Когда женщины вернулись, он был одет.
Тамар и Каролина с восхищением оглядывали его.
— Совсем Эрамхут! — воскликнула Тамар.
Тараш посмотрел в зеркало и был поражен. Он походил на Эрамхута так, словно был его двойником.
Это сходство было ему на руку: не раз приходилось ему слышать, как Тамар говорила: «В жизни не видела мужчины красивее Эрамхута!»
Кроме того, Тараш верил, что человеческая душа эластична, что с годами человек, преображаясь, становится похожим на того, кого любит.
Он снова подошел к стенному зеркалу и ясно представил себе лицо Эрамхута, так искусно написанное неизвестным французским художником. Как знать! Может быть, его душа вселилась в Тараша?
Совсем чужим показался он себе в новом платье.
Отошел от зеркала, прошелся по комнате. И вдруг остро ощутил, что чоха вытеснила не только его парижский костюм, но и тот душевный мир, который он носил в себе еще час назад. Теперь он готов был задорно вскочить на Гунтера и вызвать на состязание в скачках весь свет!
Разве не доказывает это лишний раз, как сильна власть вещей над человеком?
Иным показалось ему все его существо. Даже походка изменилась, он ходил коротким военным шагом. В то время как он смеялся и шутил, в тайниках его сердца вставали образы детства, когда он, впервые надев чоху и несясь верхом на палке, воображал себя Эрамхутом.
Восхищенный Гвандж Апакидзе подошел к нему вплотную и туго затянул его свободно отпущенный пояс, как стягивают подпругу лошади, которой предстоит скакать по ухабам. Оторвав клочок от бумаги, валявшейся на столе, Гвандж послюнявил его и вдел в застежку пояса. Затем поправил ворот, одернул полы чохи и, собрав складки на боках, повернул Тараша.
— Бедани чуть морщит… — пробормотал он, словно оправдываясь.
— А что такое бедани?
— Эхо часть спинки у чохи, от лопаток до пояса. Повернув еще раз Тараша, хлопнул его по плечу:
— Ну вот, голубчик, теперь ты настоящий Эмхвари!
Туманные, тяжелые мысли охватили Тараша как всегда при воспоминании об Эрамхуте. Он перестал замечать своих спутников, спускавшихся вместе с ним по лестнице гостиницы. Ему казалось, будто по ступенькам сходит воскресший Эрамхут, так же спокойно и скорбно, как в тот день, когда, застегнув тридцать две пуговицы своего архалука, он последовал за начальником казачьего отряда, чтобы мужественно встретить смерть на чужбине…
Гвандж подвел к Тарашу Гунтера. Арзакан сидел на Арабиа. На свою Циру Кац Звамбая усадил гвасалиевского парня, а сам сел на лошадь, взятую у Мачагвы Эшба.
Он не собирался принимать участия в скачках, уверенный в том, что сын не опозорит звамбаевского рода. Вчерашняя джигитовка и герулафа убедили его в этом. Арзакан, несомненно, возьмет первый приз.
Но на всякий случай старик приготовился. Если почему-нибудь Арзакан отстанет, тогда вмешается Кац. Он выступит на ристалище и бросит вызов победителю Звамбая.
О том, что Тараш участвует в скачках, Кац и не подозревал.
— Помни, сынок, не мучь лошадь уздой, — наставлял сына Кац, испытанный в абхазской джигитовке.
Он вообще держался убеждения, что ездок значит куда больше лошади, волновался меньше, чем всегда, и даже перестал язвить Арзакана.
— Повод держи покороче, но не слишком натягивай, чтобы не поранить лошади губу. Корпусом пригнись к загривку, опирайся крепко на бедра, икры до щиколоток прижми плотно к бокам.
Арзакан удивился необычно ласковому тону отца.
Еще одно обстоятельство взволновало его сегодня. Он увидел Тараша, стоящего у террасы, подошел к нему и с удовольствием оглядел молочного брата, одетого в чоху.
— Помнишь, Гуча, как твой отец велел сшить нам чохи и как мы ездили на осле?
Тараш был тронут. Уже давно не слыхал он от Арзакана такого дружелюбного слова и своего детского имени — Гуча.
