореховую палочку.
— Эх, времена! Все перевернулось вверх дном, — жаловался Тарашу Гвандж Апакидзе, — среди двухсот наездников — ни одного Шервашидзе, ни одного Эмхвари, ни одного Дадиани.
Тараша это мало беспокоило. Он с улыбкой спросил:
— А кто же все эти всадники?
— Да любой сброд тут найдешь: Амичба, Ашхвацава, Эсванджиа, Малазониа, Гвичиа. Видишь, вот там и твой молочный брат — Арзакан Звамбая.
Каждую фамилию Гвандж Апакидзе не называл, а презрительно цедил сквозь зубы. Услышав имя Арзакана, Тамар стала на цыпочки и отыскала его глазами.
— Радость моя, прими участие в исинди! — сказал вдруг Гвандж Апакидзе.
Тараш рассмеялся.
— Ведь сами говорите — не эмхвариевский день.
— Кто же выпустит сейчас старых Эмхвари? Ты — другое дело. С тобой, как с образованным абхазцем, большевики считаются.
Подошла Дзабули. В руках у нее — башлык Арзакана.
— А где взять лошадь? — спросил Тараш.
— Лошадь, счастье мое? — засуетился Гвандж. — Мигом достану. Тут есть один Лакербая. Переправляясь через Ингур, он простудился и слег. Я забрал у него лошадь, внук мой сидит на ней. Сейчас приведу!
И Гвандж Апакидзе нырнул в толпу.
От неожиданно принятого решения Тараша охватила детская радость.
Женщины и старики, стоявшие неподалеку, пришли в неописуемый восторг, что в исинди примет участие «просвещенный Эмхвари».
Недоволен был лишь Шардин Алшибая. Криво ухмыльнувшись, он отозвал Тараша в сторону и стал вполголоса его отговаривать. Это необдуманное решение. Не к лицу, мол, интеллигентному человеку джигитовать, да еще в исинди! Только посмотреть на сегодняшних участников: ведь ни одного дворянина.
Но Тараш пропустил его слова мимо ушей.
Гвандж подвел лошадь. Тараш снял френч, передал его Лукайя, туго опоясался башлыком Арзакана и ловко вскочил в седло.
Тамар и Дзабули, чтобы лучше видеть состязающихся, стали на дубовые бревна.
Исинди еще не начиналась, но наездники уже разделились на два отряда.
Около сотни всадников расположились на западной стороне поля, столько же — на восточной, шагах в сорока от черты ворот.
Гвандж Апакидзе стоял рядом с Тамар. Шардин Алшибая незаметно обнял за талию Дзабули. Ее упругое теплое тело влекло его куда сильнее, чем исинди.
— Странно, — удивлялся какой-то старик в башлыке, глядя на Тараша. — Где этот образованный человек научился ездить?
— Покойный его отец имел целый табун, — отвечал ему другой, стоявший рядом.
Тамар с нетерпением ждала, кто возьмет верх: Гунтер, на котором скакал Тараш, или Арабиа?
Дзабули волновалась не меньше; она хорошо знала, чья победа доставила бы ей больше радости.
Сзади напирал народ.
Шардин, пользуясь теснотой, еще сильнее прижимался к Дзабули.
Девушка осторожно отодвигалась от него, но стоило качнуться бревну, и Шардин как бы нечаянно хватал ее за руки выше локтя.
От возбуждения у него так застлало глаза, что он не видел ни Арабиа, ни Гунтера.
Больше всех беспокоился Гвандж Апакидзе. Для него было очень важно, кто победит: дворянин или крестьянин?
Гунтер казался Гванджу лучше выхоженным, и он был уверен в его превосходстве. Что же касается наездника, — ничего не значит, что Тараш вырос за границей. Как может какой-то Звамбая в чем бы то ни было победить Эмхвари.
Заслоняя рукой глаза от солнца, Гвандж, не отрываясь, следил за состязанием.
От отряда отделился жеребец цвета львиной шерсти — Дардиманди, англо-араб Мухрованского коннозаводства. На нем сидел какой-то грузин из Тбилиси, красный командир.
За ним на отличном кабардинце вылетел коренастый тюрк, конюх Абдулла Рамаз-оглы. Конь отливал блеском воронова крыла, задние ноги — в белых шашках. Клубы пыли, поднятой лошадьми, окутали всадников, скакавших в золотой завесе, наброшенной на землю заходящим солнцем…
Но вот в поле вырвались Арзакан Звамбая на Арабиа и Тараш Эмхвари на Гунтере.