Как у всякого абхазца, у Тараша было еще несколько имен: Гулико, Гуча, Мисоуст.
Гуча его называли кормилица и Кац Звамбая; Гулико — отец с матерью; тетка Армадар звала Мисоустом.
— На осле катались? — от души рассмеялся Тараш.
— Как же! Помнишь, мы назвали его Сико, по имени денщика твоего отца. Чоха очень идет тебе, Тараш. А мою любимую чоху изрешетили разбойники.
— Как это?
— Я ведь был ранен. Когда мы преследовали разбойников в чепрыжских лесах, они всадили в меня две пули. Одна попала в бедро и там застряла, другая, перебив ребро, прошла навылет.
— А раны больше не болят?
— После переправы через Ингур опять заныли.
Пока друзья беседовали, Шардин Алшибая лихорадочно носился в толпе. Он наводил порядок: не позволял мальчишкам пролезать под веревкой, оцеплявшей тротуар, взбираться на чинары и ломать ветки.
Гвандж Апакидзе беседовал с Тамар.
Ему главным образом хотелось разузнать, насколько верны слухи, носившиеся по городу о крестнице: действительно ли она так сдурела, что собирается выйти замуж за бывшего дворового Джамсуга Эмхвари? Правда, слухи были разноречивы. Одни уверяли, что Тамар выходит замуж за Тараша, другие же — что Арзакана переводят в Тбилиси на ответственный пост и что он обручился с Тамар Шервашидзе.
Гвандж решил одним выстрелом убить двух зайцев.
Сперва он начал расхваливать Тараша.
Но Тамар уже была искушена. Ей часто хвалили или порицали Тараша, чтобы выведать, как она относится к нему.
— Хороший парень Тараш, но вот одно только — он Эмхвари!
— Ну так что ж, что Эмхвари? — не удержалась Тамар.
— Разве не знаешь? Эмхвари всегда враждовали с Шервашидзе…
— Ну-у, когда это было! Да и какое это имеет значение? Мы с ним просто в приятельских отношениях.
— Не хитри со мной! Все в один голос расхваливают Тараша.
Тамар молчала, разглядывая лошадей. Гвандж взял крестницу за подбородок, заглянул ей в глаза.
— Говорят, милая, что ты невеста Арзакана? — сказал он и притянул ее к себе. — Не позорь нас, девочка, не погуби окончательно и без того отравленную жизнь твоего отца. Мое дело иное, семья моя рушится. К тому же Арлан — большой человек, он секретарь райкома.
Долго я спорил с дочерью, раза два выгонял ее из дому, но раз уж она дала слово, — сама знаешь, абхазцы этого не спустят. Весь род Арланов стал на ноги. В другое время, конечно, Арланы не посмели бы даже поднять глаза на мою дочь, а теперь что я могу?..
И вернувшись к разговору об Арзакане, стал порицать в нем злобность, жадность, несдержанность… Наглый он, назойливый и очень необузданный. Такого человека надо остерегаться. Он из самолюбия способен пожертвовать всем миром.
Не сегодня-завтра снимут его покровителя Чежиа. Он ставленник Чежиа. Чежиа — тоже чей-то ставленник. Какую же цену может иметь ставленник ставленника?
Тамар покоробило, что Гвандж так резко осуждает Арзакана. В глубине души она была уверена, что ее крестный отец преувеличивает, но из вежливости не решалась возражать убеленному сединой Гванджу.
Она уверяла старика, что не выйдет ни за Тараша Эмхвари, ни за Арзакана. Этот город полон сплетен.
— Послушать их, так меня в месяц по семи раз выдают замуж, — говорила Тамар.
Потом отвела разговор, посмотрела на коней, стоявших неподалеку, и спросила:
— Какая масть считается лучшей, крестный?
На площади перед театром стояло около двадцати лошадей, еле сдерживаемых всадниками. Тут был и мухрованский жеребец цвета львиной шерсти — Дардиманди, прославленный герой грузинского коннозаводства, и рыжий жеребец Яралихан, текинец Лахвари, англо-араб Гиви, ясноглазый Норио, и Зарифа — чистокровная английская кобыла; тут был Гунтер, жеребец Лакербая, и много других.
— В Карабадини[15]о лошади сказано, голубушка: есть кони вороные и лоснящиеся. Вот такого цвета, как тот конь, которого держит низенький жокей, — объяснял Гвандж. — Хорошая масть — гнедо-бурая, с ярким отливом. Храп у таких лошадей с краснотой, а ляжки в подпалинах, рыжеватые, золотистые… Вон, посмотри на грузинскую надпись на ярлыке: «Норио», — видишь? Эта лошадь шафранной масти.
Хороша лошадь цвета львиной шерсти, очень ценится рыже-гнедая, если хвост и грива темные или черные, как гишер.
Хороша и та, которую держит жокей в желтой блузе… Грива у нее ярко-рыжая, словно ее выкрасили хной. Некоторые масти с прожелтью тоже добрые, голубушка! Лошадь, у которой цвет повеселее, чалую, серо-чалую, иранцы называют «зартом». Особенно хорошо, когда хвост и грива цвета мускуса. В древней Грузии такую лошадь называли «зердаги», подшерсток у нее черный, а хвост и глаза — темные.
А вон черноватая кобыла, в мелкую белую мушку. Арабы называют ее «рашифэ» — «ветроносная». Если же белая полоска, что тянется по хребту, не достигает темени, тогда лошадка называется «ягсуфом».
А там еще, видишь, — у того, который в мышиной чохе, лошадь с белой отметиной на лбу. Отметина-то малюсенькая, звездочкой. Такую лошадь зовут «шублвар-сквлава» — теменнозвездная.
Но мне больше всего по нутру караковая масть «рахси», — так закончил Гвандж и указал на стройного жеребца.
Тамар внимательно посмотрела на него. Она узнала Арабиа. Глаза ее встретились с глазами Арзакана, стоявшего рядом с конем.
Арзакан давно заметил Тамар. Девушка прочла в его взгляде покорность, какую-то почти детскую восторженность. Тамар улыбнулась, продолжая разговор с Гванджем. И Арзакан понял — она простила вчерашнюю обиду. Это придало ему бодрости.
— Значит, Арабиа — хороший конь? — спросила Тамар, с уважением глядя на жеребца, которого так расхваливал великий знаток лошадей Гвандж.
— Слов нет, прекрасный конь. Но хорошему коню и уход нужен хороший. Арзакан все время пропадает на собраниях, когда ему ухаживать за Арабиа? А ведь за ним, радость моя, требуется больше ухода, чем за ребенком. Как зеницу ока надо беречь хорошую лошадь.
И отец Арзакана со мной согласен. «Парень не то что за лошадью, за собой не может доглядеть, — говорил мне Кац Звамбая. — Его жалованья не хватает ему даже на папиросы, а один я едва кормлю свою Циру».
Арабиа к тому же пуглив, когда-нибудь да свернет шею своему хозяину. Он боится и автомобиля, и трактора. Недавно я сам видел, как он несколько раз срывался и нес парня. Чуть не скинул.
Я советовал Арзакану продать коня. Зять мой Арлан собирается купить себе лошадь; пожалуй, возьмет, если продадут.
До начала скачек оставалось минут десять. Взволнованный Шардин Алшибая, торопливо расталкивая толпу, напиравшую на ограждение, пробирался к театральной площади.
И вот стало известно: Лакербая выздоровел и заявил, что примет участие в скачках, а Брегадзе отказался выступать. Таким образом, на Гунтера сел его владелец. Таранту достался Дардиманди.
Ровно в час дня с театральной площади поскакали четверо: Арзакан Звамбая, Тараш Эмхвари, Лакербая и тбилисский жокей Абдулла Рамаз-оглы на гнедом Норио.
Разыгрывалось три приза.
Первый — для больших скачек, за семикратный пробег по три тысячи метров, второй — для средних, за пятикратный, и третий — для малых скачек, за троекратный.
Тамар, Дзабули, Каролина и Гвандж Апакидзе стояли у подъезда театра.