— Жеребец, на котором скачет Эмхвари, — утверждал Гвандж Апакидзе, — от Уайт-Стрит, кобылы принца Ольденбургского, из коннозаводства Вильгельма… Отец ее, как говорят, — жеребец из Тбилисского коннозаводства, по прозвищу Пикриа…
Гунтер и Арабиа поравнялись и полетели по синевшему в сумерках полю.
Огненный Гунтер и караковый Арабиа, скакавшие рядом, были подобны легендарным коням Аполлоновой колесницы.
Через некоторое время, перейдя на рысь, они поскакали обратно. Опять рядом. Гвандж, видя это, заволновался.
Тараш Эмхвари присоединился к своей группе. Теперь из другого отряда выпустили на поле некоего Ашхвацава на наркомземовской полукровке.
Ашхвацава пронзительно гикнул по-абхазски, вызывая Арзакана, и оба двинули коней друг на друга, грудь в грудь.
Но и тут Арзакан не уступил сопернику первенства.
Кац Звамбая неподвижно сидел на своей кобыле. Он зорко следил за джигитовкой воспитанника и сына, затем за состязанием сына и Ашхвацава. И решил так: если кто-нибудь отобьет первенство у рода Звамбая, он сам тотчас же выйдет на ристалище.
Гвандж, протолкавшись сквозь тесные ряды зрителей, направился к ближайшему отряду всадников.
— На бурку! На бурку! — крикнул он и расстелил на лужайке свою выцветшую бурку.
Гвандж Апакидзе изо всей мочи добивался победы Тараша Эмхвари и о чем-то шептался с судьями. Они снова выпустили Тараша на Гунтере.
Как ни старался Тараш, однако не смог заставить Гунтера, прошедшего европейский тренинг, проделать на бурке хотя бы одну фигуру. Шея лошади оказалась недостаточно поворотливой.
Опять выехал Ашхвацава. Пустив коня во весь опор, он дважды попытался осадить его на бурке, но разгоряченный конь оба раза перемахнул через нее.
Наступила очередь Арзакана.
Арабиа заартачился. Кинул взгляд на бурку, сердито фыркнул и метнулся, унося всадника далеко в сторону.
Гвандж Апакидзе воскрылил духом, однако не выдал ничем своего злорадства.
Несколько раз хлестнув плетью Арабиа, Арзакан повернул рысью обратно.
Как только задние ноги коня оказались на бурке, он поставил его на дыбы, дернул что есть силы вниз поводья, заставил его опустить на другой конец бурки передние ноги, затем натянул поводья и ударил выгнувшегося, как лук, жеребца каблуком в бок, отчего тот сделал прыжок в несколько метров. Поскакал по полю и вновь повернул коня.
Взмыленный Арабиа, бешено сверкая глазами, понесся обратно.
Наездник снова осадил его на бурке и дважды повторил прыжки — схапи.[14]
То же пытался сделать Ашхвацава, но не смог.
Когда Арабиа и его хозяин возвратились к своему отряду, их встретил гром рукоплесканий.
В состязание неожиданно вступили несколько тбилисских наездников. Но ни один из них не сумел поставить лошадь на бурку.
После этого Петре Малазопиа удалось выполнить на бурке все фигуры схапи.
Первенство Арзакапа стало спорным.
И тут, неожиданно для всех, из того же отряда, в котором был Тараш Эмхвари, вылетел на своей малорослой Цире Кац Звамбая.
Стоявшие впереди всадники заслоняли его, и Арзакан в сумерках не распознал отца. Но до его слуха долетело:
— Кац!.. Кац!.. Кац!..
Он вздрогнул, испытывая смутное неприятное чувство.
«Как? Родной отец собирается оспаривать у него победу? Он же говорил, что не будет участвовать в скачках!»
Не знавшие Кац Звамбая и его великого искусства в наездничестве недоверчиво пожали плечами: куда, мол, лезет старикашка! И лошаденка-то у него — кошка какая-то!
Кац повел себя как опытный оратор, который дает выступить сначала мелким говорунам, а потом уже, — когда публика, разочарованная, заскучала, — уверенно поднимается на трибуну и, сразу завладев вниманием слушателей, срывает рукоплескания.
— Ахахаит! — крикнул Кац и хлестнул Циру. Облако пыли быстрее тени окутало всадника и лошадь.
Осадив Циру на бурке, Кац бросил на нее газырь.