Карты Гванджа оказались спутанными этими неожиданными изменениями, и он решил ограничиться ролью зрителя.
С восторгом следили женщины, как с площади рванулись кони: караковый, цвета львиной шерсти, гнедой и огненный.
— Хайт, дурной ты этакий! — взвизгнул Гвандж Апакидзе.
— Что случилось, крестный? — испугалась Тамар.
— Разве не видишь, что у Тараша спустились полы чохи?
Тамар рассмеялась.
— Тебе смех, а это большой позор! В старое время не то что с Эмхвари, даже с каким-нибудь дворовым никогда не случилось бы такого!
Караковый, цвета львиной шерсти, гнедой и огненный летели вровень. Великолепный день, рокот толпы, из недр которой вырывались шумные возгласы восторга, все больше возбуждали всадников.
Дардиманди цвета львиной шерсти и караковый Арабиа неслись рядом, голова к голове.
Арзакан испытывал ощущение счастья от того, что скакал рядом с другом детства; ему казалось, что это тот самый маленький Тараш, с которым в далекие годы они вместе носились верхом. Точно время пошло вспять, точно возмужалые Арзакан и Тараш снова превратились в детей и снова беззаботно гонят своих коней по окумским лугам, как в те ночи, когда их радовали первые весенние всходы, темные ночи, проведенные на мельнице, возвращение домой в сумерках, теплое молоко перед сном и беспечный сон на коленях матери.
Справа и слева от них скакали коренастый Рамаз-оглы и долговязый Лакербая. Отстав на длину лошадиной шеи, Лакербая начал по абхазскому обычаю стегать жеребца справа и слева.
Абдулла Рамаз-оглы съежился в седле.
На голове у него таджикская тюбетейка. Пригнувшись к шее лошади, он щурил свои раскосые глаза. Лицо сияло задором. Он торжествовал. Его Норио шел вровень со знаменитым Дардиманди и с прославленным на всю Абхазию Арабиа.
Вдруг Тараш услышал детские крики и возгласы. И сразу вспомнил наставление Гванджа Апакидзе. Слегка наклонившись, он заложил правой рукой полы чохи за пояс. Из-за этого он чуть замешкался, и Арзакан опередил его на заячий прыжок.
Тараш припал к гриве коня, пришпорил его пятками.
Знаменитый тбилисский жеребец, задетый тем, что его обогнал герой Абхазии, рванулся и, помчавшись быстрее ветра, опередил Арабиа на олений прыжок,
«Как, опередить меня на прыжок оленя?»
Арабиа заволновался сильнее хозяина. Он больше, чем Арзакан, не выносил, чтобы кто-нибудь обгонял его.
Арзакан замахнулся плетью на своего любимца. Разгоряченный конь чуть дернулся в сторону. Воспользовавшись этим, Дардиманди поскакал к финишу по кратчайшей прямой. Гром дружных аплодисментов приветствовал финиш первого заезда.
Но не успел Дардиманди пролететь дистанционную черту, как его настиг Арабиа, отставший всего на длину лошадиной шеи.
Норио и Гунтер следовали на расстоянии лошадиного корпуса.
Арзакан и Тараш мчались почти вровень, так что аплодисменты относились к ним в равной мере.
Вспылив, Арзакан сильно хлестнул своего жеребца.
Дардиманди не привык к плети. Даже свист ее пугал коня, и поэтому, еще более разгоряченный, он опередил Арабиа на длину циновки.
Арзакан разъярился. Снова свистнула плеть. Но распаленный Дардиманди несся как бешеный, копытами выбивая искры.
Злость охватила Арзакана. Огонь соперничества, возникшего еще в детские годы, снова вспыхнул в его сердце здесь, под сенью чинаровой аллеи.
Вот маленькие Арзакан и Тараш, шаля, ластятся к груди Хатуны. Правую грудь сосал Тараш, левую Арзакан. Вдруг Тараш ухватился за левую.
— Это моя грудь! — крикнул Арзакан и шлепнул его по щеке. Избалованный кормилицей Тараш возмутился и ущипнул молочного брата за щеку. Арзакан вцепился в лицо Мисоусту, и оба заревели.
Не то же ли повторяется и сегодня?
Тараш во всем опередил Арзакана. Успев объездить весь мир, получив европейское образование, он добивается Тамар, заигрывает и с Дзабули. «Ему мало звания ученого, ему нужна еще слава мастера наездничества», — пронеслось в сознании Арзакана.
Подхлестнув Арабиа, он нагнал Дардиманди. Морда Арабиа была на одной линии с мундштуком Дардиманди. Лакербая несся вслед за ними, Абдулла Рамаз-оглы отстал на два лошадиных корпуса.
Во второй группе Джото Гвасалиа скакал последним на Цире Каца Звамбая.
Арзакану случалось несколько раз арестовывать Джото за контрабанду. Старая ненависть против Арзакана вспыхнула в душе Гвасалиа. Он пронзительно гикнул.
Кац дожидался его у поворота. Когда Гвасалиа поравнялся с ним, он выхватил у него повод, перекинул себе через шею и, гикая, пришпорил Циру. Вскоре Кац стал нагонять всадников.
В третьей группе первым скакал Малазониа. За ним Иналыпа Чичаги на белой кобыле, рядом — его молочные братья. Они стреляли из пистолетов и кричали как оглашенные, подзадоривая изможденных коней.
Последнюю группу вел Беслан Тарба. Семеро братьев Тарба подбадривали лошадей возгласами «ахахаит» и взмахами плети, распаляя чалого мерина Беслана. Решид Гечь, в красной чохе, исступленно выкрикивал что-то по-абхазски.
Неожиданно из этой группы вырвался Эдирбей Чанба на низкорослой абхазской кобыле. Стремительно перегнав пятерых всадников, он очутился рядом с Кац Звамбая.
Обоих перегнал Малазониа.
Кац оставил позади и Иналыпу Чичаги и Решида Гечь. Бросив взгляд на Эдирбея Чанба, вспомнил, как некогда обскакал его в Очамчире… Стегнул плетью Циру и догнал Малазониа.
Зычно гикнув на Циру, он пронесся мимо Рамаз-оглы. Тот пронзительно крикнул на свою лошадь по-тюркски и наверстал потерянное расстояние. Но Кац зарычал и перегнал его на прыжок горного тура.
Кац Звамбая решил побить и воспитанника, и сына. Пусть посмеют когда-нибудь назвать его стариком!
Арзакан услышал клич отца.
Изо всех сил хлестнув Арабиа, обогнал и отца и Малазониа.
В первой паре летели Арабиа и Дардиманди, узда к узде, шея к шее, голова к голове.
И в седьмой раз раздались аплодисменты.
ИСПОВЕДЬ ДВОРЯНИНА
Гвандж Апакидзе потерпел поражение. Приз больших скачек был поделен между Арзаканом и Тарашем.
А он-то думал: вот побьют Арзакана, и тот с горькой досады продаст опостылевшего ему жеребца Арлану, и достанется Арабиа Гванджу в качестве авандара — подарка, который жених подносит своему будущему тестю…
Свадьба Арлана была назначена на вечер того же дня.
Арзакан не собирался на ней присутствовать. Он и Чежиа были не в ладах с Арланом, окружившим себя сомнительными людьми и проводившим коллективизацию недозволенными методами.
Чрезмерное усердие проявлял Арлан и в борьбе с религией, не щадил религиозных памятников. Так прославил он себя сожжением пятисотлетнего дуба в Дурипши. По его распоряжению было уничтожено несколько кузниц, в которых культивировалось поклонение наковальне — апшира. Он же дал приказ снять колокола с древнейших храмов в Сванетии, Абхазии, Мегрелии.
Арлан увлек за собой зеленую молодежь. Его «революционеры колоколен» ревностно снимали колокола по всей Абхазии.
По многим вопросам Чежиа приходилось сталкиваться с Арланом. Однако с мнением Арзакана он не согласился.
Чежиа объяснил своему другу, что не поехать к Аренба Арлану в день свадьбы значило бы нанести ему оскорбление и без всякой пользы обострить отношения.