— Не попал! — крикнул Гвандж Апакидзе, стоявший тут же в качестве судьи.
Заспорили и другие.
С востока развернутым строем, в одну шеренгу, скакал весь отряд наездников.
Гарцуя, вскачь помчались всадники, разом закидали лагерь палками орешника, молниеносно повернули и поскакали обратно.
Всадники западного отряда тоже сорвались с места… Кто ловил брошенную в воздух палку, кто нагибался, соскользнув с седла, чтобы на скаку подхватить палку с земли. Они ринулись на восточный отряд, в свою очередь метнули в них палками и повернули обратно. Снова двинулись восточные, снова закидали палками «неприятеля».
Так продолжалась исинди до тех пор, пока с Черного моря не показалось огромное облако и не заволокло мраком золотистую парчу закатного неба.
Стали чернеть на полях Джугеджиани зеленые зонты тутовых деревьев, и силуэты всадников тоже сделались черными, как фигуры, нарисованные тушью.
Перестал задориться изрядно уставший Гунтер. Всадники затянули «Кейсрули». Тараш слушал затаив дыхание.
Майская ночь распростерлась над полем.
На западе ярко засверкал Марс.
КЕЙСРУЛИ
Как только закончилась исинди, Арзакан сбежал от товарищей.
Пробираясь на Арабиа через шумную толпу, он встретил отца.
Кац Звамбая, спешившись, приятельски беседовал с каким-то стариком.
— Смотри-ка, как вырос малый!
Арзакан соскочил с лошади. Липартиани обнял юношу.
Арзакан не сразу его узнал, очень уж сдал бывший командир дивизии. Да и по костюму скорее его можно было принять за водовоза.
Кац Звамбая шепнул сыну:
— Одолжи ему лошадь. Я провожу его верхом и сам приведу Арабиа домой.
У Арзакана была одна мысль: разыскать Тамар. Обрадовавшись, что может избавиться от жеребца, он с готовностью уступил старику Арабиа.
…Долго бродил Арзакан в толпе. От напряженного всматривания в потемки глаза устали, и он, в огорчении, уже собирался идти домой, когда вдруг увидел Тамар. Она пожаловалась, что Дзабули пошла искать его и Тараша и пропала. Теперь Арзакан и Тамар вместе отправились на поиски Дзабули.
Поле опустело, кое-где еще темнели силуэты отставших стариков. Впереди шли два путника. Тамар и Арзакан по голосам узнали в них бывших князей. Старики медленно плелись, останавливаясь на каждом шагу, кряхтя и жалуясь, что господами положения стали теперь всякие Ашхвацава, Звамбая и Малазониа. Вспоминали историю исинди и скачки былых времен, когда заправилами конных ристалищ были Дадиани, Эмхвари, Чиковани, Липартиани, Апакидзе, Шервашидзе… Старики тяжко вздыхали, проклиная новые порядки.
— Тебя можно поздравить с победой, — сказала Тамар.
— С победой? — переспросил Арзакан. — Напротив, меня здорово обставили.
— Скромность — свойство мужественных людей, — наставительно заметила Тамар. — Как это «обставили», когда ты победил Ашхвацава!
Арзакан умолк. Ему хотелось, чтобы упомянули еще кое-кого.
— Ты где стояла?
— Мы с Дзабули стояли на бревнах.
— Вам все было видно?
— Все.
— Я победил не только Ашхвацава…
— Да, Ашхвацава, Долаберидзе, Брегадзе и других тбилисцев.
Арзакан помолчал.
Догадавшись без слов, что в ее перечне кого-то недоставало, Тамар после некоторого раздумья тихо добавила:
— Говоря по правде, ты отчасти победил и Тараша. А вот на бурке тебя победил твой отец.
— Отец умышленно не принял участия в исинди… Посмотрим, что будет завтра.
Арзакан некоторое время молчал, идя рядом с Тамар. Сердце ныло: первенство в джигитовке отнял у него родной отец! Одно успокаивало его: хоть отчасти, а все же Тараша Эмхвари он победил! Конечно, лучше было бы просто победить, без «отчасти». Подвел старый хрыч Апакидзе, объявив спорной прекрасно проведенную исинди, — с досадой подумал Арзакан, но ничего не сказал.
— Куда же они девались? — говорила Тамар, встревоженная исчезновением Тараша. Искренняя сердечность, с какой встретились Таращ и Дзабули, уязвила ее. А главное, после отчужденности последних дней Тамар было тягостно оставаться наедине с Арзаканом. Она каждую минуту ждала от него упреков.