По окончании скачек народ густыми толпами повалил в Илори.
На абхазскую свадьбу приезжают не только родственники и знакомые, но и всякий, кому охота попировать и поглазеть на жениха и невесту.
По обычаю страны, именно эти незваные гости и считаются самыми желанными. «Они-то и есть настоящие гости!» — говорят абхазцы.
И все же на свадьбу никто не является без подарков.
Дело происходило в начале сплошной коллективизации. Кулачество было встревожено: прошел слух, что будут отбирать не только рогатый, но и всякий другой скот и птицу. Поэтому лихорадочно начали резать домашнюю скотину.
Еще накануне свадьбы к старой апакпдзевской усадьбе потянулись вереницы гостей, нагруженных подношениями: барашками, козами, белыми бычками. С утра отряды всадников с песнями и ружейной пальбой двинулись в Илори. Можно было подумать, что вернулись старые времена, когда толпы народа стекались в Илори на жертвоприношения святому Георгию.
Весь род Арланов прибыл на свадьбу. Так уж было заведено в Абхазии: невесту выбирает род, и род выдает девушку замуж. Род празднует свадьбу и справляет поминки.
Из Зугдиди выехало человек двести всадников. Женщины, дети и старики ехали на грузовиках и очамчирским поездом.
Для Тамар, Дзабули и Каролины Арзакан достал низкорослых мегрельских лошадок.
Скачки сильно утомили Арзакана, но от того, что Тамар была в хорошем настроении, он тоже чувствовал себя хорошо. Тамар шутила, смеялась. Настороженное ухо юноши не улавливало в тоне ее голоса ни малейшего отзвука вчерашней ссоры.
Невольно взгляд Арзакана задерживался на слегка открытой груди девушки, где сохранился след от крестика.
Арзакан удивился, что Тамар ни разу не упомянула о пропаже креста. Или догадывалась, что его подобрал Арзакан?
Разбитый от усталости Тараш Эмхвари уже не в состоянии был развлекать дам. Вышло так, что он оказался рядом с Гванджем Апакидзе.
— Ну, ребята, ускорим шаг, а то и к рассвету не поспеем в Илори, — крикнул Гвандж юношам и девушкам, увлеченным разговорами, и замахнулся плетью на свою лошадь.
Мимо мелькали ивняки, частоколы, лачуги, крытые дранью и саманом, темные ольховые рощи, деревья, перевитые хмелем и дикой виноградной лозой.
У заборов и изгородей заливались лаем собаки. Из ворот выглядывали женщины и дети.
За деревней открылись заболоченные луга, по которым рассеялись стада буйволов, облепленных тучей ворон; деловитые птицы снимали с линявших животных их зимнюю шерсть.
Вымазанные в болотной тине буйволы лениво поворачивали головы, провожая всадников глазами цвета гишера.
Неподалеку застрял в грязи украшенный цветами и зелеными гирляндами трактор. Мотор беспомощно тарахтел. Тщетно мучились с ним шофер и трактористы. Когда они дружно напирали на него плечами, трактор начинал трещать и фыркать, но одно из колес увязло слишком глубоко, и машина не двигалась с места.
Заслышав треск, Арабиа шарахнулся и понесся прямо к обрыву.
Арзакан натянул поводья, вздыбил и разом повернул жеребца.
— Погубит его, несчастного, этот жеребец! — сказал Гвандж Апакидзе Тарашу. — Он же твой молочный брат, посоветуй ему продать коня. А не то, помяни мое слово, убьет он его!
— Как мне советовать, дядя Гвандж, ведь этим конем правительство наградило его за храбрость. Никогда он не расстанется с ним! И, правду сказать, самое интересное всегда связано с риском… Носиться на лихом скакуне — это радость! А что за удовольствие трястись на смирной кляче?
— Лихой лошади нужен и лихой молодец, друг мой!
— А чем не молодец Арзакан, дядя Гвандж?
— Э-э-э! Даже странно, что это говоришь ты. Кто слышал о молодечестве Звамбая? Я в его годы десятками побивал таких молодцов.
Несправедливое унижение друга детства задело Тараша. Но из уважения к старику он не возразил ему и, недовольный, умолк.
Некоторое время ехали молча. Вдруг сзади послышалось победное «ваша!».
Гвандж обернулся.
— Смотри-ка, какие хитрецы, вот змеиное отродье! — прошипел он. — Ведь вон сколько буйволов валяется в грязи, так нет, нарочно не впрягают их. Вцепились сами в трактор и вывозят!
Тараш приостановил лошадь. Видит: Чежиа, Арзакан и несколько молодцов соскочили с лошадей, передали поводья женщинам, подобрали полы чох и шинелей и уперлись спинами в машину. С криками «ваша!» вытаскивали они ее из трясины…
— А почему, дядя Гвандж? Почему они не впрягли буйволов?
— Да потому, что боятся, как бы народ не засмеял тракторы!
Тараш невольно улыбнулся.
— Хорошо бы они сделали, если бы забрали свои чертовы машины и убрались с ними куда-нибудь подальше, — в сердцах произнес Гвандж.
— Поверь мне, голубчик, — убеждал он Тараша, — наши буйволы лучше всяких тракторов управятся с полями.
Тараш поднял на него глаза. Гвандж сидел на коне, точно влитый.
— Сколько вам лет, дядя Гвандж?
— Я никому этого не открываю.
— Отчего, дядя Гвандж?
— Старость, страх и голод становятся ощутимее, когда упоминаешь о них… Лучше не говорить, голубчик!
Опять поехали молча. Слышны были только отдаленный топот и фырканье коней. Порой доносился издалека вой шакалов.
— Видно, много шакалов в этих местах? Старик не ответил.
— Вы не ходите на охоту, дядя Гвандж? — снова спросил Тараш.
— Как не охочусь? Дай бог и тебе и моему Отару столько лет жизни, сколько кабанов, оленей и медведей затравил я на своем веку. Теперь, конечно, не то.
Отсюда до Адлера — километров триста. Не счесть, сколько раз проезжал я по этой местности, охотясь. Видишь, направо мандариновые сады, — раньше там все было покрыто лесом.
А трясины колхидские, а поля Джугеджиани! Вот где была охота!
Сейчас повсюду — совхозы, плантации! Железная дорога, тракторы и автомобили распугали лесного зверя. Наши отцы и деды были поумнее нас с тобой.
Наверное, и ты слыхал, что в старину лесов и болот с умыслом не трогали. А почему? Чтобы отгородиться от нападающего врага, чтобы его заела здешняя лихорадка. Когда соседи, бывало, посылали к нам послов для переговоров, их водили по этим болотам.
От Анаклии до Зугдиди — не более двадцати километров, а послов водили целых пять дней, оставляя ночевать в открытых шатрах, чтобы их посильнее искусали комары. Комары тут водились такие хвостатые, — что твоя саранча… А теперь повсюду дороги, и каждый на перекрестке выставляет свой зад.
Тогда болота и горы были для нашей страны самыми крепкими и неприступными крепостями. В этих непроходимых топях застревали целые стада оленей.
— А медведь тоже водился здесь, дядя Гвандж?
— Медведей и волков было больше, чем зайцев.
— Скажи-ка, дядя Гвандж… — начал Тараш, но в это время заметил у дороги одинокий дворик с низеньким плетнем. В глубине двора к столбику был привязан буйволенок. Он упал и, запутавшись в привязи, беспомощно барахтался.
Тараш соскочил с лошади, попросил Гванджа подержать повод и ловким прыжком перескочил через плетень. Буйволенок, по-видимому, только недавно оторванный от материнских сосцов, лежал на земле обессиленный. Лежал, слабо шевелясь, точно ожидал помощи, и своими прекрасными, как у лани, глазами глядел на Тараша.
Тараш обнял его нежную шею, развязал веревку. Потом приподнял маленькие ножки с гишеровыми копытцами, распустил петли и поставил буйволенка на ноги.
Малыш качнулся, замычал беспомощно и протяжно, попытался шагнуть, но передние ноги изменили ему, и он снова опустился на колени.
Тараш терпеливо помог ему встать, потрепал ему на прощанье яичко, словно говоря: «Ты же мужчина, такая слабость не к лицу тебе!»