Слова укора и в самом деле готовы были сорваться с языка Арзакана. Но он был так рад, что они идут рядом, вдвоем… И он молчал, то глядя на ее силуэт, то поднимая глаза к безлунному, усыпанному звездами небу.
Тамар споткнулась о сухую ветку. Арзакан взял ее под руку. Теперь они были совсем близко друг к другу.
Ночь и близость Тамар наполняли Арзакана ликованием. Но оба молчали, точно у них иссякли все слова.
Пересекая вспаханное поле, они перепрыгивали с кочки на кочку. Иногда Арзакан чувствовал легкое прикосновение ее тела, слышал ее дыхание.
Он был счастлив.
— Отец говорит, — прервал он наконец молчание, — что на этих полях когда-то были леса, в которых охотились Дадиани, непроходимые болота, камышовые заросли… В те времена, пожалуй, и вооруженному всаднику было небезопасно здесь проезжать: мигом разорвали бы волки. А мы в этих самых местах разводим чайные плантации. Видишь, там, где мерцают электрические лампочки, начинаются совхозы «Чай-Грузии».
Но Тамар, поглощенная своими мыслями, не вникала в рассуждения Арзакана о чайных совхозах и об их будущности.
Темнота плотнее окутала поле. Слабый свет Зугдидской электростанции не мог разогнать тьму южной ночи.
С берегов Ингура слышался глухой зов не то заблудившегося путника, не то ночного сторожа.
Ветер доносил вой шакалов.
Арзакан и Тамар вышли на шоссе.
Настроение Тамар изменилось. Отсутствие Тараша и Дзабули больше не беспокоило ее. Сегодня ей как-то по-новому понравился Арзакан. Во время джигитовки он проявил столько ловкости, пылкости и мужества, что снова стал ей таким же близким, каким был до приезда Тараша.
Несмотря на это, она высвободила руку под предлогом, что ей нужно достать платок из сумочки.
Свернув с дороги, они пошли по железнодорожному полотну. На телеграфных столбах гудели провода.
— Пойдем напрямик, — предложил Арзакан. Тамар покорно последовала за ним.
Ей не хотелось встретиться с кем-нибудь из знакомых. Что они подумают, увидев ее с Арзаканом в такой поздний час? Поэтому она предпочла короткую дорогу.
Арзакан повел ее той тропинкой, по которой прошлой ночью пробрался в сад Тариэла Шервашидзе.
Луны не было, хотя Лукайя и уверял, что она будет светить до пятнадцатого мая.
Они шли.
Валежник, вьющаяся зелень на каждом шагу преграждали им путь.
Арзакан шел впереди, отстранял от Тамар ветви, свешивавшиеся на тропинку; острые иглы терновника безжалостно хлестали по лицу, кололи щеки.
Некоторое время они пробирались просекой. Силуэты дубов и буков, маячившие по сторонам, казалось, были погружены в думы. Как часовые в бурках, стояли они, охраняя покой уснувших полей. Издали доносился мелодичный шум мельницы, иногда далекий зов филина тревожил тишину.
Тамар споткнулась. Арзакан подхватил ее под руку. Она не противилась.
Сознание, что в глазах Тамар он был победителем, взявшим первенство хотя бы среди молодежи, делало Арзакана счастливым.
Правда, отец превзошел его, но чтобы приобрести славу большого мастера, и лета нужны немалые, — утешал себя Арзакан.
С ним соперничал Тараш! Ну что ж, завтрашний день не за горами. Завтра Арзакан покажет Тарашу, что значит тягаться с ним. И тогда Тамар не скажет: «Отчасти».
А потом…
Женщина всегда на стороне победителя, на стороне самого ловкого, потому что только самый ловкий в глазах женщины победитель…
Выглянула луна — так стыдливо, как абхазская невеста показывает свое лицо из-под белой фаты, — и осветила тропинку, кусты и кочки, по которым он проходил в ту мучительную ночь.
Где-то взметнулся вспугнутый дрозд, тревожно закричал и перелетел на другую ветку. Снова стало тихо.
Порой, будто во сне, звучали хоралы лягушек: «Кррр… Кррр…»
Но все эти шорохи и звуки уже не наводили на Арзакана вчерашней тоски. Они скорее казались ему призывом любви, вырывающимся из груди уснувшей природы.
Вьющиеся растения обвивали стволы деревьев, застывших в неподвижности лунной ночи.