Поехали дальше.
— А ты на медведя не охотился? — спросил Гвандж Тараша.
— Из засады, в Джвари.
— А в горах?
— В горах избегал.
— Чего же ты боялся?
— Говорят, он очень свиреп в горах.
— Не верь, голубчик. Я старый охотник, не чета тем, что развелись за последнее время. Я в Верхней Сванетии рос. Ловил медведя на капкан, поднимал его из берлоги, с гончими ходил на него в чащу, с псарями — напрямик, чуть ли не врукопашную. Если охотился за ним, идя в гору, спускал его вниз.
Кроме гепарда и льва, всякий зверь боится человека. Кабан не посмеет на тебя напасть, хоть стань ты ему поперек пути. Это верно, а все остальное — басни новоиспеченных охотников.
Вот послушай, что я расскажу тебе. Только не выдавай меня. Впрочем, если и выдашь, что они еще могут мне сделать? Недавно приходила комиссия, описала дом, — под больницу, говорят, берем.
«Дайте, говорю, хоть неделю сроку, — дочь выдаю замуж». Ну, отстали…
Несколько верховых, скакавших галопом, обогнали Гванджа и Тараша.
Гвандж переждал, пока они проедут, потом продолжал рассказ.
— Усадьба, которую ты увидишь сегодня ночью, принадлежала моим предкам. Мой дед Теймураз был женат на илорской дворянке.
Еще сохранились развалины крепости, в которой жил Теймураз. Он был знаменитый пират и охотник и вел торговлю пленными.
Этот несчастный Лукайя, который живет у Тариэла Шервашидзе, тоже был отбит моим дедом у турок и потом выкуплен Тариэлом.
Крепость была полна дворовых и рабов. Со всех сторон доставляли сюда гурийских, имеретинских, мегрельских красавиц. Днем мой дед преграждал путь вооруженным и безоружным, а ночью нападал на лодки и корабли и грабил их.
Мы живем, голубчик, в такое время, когда каждый должен исповедаться в своих собственных и в отцовских грехах. Конечно, проку от этого мало, но все же утешительно излить душу. Исповедуешься — и точно ржавчину с души снимешь.
Так вот… Я был в ту пору еще безусым юношей. На собственной яхте прибыл в Очамчире какой-то богатый голландский купец. Сопровождали его двадцать четыре молодца, вооруженные до зубов, молодая жена, три сестры, несколько слуг и переводчик.
Ты, наверное, слыхал о том, как русские и грузины у Сухуми разбили турок? Большинство абхазцев тогда снялись с мест, подожгли свои дворы, предали огню всю Абхазию. Да, сами же абхазцы! Во мне тоже есть немного абхазской крови — от бабки моей.
Некоторым беглецам удалось покинуть страну, а кто не смог уехать, — разбрелись по горам и лесам. Грабили без удержу. Ни стару, ни младу не давали спуску. Вот какое было время! Понятно, что все дивились, как этот отчаянный купец отважился приехать к нам. Потом выяснилось, что он решил развести под Очамчире какие-то плантации. А в Очамчире расположены имения моего отца.
Ну, стали торговаться… Знаешь ведь, наше дворянство только и мечтало, что о распродаже своих земель. Первому встречному кланялись в ноги, лишь бы сбыть землю… Мы превратили нашу страну в бойкую лавочку, где иностранцы торговали с куда большим барышом, чем мы. Каждый старался опередить соседа и распродать что только можно.
А наше гостеприимство! Я думаю, гостеприимство наше не что иное, как пережиток рабства.
Ну вот, приехал, стало быть, иностранный гость. Отец послал в Гали гонца, вызвал Хвичия, Гвичия, Алания, Киутов. Всполошились также илорские дворяне: «Может быть, — думают, — и нам удастся кое-что сбыть…» Всегда я недолюбливал этих иностранцев. Я немного знаком с историей; начиная с аргонавтов, все они наезжали к нам только для того, чтобы пограбить. Так и норовили, как бы подешевле купить, урвать, выудить, что возможно и невозможно.